Страница:
Не покинул джайляу один-единственный аул, и это был, конечно, аул Иманалы. При нем жили пять или шесть семей сибанов, происходивших из калмыков. Они давным-давно стали казахами. После того, как стало ясно, что Иманалы никуда не собирается, двое из них – Сагиндык и Кайкы – пришли к Есенею.
– Мы жаловаться пришли… Можно, Есеке, жалобу?
– Говорите…
– Мы ведь тоже сыновья этого рода, не правда ли, Есеке? – спросил Сагиндык.
– Правда…
– Ваш далекий предок, славный Кошкарбай-батыр одного казаха и одного калмыка послал к крепости шуршутов[57]… На прощание он им сказал: «Если мой сын-казах возьмет крепость, пусть жертвой за него будет мой сын-калмык… А если мой сын-калмык возьмет крепость, то жертвою за него станет мой сын-казах».
– В том, что ты говоришь, нет ни слова лжи.
– Крепость шуршутов взял наш предок Сагал-батыр. Он освободил из плена жену родственника Кошкарбай-батыра, погибшего в бою, она была у шуршута наложницей.
– И это верно. Ее имя было – Айбарша-сулу.
– Кошеке свое слово сдержал, он выдал Айбаршу за Сагала. Да…
– От них пошли мы… Но наши шесть семей до сих пор считаются калмыками! Мы хотели бы тоже получить свободу, как ваш карашы-аул. И сено косили бы… Зимние дома построили бы…
Есеней задумался. Действия Улпан многое меняли в привычном укладе жизни сибанов. Освобождение?.. От чего? От рабства, наверное. А в рабстве они у кого были? У него у самого? Он взглянул на Улпан, и она улыбнулась в ответ.
Есеней объявил решение:
– Иманалы – как хочет. Пусть сам решает, переезжать ему или нет. А вы переезжайте! Начинайте зимнее жилье – на месте зимовки, которую я выделил брату. Там будете жить.
После возвращения с джайляу Улпан покоя не знала и была очень довольна этим. Дома себе люди строили, сено косили – в самую рань их уже можно было встретить неподалеку от лесов, на травянистых полянах, где у кого были участки. Только Иманалы со своим упрямством торчал, как нож под сердцем.
Строилась и ее усадьба. Судя по всему, главный дом, рубленый, из четырех комнат, к зиме построят. Осталось три бревна нарастить, а там – крыть крышу. И основание – мастера называли: фундамент – под особняк для гостей тоже заложили. Только баню еще не начинали, и Улпан беспокоилась.
Черный Иван Мекайло Пушкарь обнадеживал ее:
– Чего там! Легче легкого… Как баню начнем, за две недели закончим!
Будущая усадьба была уже огорожена, окружена рвом. С утра до вечера здесь деловито стучали топоры, будто забралась в лес стая огромных дятлов. Визгливые пилы всеми своими зубьями вгрызались в золотистые ошкуренные бревна, и там, где росли березы и осины, пахло смолистой сосной.
Издали доносился стрекот сенокосилок, будто в степи появились огромные кузнечики. В окрестностях усадьбы сено было скошено, заскирдовано, и сенокосилки отошли дальше. Эти жесткие железные звуки, впервые услышанные Улпан, больше не казались ей странными.
Она через день ездила на стройку, потом – на покосы. С ней в тарантасе сидела Дамели, она ведала раздачей мяса и кумыса, держала чай и сахар. Улпан за это время узнала немало русских слов. Кумыс русские мастера называли – шампан, мясо – махан, казахов – киргизами. Улпан у них – кожайка, кыз – депка, катын – баба, пышак – нож. Поначалу она думала, что сеники – значит, моя, меники – туая. Но оказалось наоборот, меники – моя, а сеники – туая…
Она навещала не только своих, но и косарей соседнего аула. Привозила им мяса, вкус которого они за лето могли бы и позабыть, поила чаем. Этот чай, оставшийся на донышке, они заваривали и на следующий день. Улпан сидела с ними, разговаривала, спрашивала – что передать домой… С ними ела их еду – коже, постную, без запаха мяса, похлебку. Ее радовало, что их намерения строиться не оказались пустыми словами. Как только накосят сена для своего небогатого скота, сразу и начнут ставить зимние дома.
Возвращалась она поздно, и Есеней целые дни проводил один. Неожиданно за ним прислали – ему предстояло принять участие в разборе пограничных споров, которые постоянно возникали между сибирскими и оренбургскими казахами из-за пастбищ. Неожиданно это было потому, что он давно уже начал отходить от таких дел. Его честолюбивые надежды получить чин ага-султана не оправдались, не сумел помочь омский родственник Турлыбек. И последние семь лет особенно Есеней занялся своими табунами, охотой, жил, как живется, и постепенно тускнела слава бия, справедливого в своих решениях.
Теперь ему казалось, что о нем вспомнили благодаря Улпан, которая вернула его к жизни. Сама она об этом и не подозревала, но Есеней думал именно так.
– Милая моя Акнар, – сказал он ей перед отъездом. – Вот видишь, с твоей помощью и я снова становлюсь человеком.
– Нет, нет, нет, Есеней! – не согласилась она. – Это ты – высокий тополь, тень от которого падает на расстояние дневного пути! А я? Я – серый жаворонок на твоих ветвях. Молю бога, чтобы он позаботился о твоем благополучии. Что бы со мной было без тебя?
Есеней отправился в путь, снова чувствуя себя сильным и молодым.
Улпан осталась, а хуже всего – быть одинокой в собственном доме, места не находишь… Она послала Зейнет, дочь Дамели, за Шынар, а у них никого, кроме Науши, не оказалось – все на сенокосе.
Улпан позавидовала. Шынар сейчас среди своих. С утра, должно быть, раза два успела искупаться в озере и греется, развалившись на траве. Или следом за Мусреп-агаем подбирает сено граблями и успевает переглянуться с ним краешком глаза, и рот у нее растянут до самых ушей в улыбке. Завтра надо навестить их.
Вечером в аул вернулся Салбыр, который доставлял мастерам воду и топливо. Человек это был робкий, и сейчас, с порога юрты, не решаясь его переступить, не глядя в лицо Улпан, он сказал:
– Русские уехали, все уехали… Той у них – какой-то «празнек». Меня послали предупредить – кожайка собиралась завтра, пусть не приезжает, никого из них не будет…
– А сторож?..
– В своем шалаше сидит…
Салбыр своими вестями нарушил завтрашний день. Ей уже чего-то не хватало, если она своими глазами не взглянет, сколько бревен прибавилось в стенах дома. Снова Шынар выгадала – весь кумыс, приготовленный для мастеров, достанется ей. Ну ничего… Ночевать Улпан останется у них, пусть ухаживают… Но сегодня… Сегодня целая ночь впереди, долгая и пустая без Есенея.
Улпан позвала Зейнет:
– Айналайн… Собери девушек, пусть алты-бакан поставят.
С алты-бакана Улпан вернулась на рассвете и проснулась только в полдень. Сходила на озеро. А когда вернулась, у порога ее ждал Салбыр.
– Я смотрю – дым идет не оттуда ли, где ваши дома? Больше он ничего не добавил, только кивнул в сторону усадьбы.
Улпан заспешила:
– Дамели-апай! Пусть запрягают! Быстрее! Дамели в юрте ждала возвращения Улпан, и уже шумел самовар, но тут же она вскочила, запричитала:
– Ойбай-ай!.. Беда!.. Что стоишь, чтоб тебя дьявол задавил! Кулатай, скорей за конями!
Когда кони домчали до усадьбы, над большим домом плясали багровые, а снизу черные языки пламени. Сухая сосна трещала, будто лед ломался на летнем озере, а то – треск стихал, казалось, дерево не горело, а плавилось. Улпан стояла шагах в пятидесяти, но жар все равно опалял лицо. Хорошо еще, ветра не было. Огонь и дым не метались, а ровно поднимались к небу.
С покосов сбежались мужчины, но сделать ничего было нельзя, не подойти к дому. Срубали молодые сочные березы – ими прикрыть штабеля сосновых бревен, уберечь от огня… Асреп велел поджечь траву с подветренной стороны, чтобы огонь не перекинулся в степь. Мусреп и с ним еще несколько джигитов кетменями резали куски дерна и молниеносно переворачивали их землей кверху, передавая тут же кетмени из рук в руки. Чуть ветер – и огонь может перекинуться на изгородь, уйти за ров, и тогда с ним не сладишь.
Подведенный уже под крышу большой дом сгорел дотла. Ярким факелом пылал сруб соседнего с ним гостевого особняка. Но догорел и он – рухнули стены, рассыпая искры.
Верблюд Салбыра, запряженный в бочку, пригодился лишь для того, чтобы возить воду и заливать тлеющие головешки.
Груда серой золы, которую принялся раздувать поднявшийся ветер, – вот все, что осталось. Улпан – единственная женщина на пожаре – не произнесла ни слова, как спрыгнула с тарантаса и сразу поняла: сделать ничего нельзя, пожара не затушить.
Когда все было кончено – огню все же не дали перекинуться на строевой материал, не дали уйти в степь, – джигиты стали подходить к ней, говорили слова утешения. Улпан была спокойна, и это многих удивило. Она не высказывала своей горечи, только поблагодарила за помощь – они сбежались тушить пожар, стоило им заметить над усадьбой густой и черный дым.
Пожилые по-своему поддерживали Улпан в ее спокойствии:
– Все от бога нашего…
– Это хорошо, шырагым, что ты не ропщешь. Грех – роптать на волю божью…
Улпан сказала:
– Я не думаю, что бог приказал кому-то сжечь дом Есенея.
Она с покорностью улыбнулась, но люди поняли ее слова так, как она и хотела – аллах ни при чем, не аллах вызвал пожар, скорее – шайтан.
– Шайтан знает, через кого действовать… Но не улетит же такой человек на небеса, ходить будет по земле…
– Лишь бы остались целыми уши у наших баб, – сказал Асреп. – Если не сегодня, то завтра, если не одна, то другая – услышит об этом.
Мусреп добавил:
– Надо еще только, храни аллах, чтобы и языки у них не поотсыхали…
Улпан благодарно улыбнулась им – в беде они старались шутками подбодрить ее. Но и этого ей не требовалось – она, хоть и устала очень, но решимости в ней не убавилось.
На следующий день Тлемис приехал в сопровождении подрядчика – Черного Мекайло. Подрядчик тоже говорил слова утешения, мялся, хватался за голову, стоило прикинуть убыток.
Улпан выждала и обратилась к Тлемису:
– Передай ему, что я скажу – слово в слово. Пусть бедретчик завтра же шлет мастеров. Кирпич не горит… На том же кирпиче встанут новые стены. Если кто-то думает, что я испугалась дурной приметы, что я после пожара побоюсь строиться на том же месте, – тот ошибается. Знаю я эти плохие приметы и дурные предзнаменования! Дом будет здесь стоять…
Подрядчик встревожено прислушивался, но когда Тлемис перевел ему, Пушкарь кивнул одобрительно:
– Верно говорит… Для двух домов есть два готовых фундамента… Не бросать же их.
– Фундамынт… – подтвердила Улпан, услышав знакомое слово.
– Поставим лучше, чем было!
Улпан посчитала еще нужным добавить!
– Я поняла, как ты, Тлемис, мне переводил… Черный Мекайло беспокоится. Ущерб, убыток… Одну треть я приму на себя. Но чтобы к зиме большой дом был готов, баня и один сарай.
Пушкарь обрадовался, хоть и постарался не показать вида… Если бы пришлось судиться, весь ущерб от пожара возмещал бы он. По договору – подрядчик должен был наладить охрану, круглосуточную. На прощанье он бесконечно восторгался щедростью Улпан. С тем и отбыл.
15
– Мы жаловаться пришли… Можно, Есеке, жалобу?
– Говорите…
– Мы ведь тоже сыновья этого рода, не правда ли, Есеке? – спросил Сагиндык.
– Правда…
– Ваш далекий предок, славный Кошкарбай-батыр одного казаха и одного калмыка послал к крепости шуршутов[57]… На прощание он им сказал: «Если мой сын-казах возьмет крепость, пусть жертвой за него будет мой сын-калмык… А если мой сын-калмык возьмет крепость, то жертвою за него станет мой сын-казах».
– В том, что ты говоришь, нет ни слова лжи.
– Крепость шуршутов взял наш предок Сагал-батыр. Он освободил из плена жену родственника Кошкарбай-батыра, погибшего в бою, она была у шуршута наложницей.
– И это верно. Ее имя было – Айбарша-сулу.
– Кошеке свое слово сдержал, он выдал Айбаршу за Сагала. Да…
– От них пошли мы… Но наши шесть семей до сих пор считаются калмыками! Мы хотели бы тоже получить свободу, как ваш карашы-аул. И сено косили бы… Зимние дома построили бы…
Есеней задумался. Действия Улпан многое меняли в привычном укладе жизни сибанов. Освобождение?.. От чего? От рабства, наверное. А в рабстве они у кого были? У него у самого? Он взглянул на Улпан, и она улыбнулась в ответ.
Есеней объявил решение:
– Иманалы – как хочет. Пусть сам решает, переезжать ему или нет. А вы переезжайте! Начинайте зимнее жилье – на месте зимовки, которую я выделил брату. Там будете жить.
После возвращения с джайляу Улпан покоя не знала и была очень довольна этим. Дома себе люди строили, сено косили – в самую рань их уже можно было встретить неподалеку от лесов, на травянистых полянах, где у кого были участки. Только Иманалы со своим упрямством торчал, как нож под сердцем.
Строилась и ее усадьба. Судя по всему, главный дом, рубленый, из четырех комнат, к зиме построят. Осталось три бревна нарастить, а там – крыть крышу. И основание – мастера называли: фундамент – под особняк для гостей тоже заложили. Только баню еще не начинали, и Улпан беспокоилась.
Черный Иван Мекайло Пушкарь обнадеживал ее:
– Чего там! Легче легкого… Как баню начнем, за две недели закончим!
Будущая усадьба была уже огорожена, окружена рвом. С утра до вечера здесь деловито стучали топоры, будто забралась в лес стая огромных дятлов. Визгливые пилы всеми своими зубьями вгрызались в золотистые ошкуренные бревна, и там, где росли березы и осины, пахло смолистой сосной.
Издали доносился стрекот сенокосилок, будто в степи появились огромные кузнечики. В окрестностях усадьбы сено было скошено, заскирдовано, и сенокосилки отошли дальше. Эти жесткие железные звуки, впервые услышанные Улпан, больше не казались ей странными.
Она через день ездила на стройку, потом – на покосы. С ней в тарантасе сидела Дамели, она ведала раздачей мяса и кумыса, держала чай и сахар. Улпан за это время узнала немало русских слов. Кумыс русские мастера называли – шампан, мясо – махан, казахов – киргизами. Улпан у них – кожайка, кыз – депка, катын – баба, пышак – нож. Поначалу она думала, что сеники – значит, моя, меники – туая. Но оказалось наоборот, меники – моя, а сеники – туая…
Она навещала не только своих, но и косарей соседнего аула. Привозила им мяса, вкус которого они за лето могли бы и позабыть, поила чаем. Этот чай, оставшийся на донышке, они заваривали и на следующий день. Улпан сидела с ними, разговаривала, спрашивала – что передать домой… С ними ела их еду – коже, постную, без запаха мяса, похлебку. Ее радовало, что их намерения строиться не оказались пустыми словами. Как только накосят сена для своего небогатого скота, сразу и начнут ставить зимние дома.
Возвращалась она поздно, и Есеней целые дни проводил один. Неожиданно за ним прислали – ему предстояло принять участие в разборе пограничных споров, которые постоянно возникали между сибирскими и оренбургскими казахами из-за пастбищ. Неожиданно это было потому, что он давно уже начал отходить от таких дел. Его честолюбивые надежды получить чин ага-султана не оправдались, не сумел помочь омский родственник Турлыбек. И последние семь лет особенно Есеней занялся своими табунами, охотой, жил, как живется, и постепенно тускнела слава бия, справедливого в своих решениях.
Теперь ему казалось, что о нем вспомнили благодаря Улпан, которая вернула его к жизни. Сама она об этом и не подозревала, но Есеней думал именно так.
– Милая моя Акнар, – сказал он ей перед отъездом. – Вот видишь, с твоей помощью и я снова становлюсь человеком.
– Нет, нет, нет, Есеней! – не согласилась она. – Это ты – высокий тополь, тень от которого падает на расстояние дневного пути! А я? Я – серый жаворонок на твоих ветвях. Молю бога, чтобы он позаботился о твоем благополучии. Что бы со мной было без тебя?
Есеней отправился в путь, снова чувствуя себя сильным и молодым.
Улпан осталась, а хуже всего – быть одинокой в собственном доме, места не находишь… Она послала Зейнет, дочь Дамели, за Шынар, а у них никого, кроме Науши, не оказалось – все на сенокосе.
Улпан позавидовала. Шынар сейчас среди своих. С утра, должно быть, раза два успела искупаться в озере и греется, развалившись на траве. Или следом за Мусреп-агаем подбирает сено граблями и успевает переглянуться с ним краешком глаза, и рот у нее растянут до самых ушей в улыбке. Завтра надо навестить их.
Вечером в аул вернулся Салбыр, который доставлял мастерам воду и топливо. Человек это был робкий, и сейчас, с порога юрты, не решаясь его переступить, не глядя в лицо Улпан, он сказал:
– Русские уехали, все уехали… Той у них – какой-то «празнек». Меня послали предупредить – кожайка собиралась завтра, пусть не приезжает, никого из них не будет…
– А сторож?..
– В своем шалаше сидит…
Салбыр своими вестями нарушил завтрашний день. Ей уже чего-то не хватало, если она своими глазами не взглянет, сколько бревен прибавилось в стенах дома. Снова Шынар выгадала – весь кумыс, приготовленный для мастеров, достанется ей. Ну ничего… Ночевать Улпан останется у них, пусть ухаживают… Но сегодня… Сегодня целая ночь впереди, долгая и пустая без Есенея.
Улпан позвала Зейнет:
– Айналайн… Собери девушек, пусть алты-бакан поставят.
С алты-бакана Улпан вернулась на рассвете и проснулась только в полдень. Сходила на озеро. А когда вернулась, у порога ее ждал Салбыр.
– Я смотрю – дым идет не оттуда ли, где ваши дома? Больше он ничего не добавил, только кивнул в сторону усадьбы.
Улпан заспешила:
– Дамели-апай! Пусть запрягают! Быстрее! Дамели в юрте ждала возвращения Улпан, и уже шумел самовар, но тут же она вскочила, запричитала:
– Ойбай-ай!.. Беда!.. Что стоишь, чтоб тебя дьявол задавил! Кулатай, скорей за конями!
Когда кони домчали до усадьбы, над большим домом плясали багровые, а снизу черные языки пламени. Сухая сосна трещала, будто лед ломался на летнем озере, а то – треск стихал, казалось, дерево не горело, а плавилось. Улпан стояла шагах в пятидесяти, но жар все равно опалял лицо. Хорошо еще, ветра не было. Огонь и дым не метались, а ровно поднимались к небу.
С покосов сбежались мужчины, но сделать ничего было нельзя, не подойти к дому. Срубали молодые сочные березы – ими прикрыть штабеля сосновых бревен, уберечь от огня… Асреп велел поджечь траву с подветренной стороны, чтобы огонь не перекинулся в степь. Мусреп и с ним еще несколько джигитов кетменями резали куски дерна и молниеносно переворачивали их землей кверху, передавая тут же кетмени из рук в руки. Чуть ветер – и огонь может перекинуться на изгородь, уйти за ров, и тогда с ним не сладишь.
Подведенный уже под крышу большой дом сгорел дотла. Ярким факелом пылал сруб соседнего с ним гостевого особняка. Но догорел и он – рухнули стены, рассыпая искры.
Верблюд Салбыра, запряженный в бочку, пригодился лишь для того, чтобы возить воду и заливать тлеющие головешки.
Груда серой золы, которую принялся раздувать поднявшийся ветер, – вот все, что осталось. Улпан – единственная женщина на пожаре – не произнесла ни слова, как спрыгнула с тарантаса и сразу поняла: сделать ничего нельзя, пожара не затушить.
Когда все было кончено – огню все же не дали перекинуться на строевой материал, не дали уйти в степь, – джигиты стали подходить к ней, говорили слова утешения. Улпан была спокойна, и это многих удивило. Она не высказывала своей горечи, только поблагодарила за помощь – они сбежались тушить пожар, стоило им заметить над усадьбой густой и черный дым.
Пожилые по-своему поддерживали Улпан в ее спокойствии:
– Все от бога нашего…
– Это хорошо, шырагым, что ты не ропщешь. Грех – роптать на волю божью…
Улпан сказала:
– Я не думаю, что бог приказал кому-то сжечь дом Есенея.
Она с покорностью улыбнулась, но люди поняли ее слова так, как она и хотела – аллах ни при чем, не аллах вызвал пожар, скорее – шайтан.
– Шайтан знает, через кого действовать… Но не улетит же такой человек на небеса, ходить будет по земле…
– Лишь бы остались целыми уши у наших баб, – сказал Асреп. – Если не сегодня, то завтра, если не одна, то другая – услышит об этом.
Мусреп добавил:
– Надо еще только, храни аллах, чтобы и языки у них не поотсыхали…
Улпан благодарно улыбнулась им – в беде они старались шутками подбодрить ее. Но и этого ей не требовалось – она, хоть и устала очень, но решимости в ней не убавилось.
На следующий день Тлемис приехал в сопровождении подрядчика – Черного Мекайло. Подрядчик тоже говорил слова утешения, мялся, хватался за голову, стоило прикинуть убыток.
Улпан выждала и обратилась к Тлемису:
– Передай ему, что я скажу – слово в слово. Пусть бедретчик завтра же шлет мастеров. Кирпич не горит… На том же кирпиче встанут новые стены. Если кто-то думает, что я испугалась дурной приметы, что я после пожара побоюсь строиться на том же месте, – тот ошибается. Знаю я эти плохие приметы и дурные предзнаменования! Дом будет здесь стоять…
Подрядчик встревожено прислушивался, но когда Тлемис перевел ему, Пушкарь кивнул одобрительно:
– Верно говорит… Для двух домов есть два готовых фундамента… Не бросать же их.
– Фундамынт… – подтвердила Улпан, услышав знакомое слово.
– Поставим лучше, чем было!
Улпан посчитала еще нужным добавить!
– Я поняла, как ты, Тлемис, мне переводил… Черный Мекайло беспокоится. Ущерб, убыток… Одну треть я приму на себя. Но чтобы к зиме большой дом был готов, баня и один сарай.
Пушкарь обрадовался, хоть и постарался не показать вида… Если бы пришлось судиться, весь ущерб от пожара возмещал бы он. По договору – подрядчик должен был наладить охрану, круглосуточную. На прощанье он бесконечно восторгался щедростью Улпан. С тем и отбыл.
15
Ездили уже на санях.
Под вечер Улпан в легкой кошеве для недальних поездок остановилась возле своего дома. Послышались колокольцы. Или начальник округа, или кто-нибудь из далекого Омска, от Турлыбека, который не часто, но дает знать о себе… Тяжелая тройка – в таких санях ездят русские – не сбавляла хода и замерла. Затихая, позванивали колокольцы под дугой.
Первым с облучка соскочил солдат в шинели, а из розвальней шагнул на снег высокий человек в волчьей шубе со стоячим воротником, в черной каракулевой папахе. Одним движением он скинул шубу с плеч на руки солдату – молодой, в офицерском мундире – направился к Улпан, она стояла у крыльца.
Есенея дома не было. Около месяца назад он уехал размещать на зиму табуны и до сих пор не вернулся. Улпан без него перебиралась в новый большой дом, всего лишь четыре дня назад. А особняк для гостей достраивали.
Проезжий офицер поздоровался с ней по-казахски:
– Улпан-женгей, ассалаумаликем… Если позволите, мы переночуем у вас. Вечер застал нас в пути.
Теперь Улпан узнала его. Три года назад видела в Тобольске. Кази Валиханов, он приходил к Есенею представится, выказать почтение. Пришел к Есенею, а за чаем глаз не отрывал от Улпан. Ей очень хотелось, как в детстве, показать ему язык, но она только подняла глаза и – тоже пристально, как бы не понимая, что ему надо, – посмотрела на него. Кази отвернулся и больше на нее не поглядывал…
– Прошу вас, – пригласила она. – В этом доме лошадь гостя никто не ударит… Жаль, дом еще не готов, соседний. Вам придется переночевать в этом…
– Очень хорошо, что не готов, – сказал Кази. – В любом случае я бы выбрал тот, где живете вы.
Улпан сделала вид, что не понимает смысла его слов.
– Прошу… – повторила она.
Абылкасым – пожилой человек, конюх и кучер на службе у Улпан – провел гостя в дальнюю комнату.
Кази был внуком Губайдуллы, старшего сына Валихана от старшей жены. Губайдулла – после смерти отца в 1818 году – был уверен, что унаследует ханство, что генерал-губернатор Сибири титул хана предложит ему. Однако в степи наступало время перемен. О возобновлении ханской власти никто не помышлял. Отправленные губернатором чиновники привезли Губайдулле глубокие соболезнования по поводу кончины Валихана, богатые подарки и красивую плотную бумагу – патент о присвоении воинского чина майора. А в личном послании губернатор величал Губайдуллу ага-султаном, в соответствии с его будущей должностью. Просил также уступить ему земли, пригодные для обоснования нового города Кокчетава…
Если бы надежды его сбылись, Губайдулла без малейшего сожаления отдал бы земли столько, что десять городов разместилось бы. Губайдулла – в ярости – места себе не находил. Русские правители не признали его права получить титул хана по старшинству родства? Значит, с русскими не по пути! Он их враг. Они его враги. Губайдулла призвал из аулов вооруженных джигитов, и часть войска направил в сторону Улытау, а часть – в Кишитау, поставив во главе своих родичей, тоже чингизидов, Есенгельды, Саржана, Кенесары. Во дворце белого царя его советники считали, что в орде произошел раскол и половина ушла в сторону Улытау, а там уже создавались боевые дружины. Так, у истоков того, что впоследствии называли мятежом Кенесары, стоял Губайдулла.
А сам он, сопровождаемый вождями сорока родов – аксакалами, батырами, с двумя тысячами джигитов остановился в Баянауле. Отсюда сорок его посланников отправились к императору шуршутов. Губайдулла просил, чтобы их император согласился – считать его ханом Среднего и Большого жузов. Китайские власти всегда были рады раздувать в казахской степи пожары распрей и междоусобиц. И на этот раз они приняли посланников Губайдуллы, не отказались от его подарков, выслушали его просьбы. И сами не поскупились – признали его ханом всех казахов, всех трех жузов. Мало того, дали ему титул великого князя Китайской империи – Ван Гун. Его постоянные сотрапезники, верные сообщники по разбоям и грабежам подняли Губайдуллу на белой кошме, провозгласили ханом!
Но торжество его продолжалось недолго. Раза три он посылал джигитов на помощь Кенесары, велел действовать порешительнее. Но потом пограничные русские войска с трех сторон внезапно обложили Баянаул и разгромили ханскую ставку – орду. Губайдулла и с ним девяносто его приспешников, которые держались за концы кошмы, были высланы в Березов, на вечное поселение. Оттуда он больше не вернулся, и похоронить его не разрешили на земле отцов.
У Губайдуллы был сын – Булат. Ему исполнилось шестнадцать лет, и дары, предназначенные отцу, достались ему, с дарами – и чин майора.
Впоследствии его сын Кази по протекции генерал-губернатора – а тогда им был Гасфорт – поступил в Омский кадетский корпус, в тот самый год, когда этот корпус кончил Чокан – сын Чингиса, внук Валихана по линии младшей жены. Впоследствии Кази поступил в распоряжение генерал-губернатора. Службу он нес исправно. Так, в большую заслугу ему ставили, что он, пройдя по Черному Иртышу, присоединил земли семизнайманского рода.
Не то что в одной степи, какой бы огромной она ни была, если бы во всем мире осталось бы всего два отпрыска ханского рода, два хановича, как их называли в канцеляриях, им все равно было бы тесно. Для их вражды не нужно было ни Среднего жуза, ни Младшего жуза. Достаточно, чтобы их было двое. Потомки Валихана от старшей жены и от младшей не могли уместиться там, где умещалось население шести округов. По их доносам и жалобам друг на друга генерал-губернатор (к тому времени этот пост занимал Дюгамель) решил развести неуживчивых родичей. Корнета Кази Валиханова он перевел в полк, стоявший в Тобольске.
Тогда в Тобольске молодей офицер пришел не столько выказать почтение Есенею, сколько взглянуть на врага Кенесары. Есеней три долгих года не поддавался на его хитрые уговоры и противостоял опустошительным набегам. А в конце концов изгнал Кенесары с земель керей-уаков.
Гость – его приняли с почетом. Несмотря на молодость Кази, Есеней разговаривал с ним, как с равным, вспоминал по его просьбе прошлое и был рад, что его взгляды на Кенесары совпадают с мнением, которое высказывает за дастарханом молодой красивый офицер. Улпан тоже хотелось послушать, но слишком он откровенно заглядывался на нее.
С тех пор они не встречались. Да Кази и не бывал в родных краях – из Тобольска он вскоре уехал в Петербург, и там, через военного министра Милютина, добился перевода в лейб-гвардии казачий полк. И сейчас ехал по делам службы.
Когда в доме почетный гость, провести с ним вечер приглашают уважаемых в ауле людей.
Так поступила и Улпан. Тем более, что и Кази согласился – повидать людей из народа, как он выразился, послушать их песни, поговорить с ними о жизни… Но разговора не получилось. Кази не мог избавиться от своей врожденной – торе! – чванливости, от приобретенной офицерской напыщенности. И песни – а пришли к Улпан лучшие певцы – звучали как-то приглушенно, не в полный голос. Человек с домброй в руках всегда ведь чувствует, слушают его с открытым сердцем или с вежливой снисходительностью.
Нет, Кази вроде бы и слушал, только совсем невпопад поскрипывали лаковые сапоги, словно выражали нетерпение хозяина – когда же все это кончится, когда же разойдутся…
Не захотел он померяться силами и с теми, кто был искусен в шашечной игре. Игроки сражались между собой и посмеивались – всем стало заметно желание Кази поскорей остаться наедине с хозяйкой этого дома. Игроки отшучивались:
– Агеке, сейчас мой раб слопает вашего бия!
– Е-е, как он сможет?.. Нет…
– Пусть не сможет. Все равно бий торчит на месте, как спутанный конь, ходить ему некуда. Давно кончились времена этого бия, к черту его!
Шутки были достаточно недвусмысленными, но молодой офицер не воспринимал аульного остроумия. А может быть, он не слышал, о чем они переговариваются, занятый своими мыслями.
Снова скрипнули с досадой сапоги… Кази невзначай сказал, что очень устал дорогой. Всюду сугробы, розвальни ныряют как по волнам. Да и едут восемь суток… А до Кокчетава еще пять или шесть, не меньше.
– Ужин готов, – откликнулась Улпан. Кази снова показал свою невоспитанность:
– Чтобы дальнейший путь оказался полегче, вы разрешили бы мне день-другой у вас отдохнуть? – спросил он.
– Конечно, отдохните… – учтиво ответила Улпан. – Завтра можно будет переехать в особняк для гостей, там вас никто не побеспокоит.
После ужина Улпан послала Абылкасыма проводить гостя в его комнату, а сама прошла к себе и облегченно вздохнула. Села у трехстворчатого зеркала, которое купили в Ирбите, называется – трюмо, с серебряным ободком по краям, и принялась раздеваться.
Она ведь сама только вернулась, не успела в дом войти, когда нелегкая принесла Кази Валиханова. Три дня она провела у Мусреп-агая. Шынар прислала, как только начались родовые схватки, и Улпан помчалась к ней, одновременно вызвав из Стапа русскую акушерку. Вместе они там и пробыли трое суток. «Ой, умру…» – стонала Шынар. «Не умрешь! Все бы умирали от этого, ни одной бабы на свете не осталось бы!»
Сын у Шынар… Улпан вернулась усталая. Сутки у постели Шынар, двое суток Мусреп-агай не отпускал ее домой, той был по случаю продолжения его рода. И все равно ей не спалось… Она радовалась за Шынар, но горячая тоска безжалостно жалила ей сердце. Три года она замужем за Есенеем. У него-то – до нее – были дети, несколько. Что же будет – у них? Сколько раз она видела во сне, как кормит грудью сына. Она просыпалась с сильно бьющимся сердцем и начинала рыдать в подушку, чтобы не потревожить Есенея. Он и сам печалился: «За какие грехи аллах всемогущий обрекает меня на бездетность? Но я не ропщу, я милости прошу… А если он не услышит мои молитвы, спасибо и на том – есть у меня ты, моя жена, мой сын, моя дочь, моя Акнар, мой Есеней».
Уже раздевшись, Улпан еще посидела перед зеркалом. Что за тело! Хоть бы жира немного нагулять. От людей слышишь – Акнар-байбише, Акнар-байбише… А какая она с виду байбише? Девчонка и девчонка! И живота нет. Втянут, как в те дни, когда она в одежде джигита не слезала с седла, в Каршыгалы. А что делать, чтобы пополнеть? Дамели советует – два, а лучше три раза в день есть мясо, пить кумыс – десять кесе. Но ведь можно лопнуть!
Хоть Улпан и делала вид – огорчена, что такая тощая, она была довольна, что сохранилась. Не хватало – стать похожей, на Айтолкын, бурдюк на толстых кривых ногах. Правильно – лето напролет надо купаться в озере, а зимой – в бане. Эта чертовка Шынар такая же – и стройная, и гибкая, девчонка, а родила сына! Неужели… Неужели бог не смилостивится над ней, над Есенеем?..
Утешив себя, что, конечно, смилостивится, Улпан надела ночную сорочку и легла. Бывая в Тобольске, Ирбите, Троицке, Баглане, Улпан присматривалась, как одеваются, как ведут себя в быту женщины, заходила и в те лавки, где продают не только казахскую одежду. И у себя дома – одна из первых степных казашек – постаралась завести такие же порядки.
Разбередив себя мыслями о сыне Шынар, Улпан была уверена, что заснуть ей не удастся – и заснула.
Кази не спал.
С последней станции он выезжал с таким расчетом, чтобы попозднее попасть к этому дому. А расчет появился после того, как он в Стапе случайно встретился со старым приятелем, еще по Тобольску, – боже мой, как давно это было! – с Тлемисом. Тлемис, хоть он долгие годы вел дела Есенея, выполнял его поручения, не мог забыть, как пороли его отца, спустив до колен штаны, как мать валялась в ногах у грозного бия… Но знал он и то, что сил у него не хватит – отомстить, как того требовала казахская кровь, смешанная с черкесской.
Была, правда, у него одна надежда – Улпан. Ее он ненавидел особенно люто. Кто такая? Черная кость, как и он сам. А какую власть забрала над Есенеем! Сибаны считают ее своей байбише, ловят каждое слово, стараются угодить во всем. С другими – добрая, а к Тлемису у нее душа не расположена. Баба… Чует его истинное отношение к Есенею, не доверяет. Вот если бы… Подсунуть ее кому-нибудь, а потом распространить о ней дурную славу по всем племенам и родам. Только случай никак не представлялся, но тут – неисповедимы пути господни – ему в Стапе встретился приятель, Кази Валиханов.
Посидели, поговорили. Вспомнили Улпан, и молодой офицер не скрыл, какое она произвела на него впечатление еще три года назад, в дни тобольской ярмарки. Тлемис понял – вот, сбудется, что он задумал! «Тобольск?.. – переспросил он. – Это три года назад было, а сейчас она в самом соку. Муж постарел. Детей у них нет. Попадется ей на глаза такой красавец как ты, тут же готова будет растянуться…»
Кази не сомневался, что так и произойдет. Стоило его тройке с разбега замереть у крыльца, он сразу дал понять Улпан, что любым роскошным покоям предпочитает ночлег под одной крышей с ней.
– Улпанжан…
Она не знала, сколько спала, и сразу поняла – это Кази, Кази шепчет… Казахов не удивишь, если гость, после того, как все уснут, протянет руку к девушке или к келин этого дома, «протянет руку», а еще это называется «будить». И Улпан не удивилась. Ей достаточно было взглянуть на Кази в Тобольске, ей достаточно было услышать его слова накануне вечером у крыльца своего дома.
– А-а… Вы уезжаете? – откликнулась она. – Дамели-апай! Зажги лампу, поставь самовар. Надо проводить гостя.
Она поднялась с постели, сунула босые ноги в кебисы, накинула длинный халат.
– Сейчас, айналайн, сейчас… – сонным голосом сказала Дамели и стала чиркать спичками.
Кази, так и не закрыв за собой дверь, исчез, скрылся в своей комнате. Он был вне себя! Как?.. Пустила переночевать. Сказала – отдохните у нас день-другой. Допоздна сидела со всеми за дастарханом. А сейчас: «А-а… Вы уезжаете?» И громко, чтобы разбудить старуху. Такого унижения Кази стерпеть не мог. Он растолкал солдата, велел запрягать. «Наступит день, я с ней за это расплачусь», – подумал он. Чаю дожидаться не стал, не стал и прощаться с Улпан.
Он сидел в санях, когда во двор, оглашая лаем ночную тишину, ворвались три волкодава. При полной луне они казались серыми, на загривках поблескивал иней. Был слышен топот, гулкий на промерзлой земле – кони и всадники приближались к усадьбе. Наверное, Есеней…
Под вечер Улпан в легкой кошеве для недальних поездок остановилась возле своего дома. Послышались колокольцы. Или начальник округа, или кто-нибудь из далекого Омска, от Турлыбека, который не часто, но дает знать о себе… Тяжелая тройка – в таких санях ездят русские – не сбавляла хода и замерла. Затихая, позванивали колокольцы под дугой.
Первым с облучка соскочил солдат в шинели, а из розвальней шагнул на снег высокий человек в волчьей шубе со стоячим воротником, в черной каракулевой папахе. Одним движением он скинул шубу с плеч на руки солдату – молодой, в офицерском мундире – направился к Улпан, она стояла у крыльца.
Есенея дома не было. Около месяца назад он уехал размещать на зиму табуны и до сих пор не вернулся. Улпан без него перебиралась в новый большой дом, всего лишь четыре дня назад. А особняк для гостей достраивали.
Проезжий офицер поздоровался с ней по-казахски:
– Улпан-женгей, ассалаумаликем… Если позволите, мы переночуем у вас. Вечер застал нас в пути.
Теперь Улпан узнала его. Три года назад видела в Тобольске. Кази Валиханов, он приходил к Есенею представится, выказать почтение. Пришел к Есенею, а за чаем глаз не отрывал от Улпан. Ей очень хотелось, как в детстве, показать ему язык, но она только подняла глаза и – тоже пристально, как бы не понимая, что ему надо, – посмотрела на него. Кази отвернулся и больше на нее не поглядывал…
– Прошу вас, – пригласила она. – В этом доме лошадь гостя никто не ударит… Жаль, дом еще не готов, соседний. Вам придется переночевать в этом…
– Очень хорошо, что не готов, – сказал Кази. – В любом случае я бы выбрал тот, где живете вы.
Улпан сделала вид, что не понимает смысла его слов.
– Прошу… – повторила она.
Абылкасым – пожилой человек, конюх и кучер на службе у Улпан – провел гостя в дальнюю комнату.
Кази был внуком Губайдуллы, старшего сына Валихана от старшей жены. Губайдулла – после смерти отца в 1818 году – был уверен, что унаследует ханство, что генерал-губернатор Сибири титул хана предложит ему. Однако в степи наступало время перемен. О возобновлении ханской власти никто не помышлял. Отправленные губернатором чиновники привезли Губайдулле глубокие соболезнования по поводу кончины Валихана, богатые подарки и красивую плотную бумагу – патент о присвоении воинского чина майора. А в личном послании губернатор величал Губайдуллу ага-султаном, в соответствии с его будущей должностью. Просил также уступить ему земли, пригодные для обоснования нового города Кокчетава…
Если бы надежды его сбылись, Губайдулла без малейшего сожаления отдал бы земли столько, что десять городов разместилось бы. Губайдулла – в ярости – места себе не находил. Русские правители не признали его права получить титул хана по старшинству родства? Значит, с русскими не по пути! Он их враг. Они его враги. Губайдулла призвал из аулов вооруженных джигитов, и часть войска направил в сторону Улытау, а часть – в Кишитау, поставив во главе своих родичей, тоже чингизидов, Есенгельды, Саржана, Кенесары. Во дворце белого царя его советники считали, что в орде произошел раскол и половина ушла в сторону Улытау, а там уже создавались боевые дружины. Так, у истоков того, что впоследствии называли мятежом Кенесары, стоял Губайдулла.
А сам он, сопровождаемый вождями сорока родов – аксакалами, батырами, с двумя тысячами джигитов остановился в Баянауле. Отсюда сорок его посланников отправились к императору шуршутов. Губайдулла просил, чтобы их император согласился – считать его ханом Среднего и Большого жузов. Китайские власти всегда были рады раздувать в казахской степи пожары распрей и междоусобиц. И на этот раз они приняли посланников Губайдуллы, не отказались от его подарков, выслушали его просьбы. И сами не поскупились – признали его ханом всех казахов, всех трех жузов. Мало того, дали ему титул великого князя Китайской империи – Ван Гун. Его постоянные сотрапезники, верные сообщники по разбоям и грабежам подняли Губайдуллу на белой кошме, провозгласили ханом!
Но торжество его продолжалось недолго. Раза три он посылал джигитов на помощь Кенесары, велел действовать порешительнее. Но потом пограничные русские войска с трех сторон внезапно обложили Баянаул и разгромили ханскую ставку – орду. Губайдулла и с ним девяносто его приспешников, которые держались за концы кошмы, были высланы в Березов, на вечное поселение. Оттуда он больше не вернулся, и похоронить его не разрешили на земле отцов.
У Губайдуллы был сын – Булат. Ему исполнилось шестнадцать лет, и дары, предназначенные отцу, достались ему, с дарами – и чин майора.
Впоследствии его сын Кази по протекции генерал-губернатора – а тогда им был Гасфорт – поступил в Омский кадетский корпус, в тот самый год, когда этот корпус кончил Чокан – сын Чингиса, внук Валихана по линии младшей жены. Впоследствии Кази поступил в распоряжение генерал-губернатора. Службу он нес исправно. Так, в большую заслугу ему ставили, что он, пройдя по Черному Иртышу, присоединил земли семизнайманского рода.
Не то что в одной степи, какой бы огромной она ни была, если бы во всем мире осталось бы всего два отпрыска ханского рода, два хановича, как их называли в канцеляриях, им все равно было бы тесно. Для их вражды не нужно было ни Среднего жуза, ни Младшего жуза. Достаточно, чтобы их было двое. Потомки Валихана от старшей жены и от младшей не могли уместиться там, где умещалось население шести округов. По их доносам и жалобам друг на друга генерал-губернатор (к тому времени этот пост занимал Дюгамель) решил развести неуживчивых родичей. Корнета Кази Валиханова он перевел в полк, стоявший в Тобольске.
Тогда в Тобольске молодей офицер пришел не столько выказать почтение Есенею, сколько взглянуть на врага Кенесары. Есеней три долгих года не поддавался на его хитрые уговоры и противостоял опустошительным набегам. А в конце концов изгнал Кенесары с земель керей-уаков.
Гость – его приняли с почетом. Несмотря на молодость Кази, Есеней разговаривал с ним, как с равным, вспоминал по его просьбе прошлое и был рад, что его взгляды на Кенесары совпадают с мнением, которое высказывает за дастарханом молодой красивый офицер. Улпан тоже хотелось послушать, но слишком он откровенно заглядывался на нее.
С тех пор они не встречались. Да Кази и не бывал в родных краях – из Тобольска он вскоре уехал в Петербург, и там, через военного министра Милютина, добился перевода в лейб-гвардии казачий полк. И сейчас ехал по делам службы.
Когда в доме почетный гость, провести с ним вечер приглашают уважаемых в ауле людей.
Так поступила и Улпан. Тем более, что и Кази согласился – повидать людей из народа, как он выразился, послушать их песни, поговорить с ними о жизни… Но разговора не получилось. Кази не мог избавиться от своей врожденной – торе! – чванливости, от приобретенной офицерской напыщенности. И песни – а пришли к Улпан лучшие певцы – звучали как-то приглушенно, не в полный голос. Человек с домброй в руках всегда ведь чувствует, слушают его с открытым сердцем или с вежливой снисходительностью.
Нет, Кази вроде бы и слушал, только совсем невпопад поскрипывали лаковые сапоги, словно выражали нетерпение хозяина – когда же все это кончится, когда же разойдутся…
Не захотел он померяться силами и с теми, кто был искусен в шашечной игре. Игроки сражались между собой и посмеивались – всем стало заметно желание Кази поскорей остаться наедине с хозяйкой этого дома. Игроки отшучивались:
– Агеке, сейчас мой раб слопает вашего бия!
– Е-е, как он сможет?.. Нет…
– Пусть не сможет. Все равно бий торчит на месте, как спутанный конь, ходить ему некуда. Давно кончились времена этого бия, к черту его!
Шутки были достаточно недвусмысленными, но молодой офицер не воспринимал аульного остроумия. А может быть, он не слышал, о чем они переговариваются, занятый своими мыслями.
Снова скрипнули с досадой сапоги… Кази невзначай сказал, что очень устал дорогой. Всюду сугробы, розвальни ныряют как по волнам. Да и едут восемь суток… А до Кокчетава еще пять или шесть, не меньше.
– Ужин готов, – откликнулась Улпан. Кази снова показал свою невоспитанность:
– Чтобы дальнейший путь оказался полегче, вы разрешили бы мне день-другой у вас отдохнуть? – спросил он.
– Конечно, отдохните… – учтиво ответила Улпан. – Завтра можно будет переехать в особняк для гостей, там вас никто не побеспокоит.
После ужина Улпан послала Абылкасыма проводить гостя в его комнату, а сама прошла к себе и облегченно вздохнула. Села у трехстворчатого зеркала, которое купили в Ирбите, называется – трюмо, с серебряным ободком по краям, и принялась раздеваться.
Она ведь сама только вернулась, не успела в дом войти, когда нелегкая принесла Кази Валиханова. Три дня она провела у Мусреп-агая. Шынар прислала, как только начались родовые схватки, и Улпан помчалась к ней, одновременно вызвав из Стапа русскую акушерку. Вместе они там и пробыли трое суток. «Ой, умру…» – стонала Шынар. «Не умрешь! Все бы умирали от этого, ни одной бабы на свете не осталось бы!»
Сын у Шынар… Улпан вернулась усталая. Сутки у постели Шынар, двое суток Мусреп-агай не отпускал ее домой, той был по случаю продолжения его рода. И все равно ей не спалось… Она радовалась за Шынар, но горячая тоска безжалостно жалила ей сердце. Три года она замужем за Есенеем. У него-то – до нее – были дети, несколько. Что же будет – у них? Сколько раз она видела во сне, как кормит грудью сына. Она просыпалась с сильно бьющимся сердцем и начинала рыдать в подушку, чтобы не потревожить Есенея. Он и сам печалился: «За какие грехи аллах всемогущий обрекает меня на бездетность? Но я не ропщу, я милости прошу… А если он не услышит мои молитвы, спасибо и на том – есть у меня ты, моя жена, мой сын, моя дочь, моя Акнар, мой Есеней».
Уже раздевшись, Улпан еще посидела перед зеркалом. Что за тело! Хоть бы жира немного нагулять. От людей слышишь – Акнар-байбише, Акнар-байбише… А какая она с виду байбише? Девчонка и девчонка! И живота нет. Втянут, как в те дни, когда она в одежде джигита не слезала с седла, в Каршыгалы. А что делать, чтобы пополнеть? Дамели советует – два, а лучше три раза в день есть мясо, пить кумыс – десять кесе. Но ведь можно лопнуть!
Хоть Улпан и делала вид – огорчена, что такая тощая, она была довольна, что сохранилась. Не хватало – стать похожей, на Айтолкын, бурдюк на толстых кривых ногах. Правильно – лето напролет надо купаться в озере, а зимой – в бане. Эта чертовка Шынар такая же – и стройная, и гибкая, девчонка, а родила сына! Неужели… Неужели бог не смилостивится над ней, над Есенеем?..
Утешив себя, что, конечно, смилостивится, Улпан надела ночную сорочку и легла. Бывая в Тобольске, Ирбите, Троицке, Баглане, Улпан присматривалась, как одеваются, как ведут себя в быту женщины, заходила и в те лавки, где продают не только казахскую одежду. И у себя дома – одна из первых степных казашек – постаралась завести такие же порядки.
Разбередив себя мыслями о сыне Шынар, Улпан была уверена, что заснуть ей не удастся – и заснула.
Кази не спал.
С последней станции он выезжал с таким расчетом, чтобы попозднее попасть к этому дому. А расчет появился после того, как он в Стапе случайно встретился со старым приятелем, еще по Тобольску, – боже мой, как давно это было! – с Тлемисом. Тлемис, хоть он долгие годы вел дела Есенея, выполнял его поручения, не мог забыть, как пороли его отца, спустив до колен штаны, как мать валялась в ногах у грозного бия… Но знал он и то, что сил у него не хватит – отомстить, как того требовала казахская кровь, смешанная с черкесской.
Была, правда, у него одна надежда – Улпан. Ее он ненавидел особенно люто. Кто такая? Черная кость, как и он сам. А какую власть забрала над Есенеем! Сибаны считают ее своей байбише, ловят каждое слово, стараются угодить во всем. С другими – добрая, а к Тлемису у нее душа не расположена. Баба… Чует его истинное отношение к Есенею, не доверяет. Вот если бы… Подсунуть ее кому-нибудь, а потом распространить о ней дурную славу по всем племенам и родам. Только случай никак не представлялся, но тут – неисповедимы пути господни – ему в Стапе встретился приятель, Кази Валиханов.
Посидели, поговорили. Вспомнили Улпан, и молодой офицер не скрыл, какое она произвела на него впечатление еще три года назад, в дни тобольской ярмарки. Тлемис понял – вот, сбудется, что он задумал! «Тобольск?.. – переспросил он. – Это три года назад было, а сейчас она в самом соку. Муж постарел. Детей у них нет. Попадется ей на глаза такой красавец как ты, тут же готова будет растянуться…»
Кази не сомневался, что так и произойдет. Стоило его тройке с разбега замереть у крыльца, он сразу дал понять Улпан, что любым роскошным покоям предпочитает ночлег под одной крышей с ней.
– Улпанжан…
Она не знала, сколько спала, и сразу поняла – это Кази, Кази шепчет… Казахов не удивишь, если гость, после того, как все уснут, протянет руку к девушке или к келин этого дома, «протянет руку», а еще это называется «будить». И Улпан не удивилась. Ей достаточно было взглянуть на Кази в Тобольске, ей достаточно было услышать его слова накануне вечером у крыльца своего дома.
– А-а… Вы уезжаете? – откликнулась она. – Дамели-апай! Зажги лампу, поставь самовар. Надо проводить гостя.
Она поднялась с постели, сунула босые ноги в кебисы, накинула длинный халат.
– Сейчас, айналайн, сейчас… – сонным голосом сказала Дамели и стала чиркать спичками.
Кази, так и не закрыв за собой дверь, исчез, скрылся в своей комнате. Он был вне себя! Как?.. Пустила переночевать. Сказала – отдохните у нас день-другой. Допоздна сидела со всеми за дастарханом. А сейчас: «А-а… Вы уезжаете?» И громко, чтобы разбудить старуху. Такого унижения Кази стерпеть не мог. Он растолкал солдата, велел запрягать. «Наступит день, я с ней за это расплачусь», – подумал он. Чаю дожидаться не стал, не стал и прощаться с Улпан.
Он сидел в санях, когда во двор, оглашая лаем ночную тишину, ворвались три волкодава. При полной луне они казались серыми, на загривках поблескивал иней. Был слышен топот, гулкий на промерзлой земле – кони и всадники приближались к усадьбе. Наверное, Есеней…