Мюрай Мари-Од. Oh, Boy!

 
   В воскресенье вечером дети Морлеван снова собрались в полном составе в комнатушке девочек. Венецию всю задарили: плюшевые зверюшки, водяной пистолет, ожерелье из конфет…
   – И серьги! – торжествующе объявила она, приподнимая свои пышные белокурые волосы.
   Она растянулась на полу и принялась рисовать вереницу человечков, держащихся за руки.
   – Это все Морлеваны, – объяснила она Моргане и Симеону.
   И перечислила: Барт, Жозиана, Моргана, Симеон и Венеция. Оставался еще шестой, больше остальных.
   – А это кто? – спросили двое старших.
   – Это папа.
   Не сговариваясь, дети взялись за руки как на рисунке. Симеон закрыл глаза и с силой повторил про себя: «Мужество и воля».

Глава седьмая,
в которой Лоранс оказывается на волосок от безумия, а Барт – от пропасти

   Муж Эме работал коммивояжером в фирме, торгующей бельем. Уходил он рано, приходил поздно, иногда вообще несколько дней отсутствовал. Возвращался всегда без предупреждения, и горе Эме, если ее не оказывалось дома.
   В понедельник утром Барт караулил у окна, дожидаясь, пока муж Эме уедет. Когда машина соседа скрылась за углом, Барт посмотрелся в зеркало. Пригладил волосы, остался недоволен, снова их растрепал. Распахнул пошире ворот рубашки и некоторое время оценивающе разглядывал свое отражение – волосы в художественном беспорядке, лицо слегка утомленное.
   – Зашибись, – удовлетворенно решил он.
   Барт поднялся этажом выше и позвонил в дверь. Соседка тут же открыла, вид у нее был испуганный.
   – Ты что-нибудь забы… О, Барт!
   – Ну как «Теместа», помогает? – спросил Бартельми, прислонясь к дверному косяку.
   – Тс-с! Он только-только вышел.
   – Я знаю. Послушайте, Эме, я хочу вас кое о чем попросить.
   – О нет, – простонала молодая женщина. – Из этого никогда ничего не выходит.
   Барт принялся разглаживать ее воротничок. Такая у него была привычка, когда он хотел умаслить собеседника.
   – Ничего сложного, Эме. Просто вам надо будет сделать вид, что вы моя подружка.
   – Никто не поверит, – категорически отрезала она.
   – И вы туда же! Но мне надо обмануть судью по делам несовершеннолетних. Мне не отдадут детей, если я не буду выглядеть нормальным. Как ваш муж. Вот он считается нормальным. А я – нет.
   Барт скрипнул зубами.
   – Извините, Барт, можно я сяду, – вдруг сказала Эме. – Мне что-то дурно.
   – Oh, boy! У вас-то хоть не лейкемия? – воскликнул Барт, которого треволнения жизни начали утомлять.
   – Нет-нет, просто я…
   Она понизила голос:
   – Я беременна. Он еще не знает. Он прямо в бешенство приходит, если такое случается.
   – Класс, – прокомментировал Барт. – Моя подружка беременна. Во, самое то, нормальней некуда. Только вам надо будет подложить подушку, а то так ничего не заметно.
   Короче, Барт как всегда добился своего. Судья по делам несовершеннолетних должна была прийти ближе к вечеру. Эме откроет ей и будет вести себя как хозяйка.
   – Вам придется говорить мне «ты», – сказал Барт перед уходом. – Попробуйте-ка.
   – Не беспокойся. Буду говорить тебе «ты», – ответила Эме, и ее бледные щеки чуть-чуть порозовели.
   – Может быть, неплохо бы вам еще называть меня «дорогой»? – задумчиво сказал Барт. – Давайте попробуем.
   – Не стоит, – возразила Эме. – Люди, которые живут вместе, необязательно называют друг друга «дорогой».
   – А швыряются вместо этого крышками от кастрюль? Я не могу полагаться на ваш опыт. Я считаю, что люди, которые живут вместе, – если они нормальные – говорят друг другу «дорогой».
   – Совсем не обязательно.
   – А по-моему, обязательно.
   Оба уперлись на этом пункте, и дело чуть не дошло до ссоры.
   – Ладно, замнем, – призвал к согласию Барт. – У меня не получается называть вас на «ты», а вы не хотите говорить мне «дорогой». Да-да, я же вижу. Так вот, я буду называть вас на «вы» и «дорогая», а вы будете говорить мне «ты» и называть «г-н Морлеван». Главное, чтобы мы выглядели гармоничной парой.
   Эме рассмеялась. Только Барту и удавалось ее развеселить.
 
   Поскольку не было гарантий, что Симеон придет в восторг от этого плана, Барт о нем умолчал.
   – Жаль, что сегодня придется пропустить занятия в лицее, – сказал мальчик, когда Барт заехал за ним, чтобы отвезти в клинику на анализ. – Мне надо составлять конспект по философии.
   – Слушай, тебе четырнадцать лет. Я вот, например, свою степень бакалавра получил в двадцать. У тебя вон сколько форы.
   – Вынужден тебя огорчить, Барт, но ты для меня не образец.
   Всякий раз, отпустив в адрес Бартельми какое-нибудь уничижительное замечание, Симеон жалел об этом. Он совсем не то хотел сказать. В это утро, несмотря на новую беду, свалившуюся на него, мальчику было хорошо. Ему было хорошо сидеть в машине рядом со старшим братом. Только беда и смогла так неожиданно их сблизить. Существует ли что-то такое – судьба, или провидение, или Бог – что-то или кто-то, кто переплетает нити наших жизней? Симеон, недавно открывший для себя философию, размышлял об этом, протягивая руку медсестре. Его мысли прервал какой-то крик. Зазвенели пробирки, разбиваясь о кафельный пол. При виде крови, набирающейся в шприц, Барт упал в обморок.
   – Результаты будут завтра, – сказала секретарша лаборатории. – Ну как, месье, вам лучше?
   Этот участливый вопрос был обращен, разумеется, к Барту. Симеон отрешенно улыбнулся про себя этой способности Бартельми неизменно оказываться в центре внимания, каковы бы ни были обстоятельства. На обратном пути Барт автоматическим жестом включил радио. Салон наполнился звуками буги-вуги, в такт которым он барабанил пальцами по рулю.
   – Папа играл иногда похожий мотив, – сказал Симеон внезапно севшим голосом.
   – Папа? – повторил Барт. – Ты хочешь сказать…
   – Твой отец. Мой отец. Ты ведь знаешь, что он был композитором?
   Тут Барту пришла в голову совершенно неожиданная мысль: Симеон ведь знал их отца и, наверное, хорошо его помнит. Ему стало как-то неуютно, словно брату известна какая-то тайна, касающаяся его, Барта.
   – Ты был совсем маленький, когда он ушел? – спросил Симеон.
   – Меня тогда еще считали не на годы, а на сантиметры.
   – Ты еще не родился?
   Барт промолчал, не было желания подтверждать. Жорж Морлеван бросил беременную жену. Для матери – драма, а для него, Бартельми, оскорбление. Был человек, для которого он оказался нежеланным. Он ненавидел этого человека.
   – Ты на него похож, – сказал Симеон.
   Под этот мотив буги-вуги, один мотив без слов, в памяти у него замелькали картины. Вот отец декламирует ему на сон грядущий «Манифест» Карла Маркса… вот кормит с ложечки маленького ежонка… отец, играющий среди ночи на пианино, отец, балансирующий на перилах балкона. Канатный плясун. Человек-сюрприз. Симеон заговорил. Он рассказывал. И как мать плакала, когда отец не приходил домой. И как кричала, когда он приходил.
   – У тебя такие же глаза, как у него, – сказал Симеон. – Только он был близорукий, как я.
   Он говорил, глядя вперед на дорогу. Вот так, под джаз, вспоминать этого загадочного человека было приятно. Если бы он посмотрел на брата, то увидел бы, что Барт стиснул зубы, намертво вцепившись в руль.
   – Перестань про него говорить! – вдруг крикнул он.
   – Но…
   – Перестань, а то я его убью!
   «Убью его призрак, убью воспоминания о нем – твои, ведь ты-то его знал. Из дробовика Лары Крофт». Барт отпустил руль и прицелился из воображаемого оружия.
   – Сдурел, что ли! – заорал Симеон.
   Взвизгнули тормоза. Мишень осталась не пораженной.
   – Братья Морлеван гибнут в автокатастрофе, – пошутил Барт, делая вид, что читает газетную заметку. – Как ты думаешь, г-н Морлеван-отец пришел бы на наши похороны?
   – Так ты думаешь, он все еще жив?
   – Пока я его не пришиб, – сквозь зубы процедил Барт.
 
   В этот понедельник дело детей Морлеван поставило г-жу судью перед новой проблемой (и она еще не знала, что в среду Симеона кладут в клинику). Всполошил судью звонок Жозианы Морлеван. По словам офтальмолога, Бартельми нанес малышке психологическую травму.
   – Травму? – переспросила Лоранс.
   – Барт, по-видимому, имеет обыкновение расхаживать у себя дома голым. Я бы предпочла не искать другого объяснения.
   Жозиана домыслила «травму» от себя – Венеция-то говорила про «письку» Барта вполне непринужденно. Но надо же было как-то подтолкнуть судью, добиться, чтобы она запретила Барту брать детей к себе.
   – Я как раз сейчас собиралась к г-ну Морлевану, – ответила Лоранс. – Я с этим разберусь.
   Жозиана с удовлетворением отметила, что Бартельми снова превратился для судьи в «г-на Морлевана». Так, во всяком случае, было приличнее.
   К удивлению судьи, на ее звонок дверь Барта открыла женщина.
   – Вы к Барту насчет детей? – спросила Эме, всем своим видом показывая, что она в курсе дела. – Проходите, он ждет вас в гостиной.
   Бартельми поспешно выключил игровую приставку и раскрыл «Фигаро» на странице объявлений. Он ощущал себя живым воплощением нормы.
   – Вот, работу подыскиваю, – пояснил он, вставая. – Здравствуйте. Вы, кажется, знакомы с Эме? Нет?
   Он изобразил удивление.
   – Дорогая, – обратился он затем к соседке, – не принесешь ли нам кофе?
   Чуть не добавил «без „Теместы“», но вовремя удержался. Лоранс была неприятно поражена. Откуда взялась эта девица? Похоже, она была старше Барта и какая-то поблекшая. Приглядевшись повнимательнее, судья заметила, что на скуле у Эме еще не заживший порез, а нижняя губа распухла.
   – Это я на лестнице споткнулась, – сказала Эме, машинально прикрывшись ладонью.
   «Так всегда говорят женщины, которых бьют мужья или любовники», – подумала судья, совершенно ошеломленная.
   – Мне нужно поговорить с вами наедине, г-н Морлеван, – сухо сказала она.
   Бартельми повернулся к Эме:
   – Извини, дорогая. Ты не могла бы нас оставить ненадолго… а, дорогая?
   Эме со вздохом кивнула. Изображающий нормального, Барт выглядел в сто раз ненормальнее, чем когда бы то ни было. Когда дверь за ней закрылась, Бартельми подошел к судье. К несчастью, у нее не было воротника, который он мог бы разглаживать. Только пуловер с V – образным вырезом, открывающим лощину с пропастью посередине.
   – Г-н Морлеван, я должна задать вам вопрос, несколько… гм…
   Лоранс замялась, положение было затруднительным.
   – Ну в общем… видите ли, маленькая Венеция обвиняет вас в…
   Услышав, что обожаемая сестренка обвиняет его, – в чем бы там ни состояло обвинение – Барт ошарашенно вытаращил глаза.
   – Обвиняет в том, что… ну, вы понимаете, на своем детском жаргоне… что вы ей показывали… Вы, может быть, приверженец нудизма?
   – Не понял, – признался Барт.
   – Венеция сказала Жозиане Морлеван, что она видела вашу «письку». Вот.
   Лоранс перевела дух. Барт пожал плечами.
   – Ну да, было дело, – сказал он, словно не понимая, о чем тут столько говорить.
   – Вот как? Значит, вы признаете, что…
   Барт нахмурился. До него только сейчас дошло, какое над ним нависло обвинение.
   – Oh, boy! – воскликнул он. – Да девчонка просто забрела ко мне в спальню! А я собирался в душ! У меня спальня не запирается.
   Он был чуть ли не в панике.
   – Послушайте… вы мне верите? Это вышло не нарочно! Хоть Симеона спросите, он там тоже был.
   – О, так и он тоже? – удивилась судья.
   – Ну да, и Моргана! Они все вперлись ко мне в спальню. Oh, boy! А я в душ собирался.
   Он чуть не плакал.
   – Ну конечно, я такой сякой, порочный, да? Вы не хотите доверить мне опеку! Я ведь вижу, что вы замышляете!
   – Ничего я не замышляю, – возразила Лоранс. – Это ваша сводная сестра…
   – Которая? Венеция или Жозиана?
   У Лоранс голова пошла кругом. Острый приступ гипогликемии в конце рабочего дня. Ей необходимо было съесть немного шоколада.
   – Подождите, дайте я сяду, – прошептала она.
   – Ну вот, – буркнул Барт. – У вас-то что, беременность или лейкемия?
   – Что вы несете? – возмутилась судья.
   – Да так, ничего, – рассеянно отозвался Барт. – Просто Эме беременна, а у Симеона лейкемия.
   – Что? У Симеона…
   – А, вы не в курсе? – светским тоном обронил Барт. – Я сам только в субботу узнал.
   – Не может быть! – отказывалась верить Лоранс. – Выдумываете сами не знаете что!
   – Спросите у моего врача, д-ра Шалона. Все как с тем душем. Чистая правда. Я всегда говорю только правду.
   Почувствовав угрызения совести, Барт уточнил:
   – Не считая случая с Эме. Она правда беременна, но не от меня.
   – Простите, – сказала Лоранс.
   Она открыла сумочку, вынула плитку шоколада и впервые в жизни прилюдно уступила своей тайной слабости. Бартельми с интересом наблюдал за ее действиями.
   – Я тоже больше черный люблю, – сказал он не без зависти.
   – Хотите кусочек?
   Она отломила два кусочка и протянула ему.
   – Хороший сорт, – одобрил Барт, указывая на обертку.
   – Давайте заново, все с начала, – попросила Лоранс, восстановив свои силы. – Итак, Венеция…
   – …вошла без стука ко мне в спальню.
   – Эме…
   – …жена моего соседа сверху.
   – Но почему вы называете ее «дорогая»? – подозрительно спросила Лоранс.
   – Чтобы сойти за нормального.
   Лоранс посмотрела на то, что осталось от шоколадки, и решила, что может себе позволить ее доесть.
   – Симеон? – продолжила она.
   – …болен лейкемией.
   – О Господи!
   Взывать к Богу с полным ртом было как-то дико.
   – В первый момент это здорово шарахает, – сочувственно заметил Барт. – Надо повторять про себя это слово много-много раз: лейкемия, лейкемия, лейкемия. Постепенно привыкнете.
   Лоранс явственно ощущала, как у нее едет крыша. Барт, чтобы успокоить ее, начал обводить пальцем лощинку вдоль V – образного выреза.
   – Так уж оно есть, – сказал он ласково. – Это жизнь… дорогая.
   И тут же схлопотал по рукам. Вот и будь после этого нормальным.

Глава восьмая,
в которой обращаются к помощи медицины

   Венеция первым делом спросила психолога:
   – А я зачем здесь?
   – Поговорить, если тебе хочется, – ответила Доротея Шапиро. – Ну в общем, что тебе больше нравится: хочешь рисуй, хочешь лепи, можешь в куклы играть и всякое такое.
   – Я люблю рисовать.
   Психолог пододвинула к девочке стопку бумаги и фломастеры.
   – А что рисовать? – спросила Венеция, у которой все это ассоциировалось со школой.
   – Что хочешь.
   – У меня черти хорошо получаются, – предложила девочка.
   – Черти?
   Доротея Шапиро старалась никак не комментировать высказывания своих маленьких пациентов. Она только повторяла их же слова с вопросительной интонацией.
   – Я когда злюсь на Симеона, рисую ему черта, – поведала Венеция, рисуя забавного рогатого человечка. – Иногда еще пишу: «Симеон жопа».
   – Симеон жопа?
   Венеция захихикала, как хихикают маленькие девочки, когда знают, что сказали «гадкое слово». Она дорисовала чертика и написала под ним: «Симеон пед».
   – Симеон пед? – прочла вслух Доротея.
   – Это все равно что жопа.
   – Ах, вот оно что!
   Венеция с безошибочным чутьем пятилетнего ребенка сразу подошла к сути проблемы. Жозиана Морлеван уже пообщалась с психологом с глазу на глаз и много наговорила про своего брата-гомосексуалиста, который, того и гляди, станет опекуном малышки.
   – А для Бартельми ты тоже рисуешь чертей? – невинно поинтересовалась Доротея.
   – Не-е-т! – рявкнула Венеция. – Сердца!
   – Сердца?
   – Три. Потому что я его люблю до безумия. Три – это как для Зорро.
   – Как для Зорро?
   – Ну да, когда я вырасту, я женюсь или на Зорро, или на Бартельми.
   – Женишься на Бартельми? Венеция утомленно вздохнула.
   – Ну да, я знаю, нельзя жениться на своем брате и всякая такая фигня. Но Барт такой красивый!
   – Красивый? – изобразила удивление Доротея.
   – Хочешь, я тебе его нарисую?
   – Рисуй все, что тебе хочется, – напомнила психолог.
   – А как рисовать, голого или одетого?
   Доротее стоило большого труда не улыбнуться. Девочка прекрасно поняла, из-за чего всполошилась Жозиана Морлеван и зачем она, Венеция, здесь, в кабинете психолога.
   – Как хочешь, – повторила Доротея.
   Девочка задумалась. Потом скроила гримаску, словно отказываясь от первоначального намерения.
   – Голого рисовать не буду, потому что я плохо его разглядела. Он мне сказал «кыш».
   – Сказал тебе «кыш»?
   – Чтобы я вышла из комнаты. Он был не рад, что я пришла. Я не постучалась.
   – Ну теперь все понятно, – заключила Доротея, очарованная интуитивной находчивостью девочки.
   Венеция совершенно дедраматизировала ситуацию. Барт вовсе не был эксгибиционистом. Это Венеция была любопытной пятилетней малышкой, лезущей без спросу куда заблагорассудится. Она нарисовала очень красивого Бартельми с короной на голове.
   – Кто это, Прекрасный принц? – не удержалась от вопроса Доротея.
   Венеция помотала головой.
   – Один из трех царей, ну которые волхвы. Он везет мне подарок.
   – Подарок?
   Девочка улыбнулась психологу с неизъяснимым лукавством:
   – Серьги, – сказала она.
   Под конец Венеция снова пересчитала и нарисовала всех Морлеванов. На этот раз у нее их набралось семь. Барт, Жозиана, Симеон, Моргана, Венеция, папа и присоединившаяся, наконец, к клану мама-на-небесах.
   «Не по годам развитый ребенок, – отметила про себя Доротея, – который сейчас на свой лад глубоко переживает утрату. Сексуальное любопытство нормально для ее возраста».
   Жозиана засыпала психолога вопросами. Она хотела услышать подробный отчет и, если возможно (хотя она в этом не признавалась), четкие обвинения против Бартельми. Доротея уклонялась. Она не выдавала своих юных пациентов. Просто сказала:
   – Венеция может продолжать встречаться со своим старшим братом, потому что, собственно говоря, никакой проблемы в общем нет.
   – Но опека! – вскричала Жозиана. – Не может же судья доверить опеку Бартельми! Гомосексуалисту!
   Психологу стало ясно, что если в семье Морлеванов и есть проблема, то ее надо искать в отношениях между Жозианой и Бартельми. Они теперь будут рвать детей друг у друга из рук. Ей не хотелось настраивать против себя Жозиану, слишком резко давая понять, что та не права. В конце концов, она ведь не знает Бартельми.
   – Венеции хорошо было бы пройти курс психотерапии, – сказала она, – потому что она… ну в общем… горе, ужасные переживания и все такое. И, может быть, стоит подумать еще о семейной психотерапии, потому что… ну в общем… надо же разобраться в ваших отношениях с братом и все такое.
   Насколько легко Доротея понимала других людей, настолько же трудно ей было с ними объясняться.
   – Семейная психотерапия? – повторила Жозиана таким тоном, словно большей глупости в жизни не слышала. – Спасибо, но со мной все в порядке.
   Вечером мужу Жозианы пришлось выслушать немало обличений. Эти психологи, с ними невозможно иметь дело! Выдумывают какие-то проблемы там где их нет, а когда им сообщают про извращенца, который носит серьгу в ухе, ходит виляя бедрами, дарит маленьким девочкам кукол мужского пола и разгуливает при них голым, – они, видите ли, не находят тут никаких проблем!
 
   Барт и не подозревал, что стал объектом такого милого психологического анализа. Но в эту среду, едва миновав ворота клиники Сент-Антуан, он понял, что ему предстоит пережить не самый приятный момент в его жизни.
   – Пошли спросим в справочной, где отделение… ну этой хрени…
   Слово «лейкемия» не так легко ему давалось, когда рядом был Симеон.
   – Незачем, – сказал младший брат, кивнув на указатель: «Отделение профессора Мойвуазена». – Нам туда.
   Барт нервно взглянул на часы.
   – Мы рано пришли. Можно в саду погулять…
   – Пошли в приемную, – устало отозвался Симеон.
   Барт предложил ему жевачку.
   – Да успокойся ты, – сказал Симеон, отстраняя пакетик.
   Когда они подошли к небольшому зданию из красного кирпича, Барт лихорадочно жевал, а Симеон, которого прошибал пот то ли от нервного напряжения, то ли от усталости, еле волочил ноги. У входа их встретила молоденькая медсестра.
   – Симеон Морлеван? Профессор сейчас будет. Посидите пока.
   Приемной, по сути дела, не было. Просто несколько кресел, расставленных полукругом, и три прошлогодних журнала на столике.
   – Фу, как здесь пахнет, вот гадость, – выдавил Барт умирающим голосом.
   Это был больничный запах – смесь эфира и дезинфицирующих средств, – который может на весь оставшийся день вогнать в депрессию.
   – Успокойся, – повторил Симеон.
   Профессор появился точно в назначенное время. Никола Мойвуазену было под сорок. Когда он был спокоен, ему можно было дать лет на десять меньше. Когда выходил из некоторых палат своей клиники – на десять больше. Он сам выбрал для себя коварный фронт, где победы были ненадежны, а поражения жестоки. Ведь все его пациенты только еще начинали жить.
   – Симеон? – сказал он, остановившись перед мальчиком.
   У него уже было на Морлевана целое досье. От д-ра Шалона он знал, что Симеон сирота и в четырнадцать лет учится в выпускном классе. Братья встали. Мойвуазен мельком взглянул на старшего и рассеянно ему кивнул.
   – Меня зовут Никола Мойвуазен, – сказал врач, пожимая руку Симеону. – Я займусь тобой через десять минут. Мне надо позвонить. Ты уж извини, ладно?
   – Да, месье… э-э… доктор.
   Симеон обычно не затруднялся в выборе слов. Но доктор произвел на него впечатление.
   – Мои пациенты называют меня Никола, – сказал врач.
   Симеон понял тонкий намек Мойвуазена. Он уже вошел в число пациентов отделения. Он улыбнулся, смиряясь с судьбой. Ровно через десять минут медсестра пригласила их войти.
   Кабинет профессора Мойвуазена выглядел как нечто чужеродное в этом больничном мире. Он был просто-таки роскошен. Барт и Симеон устроились в черных кожаных креслах. Профессор отодвинул в сторону пышный букет живых цветов, бросавших вызов зиме, чтобы видеть обоих братьев. Но все его внимание было сосредоточено на Симеоне.
   – Я получил результаты анализа крови. Диагноз д-ра Шалона подтвердился. Это лейкемия.
   – Значит, я обречен? – спросил Симеон, стараясь держаться так, словно это ему безразлично.
   Никола Мойвуазен еще отодвинул букет, как будто отстраняя вопрос.
   – Я тоже, – сказал он. – Мы все обречены. На данный момент ты жив.
   Он сказал это почти грубо, чтобы сразу преградить дорогу отчаянию.
   – У тебя в крови, Симеон, завелись лейкемические клетки, которые вытесняют здоровые кровяные тельца и распространяются, как лесной пожар. У нас есть методы борьбы с этим. Но нужно, чтобы ты нам помогал.
   Он вопросительно посмотрел на мальчика. Симеон прикрыл глаза в знак согласия.
   – Мы с тобой вместе поставим перед собой цель и будем ее добиваться.
   Мойвуазен всегда использовал эту тактику. Юный пациент намечал ближайшую цель – например, справить Рождество дома, – и если профессор признавал ее достижимой, все отделение билось плечом к плечу с больным за осуществление задуманного.
   – Есть что-нибудь такое, что ты прежде всего хотел бы осуществить или заполучить? – с таким странным вопросом обратился к мальчику профессор.
   – Хочу сдать экзамены на степень бакалавра, – не задумываясь, ответил Симеон.
   – Хорошо. Сейчас у нас февраль. Экзамены в конце июня? Та-а-к… Значит, мы имеем в запасе… да, почти пять месяцев.
   Профессор в задумчивости оттопырил губы. Он оценивал положение. Пока еще не было достаточно данных, чтобы судить, каковы реальные шансы Симеона. Он снова взглянул на молодого человека, который страшно раздражал его своим жеванием. От этого взгляда Барт окаменел и жевачка прилипла у него к небу.
   – Вы сводный брат Симеона?
   – М-м-м, – сказал Барт, у которого язык тоже прилип.
   – Вы сможете поддержать его? Приносить ему в больницу школьные задания, не давать отстать в учебе?
   Бартельми широко открыл глаза.
   – Так ведь это он у нас особо одаренный, – сумел все-таки выговорить он, указывая на Симеона.
   Профессор Мойвуазен откинулся на спинку кресла, вид у него был недовольный. Он нашарил на столе очки, надел их и устремил на Барта изучающий взгляд. Молодой человек залился краской, и врач отложил очки. Оценка заняла всего две-три секунды. Барт почувствовал себя отброшенным, как эти очки.
   – Ну хорошо, – сказал Мойвуазен, больше уже ничем кроме Симеона не интересуясь. – Сейчас мы тебя госпитализируем и сделаем пункцию – возьмем пробу спинномозговой жидкости. С завтрашнего дня начнем лечение. Подробности я тогда и объясню. Соберем в твоей палате общий совет и посмотрим вместе с тобой, получится ли у тебя или нет сдать экзамены в июне.
   Симеон улыбнулся, совершенно покоренный. Профессор Мойвуазен устраивает у себя в клинике пау-вау!
   – Я еще не сейчас умру? – спросил он как бы в шутку.
   – Ты хочешь жить? – спросил Мойвуазен.
   – Да.
   – До каких лет?
   – До восьмидесяти девяти.
   – Всего-то? Я думал, у тебя более высокие запросы.
   Оба рассмеялись. Когда за Симеоном пришла медсестра, чтобы проводить его на второй этаж, в 117-ю палату, мальчик всем своим существом ощущал покой и доверие. Он разделся и лег, ожидая, когда его позовут делать пункцию.