Мюрай Мари-Од. Oh, Boy!

   – Да у него за тридцать девять! – заорал Барт. – С одним покончили, другое вылазит! Дерьмо вся ваша медицина!
   – Жоффре мне сообщил, – сухо ответил Мойвуазен. – По всей вероятности, это инфекция мочевыводящих путей. Мы, знаете ли, и не с таким справлялись.
   Они провели Симеона на волосок от смерти. Мойвуазен из-за него ночей не спал. И все ради того, чтобы выслушивать упреки от этого идиота. Профессор глубже засунул руки в карманы и пошел прочь, сердитый как никогда.

Глава тринадцатая,
которой нет, чтобы не накликать беду

 

Глава четырнадцатая,
в которой плывут наугад, но уже не тонут

   Горизонт прояснялся.
   – На этот раз решение было правильным, – торжествовал Жоффре.
   В этот час врачи обменивались мнениями и подводили итоги. Мойвуазен хранил молчание. Он вспоминал пережитые дни и ночи. Это было глупо. Нельзя ломать себе жизнь из-за каждого больного, у которого случились осложнения.
   – Температура спала окончательно? – спросил он.
   – Сегодня утром – 37,1. Все в норме.
   – Переливание?
   – Нет необходимости. Лейкоциты восстановились. Остается анемия. Но он уже может есть.
   Симеона больше не тошнило и не рвало. Тошноту вызывала не лейкемия, а химиотерапия. Барт смотрел и не мог насмотреться, как брат гуляет по коридору, толкая перед собой штатив с капельницей. Он приходил пораньше, чтобы посмотреть, как Симеон обедает. Задерживался попозже, чтобы увидеть, как он ужинает. Он никак не мог насытиться этим зрелищем: как его брат ест.
   Через три дня после окончания химиотерапии Мойвуазен вошел в 117-ю палату. Барт вскочил так поспешно, словно его укололи в зад. Он не видел Никола с тех пор, как наорал на него на лестнице.
   – Я… я прошу прощения за то, что случилось, – пролепетал он, заливаясь краской.
   Мойвуазен кивнул в знак того, что все забыто. Он подошел к штативу, на котором еще висел мешок с прозрачной жидкостью. Встряхнул почти опустевшую емкость и наклонился к Симеону. Очень осторожно он отлепил пластырь, удерживавший трубочку. Потом еще более осторожным движением выдернул иглу.
   – Все.
   Врач и пациент пристально смотрели друг другу в глаза.
   – Как насчет того, чтобы выйти отсюда в понедельник? – спросил Никола.
   – Выйти… из клиники? – недоверчиво переспросил Симеон.
   – А ты что, решил весь век сидеть у нас на шее? – притворно-ворчливо отозвался Никола.
   Барт подошел ближе, сдвинул брови и скрестил руки на груди. Профессор искоса глянул на него.
   – Куда он отправится? – спросил он о Симеоне.
   – В свою крысиную нору, в Фоли-как-его-там.
   Барт поскорее засмеялся, показывая, что пошутил.
   – Ко мне, – сказал он просто.
   Мойвуазен согласно кивнул. Тут пришла Эвелина навести порядок в палате, и Никола с Бартом вышли.
   – Я хотел вас спросить…
   Барт поймал Мойвуазена за рукав халата. Никола посмотрел на его руку, и Барт отдернул ее, словно обжегшись.
   – Симеон выздоровел?
   – Мы добились полной ремиссии.
   Барт невольно снова коснулся локтя Мойвуазена. Чтобы не дать ему увильнуть.
   – Бросьте этот ваш жаргон. Что это значит – ремиссия?
   Он решительно сдвинул брови. Себе он тоже не даст увильнуть. Он должен выслушать все. Выслушать и понять.
   – Бывает ремиссия и полная ремиссия, как в нашем случае, когда анализ крови и спинномозговой жидкости не показывает больше никакой патологии. Сейчас практически нет разницы между Симеоном и вами.
   Барт скорчил гримасу.
   – Волосы отрастут, – успокоил его Никола. – К нему возвращается аппетит, так что и вес он скоро наберет.
   Кое-что все еще смущало Барта:
   – Тогда почему вы говорите ремиссия, а не выздоровление?
   – Потому что не знаем, – честно признался Никола. – На сегодня мы уничтожили все лейкемические клетки.
   Барту, словно при вспышке молнии, представились родители маленького Филиппа, жмущиеся в коридоре.
   – Может случиться рецидив, да?
   – Вот именно, – сказал Мойвуазен. – Все это до сих пор довольно загадочно. Можно предположить, что какое-то количество лейкемических клеток, скорее всего, видоизменившихся, остается в заблокированном состоянии где-то в организме. Они как бы спят. Но что-то может их снова активизировать. Поэтому мы и будем делать Симеону поддерживающую терапию. Сначала каждый месяц, потом раз в два месяца, потом раз в квартал.
   Он улыбнулся и потрепал Барта по плечу.
   – Но перед экзаменами дадим ему передышку. Он хочет получить свою степень бакалавра. Мы все этого хотим. А теперь прошу меня извинить, у меня дела.
   И Мойвуазен удалился, широко шагая и чувствуя спиной взгляд Барта.
 
   И вот настал великий день – понедельник. Не только Жоффре, Эвелина и Мария – все отделение профессора Мойвуазена успело привязаться к двум братьям с такой необычной судьбой. И сейчас для всех в этом месте, где шла непрерывная изматывающая война с болезнью, словно выдалась светлая передышка. Пока они ждали санитарную машину, Симеон пожал не меньше десятка рук. Жоффре передал извинения профессора Мойвуазена: тот не мог оставить родителей маленького Филиппа, умершего в эту ночь. Барт почувствовал укол разочарования, которого тут же устыдился.
   – Ох, бедные, – сказал он с искренним сочувствием.
   Жоффре должен был исполнить еще одно поручение, и оно его изрядно смущало. Он достал из кармана халата запечатанный конверт.
   – Профессор велел просил вам передать, – сказал он, протягивая его Барту. – Кое-какие медицинские советы, я полагаю.
   В это очень мало верилось.
   – Ну да, конечно, – ответил Барт, словно так они и договаривались с Мойвуазеном.
   Он с безразличным видом сложил конверт и сунул в карман. Потом посмотрел на младшего брата, от которого болезнь оставила одну тень. На голове у него уже темнел легкий пушок.
   – Ну что, цыпленок, пошли?
   Машина уже стояла у крыльца. Симеон отказался от помощи санитарки и предпочел плечо старшего брата. И, поддерживаемый Бартом, сошел по ступеням, оставив кошмар позади.
 
   У Барта была только одна спальня. Он хотел уступить ее брату, но Симеон отказался. Ему достаточно было дивана в гостиной и стола, чтобы разложить свои книги и тетради. Одежда так и осталась в чемодане.
   – Не стоит и распаковывать, – сказал Симеон. – Все равно через три недели обратно в больницу.
   Барт устроился в кресле, и взгляды братьев встретились. В них была одна и та же улыбка, в которой нежность сочеталась с насмешкой.
   – Спасибо за все, – сказал Симеон.
   – Спасибо за остальное.
   «Спасибо за то, что вошел в мою жизнь не дав опомниться. За то, что изменил ее до неузнаваемости и заставил измениться меня». Но такое не скажешь вслух, если ты старший брат, и Барт не сказал. Симеон взялся за книгу.
   – Ладно, отдыхай, – сказал Барт, которого ждала другая встреча.
   У себя в спальне он достал из кармана конверт, повертел его в руках, помахал им как веером. Он пытался угадать, что там найдет. Приглашение на свидание? Объяснение? Барт распечатал конверт.

    «Дорогой г-н Морлеван,
    Сожалею, что не смог проводить Симеона. Разрешите же написать вам то, что я хотел бы сказать вам лично. Когда я впервые увидел вас в своем кабинете, я гроша ломаного не поставил бы на вашу братскую преданность. Надеюсь, я не обидел вас, признаваясь в этом теперь, когда события доказали мою неправоту. Через три недели жду Симеона в клинике и буду рад увидеться с вами.
    Искренне расположенный к вам,

Никола Мойвуазен».

   – Зашибись, – рассмеялся Барт и растянулся на кровати.
   Не мог же он рассчитывать, что человек такого масштаба, как Мойвуазен, прям сразу и не устоит перед молокососом вроде него. Никола проявлял осторожность, и правильно делал. Потому что Барт был более чем ветренным. Летучим. В этот же вечер за ужином он осчастливил Симеона обществом своего дружка-вьетнамца. Причем это был даже не изобретатель тамагочи, а один из его семнадцати родичей.
   Следующие две недели братья прилагали все усилия, чтобы не сталкиваться лбами. Когда Симеон поднимал глаза от Ницше и видел, что его брат перечитывает «Спиру», он позволял себе только ласково поинтересоваться:
   – Ты с первого раза не все понял?
   На что Барт не менее ласково отвечал:
   – Иди в жопу.
   Но, заметив, что Симеон не в восторге от его «увлечений», он теперь старался не приводить их домой, по крайней мере в такие часы, когда это стеснило бы брата. Так что совместная жизнь протекала вполне сносно. Барт нашел себе работу на полставки в одном кафе. А главное, была в их жизни среда – чудесная среда, когда Жозиана, скрепя сердце, доставила к подъезду обеих девочек.
   – Смотри, Барт, я принесла тебе Прекрасного принца!
   Венеция размахивала чудовищным Кеном, увенчанным короной.
   – Нравится? Поцелуй его, поцелуй!
   – Покраснел! – взвизгнула Моргана, не менее возбужденная, чем ее сестренка. – Он влюбился! Ну и ну!
   Симеон, хоть и был стыдливее сестер, хохотал от души.
   – Дураки вы, Морлеваны! – воскликнул Барт, вполне, впрочем, разделяя всеобщее веселье.
   Это была ленивая среда, проведенная в четырех стенах, такая короткая и такая долгая среда, когда братство Морлеван смаковало счастье быть вчетвером.
   – Два брата – две сестры, – сказала Венеция, показывая четыре пальца.
   Это была среда без пау-вау. Для Морганы и Симеона берега детства остались далеко позади. Они очень повзрослели. Но им надо было отдохнуть душой, освежиться, и они долго сидели в обнимку на диване, глядя, как Барт и Венеция играют.
   Это была среда без будущего, потому что Жозиана сделала все от нее зависящее, чтобы не допустить дальнейших свиданий.
 
   За три дня до следующей госпитализации Барт отвел Симеона на анализ крови. В лаборатории их сразу узнали и скорее подставили стул… Барту. Результаты анализа представляли двойной интерес. Во-первых, они должны были показать, подтверждается ли ремиссия, а во-вторых – позволяет ли общее состояние Симеона, в частности, уровень лейкоцитов, провести недельный курс химиотерапии. На обратном пути Симеон почувствовал слабость, одышку – все-таки он быстро уставал. Его даже пару раз покачнуло. На переходе мальчик вдруг остановился посреди проезжей части.
   – Подожди, – сказал он Барту.
   Старший брат мог бы предложить взять его под руку. Но на людях, посреди улицы, Симеон отказался бы, и Барт прекрасно знал почему. Так что он просто стоял рядом, пока Симеон не оправился, а потом они пошли дальше.
   Накануне госпитализации братья то и дело цапались из-за любой мелочи: невыстиранной рубашки, оказавшейся не на месте книги. Оба были на взводе. Когда зазвонил телефон, Барт даже вскрикнул.
   – Добрый вечер. Профессор Мойвуазен. Это вы… Барт?
   – Да, я… да…
   – Жду вас завтра в девять утра. Результаты анализов хорошие. Можно действовать.
   – А! Значит, ремиссия…
   – Ремиссия подтвердилась, – бросил Никола тоном военного летчика.
   Но в ход должна была снова пойти, как выражался Жоффре, «тяжелая артиллерия». Враг был отброшен, но неизвестно, уничтожен ли. Если лейкемия перейдет в контратаку, лекарства, которые одержали первую победу, больше не помогут. Так что в поддерживающей терапии безобидным было только название. Симеону поставили капельницу в десять утра, а уже с обеда его снова рвало. У Барта было желание выдернуть к чертям эту капельницу, сводившую на нет все его усилия откормить брата. Однако он удержался и ушел, сославшись на дела.
   На следующий день случилась странная вещь. Как раз перед обедом г-н Филипп, директор лицея, пришел навестить своего ученика. Он беседовал с Симеоном, пока тот ел. Мальчика затошнило, но он удержался от рвоты. Сразу же после обеда в 117-ю палату явился преподаватель философии. Он принес Симеону превосходную книгу Конт-Спонвилля – «Настоящий кладезь цитат для экзаменационной работы!». До вечера у него успели побывать еще судья по делам несовершеннолетних и делегат от выпускного класса. На другой день пришла Эме показать свой округлившийся живот.
   – Это девочка, – сообщила она Симеону. – Ваш брат очень доволен. Говорит: «Пусть только будет глупенькая и хорошенькая – и успех ей в жизни обеспечен!»
   Симеон рассмеялся: в этом был весь Барт. Не успела уйти Эме, как вошли Бенедикт с Морганой и Венецией. Жоффре согласился их пустить, потому что Барту в отделении ни в чем не было отказа.
   – Странное дело, сколько народу приходит, – заметил Симеон вечером. – Тебя это не удивляет, Барт?
   – Еще бы не удивляло. Можно подумать, ты кому-то нужен!
   У Барта, который и поднял всех на ноги, было меньше всего оснований удивляться. Неделя пролетела быстро, и, как выразился бы учитель философии, дух восторжествовал над материей; иначе говоря, у Симеона просто не оставалось времени блевать, как выразился Бартельми.

Глава пятнадцатая,
в которой Симеон держится до конца

   – Я хочу к психологу, – заявила в одно прекрасное утро Моргана.
   Жозиана собирала девочек в школу. Она вздрогнула от неожиданности.
   – К психологу? К которому ходит Венеция? Но зачем? Что-то не ладится в школе? Кто-нибудь из детей тебя обижает? Горюешь о маме?
   Моргана смотрела на нее с непроницаемым выражением лица, к которому у Жозианы не было ключа.
   Так и не добившись объяснений, молодая женщина предположила, что Моргана просто завидует Венеции, которая посещала сеансы психотерапии каждую субботу.
   – Я узнаю, сможет ли г-жа Шапиро принять тебя, – пообещала Жозиана.
   – Спасибо, – серьезно сказала Моргана.
   Девочка страдала. Сестренка говорила ей, что психолог лечит от горя. Вот она и хотела, чтобы ее полечили тоже.
   Доротея Шапиро согласилалсь принять ее в среду во второй половине дня. Она сказала девочке, что та может по своему желанию говорить, рисовать, лепить или играть в куклы. Моргана как будто удивилась.
   – Я пришла поговорить. Вы не выдаете чужие секреты?
   – Никогда!
   – Тогда я скажу вам мой секрет.
   Моргана говорила очень тихо, глядя в пол.
   – Когда мама умерла, мы дали клятву – я, Венеция и Симеон.
   – Клятву? – повторила Доротея.
   – Да. Мы поклялись, что нас не смогут разлучить. – Моргана подняла голову и уточнила: – Клятва такая: «Морлеван или смерть».
   – Морлеван или смерть? – эхом отозвалась психолог.
   – Да. А нас разлучили.
   – Разлучили?
   – Мы с Венецией у Жозианы. А Симеон то у Барта, то в больнице. Мы изменили.
   – Изменили своей клятве?
   – Да.
   Так вот почему эта странная девочка к ней попросилась. Перед кем она чувствовала себя изменницей? Перед матерью, перед самой собой, перед братством? В какой-то степени и то, и другое, и третье. Поскольку, видимо, девочка ничего другого говорить не собиралась, психологу пришлось против обыкновения взять инициативу в разговоре на себя:
   – С кем бы ты хотела жить?
   – С Симеоном и Венецией.
   – Втроем, без взрослых?
   Моргана рассмеялась.
   – Нет. Еще с Бартом, – она на миг запнулась и добавила: – И с Жозианой.
   Мужа Жозианы, Франсуа Танпье, она в расчет не брала. Доротея отметила про себя, что Моргана моделирует идеальную семью: отец, мать, трое детей. И все – Морлеваны.
   – Знаешь, Моргана, жизнь… она ведь сложная. Дети не могут решить все проблемы, потому что… ну… решают-то большие.
   Психолог никак не ожидала того, что последовало. Эта девочка, такая серьезная, такая взрослая, горько разрыдалась:
   – Я же… я же… я давала кля-а-а-а-тву!
   Доротея Шапиро не выдала секрет Морганы, но попросила Жозиану о встрече.
   – Я знаю, что вы против, – начала она, – но мне кажется, сеанс семейной терапии мог бы… ну, по крайней мере… если собраться всей семьей и вместе обсудить проблему опеки и все такое… Надо бы, чтобы каждый высказал свое мнение, потому что… ну в общем… дети тоже имеют право сказать свое слово, даже если… ну… решать не им.
   Жозиана колебалась. Моргана будет проситься к Симеону, а Венеция к Бартельми. С другой стороны, судья по делам несовершеннолетних тянула с решением. Сегодня говорила «да», завтра «нет». Если психолог увидит Барта, и если у нее нет ярко выраженного пристрастия к гомосексуалистам, она поймет, что парень не способен нести ответственность за воспитание трех детей. Так что семейное сборище может, пожалуй, укрепить ее позиции.
   Судья по делам несовершеннолетних сочла, что это интересная идея. Посредничество психолога могло бы положить конец вражде между Бартом и Жозианой. Лоранс сама позвонила Бартельми и известила его о встрече у психолога. Барт сделал вид, что все понял, хотя на самом деле не понял ничего, и решил, что его хотят подвергнуть какому-то психологическому тестированию на вменяемость.
   – Да нет же, – проворчал Симеон. – Все и так знают, что ты псих. Это семейная психотерапия, чтобы снять напряг между тобой и Жозианой.
   Но Барт продолжал нервничать:
   – Они меня лечить будут.
   – У тебя, старик, паранойя, – отмахнулся Симеон.
   Барт не слушал.
   – Ну да, я педик. Таким уродился. И что, кому я мешаю?
   – Мне, – сказал Симеон. – Не видишь, я зубрю?
   Потому что, будь ты хоть какой угодно одаренный, но если пропускал уроки две трети года, то надо догонять. Симеон уже вышел на финишную прямую перед первым экзаменом на степень бакалавра – экзаменом по философии.
 
   Семейное сборище, которое никто не хотел называть психотерапией, состоялось в среду. Барт шел туда как на эшафот, закомплексованный, чувствуя себя беззащитным и заранее признанным виновным. Он мрачно посмотрел на старшую сестру и даже не стал с ней здороваться. Поцеловал девочек и уставился на психолога с такой враждебностью, словно ждал, что она сейчас будет делать ему лоботомию. Венеция сосчитала стулья, которые Доротея расставила по кругу.
   – Шесть! – крикнула она. – Барт, сядешь со мной?
   Ей это представлялось чем-то вроде игры в музыкальные стулья, и девочка ожидала от сеанса массу удовольствия. Все уселись. Доротея окинула взглядом круг, отмечая про себя: Моргана устроилась рядом с Симеоном; Симеон при Бартельми, как защитник; Венеция по другую сторону Барта; Жозиана между Венецией и самой Доротеей; и опять Моргана, отправная точка этого собрания.
   – Рисовать будем? – тут же спросила Венеция, имевшая уже опыт по части психотерапии.
   – Мне не слишком удаются чертики, – попыталась сострить Жозиана. – Если не ошибаюсь, мы собрались поговорить?
   Она взглянула на психолога.
   – Вы хотите поговорить? – подхватила Доротея.
   Жозиана забила отбой:
   – Лично я – не особенно!
   Симеон дал себе три секунды, чтобы собраться, и взял дело в свои руки:
   – Я думаю, мы собрались, чтобы обсудить вопрос с нашей опекой. Он осложняется соперничеством между Жозианой и Бартельми. До сих пор судья по делам несовершеннолетних выслушивала в основном взрослых. Я думаю, что сегодня хорошо было бы выслушать и самых младших.
   – Вот речь, достойная твоей репутации, – польстила ему Жозиана. – Однако мне хотелось бы кое-что уточнить. Я не считаю, что между мной и Бартельми существует какое-то соперничество.
   – Да неужели? – вскинулся Барт. – Ты с самого рождения стараешься меня задавить, и никакого соперничества?
   Симеон закрыл глаза, уже чувствуя смертельную усталость. Хорошенькое начало психотерапии.
   – Да ты с самого рождения изображаешь из себя жертву, – парировала Жозиана. – Никто не заставлял тебя быть тем, кто ты есть.
   – И кто же я есть, по-твоему? – заорал Барт.
   – Мне больше нравится, когда рисуют, – плаксивым голосом сообщила Венеция.
   Все замолчали.
   – Во-первых, я не изображаю жертву, – надувшись, буркнул Барт. – Я и есть жертва.
   – Вы жертва? – подхватила психолог, решив, что нащупала нужную нить.
   – Меня отец бросил.
   – Опять начинается! – вздохнула Жозиана. – Да нас тут всех отец бросил!
   – Мне хуже, – уперся Барт. – Меня он вообще даже видеть не захотел.
   – Естественно, – сказала Жозиана. – Он и не знал, что мама беременна, когда ушел.
   – Что-о?
   Барт уставился на нее округлившимися глазами. Всю жизнь он слышал, что Жорж Морлеван бросил беременную жену.
   – Ну да, она была беременна тобой, но сама еще этого не знала, – пояснила Жозиана. – Твой отец исчез 31 декабря. Я это хорошо запомнила, потому что мы ждали его, чтобы встретить Новый год. А ты родился 23 сентября. Так что мама забеременела как раз перед тем, как муж ее бросил.
   – Но значит, – голос Барта сорвался, – значит, он и не подозревает о моем существовании!
   – Везет же некоторым, – пошутил Симеон.
   Новость открывала перед Бартом такие перспективы, что он пропустил насмешку мимо ушей. Он всегда думал, и мать его не разубеждала, что Жорж Морлеван сознательно покинул жену беременной. И по детскому эгоцентризму сделал вывод, что отец ушел, потому что не хотел видеть его, Барта.
   – Он не знает о моем существовании, – повторил он, как завороженный.
   – Как бы то ни было, эту страницу давно пора перевернуть, – сказала Жозиана. – И был он изрядный негодяй.
   – Мой отец? – пробормотал Симеон.
   – Мне очень жаль, но так и есть. Этот человек бросил меня после того, как признал своей дочерью, бросил мою мать, вас всех бросил…
   – Мне-то, оказывается, его не в чем упрекать, – хихикнул Барт.
   – Мне тоже, – поддержал его Симеон. – Прежде всего, мы ведь не знаем, что с ним случилось. А потом, как говорил Гете: «Человек не может стать взрослым, пока не поймет своих родителей и не простит их».
   – Запасаемся к экзаменам цитатами из классиков? – съязвила Жозиана.
   Она никак не могла выбрать тон с Симеоном и сбивалась то на лесть, то на колкости.
   – Я хотела сказать…
   Моргана воспользовалась паузой, чтобы высказаться. Девочка, про которую все забывали, зажатая между братом-вундеркиндом и сестрой, так легко покоряющей все сердца.
   – Я хочу сказать, я не хочу, чтобы меня разлучали с Симеоном, потому что Симеон – моя половинка. Если одну половинку разлучить с другой…
   Моргана переводила взгляд с одной своей раскрытой ладони на другую. Она показала всем левую:
   – …тогда эта половинка тоскует и живет только наполовину.
   Это признание в любви было таким искренним и серьезным, что у психолога язык не повернулся подтолкнуть девочку к диалогу своим обычным способом.
   – А знаешь, после того как я дал свою кровь Симеону, – сказал Барт, – мы с ним тоже теперь пополам-напополам.
   – И ты тоже моя половинка, Моргана, – сказал Симеон.
   – А я – всехняя половинка, – заявила Венеция, не желая остаться в стороне при дележке.
   Жозиана и Бартельми искоса глянули друг на друга.
   – А у меня… – начал Барт.
   «Не пройдет номер», – подумал он, прочищая горло.
   – … у меня… э-э… Жозиана – моя половинка.
   Наступило молчание, которое словно чего-то ожидало. Жозиана смотрела на Бартельми с улыбкой, лишь слегка ироничной.
   – Что-то я не поняла правила игры. Мне надо сказать, что я твоя половина, или что ты – моя?
   – Как хочешь, так и говори, – буркнул Барт.
   Доротея затаила дыхание. В семейной психотерапии бывают моменты магии, когда каждый может найти для себя верный путь.
   – Я Барту наполовину сестра, – сказала Жозиана. – И с этого дня, 13 июня…
   Она взглянула на часы.
   – …с 15:32, я это принимаю.
   Симеон обернулся к сестренке:
   – Браво!
   К сожалению, Моргана испортила эффект, внезапно разразившись рыданиями:
   – Я хочу… хочу… чтобы все… все…
   – Встряхните ее, – посоветовал Барт. – Ее надо встряхивать.
   – Чтобы все друг друга люби-и-или!
   Барт вскочил и начал трясти ее как грушу.
   – Что ты делаешь, ужас какой! – закричала Жозиана.
   Ошеломленная Доротея собиралась вмешаться, но всхлипывания Морганы уже стихали. Барт, довольный собой, оглянулся на старшую сестру:
   – Видишь, ее надо встряхивать.
   – Зашибись! – громогласно восхитилась младшая представительница семейства Морлеван.
 
   Десять дней спустя Барт провожал брата на первый экзамен. По философии. Письменная работа на четыре часа. Симеон, бледный, наголо обритый, дышал часто и неровно.
   – Справишься? – спросил Барт, нервничая, как самая полоумная мамаша.
   Симеон улыбнулся. Если усталость или волнение не вызовут обморока, он справится. Через четыре часа Барт встречал его у выхода.
   – Ну?
   – «Можно ли причислить к правам человека право отличаться от других?»
   Это была тема, которую он выбрал.
   – Имеют ли педики право жить, или им надо нацепить розовый треугольник? ^[8] – развил тему Барт, приплясывая перед ним посреди тротуара.
   Заметив, что брат привлекает всеобщее внимание, Симеон дал ему тычка.
   – Ну-ка прекрати, а то я пожалею, что ответил «да».
   В этот вечер Симеон засыпал уже за ужином. Он так устал, что все следующие экзамены сдавал как в каком-то тумане, так что не мог даже вспомнить потом, что у него спрашивали и доволен ли он своими ответами.
   – А теперь другие экзамены, – сказал Симеон в следующую пятницу.
   Его ждала знакомая дорога в клинику. Там профессор Мойвуазен встретил братьев неприятной новостью:
   – Я не могу назначать сейчас химиотерапию – очень низкий гемоглобин. Надо сначала справиться с анемией, Симеон. Сделаем тебе переливание крови, а потом недели две отдыхай у… Барта.