будет сказать, что уже на третьем собрании женской группы, после того, как
та или иная дамочка, побывши дома, узрила свет и вернулась, дабы описать
новооткрытые ощущения своим пока еще заблокированным, но восторженно
внимающим сестрам, звенящая нота ревивализма приятно окрасила продолжение их
трудов ("Ну, девочки, когда Джордж прошлой ночью..."). Но и это не все.
Доктор Эрик Винд надеялся разработать методу, которая позволила бы свести
всех этих жен и мужей в единую группу. Жутковато, кстати сказать, было
слышать, как он и Лиза смакуют словечко "группа". Профессор Шато в длинном
письме к расстроенному Пнину уверял, что доктор Винд называет "группой" даже
сиамских близнецов. И действительно, прогрессивный идеалистически
настроенный Винд мечтал о счастливом мире, составленном из сиамских
стоглавов -- анатомически сопряженных сообществ, целая нация коих строится
вокруг связующей печени. "Вся эта психиатрия -- ничто иное как разновидность
коммунистического микрокосма, -- роптал Пнин в своем ответе Шато. -- Неужели
нельзя оставить людям их личные печали? Спрашивается, не есть ли печаль то
единственное на земле, чем человек действительно обладает?"
-Знаешь, -- субботним утром сообщила мужу Джоан, -- я решила сказать
Тимофею, что от двух до пяти дом поступает в их полное распоряжение. Мы
просто обязаны предоставить этим трогательным людям все удобства. Мне есть,
чем заняться в городе, а тебя я подброшу в библиотеку.
-- Видишь ли, -- отвечал Лоренс, -- как раз сегодня мне совершенно не
хочется, чтобы меня подбрасывали и вообще как-нибудь передвигали. Кроме
того, весьма маловероятно, что для воссоединения им понадобятся все восемь
комнат.
Пнин надел новый коричневый костюм (оплаченный лекцией в Кремоне) и
после торопливого завтрака в "Яйцо и Мы" пошел через кое-где оснеженный парк
к вайнделлской автобусной станции -- и появился там на час раньше срока. Он
не стал гадать, по какой причине Лиза ощутила вдруг настоятельную
потребность увидеться с ним на обратном пути из частной школы Св. Варфоломея
близ Бостона, куда следующей осенью поступал ее сын: все, что ему было
ведомо, -- это паводок счастья, пенящийся и растущий за невидимой
перемычкой, которую могло теперь прорвать в любую минуту. Он встретил пять
автобусов и в каждом ясно видел Лизу, махавшую ему за окном, пока она и
прочие пассажиры гуськом продвигались к выходу, но автобусы пустели один за
другим, а Лиза не появлялась. Внезапно он услыхал за собой ее звучный голос
("Тимофей, здравствуй!") и, круто повернувшись, увидел ее выходящей из того
единственного "Грейхаунда", касательно которого он решил, что в нем ее быть
не может. Какие перемены смог различить в ней наш друг? Господи, какие там
перемены! Это была она. Она всегда, во всякий холод, казалась разгоряченной
и жизнерадостной, и сейчас, пока она сжимала его голову, ее котиковая шубка
распахнулась над сборчатой блузкой, и Пнин вдыхал грейпфрутовый аромат ее
шеи, и все бормотал: "Ну, ну, вот и хорошо, ну вот!" -- простой словесный
реквизит души, -- и она воскликнула: "Ба, да у него замечательные новые
зубы!". Он подсадил ее в таксомотор, ее яркий прозрачный шарф зацепился за
что-то, и Пнин подскользнулся на тротуаре, и таксист сказал: "Осторожней" и
взял у него чемодан, и все это уже происходило прежде и точно в том же
порядке.
Это школа в английских традициях, -- рассказывала Лиза, пока они ехали
по Парк-стрит. Нет, есть она не хочет, плотно позавтракала в Олбани. Очень
изысканная школа -- "very fancy", сказала она по-английски, -- мальчики
играют в подобие тенниса -- руками бьют мячик от стенки к стенке, -- с ним в
классе будет учиться ґ-- (и она с поддельной непринужденностью произнесла
известное на всю Америку имя, которое ничего не сказало Пнину, поскольку не
принадлежало ни поэту, ни президенту). "Кстати, ґ прервал ее Пнин,
пригибаясь и указывая, -- отсюда как раз виден уголок кампуса." И все это
("Вижу, вижу, кампус как кампус"), все это, включая стипендию, благодаря
влиянию доктора Мэйвуда. ("Ты знаешь, Тимофей, ты бы как-нибудь написал ему
несколько слов, просто из вежливости.") Тамошний ректор, он священник,
показывал ей награды, завоеванные Бернардом, когда тот учился в школе. Эрик,
разумеется, хотел отправить Виктора в бесплатную школу, но она взяла верх. А
жена его преподобия Хоппера -- племянница английского графа.
-- Ну вот. Это мой palazzo1, -- игриво промолвил Пнин, которому никак
не удавалось сосредоточиться на ее быстрой речи.
Они вошли, -- и он почувствовал вдруг, что этот день, которого он ждал
с такой жгучей и страстной жаждой, кончается слишком быстро, -- уходит,
уходит и через несколько минут уйдет совсем. Может быть, -- думал он, --
если она скажет, не откладывая, чего она от него хочет, день сумеет
помедлить и станет по-настоящему радостным.
-- Какой жуткий дом, -- сказала она, садясь в кресло у телефона и
снимая ботики -- такими знакомыми движеньями! -- Ты посмотри на эту акварель
с минаретами. Они, должно быть, ужасные люди.
-- Нет, -- сказал Пнин, -- они мои друзья.
-- Мой дорогой Тимофей, -- говорила она, поднимаясь с Пниным наверх, --
в свое время у тебя были совершенно ужасные друзья.
-- А вот моя комната, -- сказал Пнин.
-- Я, пожалуй, прилягу на твою целомудренную постель, Тимофей. И через
несколько минут я прочитаю тебе одно стихотворение. Опять наплывает моя
адская мигрень. Целый день так хорошо себя чувствовала.
-- У меня есть аспирин.
-- Uhn-uhn, -- сказала она, и это заемное отрицание до странного не
вязалось с родной ей речью.
Он отвернулся, когда она принялась стаскивать туфли, звук их падения на
пол напомнил ему стародавние дни.
Она лежала навзничь -- черная юбка, белая блузка, каштановые волосы, --
розовой ладонью прикрывая глаза.
-- Ну, а как твои дела? -- спросил Пнин (пусть она скажет, что ей от
меня нужно, скорее!), садясь в белую качалку у радиатора.
-- У нас очень интересная работа, -- сказала она, по-прежнему заслоняя
глаза, -- но я должна сказать тебе, что больше не люблю Эрика. Наши
отношения распались. К тому же, Эрик равнодушен к ребенку. Говорит, что он
отец земной, а ты, Тимофей, отец водоплавающий.
Пнин рассмеялся: он раскачивался, хохоча, и отроческая качалка
явственно затрещала под ним. Глаза его были, как звезды, и совершенно
мокрые.
С минуту она удивленно глядела на него из-под полной руки -- потом
продолжила:
-- У Эрика по отношению к Виктору ригидный эмоциональный блок. Я уж и
не знаю, сколько раз мальчик должен был убивать его в своих снах. И кроме
того, в случае Эрика, -- я это давно заметила, -- вербализация только
запутывает проблемы, вместо того, чтобы их прояснять. Он очень трудный
человек. Какое у тебя жалование, Тимофей?
Он ответил.
-- Ну, что же, -- сказала она, -- не Бог весть что. Но я полагаю, ты
можешь даже что-то откладывать, -- этого более чем достаточно для твоих
нужд, для твоих микроскопических нужд, Тимофей.
Ее живот, плотно стянутый черной юбкой, два-три раза подпрыгнул в
уютной, безмолвной, добродушной усмешке-воспоминании, и Пнин высморкался,
продолжая покачивать головой с восторженным и сладостным весельем.
-- Послушай мои последние стихи, -- сказала она, и вытянув руки вдоль
тела и вытянувшись на спине, мерно запела протяжным, глубоким голосом:
Я надела темное платье
И монашенки я скромней:
Из слоновой кости распятье
Над холодной постелью моей.
Но огни небывалых оргий
Прожигают мое забытье,
И шепчу я имя Георгий --
Золотое имя твое!
-- Он очень интересный человек, -- продолжала она безо всякой
остановки. -- В общем-то, он практически англичанин. В войну летал на
бомбардировщике, а сейчас работает в маклерской фирме, но его там не любят и
не понимают. Он из старинного рода. Отец его был мечтатель, владелец
плавучего казино, представляешь, ну и так далее, но его разорили во Флориде
какие-то еврейские гангстеры, и он по собственной воле сел в тюрьму вместо
другого, -- это семья героев.
Она умокла. Шелест и звон в белых органных трубах скорее подчеркивали,
чем нарушали тишину, повисшую в маленькой комнатке.
-- Я обо всем рассказала Эрику, -- продолжала Лиза со вздохом. --
Теперь он твердит, что смог бы меня излечить, пожелай я ему помогать. Увы, я
уже помогаю Георгию.
-- Ну что же, c'est la vie1, как оригинально выражается Эрик. Как ты
ухитряешься спать, когда с потолка висит паутина? -- Она посмотрела на
ручные часы. -- Бог ты мой, мне же нужно поспеть на автобус в полпятого.
Придется тебе вызвать таксомотор. Я должна еще сказать тебе что-то очень
важное.
Вот оно, наконец, -- и с каким опозданием.
Она хотела, чтобы Тимофей откладывал для мальчика немного денег каждый
месяц, потому что она не может сейчас обращаться с просьбами к Бернарду
Мэйвуду, -- и она может умереть, -- а Эрику все равно, что будет дальше, --
и кто-то же должен время от времени посылать ребенку небольшую сумму, как
будто от матери -- на карманные расходы, ведь ты понимаешь, он ведь будет
жить среди богатых мальчиков. Она напишет к Тимофею -- адрес и другие
подробности. Да, она и не сомневалась, что Тимофей -- прелесть ("Ну, какой
же ты душка"). А теперь, где тут у них уборная? И будь добр, позвони насчет
таксомотора.
-- Кстати, -- сказала она, когда он подавал ей пальто и, как всегда,
наморщась, искал ускользавшее устье рукава, а она совала руку и шарила, --
знаешь, Тимофей, ты зря купил этот коричневый костюм: джентльмены не носят
коричневого.
Он подождал, покамест она отъедет, и парком пошел восвояси. Схватить
ее, удержать -- такую, как есть, с ее жестокостью, пошлостью, с
ослепительными голубыми глазами, с ее ничтожной поэзией, с толстыми ногами,
с ее нечистой, сухой, убогой, детской душой. Вдруг он подумал: Ведь если
люди воссоединяются на Небесах (я в это не верю, но пусть), что же я стану
делать, когда ко мне подползет и опутает это ссохшееся, беспомощное, увечное
существо -- ее душа? Но я пока на земле и, как ни удивительно, жив, и что-то
есть и во мне, и в жизни ґ
Казалось, он совершенно нежданно (ибо отчаянье редко ведет к усвоенью
великих истин) оказался на грани простой разгадки мировой тайны, но его
отвлекли настойчивой просьбой. Белка, сидевшая под деревом, углядела шедшего
по тропинке Пнина. Одним быстрым, струистым движеньем умный зверек
вскарабкался на кромку питьевого фонтанчика, и когда Пнин приблизился,
потянулся к нему овальным личиком, с хрипловато-трескучим лопотанием
раздувая щеки. Пнин понял и, покопавшись немного, нашел то, что полагалось
нажать. Презрительно поглядывая на него, жаждущая грызунья тотчас принялась
покусывать коренастый мерцающий столбик воды и пила довольно долго.
"Наверное, у нее жар", -- думал Пнин, плача привольно и тихо, продолжая меж
тем услужливо жать на краник и стараясь не встретиться взглядом с
устремленными на него неприятными глазками. Утолив жажду, белка ускакала без
малейших признаков благодарности.
Водоплавающий отец поплелся своей дорогой, дошел до конца тропинки и
свернул в боковую улочку, где стоял маленький бар, выстроенный в виде
бревенчатой избушки с гранатовыми стеклами в створчатых окнах.
Когда Джоан с полной сумкой провизии, тремя пакетами и двумя журналами
вернулась в четверть шестого домой, она обнаружила в почтовом ящике у
крыльца заказное авиаписьмо от дочери. Прошло уже больше трех недель с тех
пор, как Изабель коротко написала родителям, сообщив, что после медового
месяца в Аризоне благополучно достигла города, в котором живет ее муж.
Жонглируя пакетами, Джоан вскрыла конверт. Письмо было экстатически
счастливым, и она проглотила его, и все слегка поплыло перед ее глазами в
сиянии облегчения. На наружной двери она нащупала, а потом, слегка удивясь,
увидала свисающие в кожаном футлярчике из замка ключи Пнина, похожие на
кусочек его интимнейших внутренностей; она открыла с их помощью дверь и,
едва войдя, услышала доносящийся из буфетной громкий анархический грохот ґ
один за другим открывались и закрывались ящики посудных шкапов.
Она сложила на кухонный буфет пакеты и сумку и спросила, поворотясь в
направлении грохота: "Что вы там ищете, Тимофей?".
Он вышел, багровый, с безумным взором, и Доан с ужасом увидала, что
лицо его залито слезами.
-- Я ищу, Джон, вискозу и соду, -- трагически объявил он.
-- Содовой, боюсь, нет, -- сказала Джоан с присущей ей ясной
англосаксонской невозмутимостью, -- а виски сколько угодно в столовой горке.
Однако не лучше ли вам выпить со мной чаю?
Он взмахнул по-русски руками: "сдаюсь".
-- Нет, я вообще ничего не хочу, -- сказал он и с невыносимым вздохом
сел за кухонный стол.
Она присела рядом и раскрыла один из принесенных ею журналов.
-- Давайте смотреть картинки, Тимофей.
-- Я не хочу, Джон. Вы же знаете, я не понимаю, что в них реклама, а
что -- нет.
-- Вы успокойтесь, Тимофей, и я вам все объясню. Вот, посмотрите, --
эта мне нравится. Видите, как забавно. Здесь соединены две идеи --
необитаемый остров и девушка "в облачке". Взгляните, Тимофей, ну,
пожалуйста, -- он неохотно надел очки для чтения, -- это необитаемый остров,
на нем всего одна пальма, а это -- кусок разбитого плота, и вот матрос,
потерпевший крушение, и корабельная кошка, которую он спас, а здесь, на
скале...
-- Невозможно, -- сказал Пнин. -- Такой маленький остров и тем более с
пальмой не может существовать в таком большом море.
-- Ну и что же, здесь он существует.
-- Невозможная изоляция, -- сказал Пнин.
-- Да, но... Ну, право же, Тимофей, вы нечестно играете. Вы прекрасно
знаете, ведь вы согласились с Лором, что мышление основано на компромиссе с
логикой.
-- С оговорками, -- сказал Пнин. -- Прежде всего, сама логика...
-- Ну хорошо, боюсь, мы отклонились от нашей шутки. Вот, посмотрите на
картинку. Это матрос, а это его киска, а тут тоскующая русалка, она не
решается подойти к ним поближе, а теперь смотрите сюда, в "облачка" -- над
матросом и киской.
-- Атомный взрыв, -- мрачно сказал Пнин.
-- Да ну, совсем не то. Гораздо веселее. Понимаете, эти круглые облачка
изображают их мысли. Ну вот мы и добрались до самой шутки. Матрос воображает
русалку с парой ножек, а киске она видится законченной рыбой.
-- Лермонтов, -- сказал Пнин, поднимая два пальца, -- всего в двух
стихотворениях сказал о русалках все, что о них можно сказать. Я не способен
понять американский юмор, даже когда я счастлив, а должен признаться... --
Трясущимися руками он снял очки, локтем отодвинул журнал и, уткнувшись в
предплечье лбом, разразился сдавленными рыданиями.
Она услышала, как отворилась и захлопнулась входная дверь, и минуту
спустя, Лоренс с игривой опаской сунулся в кухню. Правой рукой Джоан
отослала его, левой показав на лежавший поверх пакетов радужный конверт. Во
вспыхнувшей мельком улыбке, содержался конспект письма; Лоренс сграбастал
письмо и, уже без игривости, на цыпочках вышел из кухни.
Ненужно мощные плечи Пнина по-прежнему содрогались. Она закрыла журнал
и с минуту разглядывала обложку: яркие, как игрушки, школьники-малыши,
Изабель и ребенок Гагенов, деревья, отбрасывающие еще бесполезную тень,
белый шпиль, вайнделлские колокола.
-- Она не захотела вернуться? -- негромко спросила Джоан.
Пнин, не отрывая лба от руки, начал пристукивать по столу вяло сжатым
кулаком.
-- Ай хаф нафинг, -- причитал он между звучными, влажными всхлипами. --
Ай хаф нафинг лефт, нафинг, нафинг!1
За те восемь лет, что Пнин провел в Вайнделлском колледже, он менял
жилища -- по тем или иным причинам (главным образом, акустического
характера) -- едва ли не каждый семестр. Скопление последовательных комнат у
него в памяти напоминало теперь те составленные для показа кучки кресел,
кроватей и ламп, и уютные уголки у камина, которые, не обинуясь
пространственно-временными различиями, соединяются в мягком свете мебельного
магазина, а снаружи падает снег, густеют сумерки, и в сущности, никто никого
не любит. Комнаты его вайнделлского периода выглядели весьма опрятными в
сравнении с той, что была у него в жилой части Нью-Йорка -- как раз
посередине между "Tsentral Park" и "Reeverside", -- этот квартал запомнился
бумажным мусором на панели, яркой кучкой собачьего кала, на которой кто-то
уже поскользнулся, и неутомимым мальчишкой, лупившим мячом по ступенькам
бурого облезлого крыльца; но даже и эта комната становилась в сознании Пнина
(где еще отстукивал мяч) положительно щегольской, когда он сравнивал ее со
старыми, ныне занесенными пылью жилищами его долгой средне-европейской поры,
поры нансеновского паспорта.
Впрочем, чем старее, тем разборчивей становился Пнин. Приятной
обстановки ему уже было мало. Вайнделл -- городок тихий, а Вайнделлвилль,
лежащий в прогале холмов, -- тишайший, но для Пнина ничто не было достаточно
тихим. Существовала -- в начале его тутошней жизни -- одна "студия" в
продуманно меблированном Общежитии холостых преподавателей, очень хорошее
было место, если не считать некоторых издержек общительности ("Пинг-понг,
Пнин?" -- "Я больше не играю в детские игры"), пока не явились рабочие и не
взялись дырявить мостовую, -- улица Черепной Коробки, Пнинград, -- и снова
ее заделывать, и это тянулось чередованием тряских черных зигзагов и
оглушительных пауз -- неделями, и казалось невероятным, что они смогут
когда-нибудь отыскать тот бесценный инструмент, который ошибкой захоронили.
Была еще (это если выбирать там и сям лишь самые выдающиеся неудачи) другая
комната в имевшем замечательно непроницаемый вид доме, называвшемся
"Павильоном Герцога", в Вайнделлвилле: прелестный kabinet, над которым
однако каждый вечер под рев туалетных водопадов и буханье дверей угрюмо
топотали примитивными каменными ногами два чудовищных изваяния, -- в коих
невозможно было признать обладавших худосочным сложением настоящих его
верхних соседей, ими оказались Старры с Отделения изящных искусств ("Я
Кристофер, а это -- Луиза"), ангельски кроткая и живо интересующаяся
Достоевским и Шостаковичем чета. Также была -- уже в других меблированных
комнатах -- совсем уж уютная спальня-кабинет, в которую никто не лез за
даровым уроком русского языка, однако едва лишь грозная вайнделлская зима
начала проникать в этот уют посредством мелких, но язвительных сквознячков,
дувших не только от окна, а даже из шкапа и штепселей в плинтусах, комната
обнаружила нечто вроде склонности к умопомешательству, загадочную манию, --
а именно, в серебристом радиаторе завелась у Пнина упорно бормочущая, более
или менее классическая музыка. Он пытался заглушить ее одеялом, словно
певчую птицу в клетке, но пение продолжалось до той поры, пока дряхлая
матушка миссис Тейер не перебралась в больницу, где и скончалась, после чего
радиатор перешел на канадский французский.
Он испытал иные обители: комнаты, снимаемые в частных домах, которые
хоть и отличались один от другого во множестве смыслов (не все, например,
были обшиты досками, некоторые были оштукатурены, по крайней мере --
частично), все же обладали одной общей родовой чертой: в книжных шкапах,
стоявших в гостиной или на лестничных площадках, неизменно присутствовали
Хендрик Виллем ван Лун и доктор Кронин; их могла разделять стайка журналов
или какой-то лощеный и полнотелый исторический роман, или даже очередное
перевоплощение миссис Гарнетт (и уж в таком доме, будьте уверены, где-нибудь
непременно свисала со стены афиша Тулуз-Лотрека), но эта парочка
обнаруживалась непременно и обменивалась взорами нежного узнавания,
наподобие двух старых друзей на людной вечеринке.
Он вернулся до поры в Общежитие, однако то же самое сделали и
сверлильщики тротуара, да кроме них подоспели и новые неудобства. Сейчас
Пнин все еще снимал розовостенную в белых оборках спальню на втором этаже
дома Клементсов, это был первый дом, который ему по-настоящему нравился, и
первая комната, в которой он прожил более года. К нынешнему времени он
окончательно выполол все следы ее прежней жилицы, во всяком случае, так он
полагал, ибо не заметил и, видимо, не заметит уже никогда веселую рожицу,
нарисованную на стене как раз за изголовьем кровати, да несколько
полустершихся карандашных отметок на дверном косяке, первая из которых -- на
высоте в четыре фута -- появилась в 1940 году.
Вот уже больше недели Пнин один управлялся в доме: Джоан Клементс
улетела в западный штат навестить замужнюю дочь, а два дня спустя, -- едва
начав весенний курс философии, -- улетел на Запад и профессор Клементс,
вызванный телеграммой.
Наш друг неторопливо съел завтрак, приятную основу коего составило
молоко, по-прежнему поступавшее в дом, и в половине девятого был готов к
ежедневному походу в кампус.
Сердце мое согревает тот российско-интеллигентский способ, посредством
которого Пнин попадает внутрь своего пальто: склоненная голова обнаруживает
ее совершенную голизну, подбородок, длинный, как у Герцогини из Страны
Чудес, крепко прижимает перекрещенные концы зеленого шарфа, удерживая их на
груди в требуемом положении, а Пнин тем временем, вскидывая широкие плечи,
исхитряется попасть руками в обе проймы сразу, еще рывок, -- и пальто
надето.
Он подхватил свой портфель, проверил его содержимое и вышел.
Уже находясь от крыльца на расстоянии, равном броску газеты, Пнин вдруг
вспомнил о книге, которую библиотека колледжа настоятельно просила вернуть,
чтобы ею мог воспользоваться другой читатель. Минуту он боролся с собой,
книга была еще нужна ему, однако слишком сильное сочувствие испытывал добрый
Пнин к пылкому призыву иного (неведомого ему) ученого, чтобы не вернуться за
толстым и увесистым томом: то был том 18-й, -- посвященный преимущественно
Толстому, -- "Советского Золотого Фонда Литературы", Москва-Ленинград, 1940.
Органами, отвечающими за порождение звуков английской речи, являются:
гортань, небо, губы, язык (пульчинелла этой труппы) и последнее (по порядку,
но не по значению) -- нижняя челюсть; на ее-то сверхэнергические и отчасти
жевательные движения и полагался главным образом Пнин, переводя на занятиях
куски из русской грамматики или какое-нибудь стихотворение Пушкина. Если его
русский язык был музыкой, то английский -- убийством. Особые затруднения
("дзи-ифи-икультси-и" на пниновском английском) были у него связаны со
смягчением звуков, ему никак не удавалось устранить дополнительную русскую
смазку из t и d, стоящих перед гласными, которые он столь причудливо
умягчал. Его взрывное "hat" ("I never go in hat even in winter")1 отличалось
от общеамериканского выговора "hot" (типичного, скажем, для обитателей
Вайнделла) лишь большей краткостью и оттого более походило на немецкий
глагол "hat" (имеет). Долгие "o" у него неукоснительно становились
короткими: "no"2 звучало просто по-итальянски, что усиливалось его манерой
утраивать это простое отрицание ("May I give you a lift, Mr Pnin?" --
"No-no-no, I have only two paces from here"1). Он не умел (и не догадывался
об этом) хоть как-то произносить долгое "у": единственное, что он мог
смастерить, когда приходилось сказать "noon", это вялую гласную немецкого
"nun" ("I have no classes in afternun on Tuesday. Today is Tuesday"2).
Вторник, верно; однако какое же сегодня число, вот что хотелось бы
знать? День рождения Пнина, например, приходился на 3 февраля -- по
юлианскому календарю, в полном согласии с коим он в 1898 году родился в
Петербурге. Теперь Пнин его больше не праздновал -- отчасти потому, что
после разлуки с Россией день этот как-то бочком проскакивал под
григорианской личиной (тринадцатью, нет, двенадцатью днями позже), отчасти
же потому, что на протяжении учебного года он жил в основном от понедельника
до пятницы.
На затуманенной мелом классной доске Пнин выписал дату. Сгиб его руки
еще помнил тяжесть "ЗФЛ'а". Дата, записанная им, ничего не имела общего с
днем, ныне стоявшим в Вайнделле:
26 декабря 1829 года
Он старательно навертел большую белую точку и прибавил пониже:
3.03 пополудни, Санкт-Петербург
Все это усердно записывали: Фрэнк Бэкман, Роз Бальзамо, Фрэнк Кэрролл,
Ирвинг Д. Герц, прекрасная и умная Мэрилин Хон, Джон Мид младший, Питер
Волков и Аллен Брэдбери Уолш.
Пнин, зыблясь в безмолвном веселье, вновь уселся за стол: у него
имелась в запасе история. Эта строчка из дурацкой русской грамматики: "Брожу
ли я вдоль улиц шумных" ("Whether I wander along noisy streets"), является
на самом деле первой строкой знаменитого стихотворения. Хоть и
предполагалось, что Пнин на занятиях по начальному русскому курсу должен
придерживаться простых языковых упражнений ("Мама, телефон! Брожу ли я вдоль
улиц шумных. От Владивостока до Вашингтона 5000 миль"), он не упускал случая
увлечь своих студентов на литературную и историческую экскурсию.
В восьми четырехстопных четверостишиях Пушкин описал болезненную
привычку, не покидавшую его никогда, -- где бы он ни был, что бы ни делал,
-- привычку сосредоточенно размышлять о смерти, пристально вглядываясь в
каждый мимолетящий день, стараясь угадать в его тайнописи некую "грядущую
годовщину": день и месяц, которые обозначатся когда-нибудь и где-нибудь на
его гробовом камне.
-- "And where will fate send me", несовершенное будущее, "death"3, --
декламировал вдохновенный Пнин, откидывая голову и переводя с отважным
буквализмом, -- "in fight, in travel or in waves? Or will the neighbouring
dale"4 -- то же, что "долина", теперь мы сказали бы "valley", -- "accept my
refrigerated ashes"5, poussiиre, "cold dust"6, возможно, вернее. "And though
та или иная дамочка, побывши дома, узрила свет и вернулась, дабы описать
новооткрытые ощущения своим пока еще заблокированным, но восторженно
внимающим сестрам, звенящая нота ревивализма приятно окрасила продолжение их
трудов ("Ну, девочки, когда Джордж прошлой ночью..."). Но и это не все.
Доктор Эрик Винд надеялся разработать методу, которая позволила бы свести
всех этих жен и мужей в единую группу. Жутковато, кстати сказать, было
слышать, как он и Лиза смакуют словечко "группа". Профессор Шато в длинном
письме к расстроенному Пнину уверял, что доктор Винд называет "группой" даже
сиамских близнецов. И действительно, прогрессивный идеалистически
настроенный Винд мечтал о счастливом мире, составленном из сиамских
стоглавов -- анатомически сопряженных сообществ, целая нация коих строится
вокруг связующей печени. "Вся эта психиатрия -- ничто иное как разновидность
коммунистического микрокосма, -- роптал Пнин в своем ответе Шато. -- Неужели
нельзя оставить людям их личные печали? Спрашивается, не есть ли печаль то
единственное на земле, чем человек действительно обладает?"
-Знаешь, -- субботним утром сообщила мужу Джоан, -- я решила сказать
Тимофею, что от двух до пяти дом поступает в их полное распоряжение. Мы
просто обязаны предоставить этим трогательным людям все удобства. Мне есть,
чем заняться в городе, а тебя я подброшу в библиотеку.
-- Видишь ли, -- отвечал Лоренс, -- как раз сегодня мне совершенно не
хочется, чтобы меня подбрасывали и вообще как-нибудь передвигали. Кроме
того, весьма маловероятно, что для воссоединения им понадобятся все восемь
комнат.
Пнин надел новый коричневый костюм (оплаченный лекцией в Кремоне) и
после торопливого завтрака в "Яйцо и Мы" пошел через кое-где оснеженный парк
к вайнделлской автобусной станции -- и появился там на час раньше срока. Он
не стал гадать, по какой причине Лиза ощутила вдруг настоятельную
потребность увидеться с ним на обратном пути из частной школы Св. Варфоломея
близ Бостона, куда следующей осенью поступал ее сын: все, что ему было
ведомо, -- это паводок счастья, пенящийся и растущий за невидимой
перемычкой, которую могло теперь прорвать в любую минуту. Он встретил пять
автобусов и в каждом ясно видел Лизу, махавшую ему за окном, пока она и
прочие пассажиры гуськом продвигались к выходу, но автобусы пустели один за
другим, а Лиза не появлялась. Внезапно он услыхал за собой ее звучный голос
("Тимофей, здравствуй!") и, круто повернувшись, увидел ее выходящей из того
единственного "Грейхаунда", касательно которого он решил, что в нем ее быть
не может. Какие перемены смог различить в ней наш друг? Господи, какие там
перемены! Это была она. Она всегда, во всякий холод, казалась разгоряченной
и жизнерадостной, и сейчас, пока она сжимала его голову, ее котиковая шубка
распахнулась над сборчатой блузкой, и Пнин вдыхал грейпфрутовый аромат ее
шеи, и все бормотал: "Ну, ну, вот и хорошо, ну вот!" -- простой словесный
реквизит души, -- и она воскликнула: "Ба, да у него замечательные новые
зубы!". Он подсадил ее в таксомотор, ее яркий прозрачный шарф зацепился за
что-то, и Пнин подскользнулся на тротуаре, и таксист сказал: "Осторожней" и
взял у него чемодан, и все это уже происходило прежде и точно в том же
порядке.
Это школа в английских традициях, -- рассказывала Лиза, пока они ехали
по Парк-стрит. Нет, есть она не хочет, плотно позавтракала в Олбани. Очень
изысканная школа -- "very fancy", сказала она по-английски, -- мальчики
играют в подобие тенниса -- руками бьют мячик от стенки к стенке, -- с ним в
классе будет учиться ґ-- (и она с поддельной непринужденностью произнесла
известное на всю Америку имя, которое ничего не сказало Пнину, поскольку не
принадлежало ни поэту, ни президенту). "Кстати, ґ прервал ее Пнин,
пригибаясь и указывая, -- отсюда как раз виден уголок кампуса." И все это
("Вижу, вижу, кампус как кампус"), все это, включая стипендию, благодаря
влиянию доктора Мэйвуда. ("Ты знаешь, Тимофей, ты бы как-нибудь написал ему
несколько слов, просто из вежливости.") Тамошний ректор, он священник,
показывал ей награды, завоеванные Бернардом, когда тот учился в школе. Эрик,
разумеется, хотел отправить Виктора в бесплатную школу, но она взяла верх. А
жена его преподобия Хоппера -- племянница английского графа.
-- Ну вот. Это мой palazzo1, -- игриво промолвил Пнин, которому никак
не удавалось сосредоточиться на ее быстрой речи.
Они вошли, -- и он почувствовал вдруг, что этот день, которого он ждал
с такой жгучей и страстной жаждой, кончается слишком быстро, -- уходит,
уходит и через несколько минут уйдет совсем. Может быть, -- думал он, --
если она скажет, не откладывая, чего она от него хочет, день сумеет
помедлить и станет по-настоящему радостным.
-- Какой жуткий дом, -- сказала она, садясь в кресло у телефона и
снимая ботики -- такими знакомыми движеньями! -- Ты посмотри на эту акварель
с минаретами. Они, должно быть, ужасные люди.
-- Нет, -- сказал Пнин, -- они мои друзья.
-- Мой дорогой Тимофей, -- говорила она, поднимаясь с Пниным наверх, --
в свое время у тебя были совершенно ужасные друзья.
-- А вот моя комната, -- сказал Пнин.
-- Я, пожалуй, прилягу на твою целомудренную постель, Тимофей. И через
несколько минут я прочитаю тебе одно стихотворение. Опять наплывает моя
адская мигрень. Целый день так хорошо себя чувствовала.
-- У меня есть аспирин.
-- Uhn-uhn, -- сказала она, и это заемное отрицание до странного не
вязалось с родной ей речью.
Он отвернулся, когда она принялась стаскивать туфли, звук их падения на
пол напомнил ему стародавние дни.
Она лежала навзничь -- черная юбка, белая блузка, каштановые волосы, --
розовой ладонью прикрывая глаза.
-- Ну, а как твои дела? -- спросил Пнин (пусть она скажет, что ей от
меня нужно, скорее!), садясь в белую качалку у радиатора.
-- У нас очень интересная работа, -- сказала она, по-прежнему заслоняя
глаза, -- но я должна сказать тебе, что больше не люблю Эрика. Наши
отношения распались. К тому же, Эрик равнодушен к ребенку. Говорит, что он
отец земной, а ты, Тимофей, отец водоплавающий.
Пнин рассмеялся: он раскачивался, хохоча, и отроческая качалка
явственно затрещала под ним. Глаза его были, как звезды, и совершенно
мокрые.
С минуту она удивленно глядела на него из-под полной руки -- потом
продолжила:
-- У Эрика по отношению к Виктору ригидный эмоциональный блок. Я уж и
не знаю, сколько раз мальчик должен был убивать его в своих снах. И кроме
того, в случае Эрика, -- я это давно заметила, -- вербализация только
запутывает проблемы, вместо того, чтобы их прояснять. Он очень трудный
человек. Какое у тебя жалование, Тимофей?
Он ответил.
-- Ну, что же, -- сказала она, -- не Бог весть что. Но я полагаю, ты
можешь даже что-то откладывать, -- этого более чем достаточно для твоих
нужд, для твоих микроскопических нужд, Тимофей.
Ее живот, плотно стянутый черной юбкой, два-три раза подпрыгнул в
уютной, безмолвной, добродушной усмешке-воспоминании, и Пнин высморкался,
продолжая покачивать головой с восторженным и сладостным весельем.
-- Послушай мои последние стихи, -- сказала она, и вытянув руки вдоль
тела и вытянувшись на спине, мерно запела протяжным, глубоким голосом:
Я надела темное платье
И монашенки я скромней:
Из слоновой кости распятье
Над холодной постелью моей.
Но огни небывалых оргий
Прожигают мое забытье,
И шепчу я имя Георгий --
Золотое имя твое!
-- Он очень интересный человек, -- продолжала она безо всякой
остановки. -- В общем-то, он практически англичанин. В войну летал на
бомбардировщике, а сейчас работает в маклерской фирме, но его там не любят и
не понимают. Он из старинного рода. Отец его был мечтатель, владелец
плавучего казино, представляешь, ну и так далее, но его разорили во Флориде
какие-то еврейские гангстеры, и он по собственной воле сел в тюрьму вместо
другого, -- это семья героев.
Она умокла. Шелест и звон в белых органных трубах скорее подчеркивали,
чем нарушали тишину, повисшую в маленькой комнатке.
-- Я обо всем рассказала Эрику, -- продолжала Лиза со вздохом. --
Теперь он твердит, что смог бы меня излечить, пожелай я ему помогать. Увы, я
уже помогаю Георгию.
-- Ну что же, c'est la vie1, как оригинально выражается Эрик. Как ты
ухитряешься спать, когда с потолка висит паутина? -- Она посмотрела на
ручные часы. -- Бог ты мой, мне же нужно поспеть на автобус в полпятого.
Придется тебе вызвать таксомотор. Я должна еще сказать тебе что-то очень
важное.
Вот оно, наконец, -- и с каким опозданием.
Она хотела, чтобы Тимофей откладывал для мальчика немного денег каждый
месяц, потому что она не может сейчас обращаться с просьбами к Бернарду
Мэйвуду, -- и она может умереть, -- а Эрику все равно, что будет дальше, --
и кто-то же должен время от времени посылать ребенку небольшую сумму, как
будто от матери -- на карманные расходы, ведь ты понимаешь, он ведь будет
жить среди богатых мальчиков. Она напишет к Тимофею -- адрес и другие
подробности. Да, она и не сомневалась, что Тимофей -- прелесть ("Ну, какой
же ты душка"). А теперь, где тут у них уборная? И будь добр, позвони насчет
таксомотора.
-- Кстати, -- сказала она, когда он подавал ей пальто и, как всегда,
наморщась, искал ускользавшее устье рукава, а она совала руку и шарила, --
знаешь, Тимофей, ты зря купил этот коричневый костюм: джентльмены не носят
коричневого.
Он подождал, покамест она отъедет, и парком пошел восвояси. Схватить
ее, удержать -- такую, как есть, с ее жестокостью, пошлостью, с
ослепительными голубыми глазами, с ее ничтожной поэзией, с толстыми ногами,
с ее нечистой, сухой, убогой, детской душой. Вдруг он подумал: Ведь если
люди воссоединяются на Небесах (я в это не верю, но пусть), что же я стану
делать, когда ко мне подползет и опутает это ссохшееся, беспомощное, увечное
существо -- ее душа? Но я пока на земле и, как ни удивительно, жив, и что-то
есть и во мне, и в жизни ґ
Казалось, он совершенно нежданно (ибо отчаянье редко ведет к усвоенью
великих истин) оказался на грани простой разгадки мировой тайны, но его
отвлекли настойчивой просьбой. Белка, сидевшая под деревом, углядела шедшего
по тропинке Пнина. Одним быстрым, струистым движеньем умный зверек
вскарабкался на кромку питьевого фонтанчика, и когда Пнин приблизился,
потянулся к нему овальным личиком, с хрипловато-трескучим лопотанием
раздувая щеки. Пнин понял и, покопавшись немного, нашел то, что полагалось
нажать. Презрительно поглядывая на него, жаждущая грызунья тотчас принялась
покусывать коренастый мерцающий столбик воды и пила довольно долго.
"Наверное, у нее жар", -- думал Пнин, плача привольно и тихо, продолжая меж
тем услужливо жать на краник и стараясь не встретиться взглядом с
устремленными на него неприятными глазками. Утолив жажду, белка ускакала без
малейших признаков благодарности.
Водоплавающий отец поплелся своей дорогой, дошел до конца тропинки и
свернул в боковую улочку, где стоял маленький бар, выстроенный в виде
бревенчатой избушки с гранатовыми стеклами в створчатых окнах.
Когда Джоан с полной сумкой провизии, тремя пакетами и двумя журналами
вернулась в четверть шестого домой, она обнаружила в почтовом ящике у
крыльца заказное авиаписьмо от дочери. Прошло уже больше трех недель с тех
пор, как Изабель коротко написала родителям, сообщив, что после медового
месяца в Аризоне благополучно достигла города, в котором живет ее муж.
Жонглируя пакетами, Джоан вскрыла конверт. Письмо было экстатически
счастливым, и она проглотила его, и все слегка поплыло перед ее глазами в
сиянии облегчения. На наружной двери она нащупала, а потом, слегка удивясь,
увидала свисающие в кожаном футлярчике из замка ключи Пнина, похожие на
кусочек его интимнейших внутренностей; она открыла с их помощью дверь и,
едва войдя, услышала доносящийся из буфетной громкий анархический грохот ґ
один за другим открывались и закрывались ящики посудных шкапов.
Она сложила на кухонный буфет пакеты и сумку и спросила, поворотясь в
направлении грохота: "Что вы там ищете, Тимофей?".
Он вышел, багровый, с безумным взором, и Доан с ужасом увидала, что
лицо его залито слезами.
-- Я ищу, Джон, вискозу и соду, -- трагически объявил он.
-- Содовой, боюсь, нет, -- сказала Джоан с присущей ей ясной
англосаксонской невозмутимостью, -- а виски сколько угодно в столовой горке.
Однако не лучше ли вам выпить со мной чаю?
Он взмахнул по-русски руками: "сдаюсь".
-- Нет, я вообще ничего не хочу, -- сказал он и с невыносимым вздохом
сел за кухонный стол.
Она присела рядом и раскрыла один из принесенных ею журналов.
-- Давайте смотреть картинки, Тимофей.
-- Я не хочу, Джон. Вы же знаете, я не понимаю, что в них реклама, а
что -- нет.
-- Вы успокойтесь, Тимофей, и я вам все объясню. Вот, посмотрите, --
эта мне нравится. Видите, как забавно. Здесь соединены две идеи --
необитаемый остров и девушка "в облачке". Взгляните, Тимофей, ну,
пожалуйста, -- он неохотно надел очки для чтения, -- это необитаемый остров,
на нем всего одна пальма, а это -- кусок разбитого плота, и вот матрос,
потерпевший крушение, и корабельная кошка, которую он спас, а здесь, на
скале...
-- Невозможно, -- сказал Пнин. -- Такой маленький остров и тем более с
пальмой не может существовать в таком большом море.
-- Ну и что же, здесь он существует.
-- Невозможная изоляция, -- сказал Пнин.
-- Да, но... Ну, право же, Тимофей, вы нечестно играете. Вы прекрасно
знаете, ведь вы согласились с Лором, что мышление основано на компромиссе с
логикой.
-- С оговорками, -- сказал Пнин. -- Прежде всего, сама логика...
-- Ну хорошо, боюсь, мы отклонились от нашей шутки. Вот, посмотрите на
картинку. Это матрос, а это его киска, а тут тоскующая русалка, она не
решается подойти к ним поближе, а теперь смотрите сюда, в "облачка" -- над
матросом и киской.
-- Атомный взрыв, -- мрачно сказал Пнин.
-- Да ну, совсем не то. Гораздо веселее. Понимаете, эти круглые облачка
изображают их мысли. Ну вот мы и добрались до самой шутки. Матрос воображает
русалку с парой ножек, а киске она видится законченной рыбой.
-- Лермонтов, -- сказал Пнин, поднимая два пальца, -- всего в двух
стихотворениях сказал о русалках все, что о них можно сказать. Я не способен
понять американский юмор, даже когда я счастлив, а должен признаться... --
Трясущимися руками он снял очки, локтем отодвинул журнал и, уткнувшись в
предплечье лбом, разразился сдавленными рыданиями.
Она услышала, как отворилась и захлопнулась входная дверь, и минуту
спустя, Лоренс с игривой опаской сунулся в кухню. Правой рукой Джоан
отослала его, левой показав на лежавший поверх пакетов радужный конверт. Во
вспыхнувшей мельком улыбке, содержался конспект письма; Лоренс сграбастал
письмо и, уже без игривости, на цыпочках вышел из кухни.
Ненужно мощные плечи Пнина по-прежнему содрогались. Она закрыла журнал
и с минуту разглядывала обложку: яркие, как игрушки, школьники-малыши,
Изабель и ребенок Гагенов, деревья, отбрасывающие еще бесполезную тень,
белый шпиль, вайнделлские колокола.
-- Она не захотела вернуться? -- негромко спросила Джоан.
Пнин, не отрывая лба от руки, начал пристукивать по столу вяло сжатым
кулаком.
-- Ай хаф нафинг, -- причитал он между звучными, влажными всхлипами. --
Ай хаф нафинг лефт, нафинг, нафинг!1
За те восемь лет, что Пнин провел в Вайнделлском колледже, он менял
жилища -- по тем или иным причинам (главным образом, акустического
характера) -- едва ли не каждый семестр. Скопление последовательных комнат у
него в памяти напоминало теперь те составленные для показа кучки кресел,
кроватей и ламп, и уютные уголки у камина, которые, не обинуясь
пространственно-временными различиями, соединяются в мягком свете мебельного
магазина, а снаружи падает снег, густеют сумерки, и в сущности, никто никого
не любит. Комнаты его вайнделлского периода выглядели весьма опрятными в
сравнении с той, что была у него в жилой части Нью-Йорка -- как раз
посередине между "Tsentral Park" и "Reeverside", -- этот квартал запомнился
бумажным мусором на панели, яркой кучкой собачьего кала, на которой кто-то
уже поскользнулся, и неутомимым мальчишкой, лупившим мячом по ступенькам
бурого облезлого крыльца; но даже и эта комната становилась в сознании Пнина
(где еще отстукивал мяч) положительно щегольской, когда он сравнивал ее со
старыми, ныне занесенными пылью жилищами его долгой средне-европейской поры,
поры нансеновского паспорта.
Впрочем, чем старее, тем разборчивей становился Пнин. Приятной
обстановки ему уже было мало. Вайнделл -- городок тихий, а Вайнделлвилль,
лежащий в прогале холмов, -- тишайший, но для Пнина ничто не было достаточно
тихим. Существовала -- в начале его тутошней жизни -- одна "студия" в
продуманно меблированном Общежитии холостых преподавателей, очень хорошее
было место, если не считать некоторых издержек общительности ("Пинг-понг,
Пнин?" -- "Я больше не играю в детские игры"), пока не явились рабочие и не
взялись дырявить мостовую, -- улица Черепной Коробки, Пнинград, -- и снова
ее заделывать, и это тянулось чередованием тряских черных зигзагов и
оглушительных пауз -- неделями, и казалось невероятным, что они смогут
когда-нибудь отыскать тот бесценный инструмент, который ошибкой захоронили.
Была еще (это если выбирать там и сям лишь самые выдающиеся неудачи) другая
комната в имевшем замечательно непроницаемый вид доме, называвшемся
"Павильоном Герцога", в Вайнделлвилле: прелестный kabinet, над которым
однако каждый вечер под рев туалетных водопадов и буханье дверей угрюмо
топотали примитивными каменными ногами два чудовищных изваяния, -- в коих
невозможно было признать обладавших худосочным сложением настоящих его
верхних соседей, ими оказались Старры с Отделения изящных искусств ("Я
Кристофер, а это -- Луиза"), ангельски кроткая и живо интересующаяся
Достоевским и Шостаковичем чета. Также была -- уже в других меблированных
комнатах -- совсем уж уютная спальня-кабинет, в которую никто не лез за
даровым уроком русского языка, однако едва лишь грозная вайнделлская зима
начала проникать в этот уют посредством мелких, но язвительных сквознячков,
дувших не только от окна, а даже из шкапа и штепселей в плинтусах, комната
обнаружила нечто вроде склонности к умопомешательству, загадочную манию, --
а именно, в серебристом радиаторе завелась у Пнина упорно бормочущая, более
или менее классическая музыка. Он пытался заглушить ее одеялом, словно
певчую птицу в клетке, но пение продолжалось до той поры, пока дряхлая
матушка миссис Тейер не перебралась в больницу, где и скончалась, после чего
радиатор перешел на канадский французский.
Он испытал иные обители: комнаты, снимаемые в частных домах, которые
хоть и отличались один от другого во множестве смыслов (не все, например,
были обшиты досками, некоторые были оштукатурены, по крайней мере --
частично), все же обладали одной общей родовой чертой: в книжных шкапах,
стоявших в гостиной или на лестничных площадках, неизменно присутствовали
Хендрик Виллем ван Лун и доктор Кронин; их могла разделять стайка журналов
или какой-то лощеный и полнотелый исторический роман, или даже очередное
перевоплощение миссис Гарнетт (и уж в таком доме, будьте уверены, где-нибудь
непременно свисала со стены афиша Тулуз-Лотрека), но эта парочка
обнаруживалась непременно и обменивалась взорами нежного узнавания,
наподобие двух старых друзей на людной вечеринке.
Он вернулся до поры в Общежитие, однако то же самое сделали и
сверлильщики тротуара, да кроме них подоспели и новые неудобства. Сейчас
Пнин все еще снимал розовостенную в белых оборках спальню на втором этаже
дома Клементсов, это был первый дом, который ему по-настоящему нравился, и
первая комната, в которой он прожил более года. К нынешнему времени он
окончательно выполол все следы ее прежней жилицы, во всяком случае, так он
полагал, ибо не заметил и, видимо, не заметит уже никогда веселую рожицу,
нарисованную на стене как раз за изголовьем кровати, да несколько
полустершихся карандашных отметок на дверном косяке, первая из которых -- на
высоте в четыре фута -- появилась в 1940 году.
Вот уже больше недели Пнин один управлялся в доме: Джоан Клементс
улетела в западный штат навестить замужнюю дочь, а два дня спустя, -- едва
начав весенний курс философии, -- улетел на Запад и профессор Клементс,
вызванный телеграммой.
Наш друг неторопливо съел завтрак, приятную основу коего составило
молоко, по-прежнему поступавшее в дом, и в половине девятого был готов к
ежедневному походу в кампус.
Сердце мое согревает тот российско-интеллигентский способ, посредством
которого Пнин попадает внутрь своего пальто: склоненная голова обнаруживает
ее совершенную голизну, подбородок, длинный, как у Герцогини из Страны
Чудес, крепко прижимает перекрещенные концы зеленого шарфа, удерживая их на
груди в требуемом положении, а Пнин тем временем, вскидывая широкие плечи,
исхитряется попасть руками в обе проймы сразу, еще рывок, -- и пальто
надето.
Он подхватил свой портфель, проверил его содержимое и вышел.
Уже находясь от крыльца на расстоянии, равном броску газеты, Пнин вдруг
вспомнил о книге, которую библиотека колледжа настоятельно просила вернуть,
чтобы ею мог воспользоваться другой читатель. Минуту он боролся с собой,
книга была еще нужна ему, однако слишком сильное сочувствие испытывал добрый
Пнин к пылкому призыву иного (неведомого ему) ученого, чтобы не вернуться за
толстым и увесистым томом: то был том 18-й, -- посвященный преимущественно
Толстому, -- "Советского Золотого Фонда Литературы", Москва-Ленинград, 1940.
Органами, отвечающими за порождение звуков английской речи, являются:
гортань, небо, губы, язык (пульчинелла этой труппы) и последнее (по порядку,
но не по значению) -- нижняя челюсть; на ее-то сверхэнергические и отчасти
жевательные движения и полагался главным образом Пнин, переводя на занятиях
куски из русской грамматики или какое-нибудь стихотворение Пушкина. Если его
русский язык был музыкой, то английский -- убийством. Особые затруднения
("дзи-ифи-икультси-и" на пниновском английском) были у него связаны со
смягчением звуков, ему никак не удавалось устранить дополнительную русскую
смазку из t и d, стоящих перед гласными, которые он столь причудливо
умягчал. Его взрывное "hat" ("I never go in hat even in winter")1 отличалось
от общеамериканского выговора "hot" (типичного, скажем, для обитателей
Вайнделла) лишь большей краткостью и оттого более походило на немецкий
глагол "hat" (имеет). Долгие "o" у него неукоснительно становились
короткими: "no"2 звучало просто по-итальянски, что усиливалось его манерой
утраивать это простое отрицание ("May I give you a lift, Mr Pnin?" --
"No-no-no, I have only two paces from here"1). Он не умел (и не догадывался
об этом) хоть как-то произносить долгое "у": единственное, что он мог
смастерить, когда приходилось сказать "noon", это вялую гласную немецкого
"nun" ("I have no classes in afternun on Tuesday. Today is Tuesday"2).
Вторник, верно; однако какое же сегодня число, вот что хотелось бы
знать? День рождения Пнина, например, приходился на 3 февраля -- по
юлианскому календарю, в полном согласии с коим он в 1898 году родился в
Петербурге. Теперь Пнин его больше не праздновал -- отчасти потому, что
после разлуки с Россией день этот как-то бочком проскакивал под
григорианской личиной (тринадцатью, нет, двенадцатью днями позже), отчасти
же потому, что на протяжении учебного года он жил в основном от понедельника
до пятницы.
На затуманенной мелом классной доске Пнин выписал дату. Сгиб его руки
еще помнил тяжесть "ЗФЛ'а". Дата, записанная им, ничего не имела общего с
днем, ныне стоявшим в Вайнделле:
26 декабря 1829 года
Он старательно навертел большую белую точку и прибавил пониже:
3.03 пополудни, Санкт-Петербург
Все это усердно записывали: Фрэнк Бэкман, Роз Бальзамо, Фрэнк Кэрролл,
Ирвинг Д. Герц, прекрасная и умная Мэрилин Хон, Джон Мид младший, Питер
Волков и Аллен Брэдбери Уолш.
Пнин, зыблясь в безмолвном веселье, вновь уселся за стол: у него
имелась в запасе история. Эта строчка из дурацкой русской грамматики: "Брожу
ли я вдоль улиц шумных" ("Whether I wander along noisy streets"), является
на самом деле первой строкой знаменитого стихотворения. Хоть и
предполагалось, что Пнин на занятиях по начальному русскому курсу должен
придерживаться простых языковых упражнений ("Мама, телефон! Брожу ли я вдоль
улиц шумных. От Владивостока до Вашингтона 5000 миль"), он не упускал случая
увлечь своих студентов на литературную и историческую экскурсию.
В восьми четырехстопных четверостишиях Пушкин описал болезненную
привычку, не покидавшую его никогда, -- где бы он ни был, что бы ни делал,
-- привычку сосредоточенно размышлять о смерти, пристально вглядываясь в
каждый мимолетящий день, стараясь угадать в его тайнописи некую "грядущую
годовщину": день и месяц, которые обозначатся когда-нибудь и где-нибудь на
его гробовом камне.
-- "And where will fate send me", несовершенное будущее, "death"3, --
декламировал вдохновенный Пнин, откидывая голову и переводя с отважным
буквализмом, -- "in fight, in travel or in waves? Or will the neighbouring
dale"4 -- то же, что "долина", теперь мы сказали бы "valley", -- "accept my
refrigerated ashes"5, poussiиre, "cold dust"6, возможно, вернее. "And though