---------------------------------------------------------------
© Copyright by Vladimir Nabokov
© Copyright Сергей Ильин, перевод
Любое коммерческое использование настоящего текста без
ведома и прямого согласия владельца авторских прав
НЕ ДОПУСКАЕТСЯ.
По любым вопросам, касающихся этого произведения
обращайтесь непосредственно к переводчику:
Сергей Борисович Ильин, Email: isb@glas.apc.org
---------------------------------------------------------------
Пожилой пассажир, сидевший у одного из северных окон неумолимо мчавшего
вагона, рядом с пустым сиденьем и лицом к двум другим, тоже пустым, был
никто иной, как профессор Тимофей Пнин. Идеально лысый, загорелый и чисто
выбритый, он казался, поначалу, довольно внушительным -- обширное коричневое
чело, очки в черепаховой оправе (скрывающие младенческое отсутствие бровей),
обезьянье надгубье, толстая шея и торс силача в тесноватом твидовом пиджаке,
-- впрочем, осмотр завершался своего рода разочарованием: журавлиными
ножками (в эту минуту обтянутыми фланелью и перекрещенными) с хрупкими на
вид, почти что женскими ступнями.
Алой шерсти обвислые носки были в сиреневых ромбах; приличные черные
полуботинки "оксфорды", обошлись ему почти во столько же, во сколько вся
остальная его одежда (включая и бандитский огненный галстук). До начала 40-х
годов, в степенную европейскую пору его жизни, он всегда носил длинные
кальсоны, окончанья которых заправлялись в опрятные шелковые носки умеренной
расцветки и со стрелкой, державшихся на обтянутых бумазеей икрах при помощи
подвязок. В те дни обнаружить хотя бы на миг белизну этих исподних, слишком
высоко поддернув штанины, представлялось Пнину столь же постыдным, сколь
появление перед дамами без воротничка и галстука; ибо даже когда увядшая
мадам Ру -- консьержка убогого доходного дома в шестнадцатом округе Парижа,
где Пнин скоротал пятнадцать лет после бегства из ленинизированной России и
завершения университетского образования в Праге, -- поднималась к нему за
платой, чопорный Пнин, если он еще был без faux col1, прикрывал горловую
запонку целомудренной дланью. Все изменилось в пьянительной атмосфере Нового
Света. Ныне, в пятьдесят два года, он был помешан на солнечных ваннах, носил
спортивные рубашки и просторные брюки, укладывая же ногу на ногу, прилежно,
намеренно и бесстыдно обнаруживал огромный кусок оголенной голени. Таким мог
увидеть его попутчик; впрочем, исключая солдата, спавшего в одном конце
вагона, и двух женщин, поглощенных дитятей в другом, весь вагон принадлежал
Пнину.
Пора поделиться секретом. Профессор Пнин ошибся поездом. Он об этом не
знал, как не знал и кондуктор, уже пролагавший по поезду путь к вагону
Пнина. Собственно говоря, Пнин в эту минуту был весьма собою доволен.
Приглашая его прочесть ежепятничную лекцию в Кремоне -- это примерно в
двухстах верстах к западу от Вайнделла, академического пристанища Пнина с
1945 года, вице-президентша Женского клуба Кремоны мисс Джудит Клайд
посоветовала нашему другу ехать наиболее удобным поездом, оставляющим
Вайнделл в 1:52 пополудни и приходящим в Кремону в 4:17; однако Пнин,
который подобно многим русским испытывал необычайное пристрастие ко всякого
рода расписаниям, картам, каталогам, коллекционировал их, -- особливо
бесплатные -- со свежительной радостью человека, получающего нечто ни за
что, и который с особенной гордостью сам разбирал расписания, обнаружил,
проведя своего рода исследование, неприметную метку подле еще более удобного
поезда (отпр.Вайнделл 2:19, приб.Кремона 4:32); метка означала, что по
пятницам и только по пятницам поезд "2:19" останавливается в Кремоне на пути
в далекий, гораздо больший город, украшенный столь же сочным итальянским
именем. К несчастию для Пнина, расписание ему попалось пятилетней давности и
несколько устаревшее.
Он преподавал русский язык в университете Вайнделла, -- довольно
провинциальном заведении, отличительными чертами которого были:
искусственное озерцо посреди кампуса с подправленным ландшафтом, увитые
плющом связующие здания галереи, фрески с довольно похожими изображеньями
преподавателей в миг передачи ими светоча знаний от Аристотеля, Шекспира и
Пастера толпе устрашающе сложенных фермерских сыновей и дочурок, и обширное,
деятельное, пышно цветущее отделение германистики, которое возглавлявший его
доктор Гаген не без самодовольства называл (весьма отчетливо выговаривая
каждый слог) "университетом в университете".
В осеннем семестре нынешнего (1950-го) года реестр записавшихся на курс
русского языка включал одну студентку промежуточной группы, полную и
старательную Бетти Блисс, одного, известного лишь по имени (Иван Дуб -- он
так и не воплотился), в группе повышенной сложности и трех в процветавшей
начальной: Джозефину Малкин, чьи дед и бабка происходили из Минска, Чарльза
Макбета, чудовищная память которого уже поглотила десяток языков и готова
была похоронить еще десять, и томную Эйлин Лэйн, -- этой кто-то внушил, что,
овладев русским алфавитом, она сумеет без особых затруднений прочесть "Анну
Карамазову" в оригинале. Как преподаватель, Пнин едва ли годился в соперники
тем рассеянным по всей ученой Америке поразительным русским дамам, которые,
не имея вообще никакого особого образования, ухитряются с помощью интуиции,
говорливости и своего рода материнской пылкости чудесным образом сообщать
знание своего сложного и прекрасного языка группе невинноочитых студентов,
погружая их в атмосферу песен о " Волге-матушке", чая и красной икры; в то
же время Пнин-преподаватель даже и не осмеливался хотя бы приблизиться к
величественным чертогам современной научной лингвистики, к этому
аскетическому братству фонем, к храму, в котором ревностные молодые люди
изучают не сам язык, но метод научения других людей способам обучения этому
методу, каковой метод, подобно водопаду, плещущему со скалы на скалу,
перестает уже быть средой разумного судоходства и, возможно, лишь в
некотором баснословном будущем сумеет обратиться в инструмент для разработки
эзотерических наречий -- Базового Баскского и ему подобных, -- на которых
будут разговаривать одни только хитроумные машины. Вне всяких сомнений,
подход Пнина к его работе был и любительским, и легковесным, основанным, по
существу, на упражнениях из грамматики, изданной главой отделения славистики
гораздо большего, чем вайнделлский, университета, -- маститым мошенником
(русский язык его отдавал анекдотом, но он щедро ссужал свое достославное
имя произведениям безымянных поденщиков). Пнин, при множестве недостатков,
обладал обезоруживающим старомодным обаянием, которое, как уверял угрюмых
попечителей университета стойкий защитник Пнина доктор Гаген, представляло
собой изящный импортный товар, достойный оплаты в местной валюте. И хоть
степень по социологии и политической экономии, с определенной помпой
полученная Пниным в 1925 году в Пражском университете, к середине века уже
ничего не значила, роль преподавателя русского языка вовсе не была для него
непосильной. Его любили не за какие-то особые дарования, но за незабываемые
отступления, когда он снимал очки, чтобы улыбнуться прошлому, массируя тем
временем линзы настоящего. Ностальгические отступления на ломанном
английском. Лакомые крохи автобиографии. О том, как Пнин прибыл в Soedinyon
nпe shtatп: -- Проверка на корабле перед высадкой. Очень хорошо! "Что-то для
декларации?" -- Ничего. -- "Очень хорошо!" -- Он спрашивает: "Вы анархист?"
-- Я отвечаю, -- рассказчик берет тайм-аут, чтобы предаться уютному немому
веселью, -- во-первых, что мы будем понимать под словом "анархизм"? Анархизм
практический, метафизический, теоретический, отвлеченный, мистический,
индивидуальный, социальный? "Когда я был молод, -- говорю я ему, -- все это
для меня имело значение." -- Мы имели очень интересную дискуссию, вследствие
которой я провел на Эллис-Айленд две целых недели, ґ чрево начинает
вздыматься; вздымается; рассказчик бьется в конвульсиях.
Впрочем, в рассуждении юмора, случались занятия и похлеще. С застенчиво
таинственным выраженьем благодетельный Пнин, припасший для деток дивное
лакомство, которое когда-то пробовал сам, и уже обнаруживший в невольной
улыбке неполный, но пугающий набор пожелтелых зубов, открывал на кожаной
изящной закладке, предусмотрительно им туда вложенной, потрепанную русскую
книгу. Он открывал ее и немедля, -- случалось это так же часто, как и не
случалось, -- выражение крайнего смятения искажало его живые черты:
приоткрыв рот, он принимался лихорадочно перелистывать книгу во всех
направлениях; порой проходили минуты, прежде чем он находил нужную страницу,
-- или убеждался, наконец, что все же верно ее заложил. Выбираемый им
отрывок происходил обычно из какой-нибудь старой и простодушной комедии
купеческих нравов, на скорую руку состряпанной Островским почти столетие
назад, или из столь же почтенного, но еще более одряхлевшего образчика
основанной на словоискажениях пустой лесковской веселости. Пнин
демонстрировал этот лежалый товар скорее с полнозвучным пылом классической
Александринки, нежели с суховатой простотой Московского Художественного;
поскольку, однако, для уяснения хоть какой ни на есть забавности, еще
сохранившейся в этих отрывках, требовалось не только порядочное владение
разговорной речью, но и немалая литературная умудренность, а его бедный
маленький класс не отличался ни тем ни другим, исполнитель наслаждался
ассоциативными тонкостями текста в одиночку. Воздымание, отмеченное нами в
иной связи, становилось теперь похожим на истинное землетрясение. Нацелив
память на дни своей пылкой и восприимчивой юности, -- полный свет, все маски
разума пляшут в пантомиме, -- в бриллиантовый космос, кажущийся еще более
свежим оттого, что история прикончила его единым ударом, -- Пнин пьянел от
собственных вин, предъявляя один за другим образцы того, что, как вежливо
полагали слушатели, представляло собой русский юмор. Наконец, веселье
становилось для него непосильным, грушевидные слезы катили по загорелым
щекам. Не только жуткие зубы его, но и немалая часть розоватой верхней десны
выскакивала вдруг, будто черт из табакерки, рука взлетала ко рту, крупные
плечи тряслись и перекатывались. И хоть слова, придушенные пляшущей рукой,
были теперь вдвойне неразличимы для класса, полная его сдача собственному
веселью оказывалась неотразимой. К тому времени, когда сам он становился
совсем беспомощным, студенты уже валились на пол от хохота: Чарльз
прерывисто лаял, как заводной, ослепительный ток неожиданно прелестного
смеха преображал лишенную миловидности Джозефину, а Эйлин, отнюдь ее не
лишенная, студенисто тряслась и неприлично хихикала.
Все это, впрочем, не меняет того обстоятельства, что Пнин ошибся
поездом.
Как следует нам диагностировать этот прискорбный случай? Пнин, это
стоит подчеркнуть особо, вовсе не был типичным образчиком благонамеренной
немецкой пошлости прошлого века, der zerstreute Professor1. Напротив, он
был, возможно, чересчур осторожен, слишком усерден в выискивании дьявольских
ловушек, слишком бдителен, ибо опасался, что окружающий беспорядок
(непредсказуемая Америка!) подтолкнет его к совершению какого-нибудь
дурацкого промаха. Это мир, окружавший его, был рассеян, и это его, Пнина,
задачей было -- привести мир в порядок. Жизнь его проходила в постоянной
войне с неодушевленными предметами, которые не желали служить или
распадались на части, или нападали на него, или же злонамеренно пропадали,
едва попадая в сферу его бытия. Руки у него были в редкой степени
бестолковые, но поскольку он мог в мгновение ока соорудить из горохового
стручка губную гармонику об одной ноте, заставить плоский голыш десять раз
отскочить от глади пруда, при помощи пальцев показать на стене теневого
зайца (целиком и даже с мигающим глазом) и исполнить множество иных
пустяковых фокусов, имеющихся в запасе у всякого русского, он почитал себя
знатоком ремесел и мастером на все руки. На разного рода технические
приспособления он взирал в суеверном, оцепенелом восторге. Электрические
машинки его завораживали. Пластики просто валили с ног. До глубины души
обожал он застежки-молнии. И однако, набожно включенный в розетку будильник
обращал его утро в бессмыслицу после полночной грозы, оцепенившей местную
электростанцию. Оправа очков с треском лопалась прямо по дужке, оставляя в
его руках две одинаковых половинки, которые он робко пытался соединить,
надеясь, быть может, что некое чудо органической реставрации поможет ему.
Застежка-молния -- и именно та, от которой джентльмен зависит в наибольшей
степени, -- слабела в его удивленной ладони в кошмарный миг отчаяния и
спешки.
И он все еще не знал, что ошибся поездом.
Зоной особой опасности был для Пнина английский язык. Перебираясь из
Франции в Штаты, он вообще не знал английского, не считая всякой
малополезной всячины вроде "the rest is silence", "nevermore", "week-end",
"who's who"1, да нескольких незатейливых слов наподобие "eat", "street",
"fountain pen", "gangster", "Charleston", "marginal utility"2. С усердием
приступил он к изучению языка Фенимора Купера, Эдгара По, Эдисона и тридцати
одного президента. В 1941 году, на исходе первого года обучения, он
продвинулся достаточно для того, чтобы бойко пользоваться оборотами вроде
"wishful thinking" и "okey-dokey"3. К 1942 году он умел уже прервать свой
рассказ фразой "To make a long story short"4. Ко времени избрания Трумэна на
второй срок Пнин мог управиться с любой темой, однако дальнейшее продвижение
застопорилось, несмотря на все его старания, и к 1950 году его английский
по-прежнему был полон огрехов. В эту осень он дополнял свой русский курс
чтением еженедельных лекций в так называемом симпозиуме ("Бескрылая Европа:
обзор современной континентальной культуры"), руководимом доктором Гагеном.
Все лекции нашего друга, включая и те, что он от случая к случаю читал в
других городах, редактировал один из младших сотрудников отделения
германистики. Процедура была довольно сложная. Профессор Пнин добросовестно
переводил свой изобилующий присловьями русский речевой поток на лоскутный
английский. Молодой Миллер исправлял перевод. Затем секретарша доктора
Гагена, мисс Айзенбор, печатала его на машинке. Затем Пнин выкидывал места,
которых он не понимал. Затем он зачитывал остаток своей еженедельной
аудитории. Без приготовленного загодя текста он был совершенно беспомощен, к
тому же он не владел старинным способом сокрытия немощи: двигая глазами
вверх-вниз, зачерпнуть пригоршню слов, пересыпать ее в аудиторию и затянуть
конец предложения, пока ныряешь за новой. Поэтому он предпочитал читать свои
лекции, влипая глазами в текст, -- медленным, монотонным баритоном,
казалось, карабкавшимся вверх по одной из тех нескончаемых лестниц, которыми
пользуются боящиеся лифта люди.
Кондуктору, седовласому, с отеческим выражением человеку в оправленных
сталью очках, низковато сидящих на его простом практичном носу, и с кусочком
грязного пластыря на большом пальце, оставалось управиться только с тремя
вагонами, прежде чем он достигнет последнего, в котором катил Пнин.
А Пнин, между тем, предавался удовлетворению особой, пнинианской
потребности. Он пребывал в состоянии пнинианского затруднения. Среди прочих
предметов, неотделимых от пнинианского ночлега в чужом городе, -- таких как
колодки для обуви, яблоки, словари и прочее, -- его гладстоновский саквояж
содержал относительно новый черный костюм, в котором он собирался читать
нынче вечером лекцию дамам Кремоны ("Коммунист ли русский народ?"). В нем
находилась и лекция, предназначенная для симпозиума, имеющего состояться в
следующий понедельник ("Дон Кихот и Фауст"), -- Пнин намеревался изучить ее
завтра, на обратном пути в Вайнделл, -- и работа аспирантки Бетти Блисс
("Достоевский и гештальт-психология"), каковую он был обязан прочесть за
доктора Гагена, основного руководителя умственной деятельности Бетти.
Затруднение было вот какое: если держать кремонский манускрипт -- стопку
аккуратно сложенных вдвое стандартных машинописных страниц, -- при себе, в
безопасности телесной теплоты, существуют (теоретически) шансы, что он
забудет переместить его из пиджака, надетого на нем сейчас, в тот, который
он наденет после. С другой стороны, если сейчас засунуть лекцию в карман
костюма, лежащего в саквояже, его замучит, -- это он знал отлично, -- мысль
о возможной покраже багажа. С третьей стороны (умственные состояния этого
рода непрестанно обзаводятся лишними сторонами), во внутреннем кармане
теперешнего пиджака лежит драгоценный бумажник с двумя десятидолларовыми
купюрами, вырезанным из газеты ("New-York Times") письмом, которое он
написал -- с моей помощью -- в 1945 году по поводу Ялтинской конференции, и
свидетельством о натурализации, -- и опять-таки существовала физическая
возможность вытащить бумажник, если он вдруг понадобится, так, что при этом
роковым образом изменится местоположение сложенной лекции. За двадцать
минут, проведенных в поезде нашим другом, он успел два раза открыть саквояж,
чтобы поиграть с различными бумажками. Когда кондуктор добрался до его
вагона, прилежный Пнин с натугой вникал в плод последнего усилия Бетти,
начинавшийся словами: "Если мы рассмотрим духовный климат, в котором мы
живем, мы не сможем не заметить..."
Вошел кондуктор; он не стал будить солдата; он заверил женщин, что даст
им знать о приближении их станции; и вот он уже качал головой над билетом
Пнина. Остановку в Кремоне отменили два года назад.
-- Важная лекция! -- возопил Пнин. -- Что делать? Катастрофа!
Седовласый кондуктор присел, степенно и с удобством, на супротивное
сиденье и, сохраняя молчание, занялся наведением справок в потрепанной
книге, полной вкладышей с загнутыми уголками. Через несколько минут, а
именно в 3:08, Пнину нужно будет сойти в Уитчерче, -- это позволит ему
попасть на четырехчасовой автобус, который около шести высадит его в
Кремоне.
-- Я думал, я выиграл двенадцать минут, а теперь я теряю почти два
целых часа, -- горько вымолвил Пнин. После чего, прочистив горло и не внимая
утешениям седоголового добряка ("ничего, поспеете!"), он снял очки для
чтения, подхватил тяжеленный саквояж и направился в тамбур, дабы там
ожидать, пока скользящее мимо замешательство зелени не будет зачеркнуто и
замещено определенностью станции, уже возникшей в его сознании.
Уитчерч материализовался по расписанию. Горячее, оцепенелое цементное
пространство и солнце, лежащее за геометрическими телами разнообразно и
чисто вырезанных теней. Погода здесь стояла для октября невероятно летняя.
Настороженный Пнин вошел в подобие ожидательной залы с ненужной печкой
посередине и огляделся. Единственная ниша в стене позволяла увидеть верхнюю
половину потного молодого человека, который заполнял какие-то ведомости,
разложенные перед ним на широкой деревянной конторке.
-- Информацию, пожалуйста, -- сказал Пнин. -- Где останавливается
четырехчасовой автобус в Кремону?
-- Прямо через улицу, -- не поднимая глаз, отрывисто ответил служитель.
-- А где возможно оставить багаж?
-- Этот саквояж? Я за ним присмотрю.
И с национальной небрежностью, всегда приводившей Пнина в
замешательство, молодой человек затолкал саквояж в угол своего укрытия.
-- Квиттэнс? -- поинтересовался Пнин, заменяя английский "receipt"1
англизированной русской "квитанцией".
-- А что это?
-- Номерок? -- попытал счастья Пнин.
-- Да на что он вам, -- сказал молодой человек и возвратился к своим
занятиям.
Пнин оставил станцию, удостоверился в существовании автобусной
остановки и вошел в кофейню. Он поглотил сэндвич с ветчиной, спросил другой
и его поглотил тоже. Ровно без пяти четыре, уплатив за еду, но не за
превосходную зубочистку, тщательно выбранную им из стоявшей у кассы
миленькой чашки, изображавшей сосновую шишку, Пнин воротился на станцию за
багажом.
Теперь на посту был другой человек. Первого позвали домой, чтобы он
срочно отвез жену в родильное заведение. С минуты на минуту вернется.
-- Но я должен получить мой чемодан! -- вскричал Пнин.
Сменщику было очень жаль, но он ничего не мог поделать.
-- Да вот же он! -- возопил Пнин, перегибаясь и указывая.
Жест вышел не самый удачный. Еще продолжая указывать, он осознал, что
предъявляет права не на тот саквояж. Указательный палец его заколебался.
Колебание было фатальным.
-- У меня автобус на Кремону! -- кричал Пнин.
-- В восемь будет другой, -- сказал служитель.
Что оставалось делать нашему бедному другу? Ужасное положение! Он
глянул через улицу. Автобус только что подкатил. Лекция даст ему пятьдесят
добавочных долларов. Его рука вспорхнула к правой стороне груди. Слава Богу,
она здесь! Очень хорошо! Он не наденет черного костюма -- вот и все! Он
прихватит его он на обратном пути. В свое время он терял, бросал, вообще
лишался куда более ценных вещей. Энергично, почти беззаботно Пнин взобрался
в автобус.
На этой новой стадии своего путешествия, он проехал всего лишь
несколько городских кварталов, когда разум его посетило ужасное подозрение.
С того самого времени, как он расстался с саквояжем, его левый указательный
палец попеременно с внутренним краем правого локтя проверял присутствие
бесценного груза во внутреннем кармане пиджака. Одним махом он выдрал его
оттуда. Это была работа Бетти.
Испустив то, что представлялось ему международным выражением мольбы и
испуга, Пнин выкарабкался из кресла. Раскачиваясь, добрался до выхода.
Водитель одной рукой хмуро выдоил из машинки пригоршню центов, возместил ему
стоимость билета и остановил автобус. Бедный Пнин высадился посреди чужого
города.
Не так уж он был и крепок, как позволяла думать его мощно выпяченная
грудь, и волна безнадежной усталости, которая внезапно накрыла его
тяжеловатый в верхней части корпус, как бы относя его от реальности, была
для него ощущением не вполне незнакомым. Он сознавал, что бредет по сырому,
зеленому и лиловатому парку строгого, отчасти кладбищенского пошиба, с
преобладанием мрачных рододендронов, лоснистых лавров, раскидистых тенистых
деревьев и стриженных газонов; и едва свернул он в аллею дубов и каштанов,
которая, по кратким словам водителя, вела обратно к вокзалу, как это
жутковатое ощущение, этот холодок нереальности полностью им овладел. Было ли
тому виной что-то из съеденного? Те пикули с ветчиной? Или то была
загадочная болезнь, которой до сей поры не смог обнаружить ни один из его
докторов? Мой друг терялся в догадках, теряюсь в них и я.
Не знаю, отмечал ли уже кто-либо, что главная характеристика жизни --
это отъединенность? Не облекай нас тонкая пленка плоти, мы бы погибли.
Человек существует лишь пока он отделен от своего окружения. Череп -- это
шлем космического скитальца. Сиди внутри, иначе погибнешь. Смерть
--разоблачение, смерть -- причащение. Слиться с ландшафтом -- дело, может
быть, и приятное, однако, тут-то и конец нежному эго. Чувство, которое
испытывал бедный Пнин, чем-то весьма походило и на это разоблачение, и на
это причащение. Он казался себе пористым, уязвимым. Он потел. Его пронизывал
страх. Каменная скамья под лаврами спасла его от падения на дорожку. Был ли
этот приступ сердечным припадком? Сомневаюсь. В данном случае я -- его
доктор, и позвольте мне повторить еще раз: сомневаюсь. Мой пациент
принадлежал к тем редким и злополучным людям, что относятся к своему сердцу
("полому, мускулистому органу" -- по зловещему определению "Webster's New
Collegiate Dictionary"1, лежавшего в осиротевшем саквояже Пнина) с тошным
страхом, с нервическим омерзением, с болезненной ненавистью, словно к
могучему, слизистому чудищу, паразиту, к которому противно притронуться и с
которого, увы, приходится мириться. Время от времени доктора, озадаченные
его шатким и валким пульсом проводили тщательное обследование, кардиограф
выписывал баснословные горные цепи и указывал на дюжину смертельных недугов,
исключавших один другого. Он боялся притронуться к собственному запястью. Он
никогда не пытался заснуть на левом боку, даже в те гнетущие часы, когда
жертва бессонницы томится по третьему боку, испробовав два наличных.
И вот теперь, в уитчерчском парке, Пнин испытывал то, что он уже
испытал 10 августа 1942 года и 15 февраля (в свой день рождения) 1937 года,
и 18 мая 1929 года, и 4 июля 1920-го, ощущение, что отвратный автомат,
обитающий в нем, обзавелся собственным разумом и не просто живет своей
животной жизнью, но насылает на него боль и боязнь. Прижимая бедную лысую
голову к каменной спинке скамьи, он вспоминал все прежние приступы такой же
немощи и отчаяния. Может быть, на этот раз -- пневмония? Дня два назад он
продрог до костей на одном из тех дружеских американских сквозняков,
которыми хозяин дома угощает ветренной ночью своих гостей после второго
круга выпивки. Внезапно Пнин почувствовал (уж не умирает ли он?), что
соскальзывает в детство. Это чувство обладало резкостью ретроспективных
деталей, составляющей, как уверяют, драматическое достояние утопающих, --
особенно на прежнем Русском флоте, -- феномен удушья, которое бывалый
психоаналитик, забыл его имя, объяснял подсознательным возрождением шока
© Copyright by Vladimir Nabokov
© Copyright Сергей Ильин, перевод
Любое коммерческое использование настоящего текста без
ведома и прямого согласия владельца авторских прав
НЕ ДОПУСКАЕТСЯ.
По любым вопросам, касающихся этого произведения
обращайтесь непосредственно к переводчику:
Сергей Борисович Ильин, Email: isb@glas.apc.org
---------------------------------------------------------------
Пожилой пассажир, сидевший у одного из северных окон неумолимо мчавшего
вагона, рядом с пустым сиденьем и лицом к двум другим, тоже пустым, был
никто иной, как профессор Тимофей Пнин. Идеально лысый, загорелый и чисто
выбритый, он казался, поначалу, довольно внушительным -- обширное коричневое
чело, очки в черепаховой оправе (скрывающие младенческое отсутствие бровей),
обезьянье надгубье, толстая шея и торс силача в тесноватом твидовом пиджаке,
-- впрочем, осмотр завершался своего рода разочарованием: журавлиными
ножками (в эту минуту обтянутыми фланелью и перекрещенными) с хрупкими на
вид, почти что женскими ступнями.
Алой шерсти обвислые носки были в сиреневых ромбах; приличные черные
полуботинки "оксфорды", обошлись ему почти во столько же, во сколько вся
остальная его одежда (включая и бандитский огненный галстук). До начала 40-х
годов, в степенную европейскую пору его жизни, он всегда носил длинные
кальсоны, окончанья которых заправлялись в опрятные шелковые носки умеренной
расцветки и со стрелкой, державшихся на обтянутых бумазеей икрах при помощи
подвязок. В те дни обнаружить хотя бы на миг белизну этих исподних, слишком
высоко поддернув штанины, представлялось Пнину столь же постыдным, сколь
появление перед дамами без воротничка и галстука; ибо даже когда увядшая
мадам Ру -- консьержка убогого доходного дома в шестнадцатом округе Парижа,
где Пнин скоротал пятнадцать лет после бегства из ленинизированной России и
завершения университетского образования в Праге, -- поднималась к нему за
платой, чопорный Пнин, если он еще был без faux col1, прикрывал горловую
запонку целомудренной дланью. Все изменилось в пьянительной атмосфере Нового
Света. Ныне, в пятьдесят два года, он был помешан на солнечных ваннах, носил
спортивные рубашки и просторные брюки, укладывая же ногу на ногу, прилежно,
намеренно и бесстыдно обнаруживал огромный кусок оголенной голени. Таким мог
увидеть его попутчик; впрочем, исключая солдата, спавшего в одном конце
вагона, и двух женщин, поглощенных дитятей в другом, весь вагон принадлежал
Пнину.
Пора поделиться секретом. Профессор Пнин ошибся поездом. Он об этом не
знал, как не знал и кондуктор, уже пролагавший по поезду путь к вагону
Пнина. Собственно говоря, Пнин в эту минуту был весьма собою доволен.
Приглашая его прочесть ежепятничную лекцию в Кремоне -- это примерно в
двухстах верстах к западу от Вайнделла, академического пристанища Пнина с
1945 года, вице-президентша Женского клуба Кремоны мисс Джудит Клайд
посоветовала нашему другу ехать наиболее удобным поездом, оставляющим
Вайнделл в 1:52 пополудни и приходящим в Кремону в 4:17; однако Пнин,
который подобно многим русским испытывал необычайное пристрастие ко всякого
рода расписаниям, картам, каталогам, коллекционировал их, -- особливо
бесплатные -- со свежительной радостью человека, получающего нечто ни за
что, и который с особенной гордостью сам разбирал расписания, обнаружил,
проведя своего рода исследование, неприметную метку подле еще более удобного
поезда (отпр.Вайнделл 2:19, приб.Кремона 4:32); метка означала, что по
пятницам и только по пятницам поезд "2:19" останавливается в Кремоне на пути
в далекий, гораздо больший город, украшенный столь же сочным итальянским
именем. К несчастию для Пнина, расписание ему попалось пятилетней давности и
несколько устаревшее.
Он преподавал русский язык в университете Вайнделла, -- довольно
провинциальном заведении, отличительными чертами которого были:
искусственное озерцо посреди кампуса с подправленным ландшафтом, увитые
плющом связующие здания галереи, фрески с довольно похожими изображеньями
преподавателей в миг передачи ими светоча знаний от Аристотеля, Шекспира и
Пастера толпе устрашающе сложенных фермерских сыновей и дочурок, и обширное,
деятельное, пышно цветущее отделение германистики, которое возглавлявший его
доктор Гаген не без самодовольства называл (весьма отчетливо выговаривая
каждый слог) "университетом в университете".
В осеннем семестре нынешнего (1950-го) года реестр записавшихся на курс
русского языка включал одну студентку промежуточной группы, полную и
старательную Бетти Блисс, одного, известного лишь по имени (Иван Дуб -- он
так и не воплотился), в группе повышенной сложности и трех в процветавшей
начальной: Джозефину Малкин, чьи дед и бабка происходили из Минска, Чарльза
Макбета, чудовищная память которого уже поглотила десяток языков и готова
была похоронить еще десять, и томную Эйлин Лэйн, -- этой кто-то внушил, что,
овладев русским алфавитом, она сумеет без особых затруднений прочесть "Анну
Карамазову" в оригинале. Как преподаватель, Пнин едва ли годился в соперники
тем рассеянным по всей ученой Америке поразительным русским дамам, которые,
не имея вообще никакого особого образования, ухитряются с помощью интуиции,
говорливости и своего рода материнской пылкости чудесным образом сообщать
знание своего сложного и прекрасного языка группе невинноочитых студентов,
погружая их в атмосферу песен о " Волге-матушке", чая и красной икры; в то
же время Пнин-преподаватель даже и не осмеливался хотя бы приблизиться к
величественным чертогам современной научной лингвистики, к этому
аскетическому братству фонем, к храму, в котором ревностные молодые люди
изучают не сам язык, но метод научения других людей способам обучения этому
методу, каковой метод, подобно водопаду, плещущему со скалы на скалу,
перестает уже быть средой разумного судоходства и, возможно, лишь в
некотором баснословном будущем сумеет обратиться в инструмент для разработки
эзотерических наречий -- Базового Баскского и ему подобных, -- на которых
будут разговаривать одни только хитроумные машины. Вне всяких сомнений,
подход Пнина к его работе был и любительским, и легковесным, основанным, по
существу, на упражнениях из грамматики, изданной главой отделения славистики
гораздо большего, чем вайнделлский, университета, -- маститым мошенником
(русский язык его отдавал анекдотом, но он щедро ссужал свое достославное
имя произведениям безымянных поденщиков). Пнин, при множестве недостатков,
обладал обезоруживающим старомодным обаянием, которое, как уверял угрюмых
попечителей университета стойкий защитник Пнина доктор Гаген, представляло
собой изящный импортный товар, достойный оплаты в местной валюте. И хоть
степень по социологии и политической экономии, с определенной помпой
полученная Пниным в 1925 году в Пражском университете, к середине века уже
ничего не значила, роль преподавателя русского языка вовсе не была для него
непосильной. Его любили не за какие-то особые дарования, но за незабываемые
отступления, когда он снимал очки, чтобы улыбнуться прошлому, массируя тем
временем линзы настоящего. Ностальгические отступления на ломанном
английском. Лакомые крохи автобиографии. О том, как Пнин прибыл в Soedinyon
nпe shtatп: -- Проверка на корабле перед высадкой. Очень хорошо! "Что-то для
декларации?" -- Ничего. -- "Очень хорошо!" -- Он спрашивает: "Вы анархист?"
-- Я отвечаю, -- рассказчик берет тайм-аут, чтобы предаться уютному немому
веселью, -- во-первых, что мы будем понимать под словом "анархизм"? Анархизм
практический, метафизический, теоретический, отвлеченный, мистический,
индивидуальный, социальный? "Когда я был молод, -- говорю я ему, -- все это
для меня имело значение." -- Мы имели очень интересную дискуссию, вследствие
которой я провел на Эллис-Айленд две целых недели, ґ чрево начинает
вздыматься; вздымается; рассказчик бьется в конвульсиях.
Впрочем, в рассуждении юмора, случались занятия и похлеще. С застенчиво
таинственным выраженьем благодетельный Пнин, припасший для деток дивное
лакомство, которое когда-то пробовал сам, и уже обнаруживший в невольной
улыбке неполный, но пугающий набор пожелтелых зубов, открывал на кожаной
изящной закладке, предусмотрительно им туда вложенной, потрепанную русскую
книгу. Он открывал ее и немедля, -- случалось это так же часто, как и не
случалось, -- выражение крайнего смятения искажало его живые черты:
приоткрыв рот, он принимался лихорадочно перелистывать книгу во всех
направлениях; порой проходили минуты, прежде чем он находил нужную страницу,
-- или убеждался, наконец, что все же верно ее заложил. Выбираемый им
отрывок происходил обычно из какой-нибудь старой и простодушной комедии
купеческих нравов, на скорую руку состряпанной Островским почти столетие
назад, или из столь же почтенного, но еще более одряхлевшего образчика
основанной на словоискажениях пустой лесковской веселости. Пнин
демонстрировал этот лежалый товар скорее с полнозвучным пылом классической
Александринки, нежели с суховатой простотой Московского Художественного;
поскольку, однако, для уяснения хоть какой ни на есть забавности, еще
сохранившейся в этих отрывках, требовалось не только порядочное владение
разговорной речью, но и немалая литературная умудренность, а его бедный
маленький класс не отличался ни тем ни другим, исполнитель наслаждался
ассоциативными тонкостями текста в одиночку. Воздымание, отмеченное нами в
иной связи, становилось теперь похожим на истинное землетрясение. Нацелив
память на дни своей пылкой и восприимчивой юности, -- полный свет, все маски
разума пляшут в пантомиме, -- в бриллиантовый космос, кажущийся еще более
свежим оттого, что история прикончила его единым ударом, -- Пнин пьянел от
собственных вин, предъявляя один за другим образцы того, что, как вежливо
полагали слушатели, представляло собой русский юмор. Наконец, веселье
становилось для него непосильным, грушевидные слезы катили по загорелым
щекам. Не только жуткие зубы его, но и немалая часть розоватой верхней десны
выскакивала вдруг, будто черт из табакерки, рука взлетала ко рту, крупные
плечи тряслись и перекатывались. И хоть слова, придушенные пляшущей рукой,
были теперь вдвойне неразличимы для класса, полная его сдача собственному
веселью оказывалась неотразимой. К тому времени, когда сам он становился
совсем беспомощным, студенты уже валились на пол от хохота: Чарльз
прерывисто лаял, как заводной, ослепительный ток неожиданно прелестного
смеха преображал лишенную миловидности Джозефину, а Эйлин, отнюдь ее не
лишенная, студенисто тряслась и неприлично хихикала.
Все это, впрочем, не меняет того обстоятельства, что Пнин ошибся
поездом.
Как следует нам диагностировать этот прискорбный случай? Пнин, это
стоит подчеркнуть особо, вовсе не был типичным образчиком благонамеренной
немецкой пошлости прошлого века, der zerstreute Professor1. Напротив, он
был, возможно, чересчур осторожен, слишком усерден в выискивании дьявольских
ловушек, слишком бдителен, ибо опасался, что окружающий беспорядок
(непредсказуемая Америка!) подтолкнет его к совершению какого-нибудь
дурацкого промаха. Это мир, окружавший его, был рассеян, и это его, Пнина,
задачей было -- привести мир в порядок. Жизнь его проходила в постоянной
войне с неодушевленными предметами, которые не желали служить или
распадались на части, или нападали на него, или же злонамеренно пропадали,
едва попадая в сферу его бытия. Руки у него были в редкой степени
бестолковые, но поскольку он мог в мгновение ока соорудить из горохового
стручка губную гармонику об одной ноте, заставить плоский голыш десять раз
отскочить от глади пруда, при помощи пальцев показать на стене теневого
зайца (целиком и даже с мигающим глазом) и исполнить множество иных
пустяковых фокусов, имеющихся в запасе у всякого русского, он почитал себя
знатоком ремесел и мастером на все руки. На разного рода технические
приспособления он взирал в суеверном, оцепенелом восторге. Электрические
машинки его завораживали. Пластики просто валили с ног. До глубины души
обожал он застежки-молнии. И однако, набожно включенный в розетку будильник
обращал его утро в бессмыслицу после полночной грозы, оцепенившей местную
электростанцию. Оправа очков с треском лопалась прямо по дужке, оставляя в
его руках две одинаковых половинки, которые он робко пытался соединить,
надеясь, быть может, что некое чудо органической реставрации поможет ему.
Застежка-молния -- и именно та, от которой джентльмен зависит в наибольшей
степени, -- слабела в его удивленной ладони в кошмарный миг отчаяния и
спешки.
И он все еще не знал, что ошибся поездом.
Зоной особой опасности был для Пнина английский язык. Перебираясь из
Франции в Штаты, он вообще не знал английского, не считая всякой
малополезной всячины вроде "the rest is silence", "nevermore", "week-end",
"who's who"1, да нескольких незатейливых слов наподобие "eat", "street",
"fountain pen", "gangster", "Charleston", "marginal utility"2. С усердием
приступил он к изучению языка Фенимора Купера, Эдгара По, Эдисона и тридцати
одного президента. В 1941 году, на исходе первого года обучения, он
продвинулся достаточно для того, чтобы бойко пользоваться оборотами вроде
"wishful thinking" и "okey-dokey"3. К 1942 году он умел уже прервать свой
рассказ фразой "To make a long story short"4. Ко времени избрания Трумэна на
второй срок Пнин мог управиться с любой темой, однако дальнейшее продвижение
застопорилось, несмотря на все его старания, и к 1950 году его английский
по-прежнему был полон огрехов. В эту осень он дополнял свой русский курс
чтением еженедельных лекций в так называемом симпозиуме ("Бескрылая Европа:
обзор современной континентальной культуры"), руководимом доктором Гагеном.
Все лекции нашего друга, включая и те, что он от случая к случаю читал в
других городах, редактировал один из младших сотрудников отделения
германистики. Процедура была довольно сложная. Профессор Пнин добросовестно
переводил свой изобилующий присловьями русский речевой поток на лоскутный
английский. Молодой Миллер исправлял перевод. Затем секретарша доктора
Гагена, мисс Айзенбор, печатала его на машинке. Затем Пнин выкидывал места,
которых он не понимал. Затем он зачитывал остаток своей еженедельной
аудитории. Без приготовленного загодя текста он был совершенно беспомощен, к
тому же он не владел старинным способом сокрытия немощи: двигая глазами
вверх-вниз, зачерпнуть пригоршню слов, пересыпать ее в аудиторию и затянуть
конец предложения, пока ныряешь за новой. Поэтому он предпочитал читать свои
лекции, влипая глазами в текст, -- медленным, монотонным баритоном,
казалось, карабкавшимся вверх по одной из тех нескончаемых лестниц, которыми
пользуются боящиеся лифта люди.
Кондуктору, седовласому, с отеческим выражением человеку в оправленных
сталью очках, низковато сидящих на его простом практичном носу, и с кусочком
грязного пластыря на большом пальце, оставалось управиться только с тремя
вагонами, прежде чем он достигнет последнего, в котором катил Пнин.
А Пнин, между тем, предавался удовлетворению особой, пнинианской
потребности. Он пребывал в состоянии пнинианского затруднения. Среди прочих
предметов, неотделимых от пнинианского ночлега в чужом городе, -- таких как
колодки для обуви, яблоки, словари и прочее, -- его гладстоновский саквояж
содержал относительно новый черный костюм, в котором он собирался читать
нынче вечером лекцию дамам Кремоны ("Коммунист ли русский народ?"). В нем
находилась и лекция, предназначенная для симпозиума, имеющего состояться в
следующий понедельник ("Дон Кихот и Фауст"), -- Пнин намеревался изучить ее
завтра, на обратном пути в Вайнделл, -- и работа аспирантки Бетти Блисс
("Достоевский и гештальт-психология"), каковую он был обязан прочесть за
доктора Гагена, основного руководителя умственной деятельности Бетти.
Затруднение было вот какое: если держать кремонский манускрипт -- стопку
аккуратно сложенных вдвое стандартных машинописных страниц, -- при себе, в
безопасности телесной теплоты, существуют (теоретически) шансы, что он
забудет переместить его из пиджака, надетого на нем сейчас, в тот, который
он наденет после. С другой стороны, если сейчас засунуть лекцию в карман
костюма, лежащего в саквояже, его замучит, -- это он знал отлично, -- мысль
о возможной покраже багажа. С третьей стороны (умственные состояния этого
рода непрестанно обзаводятся лишними сторонами), во внутреннем кармане
теперешнего пиджака лежит драгоценный бумажник с двумя десятидолларовыми
купюрами, вырезанным из газеты ("New-York Times") письмом, которое он
написал -- с моей помощью -- в 1945 году по поводу Ялтинской конференции, и
свидетельством о натурализации, -- и опять-таки существовала физическая
возможность вытащить бумажник, если он вдруг понадобится, так, что при этом
роковым образом изменится местоположение сложенной лекции. За двадцать
минут, проведенных в поезде нашим другом, он успел два раза открыть саквояж,
чтобы поиграть с различными бумажками. Когда кондуктор добрался до его
вагона, прилежный Пнин с натугой вникал в плод последнего усилия Бетти,
начинавшийся словами: "Если мы рассмотрим духовный климат, в котором мы
живем, мы не сможем не заметить..."
Вошел кондуктор; он не стал будить солдата; он заверил женщин, что даст
им знать о приближении их станции; и вот он уже качал головой над билетом
Пнина. Остановку в Кремоне отменили два года назад.
-- Важная лекция! -- возопил Пнин. -- Что делать? Катастрофа!
Седовласый кондуктор присел, степенно и с удобством, на супротивное
сиденье и, сохраняя молчание, занялся наведением справок в потрепанной
книге, полной вкладышей с загнутыми уголками. Через несколько минут, а
именно в 3:08, Пнину нужно будет сойти в Уитчерче, -- это позволит ему
попасть на четырехчасовой автобус, который около шести высадит его в
Кремоне.
-- Я думал, я выиграл двенадцать минут, а теперь я теряю почти два
целых часа, -- горько вымолвил Пнин. После чего, прочистив горло и не внимая
утешениям седоголового добряка ("ничего, поспеете!"), он снял очки для
чтения, подхватил тяжеленный саквояж и направился в тамбур, дабы там
ожидать, пока скользящее мимо замешательство зелени не будет зачеркнуто и
замещено определенностью станции, уже возникшей в его сознании.
Уитчерч материализовался по расписанию. Горячее, оцепенелое цементное
пространство и солнце, лежащее за геометрическими телами разнообразно и
чисто вырезанных теней. Погода здесь стояла для октября невероятно летняя.
Настороженный Пнин вошел в подобие ожидательной залы с ненужной печкой
посередине и огляделся. Единственная ниша в стене позволяла увидеть верхнюю
половину потного молодого человека, который заполнял какие-то ведомости,
разложенные перед ним на широкой деревянной конторке.
-- Информацию, пожалуйста, -- сказал Пнин. -- Где останавливается
четырехчасовой автобус в Кремону?
-- Прямо через улицу, -- не поднимая глаз, отрывисто ответил служитель.
-- А где возможно оставить багаж?
-- Этот саквояж? Я за ним присмотрю.
И с национальной небрежностью, всегда приводившей Пнина в
замешательство, молодой человек затолкал саквояж в угол своего укрытия.
-- Квиттэнс? -- поинтересовался Пнин, заменяя английский "receipt"1
англизированной русской "квитанцией".
-- А что это?
-- Номерок? -- попытал счастья Пнин.
-- Да на что он вам, -- сказал молодой человек и возвратился к своим
занятиям.
Пнин оставил станцию, удостоверился в существовании автобусной
остановки и вошел в кофейню. Он поглотил сэндвич с ветчиной, спросил другой
и его поглотил тоже. Ровно без пяти четыре, уплатив за еду, но не за
превосходную зубочистку, тщательно выбранную им из стоявшей у кассы
миленькой чашки, изображавшей сосновую шишку, Пнин воротился на станцию за
багажом.
Теперь на посту был другой человек. Первого позвали домой, чтобы он
срочно отвез жену в родильное заведение. С минуты на минуту вернется.
-- Но я должен получить мой чемодан! -- вскричал Пнин.
Сменщику было очень жаль, но он ничего не мог поделать.
-- Да вот же он! -- возопил Пнин, перегибаясь и указывая.
Жест вышел не самый удачный. Еще продолжая указывать, он осознал, что
предъявляет права не на тот саквояж. Указательный палец его заколебался.
Колебание было фатальным.
-- У меня автобус на Кремону! -- кричал Пнин.
-- В восемь будет другой, -- сказал служитель.
Что оставалось делать нашему бедному другу? Ужасное положение! Он
глянул через улицу. Автобус только что подкатил. Лекция даст ему пятьдесят
добавочных долларов. Его рука вспорхнула к правой стороне груди. Слава Богу,
она здесь! Очень хорошо! Он не наденет черного костюма -- вот и все! Он
прихватит его он на обратном пути. В свое время он терял, бросал, вообще
лишался куда более ценных вещей. Энергично, почти беззаботно Пнин взобрался
в автобус.
На этой новой стадии своего путешествия, он проехал всего лишь
несколько городских кварталов, когда разум его посетило ужасное подозрение.
С того самого времени, как он расстался с саквояжем, его левый указательный
палец попеременно с внутренним краем правого локтя проверял присутствие
бесценного груза во внутреннем кармане пиджака. Одним махом он выдрал его
оттуда. Это была работа Бетти.
Испустив то, что представлялось ему международным выражением мольбы и
испуга, Пнин выкарабкался из кресла. Раскачиваясь, добрался до выхода.
Водитель одной рукой хмуро выдоил из машинки пригоршню центов, возместил ему
стоимость билета и остановил автобус. Бедный Пнин высадился посреди чужого
города.
Не так уж он был и крепок, как позволяла думать его мощно выпяченная
грудь, и волна безнадежной усталости, которая внезапно накрыла его
тяжеловатый в верхней части корпус, как бы относя его от реальности, была
для него ощущением не вполне незнакомым. Он сознавал, что бредет по сырому,
зеленому и лиловатому парку строгого, отчасти кладбищенского пошиба, с
преобладанием мрачных рододендронов, лоснистых лавров, раскидистых тенистых
деревьев и стриженных газонов; и едва свернул он в аллею дубов и каштанов,
которая, по кратким словам водителя, вела обратно к вокзалу, как это
жутковатое ощущение, этот холодок нереальности полностью им овладел. Было ли
тому виной что-то из съеденного? Те пикули с ветчиной? Или то была
загадочная болезнь, которой до сей поры не смог обнаружить ни один из его
докторов? Мой друг терялся в догадках, теряюсь в них и я.
Не знаю, отмечал ли уже кто-либо, что главная характеристика жизни --
это отъединенность? Не облекай нас тонкая пленка плоти, мы бы погибли.
Человек существует лишь пока он отделен от своего окружения. Череп -- это
шлем космического скитальца. Сиди внутри, иначе погибнешь. Смерть
--разоблачение, смерть -- причащение. Слиться с ландшафтом -- дело, может
быть, и приятное, однако, тут-то и конец нежному эго. Чувство, которое
испытывал бедный Пнин, чем-то весьма походило и на это разоблачение, и на
это причащение. Он казался себе пористым, уязвимым. Он потел. Его пронизывал
страх. Каменная скамья под лаврами спасла его от падения на дорожку. Был ли
этот приступ сердечным припадком? Сомневаюсь. В данном случае я -- его
доктор, и позвольте мне повторить еще раз: сомневаюсь. Мой пациент
принадлежал к тем редким и злополучным людям, что относятся к своему сердцу
("полому, мускулистому органу" -- по зловещему определению "Webster's New
Collegiate Dictionary"1, лежавшего в осиротевшем саквояже Пнина) с тошным
страхом, с нервическим омерзением, с болезненной ненавистью, словно к
могучему, слизистому чудищу, паразиту, к которому противно притронуться и с
которого, увы, приходится мириться. Время от времени доктора, озадаченные
его шатким и валким пульсом проводили тщательное обследование, кардиограф
выписывал баснословные горные цепи и указывал на дюжину смертельных недугов,
исключавших один другого. Он боялся притронуться к собственному запястью. Он
никогда не пытался заснуть на левом боку, даже в те гнетущие часы, когда
жертва бессонницы томится по третьему боку, испробовав два наличных.
И вот теперь, в уитчерчском парке, Пнин испытывал то, что он уже
испытал 10 августа 1942 года и 15 февраля (в свой день рождения) 1937 года,
и 18 мая 1929 года, и 4 июля 1920-го, ощущение, что отвратный автомат,
обитающий в нем, обзавелся собственным разумом и не просто живет своей
животной жизнью, но насылает на него боль и боязнь. Прижимая бедную лысую
голову к каменной спинке скамьи, он вспоминал все прежние приступы такой же
немощи и отчаяния. Может быть, на этот раз -- пневмония? Дня два назад он
продрог до костей на одном из тех дружеских американских сквозняков,
которыми хозяин дома угощает ветренной ночью своих гостей после второго
круга выпивки. Внезапно Пнин почувствовал (уж не умирает ли он?), что
соскальзывает в детство. Это чувство обладало резкостью ретроспективных
деталей, составляющей, как уверяют, драматическое достояние утопающих, --
особенно на прежнем Русском флоте, -- феномен удушья, которое бывалый
психоаналитик, забыл его имя, объяснял подсознательным возрождением шока