Неизвестен Автор. Бессонный патруль (Сборник)

   Трудно объяснить внезапный отъезд Афанасьева в Магадан, скорее всего, у него оставалось там припрятанное золото.
   Обойдись все благополучно для Афанасьева - это была бы последняя операция, связанная с золотом. Но не обошлось... Из материалов дела вы, товарищи судьи, осведомлены, как Афанасьев был арестован, как было найдено в его квартире золото, не очень, кстати говоря, тщательно спрятанное. Потом началось следствие, суд, и вот вам предстоит вынести приговор человеку, все силы души которого были истрачены на преступление. И далее, когда перед ним появилась возможность жить честно, отбросив старое, он и не поверил особенно в такой исход, и не нашел в себе сил - необходимо было вмешательство со стороны. Таким вмешательством был бы справедливый, учитывающий все сложности жизненного пути Афанасьева, приговор, и приговор не только как возмездие, но и как программа жизни для оступившегося, однако, не безнадежного человека...
   Два товарища по работе, защитники Афанасьева и Coтикова, молча обедали в городской столовой. Пожилой лысоватый мужчина в очках (это был Николай Гаврилович)
   говорил своему коллеге, изящному молодому человеку:
   - Грех, грех вы взяли на душу, Владимир Николаевич, так приукрасив своего подзащитного. Мне не сравниться с вами в блеске изложения, но сколько темного, подлого грязного вы оставили в стороне! Да если бы только одно нравственное совращение Сотикова было на совести Афанасьева и то он был бы бесконечно виноват.
   - Николай Гаврилович, вам слово предоставят, и вы своего Сотикова оправдать сумеете, то есть, я хотел сказать, вы сможете сказать в его защиту все, что найдете нужным.
   - Топить Афанасьева я не нахожу нужным, но кому, как не вам знать... Вот, возьмем Сотикова. Он перед отъездом прощается с приисками, обходит километры тайги, чуть ли не посылает им привет. Для чего это он делает? Чтобы на следствии предстать поэтической личностью? Да ничего подобного! Просто в нем нет черствости, той страшной черствости вашего Афанасьева. Настойчивость Николая Гавриловича не смутила его собеседника.
   - А вы забываете, что Сотиков груб, что в нем не чувствуется самостоятельной духовной жизни. Он то подавлен, то часами теряет интерес к судебному процессу, то грубит или огрызнется.
   - Ах, Владимир Николаеиич, Владимир Николаевич, Сотиков лишь внешне груб и неизящен. Но ведь именно у Сотикова назревало внутри свое, пока он перенимал чужое, пока он старательно подражал Афанасьеву и даже таскал подаренное последним золотое кольцо - знак приобщения к иной жизни. А колечко-то было, хоть и из чистого золота, да фальшивкой, маской... На вас я не сержусь и не в обиде, скорее всего, ваше выступление чем-то меня затронуло, но чем именно, не могу еще разобраться... Боюсь только, что объясненный вами Афанасьев - это выдуманная фигура. Хорошо лишь, что он не принесет никому больше горя. И навсегда разорвана цепочка с Сотиковым.
   - Разорвана-то, разорвана, но принесло ли это освобождение и Сотикову? Стоит ли изображать Сотикова подневольным ангелом, которого демон-искуситель Афанасьев обучил страсти к золоту? Как вы полагаете, Николай Гаврилович?
   * * *
   Письмо начальника Сусуманскпго РОВД майору Колысанову:
   "Николай Николаевич!
   Совершенно верно: я сам позапрошлой осенью проводил задержание Сотикова в аэропорту "Берелех". Высылаю его фотографии, опись найденного при нем золота, записку, выкопанную вблизи дома, протоколы допросов Сотикова.
   Осенью у нас холодно, часты туманы, значит, и самолеты не всегда вылетают вовремя. Мы и обычно-то стараемся глаз не спускать с аэропорта, а тогда какие-то парни подрались чуть ли не рядом с кассой. Разобрались мы быстро, но один посторонний паренек привлек мое внимание: не поосеннему легко одет. Я стал за ним наблюдать. Тут проходит один наш сержант, около паренька он остановился, на него взглянул, а тот как отшатнется, чуть не отпрыгнул.
   А я гадаю - карманник... Стали наблюдать. Только он двинулся к трапу, мы и задержали его. А он так испуганно левую руку, закрываясь, к телу прижимает. В левом внутреннем кармане пакет, около килограмма весом. Там разворачивать не стали, а в комнате на стол выложили - золото.
   Во время следствия подавлен он был очень. И там, в комнате аэропорта, как встал около стены, руки сцепил, все закрывал золотое кольцо. В обшарпанном чемоданчике нашли мы очень дорогой фотоаппарат, деньги были при нем и больше ничего.
   Начались допросы. Он все финтит - пакет дал некий Афанасьев, с которым он жил в избушке у прииска "Ягоднинского". Что в пакете - не знал. А деньги нашел около универмага: дрались какие-то пьяные. Золотое кольцо и фотоаппарат подарены тем же Афанасьевым. Допрашивалась мать Сотикова, она стала говорить, что деньги она давала своему сыну. Сумма не сходится. Знакомство с Афанасьевым подтвердилось, запрос о его задержании мы высылали в адрес алма-атинской милиции, но здесь он не появлялся больше. А от вас пришло письмо, что обыск был проведен, но безрезультатно.
   Как говорится, зашли в тупик.
   Афанасьев, как сквозь землю провалился, да и с Сотиковым чем дальше, тем больше путаницы: подробностями так и сыплет, только ни одна к делу не относится, и все каким-то крупным преступником намеревается предстать перед нами - а что ни кинемся проверять, так ничего не подтверждается. Вот и записка странная эта"...
   Прочитав письмо из Сусумана, выписал на отдельном листке толстой желтоватой бумаги подчеркнутое им (письмо перечитывалось несколько раз), Колыванов достал из сейфа распухшую от документов папку, а из нее конверт с запиской:
   "Павлик! Когда сойдешь в Алма-Ате, надень часы на тот же палец, на котором носишь кольцо. Встанешь около горсправки. К тебе подойдет мужик и спросит, когда улетаешь.
   Ответить: "После дождичка в четверг!". Отдашь чемоданчик, получишь 500 рэ и свободен. Не шути - за тобой постоянно наблюдают.
   Вернешься - познакомимся поближе. С приветом - пока незнакомый тебе дядя. Прочитаешь - сожги".
   Начальник Сусуманского РОВД не знал, что за Сотиковым следили не только он и его товарищи. На скамейке, отстранись от тесноты и толчеи провинциального аэровокзала, сидел той осенней ночью Афанасьев. Он обладал одним свойством: когда сидел неподвижно, то, как правило, не привлекал ничьего внимания. Он следил за Сотиковым с особой целью, потому что прекрасно знал пристрастие Сотикова к дорожным приключениям, к легким знакомствам.
   Когда Афанасьев заметил, что за Согиковым наблюдают, он с трудом удержался, чтобы тотчас не побежать прочь.
   Но не побежал, а сидел, закрываясь газетой. Между тем ничего не подозревавший Сотиков рассеянно и весело оглядывался по сторонам, но знакомиться ему было не с кем, и он торопливой побежкой устремился к выходу. Афанасьев рванулся было вперед: протиснуться, незаметно шепнуть несколько слов, но, заметив, что взят Сотиков намертво в кольцо, стал отходить, пока не оказался у пустынной стены. Отсюда и увидел Афанасьев, как остановили на мерзлой земле аэродрома весело спешившего Сотикова, как он стоял, прижав локоть левой руки к боку...
   В тот же день Афанасьев вылетел домой, в Алма-Ату. Он неимоверно спешил, внутри все кипело, сердце разрывалось от работы воображения. Примчавшись домой, он, почти не разговаривая с женой, бросался от одного тайника к другому, что-то перепрятывал, закапывал, жег и выбрасывал, и тщательно пытался убедить себя, что не было ничего, не знал он никакого Сотикова, не было той жизни на приисках. "Да. да... - лихорадочно думал он, - теперь он заново начнет, с самого начала начнет"... Тамара Афанасьева, раньше никогда не видела мужа таким встревоженным, взъерошенным, сумрачно насупившимся и сидевшим одиноко в кухне за полночь. Он сторонился людей, мало разговаривал, почти не пил. Когда из районного отделения милиции пришли делать обыск и ничего не нашли, ему удалось скрыться и не попасть на глаза милиции.
   Несколько недель он жил за городом у старой тетки, а когда наконец вошел в свою квартиру - чистую, прибранную, - слезы невольно навернулись ему на глаза, всхлипнув, он опустился на диван, и жена заплакала вместе с ним...
   Когда Павел Согнков, намаявшись на скучных, тягостных допросах, уже равнодушно и неторопливо возвращался в свою камеру, он оставался в тягостном и нестерпимом незнании, что ему с собой делать. В первый же день Сотиков заметил, что следователь не настойчив, а может, неопытен, от него все время что-то ускользает, да всерьез он и не интересуется кражей этого золота. Наверное, есть дела поважнее...
   Не мог знать Сотиков, что по адресам, которые содержались на разных страницах отобранной у него при обыске записной книжки, уже выписывались следователями разных городов повестки. В Новосибирске давала показания одна его мимолетная знакомая Лида, а ее расспрашивали, не говорил ли Сотиков о том, что скупает золото? И какие золотые вещи видели у него кроме золотого кольца? Сколько денег было у него? И так далее, по долгу службы, по обязанности следователя. Если бы мог знать Согнков, сколько девушек, с которыми он был знаком, признавались, давали показания, с тревогой глядя на следователя, записывающего в протокол, что знают они об арестованном Павле Сотикове, мучительно догадываясь, знает ли он, следователь, всю правду о том, что же именно было с Сотиковым...
   Если бы мог он подумать, что когда-нибудь заново откроются все папки, если бы мог представить, как оборвется его жизнь, оборвется только за то, что был он помощником Афанасьева, за то, что был тайным перевозчиком золота, оборвется жизнь на свободе, он все, все рассказал бы следователю, кричал бы, захлебываясь, припоминал бы подробности, он все вспомнил бы, от котелка на поясе угрюмого и нелюдимого старателя Вити-Венчика до игривого приставания Афанасьева к полной белокурой официантке в Сусумане...
   "Николай Николаевич!
   Отвозил образцы присланного Вами золота на "Ягоднинский". Результаты экспертизы обещали не задерживать.
   На обратном пути заехали с прииска на избушку афанасьевскую еще раз посмотреть, но ничего не нашли.
   О Марине Семеновне Сотиковой рассказать многого не смогу. С мужем официальным, отцом Павла, она рассталась в Якутии, там-то и познакомилась она с Афанасьевым, и чуть ли не за ним вслед и в Магаданскую область прикатила. По ее рассказам я понял, что Афанасьев вначале был довольно-таки серым парнем, это после переезда сюда он пообтесался.
   На допросах она проявила себя как женщина, чего-то не решившая. То есть не знала: расставаться ей с Афанасьевым или нет. Она выдумывала чепуху, говорила, что она сама дала Павлу деньги. По протоколам допросов ее, и нынешнего ее сожителя, кочегара Тарасова, всего этого разобрать нельзя. Одно чувствует, другое - говорит. И сам вижу, что ей все представляется то в розовом цвете, то в черном. Однако была готова взять всю вину сына на себя, пыталась организовать, чтобы на поруки его взяли. Представьте себе, что мне было ее жаль, да еще хотелось посмотреть на Афанасьева, она к нему была неравнодушна.
   Потому и сына захотела ему отдать. С кем сталкивала ее судьба, пока она скиталась по Восточной Сибири? - с пьяницами, прощелыгами, а тут попался хороший человек, Боря Афанасьев, она и свою судьбу, да судьбу сына не побоялась вверить...
   Я вот сейчас думаю: если бы заново началось следствие - сам бы взялся. К нерасследованным делам возвращаться надо. Я это особенно понял, когда только самую первую весточку получил от вас. Да не только мне возвращаться надо. Скорее всего, и Сотиков сейчас начнет рассказывать все по порядку и без утайки.
   Начальник Сусуманского РОВД капитан Севастьянов".
   Ключа в карманах не нашлось, и Афанасьев несколько раз глухо ткнул кулаком в дверь. Отворила жена, отошла назад, грубо процедила:
   - Приплелся наконец... - и устало повернувшись, отправилась на кухню. Афанасьев прикрыл дверь, ведущую в жилые комнаты. Там настороженно сопел не заснувший еще Сережа и мило чмокала годовалая Нинка. Но далек и отчужден был Афанасьев от своих детей. Пройдя на кухню, он тяжело сел у окна, некоторое время смотрел на суетливо мечущуюся по кухне жену, сказал:
   - Есть хочу.
   - Ешь!
   - Чего ты, Тома, злобишься? - почти миролюбиво, но и с оттенком плохо скрываемой злости произнес Афанасьев.
   - Наглость какая! - ответила та молниеносно. - Давно прогнала бы тебя или сама бы отступилась, ушла, да некуда с детьми деваться. Тебе что, завил горе веревочкой, смотался, а я месяцами здесь мучалась, как не знаю кто.
   Не говори, не говори, на холодильник не оглядывайся, купил, купил, ковры купил, шубу купил, хрусталь и то пыль протирать есть где. Да забыл ты счастья немного... А его-то не купишь! Да что тебе до меня? Сыну в глаза посмотреть тебе некогда! Хоть бы кто проучил тебя, господи... Истаскаешься, оборвешься, щеки к зубам примерзнут, тогда ты хорош, тогда у тебя и Тамара есть, тогда и вспоминаешь, что квартира есть, покровитель и благодетель ты тогда.
   - Опомнись, Тамарка, - лениво защищался Афанасьев. - что у тебя хорошей жизни со мной не было?
   - Не было! Я б и Нинку не стала рожать, если б знала, что опять в Магадане пропадать начнешь. А друзья твои - алкаши - ни одного трезвого еще не видела! Э, да что с тобой говорить! - она оборвала себя внезапно, закрыла лицо руками, присела на краешек кухонной табуретки, заплакала.
   Но никакого волнительного сердцебиения не почувствовал Афанасьев, ничто не шевельнулось в его душе, только тяжким раздумьем был придавлен он к столу. Он не раскаивался, его томила тоска по привольной безответственной жизни, где можно оставить женщину в любую минуту, когда она тебе наскучит. Как бывало расчетливо и тонко мстил он за невольный упрек, за насилие, пусть осуществленное в какой-то мелочи, как не терпел никакого подчинения, и как жадны были женщины именно на это. Он любил эту жизнь, но ведь надоело, стал он настороженным, стареющим зверем, перестал доверять женщинам, перестал ходить в незнакомые натопленные квартиры, перестал искать уюта на стороне, захотелось уюта дома. Так почему не получаегся, не получается, и в каком-то бессилии он кружится здесь который месяц.
   Афанасьев теперь обдумывал, как скрыть от жены, что он начал потихоньку продавать золото, вывезенное из Магадана и припрятанное прошлой осенью. Одновременно но привычке он стремился придать лицу неопределенно-возвышенное выражение. Тамара перестала плакать и с заледеневшей ненавистью смотрела перед собой, очевидно, и про себя продолжая клясть свою жизнь. Афанасьев знал, что его мимика не подействует, но ничею не мог с собой поделать, продолжал актерствовать, утомленно отметив, что перед кем угодно он мог собраться притвориться лучше, чем есть, напридумывать о себе, бог знает что. И только с женой ему это было не под силу. За это он не любил ее все больше, и потому все в ней теперь раздражало его.
   Теперь в ранние утренние часы за Афанасьевым заезжал на такси Алапаев, от которого всегда остро и неприятно разило спиртным, а в оставляемом им в машине просторном пиджаке всегда, была бутылка водки. Они садились, Афанасьев отпивал крупный жадный глоток, они ехали к какому-нибудь очередному клиенту. Афанасьев поджидал в отдалении, пока Алапаев договаривался. Присматриваясь к "клиентуре", Афанасьев настраивался на резкость, нервность, и таким и оказывался, когда подходил его черед говорить. Он называл окончательную цену, быстро сговаривались, Афанасьев спешил принести в тот же день золото и забирал деньги.
   С пугающим его изумлением Афанасьев стал замечать, что боится "клиентов". Его власть, возникающая из обладания золотом, натыкалась на власть, обеспеченную деньгами, которые ему платили за золото. И то, что его просто-напросто использовали, а потом не интересовались, заставляло его страшиться мгновения, когда он окончательно станет не нужен. "Опять на Магадан, опять перебегать с прииска на прииск, опять красть золото, торговаться со старателями, опять искать того, кто согласится везти золото на материк, а разве найдешь человека, преданнее Сотикова?".
   Особенно не понравились ему два клиента. Один - дальний родственник Алапаева, приобрел у Афанасьева около четырехсот граммов золота. Сухонький, с наголо выбритой головой старичок, малейшему движению пальца которого все подчинялись, как строжайшему приказу, произвел на Афанасьева тягостное впечатление. И своим почти неслышным, стального закала голосом, он заставил Афанасьева согласиться на цену меньшую, чем хотелось владельцу. Вот когда совершенно явственно он осознал, что сам преступник и ходит в кругу преступников. Но тогда не бросился из дома бритоголового, не закричал от страха, а вышел спокойно, дружелюбно даже прощаясь с хозяином, хотя они и повздорили: хозяину казалось, что Афанасьев недовесил, а Афанасьев полагал, что он был наоборот слишком щедрым.
   Но даже зловещий старичок не напугал так Афанасьева, как Маруся Туманская, официантка окраинного кафе. Эта тяжеловесная, не первой молодости женщина бурно радовалась любому, кто заговаривал с ней, кто садился за ее столик, кому она приносила к двери кафе пачку сигарет или коробку спичек. Лишь потом, когда она отходила или когда посетитель припоминал ее манеры и весь облик, начинало казаться, что все в ней надуманное, фальшивое. Она-то и взяла несколько граммов золота, правда, заплатила немедленно. В ответ на ворчание Афанасьева Алапаек сказал, что она, хитрюга, скорее всего, берет для пробы. "Да, ладно, черт с ней", ответил Aфaнacьeв.
   Но Маруся не собиралась отступаться от "купца", да и к самому Афанасьеву она не осталась, как ему казалось, равнодушной. И это почему-то его беспокоило. Однажды утром, когда Тамара ушла на работу, а Сергей гулял с сестренкой во дворе, к Афанасьеву ввалился Аланаев.
   - Вставай, Боря, Маруська на 1000 рублей золото хочет купить!
   Афанасьев поднял голову: это был второй крупнейший покупатель после родственника Алапаева. Афанасьев уже был так утомлен тем, что приходилось продавать золото по кусочкам, так страшился, что готов был отдать все золото Алапаеву, но тот был без денег, несколько раз просил в долг у Афанасьева.
   - Магомед, слитков нет! - задумчиво ответил Афанасьев.
   - А-а-а, расплавим, сами плавить будем! И, присев на кровать, добавил:
   - Только автоген нужен. Достанешь?
   ...Когда загорелись над забором тусклые электрические лампочки, компаньоны, подобрав два кирпича, пробрались под навес, где уже была припрятана ацетиленовая горелка.
   Афанасьев выдалбливал небольшим ломиком углубления в кирпичах, Алапаев возился с инструментом. Наконец, все было готово: кирпичи закреплены на треножниках, оставлявших свободными нижнюю сторону, Алапаев осторожно чиркнул спичкой, появилось гудящее маленькое пламя, туго и грозно рвущееся из узкого отверстия. Затем подставил горелку под кирпич, укрепив ее на перекрестье треножника, кивнул Афанасьеву. Тот вытащил мешочек с золотым песком, отсыпал немного в углубление. Кирпич нагрелся, стал золотисто-малинового цвета, начали светлеть и оседать, тая, крупинки золота. Скоро появилась темная, пузырившаяся накипь. Афанасьев брезгливо сбрасывал ее щепкой. Когда расплав стал густого желтого цвета, огонь перенесли под другой кирпич. Афанасьев вновь высыпал золотой песок, и процедура повторилась. Пока они курили, сидя на разбросанных шинах, золотые слитки остыли, Афанасьев завернул их в носовой платок, собираясь отдать Алапаеву, но потом передумал, а вернее, остался в какой-то нерешительности.
   И ночью ворочался, долго не мог заснуть, ожесточенно ворочался на кровати, несколько раз вставал с жестоким желанием выпить, но в доме не было ни капли водкн. "Ничего, завтра выпью! Напьюсь!" - засыпая, подумал Афанасьев...
   В следственном изоляторе Афанасьев впервые встретил того, с кем встречался потом на протяжении нескольких месяцев - следователя Колываноса. Коренастый, краснолнций, с потным лбом, всегда с расстегнутым воротом белок рубашки или форменного кителя, таким привычным он стал позднее. А в первый раз, сухо представившись, он произвел личный досмотр Афанасьевских вещей, составил протокол задержания и обыска. Когда Афанасьев мельком посмотрел на лежащее в развернутом носовом платке золото, на свежий слиток, он вспомнил свои вчерашние мысли, когда смотрел на расплавленный металл, освобождающийся при плавке от посторонних примесей. Он думал, многие ли представляют себе, каким грязным бывает золото. Но почему в крохотном засиявшем благородным блеском золотом озерце не померещилась ему собственная нынешняя судьба?
   Когда через кесколько месяцев Афанасьев, читая обвинительное заключение, припомнил, как он обманывал следователя, сочиняя одну историю за другой, выдумывая, что ему подарили золото, что он его нашел и тому подобное.
   И раньше ему было привычно врать, и как врать: он выдумывал себе множество биографий, никогда не лез в карман за подробностями. Говоря же с Калывановым, он никак не мог преодолеть чувства ненужности этой лжи.
   И наступил день, когда Афанасьев расписался в протоколе дополнительного допроса обвиняемого: "Находясь в камере, я подумал и хочу рассказать обо всех остальных лицах, у которых покупал, а также которым я продавал золото, хочу, чтобы на моей совести больше ничего не оставалось нерассказанного о совершаемых мною сделках...".
   Этому решающему признанию предшествовали некоторые обстоятельства.
   Два обыска провели работники уголовного розыска в квартире Афанасьева. При первом ценные вещи в квартире арестованного были описаны, составлен протокол, они были нереданы под ответственность жене Бориса Афанасьева, Тамаре. Но необходимо было найти оставшееся золото.
   Повторные поиски также не увенчались успехом.
   Тогда Колыванов решил провести третий обыск вместе с Афанасьевым. Уже допрошена была Маруся Туманская, дал показания Алапаев, арестованы дальний родственник Алапаева и Сотиков.
   Самым тяжелым для Колыванова в любом следственном деле являлось то, что ему необходимо было определить, за кого oн больше всего размышляет, кому невольно сопереживает. Вот с него и начинает разматываться клубок. И пока у Колыванова не возникает чувство, что тот, на чье место oн все это время становился, рассказал все, стремясь облегчить душу, он не считал, что следствие закончено. До этого момента Колыванов страшно нервничал, но ночам ворочался в постели, наконец, чтобы зря не мешать домашним, набрасывал теплую суконную венгерку, выходил в кухню и отчаянно курил. Он искал крупный факт. Он замечал в себе психологические нюансы, но тягой к записыванию всего, что с ним совершилось, не обладал. Это было отдано на откуп Алькенову, интересовавшемуся кроме существа дела, его точным словесным оформлением.
   Колыванов чрезвычайно ценил собранность Алькенова.
   Заражаясь его скрупулезным подходом, Колыванов обостренно воспринимал психологию допрашиваемого, и в поле его зрения попадало куда большее количество вещей и понятии, чем раньше. Эти попытки нащупать психологический ключ к совершенно неподдающемуся Афаиасьеву, привели Колыванова к непоколебимому мнению, что ими пе найдена основная часть золота, спрятанного Афанасьевым.
   Ночью машина с Колывановым, Афанасьевым и работниками уголовного розыска мягко подкатила к подъезду.
   Колывапов был здесь несколько раз: один и с Алькеновым.
   Они тщательно осмотрели каждый кусок пространства, куда мог упасчь взгляд Афанасьева, думающего о том, чтобы спрятать золото.
   Скоро пришли понятые в наспех наброшенных пальто: становилось все холоднее. Колыванов, не теряя своего обычного оптимистического настроения, морща лоб, шептался то с одним работником уголовного розыска, то с другим. Потом сказал:
   - Будем проводить обыск в квартире Афанасьева Бориса, подозреваемого в незаконном хранении золота.
   Дверца машины была открыта, на передем сиденьи находился Афанасьев.
   - Боря, давай выходи, веди в свою квартиру, будем чай пить да золотишко искать...
   Афанасьев усмехнулся в знак того, что оценивает шутку Колыванова, как сигнал расположения, и двинулся первым. За ним, не отходя ни на шаг, пошел конвоир, Алькенов и Колыванов - за понятыми. Прошли первый лестничный марш, Колыванов громко спросил:
   - Сколько раз у Афанасьева побывал, первый раз заметил, все хотел спросить, внизу тоже кто-то живет?...
   - Там подвал, - глухо, опережая всех, пробасил Афанасьев. Понятые объяснили, что там кладовки жителей подъезда.
   - Борис, - восторженно и весело, с привычной напористостью сказал Колывапов, - там значит, и твои вещички имеются? А, может быть, и золотишко, сознавайся скорее!
   - Все может быть, - равнодушно ответил Афанасьев, смотря в глаза близко подошедшему Колываиову.
   Прошли еще один лестничный марш, внезапно Колыванов круто повернулся и пошел обратно:
   - Не буду спокойным, пока не посмотрим. Боря, покажи свои запасы. - Они спустились вниз. В коридоре, освещавшемся тусклой одинокой лампочкой, был спеpтый воздух, было тесно, неуютными выглядели давно беленые стены, известка осыпалась. Гудели трубы, было жарко.
   Открыли дверь, на которой стоял номер квартиры Афанасьева.
   Несколько часов разбирали, перетряхивали, прощупывали, задыхались от пыли, машинально постукивая по каждому миллиметру бетонного пола, ничего не прощупывалось, ничего не находилось. Колыванов молчал, перестал курить: разгладились морщины на лбу, изредка он озабоченно взглядывал на толстостенную трубу, протянувшуюся под потолком кладовой около дальней стены. В слабом освещении было видно, что на трубе навалены небольшие узлы разноцветного тряпья.