Неизвестен Автор. Без названия (Я вскочил с дивана)

   Я многое мог себе позволить, и когда мои покачнувшиеся чувства от астрально рывка остановились и замерли, почему-то мне вздумалось посмотреть, что же происходило за время моего отсутствия в лесной комнате ведьмы.
   И я смедитировал на ментальной информативный пласт, и вскоре мое астральное видение породило недавние события в мельчайших подробностях.
   Гриша открыл затуманенные глаза, а когда его зрение прояснилось, он испуганно впялился коротким взглядом в сидящую рядом прямо на полу Екатерину. Она о чем-то думала, и Филька сидел у нее на плече. Екатерина не смотрела в сторону председателя, и Гриша стал нервничать, жутко ему было переглядываться с филином, который тоже вертел головой и обеспокоенно поглядывал на гостя в своей комнате.
   - У-м-м, у-м-м, - замычал Гриша для того, чтобы на него обратили внимание, ибо жутко ему было, да и говорить очень хотелось.
   И Екатерина чутко отреагировала на его зов, она повернулась к нему лицом и тут же изменилась в своем состоянии: обалдело юльнула глазками.
   - Толстячок... Что, неужели опять проголодался?
   - У-ку, у-ку, - ответил Гриша, тараща глаза и мотая головой.
   - Понятно, соскучился.
   Гриша насторожился и замер.
   - Говорить хочешь? Да? - Гриша тут же активизировался и закивал.
   - У-гу, у-гу, - озабоченно заподтверждал он.
   Тогда ведьма наклонилась к нему, протянула к нему руки, и Гришино лицо оказалось в ее ладонях, и она приподняла его на себя.
   - Только смотри, не орать, - пригрозила она, - ты меня понял? - И Гриша кивнул в знак безысходного согласия.
   Получив подтверждение о соблюдении спокойствия, ведьма развязала и смотала бинт, отодрала пластырь от губ председателя.
   - Ух, - сказал тот тяжеловесно и незамысловато.
   - Что значит "ух", а, толстячок? - игриво расхохоталась Екатерина.
   - Я Гриша, - мужественно проговорил кооператорщик.
   - Да, Гриша, Гриша, - улыбаясь, подтвердила Екатерина, - ты понимаешь, в какую ты историю вляпался?
   - Понимаю.
   - Ни хрена ты еще не понимаешь, дорогой мой, - сказала Екатерина и юзом придвинув пенек поближе к Грише, уселась на него. - Есть и в самом деле не хочешь?
   - Нет, а ты ведьма?
   - А что, разве не похожа?
   - Вы меня убьете?
   - Дубина, ты еще очень нужен.
   - Отпусти меня, ведьма.
   - Ну да, ты умотаешь, а Сергею куда возвращаться?
   - А что там за бездна, пустота?
   - Где?
   - Ну там, где я сидел.
   - А-а, ты вот о чем, это, дорогой мой, переход в Астрал.
   - На тот свет?
   - М-м-м-да... - призадумалась Екатерина, - в какой-то мере ты прав.
   Некоторое время они сидели молча.
   - Ну ты что, Гриша, в штаны нагадил, что ли? Говорить хотел...
   Но Гриша не отзывался, он почему-то закрыл глаза и продолжал сидеть молча.
   Вначале Екатерина не обратила никакого внимания на ту блажь председателя, она спокойно сходила на кухню и приготовила две чашечки чая с лимоном, и вскоре она снова оказалась возле Гриши и села на пенек, а чашечки с чаем поставила на третий, свободный пенек.
   - Долго ты еще будешь с закрытыми глазами сидеть, кукушонок? Языком поработать надо, а то совсем разучишься говорить. - Теперь Гришино молчание и закрытые глаза стали уже не удивлять, а настораживать ведьму. Ну ты смотри, обнаглел, - оживилась Екатерина. - Забастовку устраиваешь? громко проговорила ведьма у самого Гришиного уха. - Может, еще голодовку объявишь?
   Но Гриша продолжал упорно молчать.
   И тут в следующее мгновение случилось совершенно неожиданное: Гришино дыхание остановилось, Екатерина сразу же это заметила.
   - Э, да ты шутишь, толстячок? Бесполезно, сам задохнуться не сможешь. Ну хорошо, проверим, сколько ты без воздуха сможешь просидеть, - и она азартно стала поглядывать на наручные часы. Но прошло две, три минуты, а Гриша не дышал. И тут Екатерина догадалась, она мгновенно все поняла. Не медля ни секунды она быстро улеглась на пол и экстериаризировалась в низший Астрал, приблизилась к Гришиной пуповине и втиснулась в его тело, быстренько навела там прядок и стала дышать за Гришу, а председателя в теле не оказалось.
   Увидев из Астрала ситуацию, ожидающую меня на Земле, я опрометью ринулся в Гришино тело.
   - Ну наконец-то, - сказал Екатерина, потеснившись в теле председателя, освободив место для меня, - Гриша бежал, - сказал она.
   - Я знаю, - ответил я, - ему удалось умереть, я не подумал об этом, как возможном, не заблокировал выход.
   - Ну и что теперь будем делать? Если тело оставить опустошенным, оно погибнет, начнет разлагаться. Мало того что мы вмешались в инкарнационную судьбу этого типа, так его начнут разыскивать и здесь же, на физическом плане. Он женат? У него есть дети?
   - Да, двое детей.
   - Придется мне отсиживаться в этом теле, на то время, пока ты будешь устраивать свои астральные дела, так я сама себя и трахать начну, чувственно хохотнула Екатерина и замолчала... - А если серьезно, что будем делать? - снова заговорила она.
   - Мне нужно подумать.
   - Прямо сейчас? - озаботилась Екатерина.
   - Да, - сказал я и покинул Гришино тело.
   - Только ты недолго, - донесся до меня чувственный шлейф ведьмы, а я уносился в Астрал.
   ЛЮДОЧКА
   Когда я вышел в Астрал, мне вспомнилось: при встрече с Людочкой на ней была тюремная одежда...
   В теснине земного тела, когда я озабоченно и слепо ютился на планете физического плана, в те мои суровые и сонливые ученические времена на Земле - очень я боялся тюрьмы. Боялся, даже когда предчувствовал Астрал, и уже ощущал пластичную силу Космического Сознания. Но совершая астральные полеты, осваивая мир тонкой энергетики, стал страшиться тюрьмы еще упорнее...
   Осваивая просторы космической свободы, я не хотел, чтобы мое земное тело очутилось в камере, в каменистой или бетонной ячейке социальной воли.
   Позже я стал понимать: мне восторженно нравилось мое существование в образах, человеко-ветреное парение мысли, и я вовсе не хотел закрепощать свое, и без того отягощающее меня земное тело еще более, нежели то предоставила мне природа моего происхождения.
   Я так редко пребывал на свободе...
   Каждый раз, возвращаясь, я становился практически неподвижным, и мне приходилось перемещаться в пространстве планеты в объеме своего физического тела, а это и так мне казалось нестерпимым огорчением заключения. И я не вынес бы еще большего заточения!
   Именно поэтому я боялся тюрьмы...
   Редкость простора напоминала о себе на узаконенной Земле, и мне изредка, но удавалось в относительном подвижии тела испытывать проблески астральной гармонии: бывало, заметив благоприятный момент, я бежал осатанело по улице, искоса озираясь по сторонам, не видит ли кто, и впадал в как можно более разболтанную манеру поведения, если мне надоедало общество поводырей. И в одном, и в другом случае, или в каком еще-либо другом, я отчаянно пытался как бы оттолкнуться, как бы сместить жестокую неподвижность мира грубых форм относительно моего сознания, затонувшего в телесной трясине.
   Итак, я боялся тюрьмы в те тускнеющие сегодня времена земной жизни...
   Но теперь я решительно уносил свое астральное тело в пространстве тонкого мира, я направлял ход своего энергетического воображения к тому самому месту, мимо которого когда-то проходил острожно, словно боялся, что чья-то корявая злорадная сила подстерегает каждый мой шаг и неумолимо ждет, может, отступится жертва: опустит не на то место ногу на тротуаре или вдруг обернется на зов невежества, замешкается. Но я проносил свое сердце мимо городского здания тюрьмы всегда мягко и прислушиваясь к нему, проносил его точно спящего ребенка, способного шевельнуться от пристального взгляда, и отзывчиво проснуться в любой нестерпимый момент опасности, и вскричать, выдать меня, обнаружить мой страх и обнажить для нападения мою осознанно затаившуюся душу.
   О, этот мир Земли! Люди Земли! Они даже не представляют себе, насколько все едино, беспрекословно едино...
   Мир неощутимых, но всесильных равновесий, и не где-нибудь там, в космосе, в какой-то малодоступной, непроглядной стороне, а и у них, на видимой Земле.
   Ведь и в самом деле, стоит сделать какое-нибудь, пусть даже крохотное движение там, на планете, или даже просто слегка вообразить здесь, в Астрале, взмыслить что-либо, и тут же где-то обязательно что-то произойдет, изменится, и возможно, основательно и бесповоротно. Не зря была нужна точка опоры философу, чтобы перевернуть Землю. Где-то есть, дремлет до поры до времени и она, и как знать, в чем заключается ее исходная, магическая сила предопределенности! Возможно, кому-то всего лишь достаточно шевельнуться чуть-чуть, переместить какой-нибудь предмет в пространстве на неуловимое расстояние или подумать о ком-то, осмыслить что-либо, и... Земля определенно перевернется! Или даже растворится вовсе, перестанет существовать!
   Вот почему я и в самом деле всякий раз, когда проходил мимо здания тюрьмы, чувствительно боялся проделать неверный шаг, тот самый единственный шаг, который способен был в одно жесткое мгновение прочно бросить меня в еще большие социальные застенки, нежели те, в которых я и так находился. Бросить, загнать мое земное тело в обшарпанный тупик бетонной камеры...
   Я снова сгустил астральный план до зеркального изображения земного мира, попутные размышления остановились и отступили...
   Сгусток моего воображения сосредоточенно завис неподалеку от городской тюрьмы.
   Теперь я отрешенно рассматривал энергетическую картинку многоэтажной темницы человеческих душ.
   Я видел, как одни из них прозревали, задумываясь над жизнью, другие метались всем своим земным телом, изламываясь по камерам, и выискивали, ожидали лазейки свободы, а третьи начинали презирать мир земли и даже кое-кто из последних швырял свое физическое тело на ледяные, пористые стены одиночной камеры, с раздробленными в некоторых местах бетонными окровавленными шипами.
   Я искал Люду, Людочку, как называл ее Купсик.
   Но в самом деле! Где же она?.. Я же точно знал: Люду, ее астральное тело воруют именно отсюда!..
   Но это же мужская тюрьма...
   В камере номер сорок пять сидело четверо заключенных. Точно, я не сомневался, Людочка должна находиться здесь. "Но тогда как же так! недоумевал я. - Мужская тюрьма, в камере одни мужчины, но девушку воруют все-таки отсюда!"
   - Было и у меня на свободе... Все было... - заунывно произнес погрустневший Пахан и, невесомо помолчав, заговорил дальше: - И четырнадцатилетних девочек трахал, и паскудам с вокзала сосать давал, и бабки шелестели по ветру...
   - У меня ведь моя дочурка тоже сидит в колонии, ей сейчас пятнадцать, - на тяжелом выдохе бессильно высказал Косой. - Ох, и набухались, помню, однажды!.. За поселком, на полянке... Был я, мой братан и она, Маринка!.. Ей тогда еще четырнадцати не исполнилось. В этот, как его, волейбол играли... - Косой помолчал, словно прикидывая что-то. - Поиграли, на травке развалились, классно под солнышком разнежились! Братан зачал шарить груди у Маринки, шепчет все, ножки, мол у твоей пискли хорошенькие. А она, сучка, лежит и балдеет, как же, мужик ласкает! Потом смотрю, а он ее уже сосет вовсю! Юбку заголил... Орала, как резаная, искусала братану плечи, стерва! А потом и я на нее залез о кости погреметь, меня не кусала, соплями шмыгала, выла, но терпела, как-никак, отец все-таки!
   - Да-а... - протянул Полковник. - Житуха сложная штука, я вот когда служил, долго разбирался, кто же прав, а кто же нет. И все-таки пришел к тому, что как ты поступаешь, так и должно быть на этой заподлистой земле дураков!... Бывало, все бумажки перекладываешь, крысой конторской себя чувствуешь, а все одно, хочется тебе хорошо жить! Вот и врал, и лебезил, объе...л кого придется... Да-а... Житуха сложная штука...
   - А я хотел бы снова стать ребенком... - обнаружился в молчаливом проеме четвертый голос.
   Четыре арестованных, заключенных в камеру голоса, четыре скованных не только телом, но и застенками души, присутствовали рядом друг с другом, поодаль уже долгое время, и могли они всего лишь переговариваться, обитая в тупичках своих мирских тел, осмысливая эти тупички. Но нет. Они не осмысливали тупички своих мирских тел, скорее, они осмысливали тупик своей камеры и с наслаждением думали и стремились в более заманчивый тупик, тупик немых, отрешенных друг от друга земных форм...
   Они никак не могли понять, не хотели осмыслить свою истинную тюрьму тело...
   Металлический хруст в замке заставил арестантов повернуть головы в сторону двери.
   - Ну что, гаврики, - возникла в проеме двери, будто зловещий портрет из другого мира, фигура тюремщика, - жрать будете?...
   Тюремщик молчаливо усмехался над своими питомцами. Четверо ничего не ответили.
   - Сдохнете с голодухи! Пидары!... - проорал оскалисто он. - Ну и х.. с вами, голодуйте, - добавил тюремщик поспокойнее.
   Дверь затрещиной вонзилась обратно в свой железный квадрат, и снова металлический хруст в замке, и металлические шаги в коридоре...
   Заключенные долго сидели неподвижно и опустошенно переглядывались...
   - А может, все-таки пожрем, ребята?.. - исподволь словно попросился Полковник.
   - Ты что, гад!.. - вскочил с залеженных нар Пахан на прочные тяжеловесные ноги и ласковым взглядом оперся на Полковника, будто король, желающий раздавить самую поганую сволочь, козявку, вдавить в бетонную стену... - Завтра тебя утопят в унитазе... Или меня... Ты тоже жрать!... Гнида!
   Полковник притаился... Остальные двое продолжали сидеть молча...
   Пахан зашагал по камере от окна к стене, от стены к окну. Он шагал, будто раздавливал время, будто хотел уйти как можно дальше, отойти прочь...
   - Пахан! - окликнул шагающего Косой.
   - Молчи! - огрызнулся Пахан. - Я знаю, что делаю.
   - Я люблю тебя, Пахан.
   Пахан остановился, пристально обернулся от окна на последний голос.
   - Знаю и верю, - задумчиво сказал он, подошел к любимому арестанту, обнял и поцеловал его.
   - Да. Эти шакалы все могут, но жрать заставить нас - никогда!.. отрывисто заговорил Косой. - Люди мы или не люди!.. Не дадим себя топить в унитазах!.. Голодовка!! - дико проорал он сторону двери. - Да... Но жрать все-таки, х.....
   - Молчи! Падла! - зверино прошипел Пахан.
   Косой тут же осекся и виновато сморщился.
   Какое-то время все четверо сидели в неподвижной тишине. И вот...
   Пахан снова приласкал своего любимого арестанта по камере: стал целовать его в губы.
   - Хорошая... - властно шептал он, - одна ты у меня...
   Пахан нежно стянул штаны с любимого арестанта и обнажил свое мужское достоинство.
   Этот арестант выглядел утонченно, женственно: длинные волосы: худое, острое лицо; замысловато и привлекательно улыбчивый; маленький носик слегка привздернутый; в смолянистых глазах глубокая печаль и ожидание.
   Под штанами у арестанта оказались белые кружевные трусики. Их он стянул и стал на четвереньки... Косой и Полковник прикрыли глаза, будто задремали...
   - Людочка... - насладительно засопел Пахан, истекая слюною, а я отшатнулся от объема тюремного Астрала и унесся прочь.
   ОДЕРЖАНИЕ ЛЮБВИ
   В тот день, когда я разговаривал с Наташей по телефону, когда я впервые овладел земным телом председателя кооператива, я обещал своей любимой посетить ее дом под видом работника кооператива: укрепить дверной проем.
   Но по теснине сложившихся обстоятельств и потому, что я понимал, видел то главное, которым следовало заниматься в первую очередь, ибо оно могло привести меня и Наташу к нашей встрече не на короткое время в тумане предчувствия, а навсегда, я не пришел в назначенный день.
   Но теперь, когда мелодика моих чувств к любимой перестала быть заглушаемой аккомпанементом событий, застенки ожидания встречи расступились передо мной.
   И ринулся я к телефонному аппарату, и снова договорился о своем приходе.
   Гришина командировка истекала через три дня, и я должен был спешить уладить все что только можно.
   В течение сегодняшнего дня, когда я готовил свое сердце к встрече и оно обретало мужскую крепость в просторах памяти, вспомнилась мне Вика, и то, как я убил ее в себе, но тогда я не мог поступить иначе, потому что неминуемо остался бы вне познания Астрала. "Вне меня просторы эти, я не долго в них летал, - вспомнились мне мои строки, - потому что все на свете за просторы я отдал", - только бы и осталось тогда мне сказать, если бы я не решился убить Вику, мою последнюю, любимейшую привязку на Земле.
   А Наташу я не хотел убивать, да и нельзя ее было убить, да и незачем, Наташа была нездешней, она приходила и уходила как наваждение, и, в конце концов, я сам превратился в наваждение. Нам всегда было ближе всего быть местом для предмета, и потому обладали мы предметами только теми, которые были на нашем месте, и нам было даже невдомек, что стоит лишь стать самим предметом, и все места будут предлагаемы для него - для предмета все места есть, существуют для него, для места же есть только тот предмет, которым оно обладает. Наташа являлась предметом, она возникла на месте моем и ушла, и тогда я перестал быть местом, ибо на что мне нужна была пустота, я тоже стал предметом. Но обманчивое наваждение ускользнуло и снова стало местом... Да... тяжелее всего приручить, обладать наваждением.
   Неторопливо, чтобы не захлестнула одышка, я поднялся по лестничной клетке в своем доме на пятый этаж в Гришином земном теле и позвонил в свою квартиру, как обычно, три коротких раза.
   За дверью послышались шаги, и после короткой паузы кто-то глянул в глазок на председателя кооператива, - скрежетнул металлический язычок замка, дверь отшатнулась внутрь моей квартиры.
   Там в прихожей стояла Наташа, она улыбчиво смотрела на меня в дверную отщелину.
   - Здравствуйте, - сказал я.
   - Вы Гриша? - Поинтересовалась Наташа в готовности отстегнуть дверную цепочку.
   - Да, я товарищ Сергея и представитель фирмы, - игриво отрапортовал я, едва удерживаясь от желания вломиться в прихожую, схватить Наташу на руки и целовать.
   Тут же Наташа сорвала цепочку и распахнула дверь, она возникла перед мной в нежно-голубом атласном халатике. Наташа слегка прищурилась, словно от яркого света, будто предчувственно припоминая что-то.
   - Проходите, - с торопливой заботливостью предложила она, - проходите на кухню, туфли снимать не надо. Я сейчас приготовлю чай. - Наташа захлопнула дверь и провела меня в мою кухню. - Садитесь сюда, за стол. - И она предложила мне табуретку.
   Я сел на нее, я чувствовал себя в сонном восторге, все вокруг казалось ненастоящим, даже когда я проходил на кухню, забывши о своей скованности в рамках земного тела, я едва не шагнул сквозь закрытую дверь, но на удивление Наташи по этому поводу я извинился в своей неуклюжести.
   - Целый ворох серебристых бликов на потолке, - сказал я, когда мы уже начали пить чай. Наташа посмотрела на меня внимательно.
   - Откуда, - спросила она, - откуда вы знаете об этом, Гриша?
   День был очень солнечным, у кухонного окна на табуретках сверкало два ведра, доверху наполненных отстаивающейся водой.
   - О чем? - в свою очередь спросил я и глянул на потолок, на котором серебрились солнечные блики. Наташа тоже бросила взгляд на потолок.
   - Ну да, - рассмеялась она, - извините меня, пожалуйста, я подумала совсем о другом, и в самом деле целый ворох серебристых бликов на потолке.
   Я промолчал и тоже улыбнулся - как же она была хороша, моя Наташа! Ее длинные вьющиеся волосы, мои ладони магнитило прикасаться к ним; ее детские улыбки, ускользающие от меня, таяли мятно у меня на душе.
   Как же хотел я любить ее в эти мгновения!
   - Расскажите что-нибудь о Сереже, - попросила она.
   - О Сереге можно говорить много, - стесняясь доверчивости Наташи, сказал я и медленно опустил глаза, делая вид, что рассматриваю кусочек лимона, плавающего в моей чашке чая. Я поддевал этот золотистый кусочек чайной ложечкой, и наконец - нагнулся к чашечке и ловким движением все-таки поддел лимонную дольку к себе в рот. Под откровенный хохот Наташи я стал демонстративно, морщась от горячего и кислого лимона, жевать и корчить страдальческие рожи.
   - Да... - затаившись на мгновение после карикатурного представления, произнес я и оперся сдержанно нежным взглядом на Наташу. - Серега мой близкий друг, - заговорил я через некоторую паузу. - Мы с ним долго сходились, но потом... понимали друг друга твердо.
   - А как вы с ним познакомились? Мне все интересно, расскажите, оживившись, попросилась в мои глаза Наташа.
   И тут мне в голову пришла вполне оправданная мысль: разговариваю с Наташей, но это я знаю как ее зовут, но не Гриша.
   - Вы извините, - уверенно обратился я к своей собеседнице, - но вы до сих пор не представились мне, мы с Серегой последних три года до его болезни мало видились и я не знал, что он женат!
   - Честное слово, Гриша, я вот с вами сижу сейчас, разговариваю и у меня такое впечатление, что я знаю вас уже давно, даже некоторые ваши движения удивительно знакомы, откуда, не пойму. Наташа... меня зовут Наташа, - сказал она, опомнилась от задумчивого рассуждения вслух.
   "Меня зовут Наташа... Наташа - запомни", - молниеносно прозвучало у меня в душе. От этих воспоминаний я не заметил, как промолчал некоторое время.
   - Эй, да вы что, меня не слышите, Гриша?
   "Наташа... меня зовут Наташа - запомните".
   - Да, извините, - вернувшись к настоящему моменту, отозвался я.
   - Что это с вами? - спросила Наташа.
   - Да нет, ничего, вспомнилось, как я познакомился с Сергеем, - соврал я.
   Когда я работал на теплоходе, у меня был друг Миша, и я стал рассказывать, как я с ним познакомился, как Сергей, чтобы хотя бы в перечислении событий не выдумать, не врать, а походить на подлинного рассказчика:
   - Я тогда еще был совсем сопляком, а Серега вообще в пацанах, практику у нас на "Дунае" проходил, от речного училища.
   - Вы плавали по Дунаю? - поинтересовалась Наташа, заботливо слушая мой рассказ.
   - Нет, это теплоход так назывался - "Дунай".
   - А, понятно.
   - Так вот... - приготовился я продолжить рассказ.
   - Простите, а вы на теплоходе кем работали? - и Наташа улыбнулась, словно догадалась о чем-то.
   - Боцманом, - ответил я.
   - Я так и знала, - не выдержав, рассмеялась она, - не обижайтесь, ради Бога.
   - Да я и не обижаюсь, но боцман действительно должен быть увесистым на корабле.
   - Ну да, это потому, что вы матросов гоняете, они потому и худенькие все, а вы себе в это время животик отращиваете. Вы признайтесь - так? Только чур не обижаться!
   - Если честно, то немного правда здесь есть, - с огромным трудом заставляя улыбаться Гришино лицо, сказал я для поддержания шутки.
   - Вы и Сережу гоняли тоже? Только не врать! - хохотала Наташа.
   - Конечно гонял, а что? Он у меня как гвоздик по палубе навытяжку ходил, особенно после нашего знакомства: я его промуштровал.
   - Ну и как же это было? - успокаиваясь от смеха, спросила Наташа. Вы хотели рассказать, как вы познакомились.
   - Как было... - И Гришино лицо приняло задумчивый вид. - Ха, ухмыльнулся я, - дело было так: пригнали их, молоденьких гавриков, три экземпляра - один из них был Сергей.
   - Так-так, - подзадорила меня Наташа.
   - Я почему-то тогда остановился на нем, выглядел он довольно робко и настороженно, и я решил его в первый же вечер поставить дежурить на вахту и дал ему задание выдраить корму первой палубы. Решил я в конце вахты проверить, как там идут у него дела, спускаюсь на первую палубу, прохожу мимо ресторана (у нас теплоход туристский был) и только выворачиваю из-за угла на корму, а мне в лицо вода как ударит, с ног до головы мокрый, я думал, пробоина случилась, как заору: "Стоп, машина!" - но тут же и осекся: это Серега мне в лицо ведро воды выплеснул, ну, думаю, пацан, сейчас я тебя на канате за борт спущу.
   - И спустили? - снова расхохоталась Наташа.
   - Да нет, жаль мне стало его - "Простите, простите, я не хотел, я не думал" - передумал я его наказывать, за бортом уже ночь стояла, пришлось раздеваться до плавок и стирать свою одежду, прямо в реке через борт, вода-то была грязная в ведре, не мог же я в таком виде по кораблю мимо моряков пройти к себе в каюту. Постирался и, пока моя одежда сохла, разговорились мы с ним по душам, с моим подопечным. Так и познакомились, так и сошлись. И с того самого вечера крепко по мужски понимали друг друга. Да и Серега перестал робеть, как-то обветрился на реке, солнышком налился, посмуглел, матросский характер в нем прорезался. Ему вообще все очень легко давалось.
   Наташа перестала смеяться, будто опомнилась, что сегодняшний день у нее не весел, и она облокотилась на стол и закрыла лицо ладонями.
   - Я понимаю, - сказал я, - вам тяжело теперь... А мне можно взглянуть на Сергея?
   - На спящего Сергея, - добавила Наташа и встала из-за стола. Пойдемте, - решительно сказала она и, выйдя из кухни, зашагала через прихожую в зал. И Гришино тело шло за ней.
   Мы вошли в зал, Наташа аккуратно отодвинула ширму, огибающую диван, и я увидел себя.
   На диване лежало человеческое тело, исхудалое и желтеющее лицо без какого-либо выражения напоминало мумию. Я лежал в темно-зеленом спортивном костюме, у меня его раньше не было, видимо, его преобрела Наташа.
   - Вы что? - осторожно спросила Наташа, взглянув в мое лицо и почувствовав мое внутренее смятение. - Испугались?..
   - Нет, но мне очень тяжело видеть Серегу такого. Господи, пусть он скорее проснется, - одержимо произнес я.
   - Пойдемте на кухню, - предложила Наташа, осторожно устанавливая ширму на место. И мы возвратились на кухню и молчаливо уселись за стол.