Страница:
Нельзя было жениться, не испросив разрешения командира полка и согласия общества офицеров полка. А это разрешение и согласие давалось по рассмотрении вопроса о пристойности брака. Никакого тут унижения для невест из "штатской" среды не было, потому что вопрос о пристойности брака рассматривался точно таким же образом и в отношении невест из офицерской среды. Не разрешался брак на особе предосудительного поведения, на дочери человека с неблаговидной профессией (например, ростовщик). Предметом чрезвычайно серьезного обсуждения бывал рапорт о разрешении женитьбы, если ближайшая семья невесты своим образом жизни, поведением, воспитанием выказывала, что находится на уровне более низком, нежели подобает быть людям, допускаемым в офицерскую среду, и подобает быть в среде, в которой вращаются офицеры. В десятилетия, последовавшие после Первой Всемирной войны, произошли столь крупные сдвиги в понятиях, нравах и обычаях народов и общественных групп, что выражения "уровень среды", "пристойность брака" потеряли прежний смысл или просто потеряли смысл. Но явление, ушедшее в прошлое, надо измерять тогдашним аршином, а не впоследствии введенным метром. В ту эпоху было естественно, что адвокат вращался в среде университетски образованных людей, "не опускаясь" ниже, что купец чувствовал себя на месте среди людей с купеческими манерами и что мещанин не искал общества "благородных". Были разные полочки, и каждая группа людей пребывала на соответствующей полке.
Офицерская среда имела определенный уровень воспитанности, общего развития, моральных понятий, внешних манер и правил поведения. Офицерство не разрешало офицеру спускаться ниже установленного уровня и посещать общество с низким уровнем. И офицерство не дозволяло людям низкого уровня соприкасаться с собою и тем более проникать в свою среду. В этом отношении офицерство было более строгим, чем, скажем, среда помещиков или патриархальных купцов. И эта строгость имела веское основание: для боя полк должен был быть воинским братством, а ради этого офицерская семья полка должна была быть в полном смысле слова семьей, в которой все одинаково мыслят, чувствуют и действуют и притом не только в строю и на службе, но и вне казармы, в частной жизни, в семейной своей жизни, в общественных местах, в общественной жизни.
Суждения общества офицеров полка о пристойности брака бывали строгими, но не узкими - никогда не давалось разрешения жениться на опереточной актерке или на цыганке из цыганского хора, но, например, полковнику Генерального штаба Б. (впоследствии генералу от кавалерии) разрешили жениться на знаменитой певице с незапятнанной репутацией. Ни бедность невесты, ни ее национальное происхождение (кроме еврейского), ни незначительность ее общественного положения не влияли на решение общества офицеров полка. Но на девушке малограмотной, невоспитанной, аморальной офицер не смел жениться.
В России не существовало того, что в Западной Европе называлось "позолотить герб" - российские офицеры не зарились на большое приданое, которое сулил богатый промышленник или купец, чтобы породниться с дворянином-офицером. Офицеры, женясь на девушках разного достатка, разных сословий и разных национальностей, устраняли возможность создания офицерской касты.
Касты не было, но была обособленность корпуса офицеров. Офицеров обзывали кастой, потому что они обособлялись.
Следует категорически отрицать наличие обособленности духовной: ни одна профессиональная группа людей в России не соприкасалась так тесно и так дружески, так братски с народом, как корпус офицеров, ежегодно получавший из народа 400.000 новобранцев и сживавшийся с ними на протяжении 3-х лет их солдатской службы.
Однако внешняя обособленность от общества существовала, и причиною ее было два обстоятельства. Если монаху возбранялось жить в миру, чтобы не потерять монашеских свойств, то и офицеру предписывалось жить по преимуществу в офицерском обществе, чтобы не терять свойств, привитых в кадетском корпусе, в военном училище, в полку. Правда, гвардейские офицеры несли много "светских обязанностей", но они вращались в "высшем свете", где "светскость" и офицерское поведение отлично уживались. Но разношерстность так называемого общества, состоявшего из людей самого различного воспитания, образования, из людей весьма пестрых этических понятий и политических воззрений, стояла в резком противоречии с душевным, духовным, умственным единообразием и своеобразием офицерства. Поэтому оно и обособлялось от общества. Своеобразие офицерства было другой причиной его обособленности, и оно обусловливалось своеобразием назначения офицерства.
Каждому гражданину было понятно, что в случае пожара он может быть привлечен к тушению огня, но что на пожарном лежит обязанность бороться с пожаром, невзирая на личную опасность. Поэтому на пожарных глядели с уважением и поэтому пожарный чувствовал себя человеком с обязанностями более высокими, нежели всякие иные. Точно так же каждый россиянин знал, что он может быть призван под знамена в случае войны и что он, вероятно, пойдет в бой, но он знал, что офицер не может не пойти в бой, ибо он посвятил себя боевому служению Родине. В глазах неразвращенных антимилитаризмом граждан это делало офицера человеком особенным - защитником Отечества. И офицер был человеком особенным, морально, умственно, физически подготовленным к выполнению самого высокого долга, долга жертвовать собой в защите Отечества, в предводительствовании солдатами в бою за Родину.
Правда, уже существовали и некадровые офицеры, прапорщики запаса, но во всех предшествовавших войнах кадровые, профессиональные офицеры, а не офицеры запаса вели Действующую Армию. Ни в ком не возникала мысль, что в грядущей войне будет иначе: прапорщики запаса предназначались главным образом для заполнения тыла и для формирования второочередных дивизий, роль которых будет незначительной, потому что кадровые дивизии, ведомые кадровыми офицерами, разыграют "сражение на границах", первое, но и генеральное. Никому и в голову не приходило, что в войну 1914-1917 гг. придется призвать свыше трети миллиона непрофессиональных офицеров и что эти прапорщики запаса и офицеры производства военного времени, восполняя страшную убыль кадрового офицерства, станут командовать ротами и даже батальонами.
Кадровый офицер считался и был в действительности, так сказать, патентованным защитником Отечества, то есть человеком особенным. После Первой Всемирной войны этот ореол померк, потому что великое множество некадровых офицеров стало на командные должности (вплоть до полковников в иностранных армиях). После Второй Всемирной войны престижу профессионально-кадрового, а также и запасного офицерства причинен урон возведением бандитов (партизанских вожаков) на пьедестал героических вождей. Но в годы, предшествовавшие нашему выступлению в поход 1914 г., кадровый офицер был на особом положении среди граждан и держал себя поэтому обособленно.
Случалось, что иные корнеты и подпоручики, утрируя, переходили от обособленности к заносчивости. Но это было "максимализмом" молодости. Студенты-горняки были заносчивы перед технологами, воспитанники Училища Правоведения и лицеев кичились перед студентами юристами. Заносчивость молодых офицеров не преследовалась старшими офицерами только в немногих "лихих" полках, но в Армии вообще следили, чтобы границы разумной обособленности не преступались.
Обособленность же эта была не кастовою. [...]
Офицерство и режим
В период после Петра Великого гвардия не раз брала на себя роль вершительницы судеб государства, низвергая царей, возводя на трон цариц. Но при Екатерине Великой режим уже установился, и в Российском офицерстве окрепло сознание, что оно является оплотом режима, основными Законами установленного. Это сознание побудило войско подавить мятеж декабристов и удержало армию в послушании Царю в революцию 1905 г., - за исключением нескольких заколебавшихся войсковых частей вся армия способствовала прекращению революционных вспышек в народе.
Офицерство воспитывалось и воспитывало армию и флот в сознании, что войско является не только защитником Отечества от врагов внешних, но опорою царского строя от врагов внутренних. Вопреки общеупотребительной, но ошибочной формуле "Армия вне политики", армия была инструментом государственной политики, воспитывая солдат, а через них и весь народ, в преданности Вере, Царю и Отечеству. Но Армия была вне партийности - офицер и солдат не смели ни принадлежать к какой-либо политической партии, ни принимать участия в проявлении партийной деятельности. Офицер не должен был склоняться к симпатизированию каким бы то ни было партийно-политическим идеям, хотя бы близким к формуле "Вера, Царь, Отечество". Поэтому офицер не смел быть в связи с организациями, такими, как "Союз Русского Народа", и даже не мог состоять в гимнастической организации "Сокол", потому что последняя занималась не только развитием мышц, но и национализма. Более того, офицеру предлагали уйти со службы, если оказывалось установленным, что его жена увлекается партийно-политическими идеями.
В послереволюционные годы офицерство подвергалось упрекам, да оно и само себя нередко упрекало за то, что его изолированность от политико-социальной жизни народа сделала его безоружным против разлагающей пропаганды революционеров в 1917 г. Однако в то время кадровое офицерство уже не занимало должностей ниже полковых и батальонных, а непосредственное моральное воздействие на солдатскую массу оказывали командовавшие ротами и взводами офицеры запаса и офицеры военного времени. Это были люди в своей довоенной жизни осведомленные о партийных и социальных вопросах. Однако и эта их "политическая вооруженность" оказалась бессильной против революционной демагогии. Против нее были беспомощны даже и те офицеры, которые в своей гражданской жизни до призыва стали опытными политиками, будучи членами партий центра или монархических. Поэтому можно предполагать, что кадровые офицеры не остановили бы разложения войска даже в том случае, если бы они были политически образованы. Как нельзя судить об уровне тактических познаний и способностей офицеров на основании кампаний, протекавших в совершенно ненормальных условиях (например, кампания 1915 г., когда в Галиции наши войска терпели поражения от артиллерии Макензена, будучи почти безоружными), так точно нельзя судить о политической зрелости офицеров по чудовищно-ненормальной политической кампании 1917г., когда отречение Царя потрясло душу народа, истомленного к тому времени войной, весьма затянувшейся и крайне для России тяжелой, вследствие недобросовестности союзников, когда немецкие деньги оплачивали самую разнузданную демагогию и когда "чернь" в солдатстве взяла верх над унтер-офицерами, этой элитой солдатской массы. Судить надо по обстоятельствам нестихийного характера. В Маньчжурии Действующая армия не заколебалась после сдачи Порт-Артура, Ляояна, Мукдена, в революцию 1905-1906 гг., армия осталась в руках офицеров, в годы 1914-1916 жертвенно дралась, невзирая на тяжелые боевые потрясения. Следовательно, и в столь трудных условиях оказывалась достаточной та политическая "вооруженность" офицеров, которую им давало воспитание в военной школе и духовная обстановка в полку. Изолированность от политико-партийной жизни была в те времена не вредной, но скорее полезной (в нынешнее же время, когда партийность проникла во все решительно области деятельности и мышления человека, едва ли может офицер остаться в такой изолированности).
Политическая программа Российского офицерства была проста и ясна. Перефразируя известное выражение "человеческая душа - христианка", можно сказать, "офицерская душа - монархистка". Офицер в России был монархистом не только потому, что понятие Отечества символизировалось в личности Царя, и не только потому, что в присяге сливались преданность Родине и Царю, но и потому, что верховное возглавление Царем вооруженных сил страны соответствует воински простому пониманию вещей: мое право единоличного командования зиждется на моем подчинении единоличному вождю. Если вождь этот бывает поставляем и сменяем причудливыми народными голосованиями, то воину нелегко подчиняться ему столь же безоговорочно, как лицу, становящемуся вождем в силу династического порядка, основным законом государства установленного.
Монархизм офицерства не проявлялся в каких-либо эффектных словах или экзальтированных актах, но он был составной частью души офицера и основой всей его деятельности. Когда занемогший офицер подавал установленной формы рапорт:
"Заболев сего числа, службу Его Императорского Величества нести не могу", - то он действительно ощущал, что его служба есть служба Его Императорского Величества.
Каждый гражданин имел право, в силу закона о свободе убеждений, желать тех или иных изменений в политике государства и даже желать ненасильственного изменения режима. Офицер, становясь таковым, отказывался от гражданских свобод и прав и брал на себя обязанность ничего от Отечества для себя не требовать, но всего себя отдать Отечеству. Гражданин мог делать разное в ущерб государству - тот не в меру наживался на казенных подрядах, тот ради своей, а не общей пользы изменял проект трассы железной дороги и т.д. - офицер не извлекал никаких выгод от своего служения Отечеству, скупому на оплату его труда. Любовь офицера к Отечеству была бессеребряной, бескорыстной, самоотверженной.
Что же касается еще одной основы офицерского миропонимания - Веры, то и она влияла на поведение офицера. Не в том суть, что офицер был обязан не реже одного раза в год причащаться, что в казарме и лагере день завершался молитвой, что все военные торжества освящались молебном, предшествовавшим параду, что при воспитании вверенных офицеру солдат в них углублялось религиозное сознание, а в том была суть принадлежности офицера к Вере, что он выполнял евангельский завет "никого не обижайте". На основе этого завета офицерством были твердо усвоены моральные правила поведения на войне, сформулированные в императивных лозунгах: "жителя не обижай", "пленному пощада", "воевать - малою кровью", т.е. беречь кровь своих солдат и без надобности не усердствовать в пролитии крови врагов. Единственное в мире войско называлось Христолюбивым - Российское Войско, ибо оно жило и воевало, памятуя Христовы заветы.
Так слова "Вера, Царь, Отечество" составляли содержание офицерского миропонимания.
Карьера офицера
В военных училищах выпускные юнкера вносились в список в порядке старшинства баллов. Совершенное качество административно-воспитательного и преподавательского состава училищ исключало какую бы то ни было возможность протекционизма при постановке баллов. В присутствии училищного начальства и всех юнкеров каждый в порядке списка выбирал вакансию в ту или иную часть, согласно перечню вакансий, присланного Главным Штабом. Сперва заявляли свои желания фельдфебели, затем старшие и младшие портупей-юнкера вперемешку по старшинству баллов, потом все прочие, кончившие по первому разряду, и, наконец, II разряд. Выходившие по III разряду определялись унтер-офицерами в один из полков Военного Округа, где находилось военное училище, и через 6 месяцев производились там в подпоручики по представлению строевого начальства.
Юнкера, желавшие выйти в гвардию, являлись заблаговременно командиру соответствующего полка; затем в офицерском собрании полка офицеры знакомились с юнкером; если он производил на них благоприятное впечатление, то его фамилия сообщалась в Главный Штаб, и тот, посылая в военное училище перечень свободных вакансий, прилагал к нему и список "именных" вакансий для юнкеров, принятых в гвардию.
6 августа оглашали в училищах Высочайший приказ о производстве, и молодые подпоручики, корнеты, гардемарины и хорунжие разъезжались по своим частям, а некоторые брали вакансии в далекую Сибирь или Туркестан, чтобы, получив поверстные "прогонные", помочь деньгами своей семье. Лучшие по баллам брали полки с хорошими стоянками (Петербург, Москва, Варшава, Киев, Одесса), другие стремились в родные края, а наименее успевавшие в науках ехали в глушь и там оставались многие и многие годы, потому что перевод в другую часть производился в порядке обмена с желающими.
Окончание военного училища по I разряду давало право на производство в поручики через 3 года, а окончившие по II разряду получали чин поручика через 4 года. Артиллерийские и Инженерное училища были трехлетними, а не двухлетними, как пехотные и кавалерийские, поэтому, чтобы компенсировать лишний год учения, подпоручики артиллерии и инженерных войск получали чин через 2 года (II разряд - 3 года). В штабс-капитаны производили через 4 года. По прослужении дальнейших 4 лет офицер получал чин капитана, но в армейской пехоте срок этот растягивался и до 10 лет, потому что приходилось ждать открытия в полку вакансии ротного командира. Точно так и штаб-офицерские чины производились лишь на вакансию. Артиллерист мог на 17 году службы, имея от роду лет 38, получить чин подполковника и командовать батареей. В артиллерийской бригаде на 34 обер-офицера приходилось 8 штаб-офицеров и генерал-майор, а в пехоте соотношение было иным:
в полку на 58 обер-офицеров - 9 штаб-офицеров. Очевидно, что в пехоте скачок из капитанов в подполковники (батальонные командиры) был очень труден, а из полковников в генералы - еще труднее. К тому же вакансию батальонного командира иногда перехватывал офицер из "числившихся по гвардии": прослужив несколько лет в одном из центральных военных управлений или в военном училище, такой офицер возвращался в строй, получая чин за свою гвардейскую службу, и таким образом обгонял своих армейских сверстников.
Большое число капитанов, прокомандовав ротою лет 18 и достигнув предельного возраста (для обер-офицеров - 53 лет от роду), уходило в отставку подполковником. А те из них, которые на протяжении нескольких лет командования ротой были аттестуемы выдающимися, получали после 20 лет (приблизительно) службы чин подполковника и командование батальоном. Это было пределом служебной карьеры для большинства пехотных офицеров (и для большинства офицеров вообще, потому что в офицерском корпусе пехотные офицеры составляли большинство).
После Русско-японской войны было понято, что командование полком в бою требует более глубоких познаний и более широкого тактического развития, чем это может дать служба в строю. Поэтому значительной частью полков пехоты командовали полковники Генерального Штаба. Как ни обосновано это было необходимостью иметь высокообразованный высший командный состав, все же это огорчало строевых офицеров, потому что для них уменьшалась возможность достигать поста командира полка. Эту возможность уменьшало и то обстоятельство, что вакансии полковых командиров в армии доставались офицерам гвардии, которые, вследствие сравнительно быстрой гвардейской карьеры, обгоняли своих сверстников по выпуску из училища и получали нередко в командование армейские полки.
В поход 1914 г. 15-я пехотная дивизия вышла, имея командирами полков трех полковников Генерального Штаба и одного гвардейского. Не следует обобщать этот случай, но все же надо признать, что пехотный офицер имел меньше шансов сделать хорошую карьеру, нежели офицер иного рода войск или гвардии. Предельный возраст для штаб-офицеров был установлен в 60 лет. Подвергшиеся аттестационному отбору строевые полковники, а также те, что получили высшее военное образование, производились в чин генерал-майора с возможностью дальнейшего выдвижения в генерал-лейтенанты и затем в генералы от инфантерии, кавалерии или артиллерии, или инженер-генералы. Гандикап был различен в разных родах войск: в гвардии уже полками командовали генералы, в артиллерии - командир бригады, генерал-майор, командовал 40 офицерами, а в пехотной дивизии на двух или трех генералов приходилось около 280 пехотных офицеров.
Вследствие медленности продвижения по службе большинство строевых полковников, достигнув предельного возраста, уходило со службы с чином отставного генерал-майора. Генералы действительной службы уходили в отставку по достижении 65-летнего возраста. Предельного возраста не было для полных генералов и для георгиевских кавалеров.
В принципе все обер-офицеры продвигались вверх по строго соблюдаемому старшинству, на войне же были производства вне старшинства - за боевые отличия. Однако принцип старшинства противоречит требованию службы отбирать лучших, а поэтому производства в штаб-офицеры совершались по избранию начальства, для чего требовалось быть аттестованным "выдающимся".
Ежегодную аттестацию каждому офицеру давал его начальник и начальники вышестоящие; комиссия из штаб-офицеров войсковой части выносила свое суждение, представляя его на усмотрение командира части. Окончательные оценки были: выдающийся, хороший, удовлетворительный, а предупреждение о служебном несоответствии было признаком, что офицер будет уволен от службы, если не исправится. Если провинившийся офицер был поставлен на штрафное положение, то он не получал повышения, пока оставался под штрафом. Аттестационные заключения сообщались офицерам и служили поощрением служебному рвению или напоминанием о необходимости большего рвения или лучшего поведения. Конечно, строгость или мягкость аттестаций зависели от личности аттестующего. Случалось, что у требовательного командира выдающийся оказывался только хорошим, а у добродушного командира хорошим же оказывался удовлетворительный, но сознательной несправедливости и протекционизма при аттестовании не наблюдалось.
Неудачники в жизни всегда считают, что их обгоняют по службе "любимчики" начальства, однако при всей естественности оказания предпочтения тому из подчиненных, который кажется наиболее способным и старательным, редки были случаи составления необъективных аттестаций и не бывало выдвижений по службе на основе недопустимой, вредной протекции.
Протекции не было. Привилегии были. Привилегией Пажеского Корпуса было служение пажей при Дворе и право выхода пажей в гвардию. Несколько привилегированными были юнкера Павловского и Александровского пехотных и Николаевского кавалерийского училищ: туда поступало больше гвардейских вакансий, чем в прочие училища. Гвардия имела привилегию - получение чина при переходе офицера в армию и получение чина полковника прямо из капитанов. Офицеры, награжденные орденом Св. Георгия, имели право получить следующий чин вне срока выслуги его. В прежнее время за окончание академии Генерального Штаба давали чин, но это было отменено, и высшее военное образование стало давать лишь преимущество более быстрого продвижения: в пехоте капитаном можно было стать на 12-18 году службы, а по Генеральному Штабу - на 10-12 году; в подполковники пехотный офицер мог выйти на 20 году службы, а офицер Генерального Штаба - на 13 году; он же становился полковником на 18-20 году службы, пехотные же офицеры в большинстве этого чина не достигали, а если и достигали, то после долгого пребывания подполковниками. Может быть, следовало дать офицерам более легкий доступ к высшему образованию. Ежегодно из 1000, желавших поступить в Военную академию, экзаменационные комиссии при Военных округах пропускали человек 300, а из них лишь 150 выдерживало приемный экзамен при Военной академии. Кончало же академию по I разряду 50-70 офицеров каждый год. Значит, из 1000, стремившихся к высшему образованию, лишь одна двадцатая часть получала его в полной мере - отсеивание было чрезмерно строгим. На страницах военной печати высказывалось мнение о желательности сократить универсальность корпуса Генерального штаба, офицеры которого занимали высшие должности по связи, по передвижению войск, по этапно-хозяйственной части, оттесняя от этих должностей инженерных, интендантских и административно-штабных офицеров. Перечисленные немногие привилегии несколько замедляли продвижение строевой офицерской массы. Но главное замедление вызывалось слишком высоким предельным, возрастом. Из соображений экономии (чтобы не платить пенсии "молодым" отставным офицерам), командный состав не подвергался омоложению. Поэтому надо было иметь большую любовь к военной службе, чтобы "тянуть лямку" с малой возможностью надлежаще-быстрого продвижения по службе. И любовь эта была: весьма немногие уходили из Армии до достижения предельного возраста. Причинами выхода в запас бывали: финансовые затруднения (вследствие скудности жалования), женитьба наперекор постановлению общества офицеров полка и иные семейные обстоятельства. Разочаровавшихся в военной службе и поэтому ушедших в запас почти не было. А между тем служба офицера была тяжелая.
Служба офицера
В те времена, когда солдат служил в войске 25 лет, офицеру было мало работы - его главной "работой" было погибать на войне. Но в начале XX века, а в особенности после Русско-японской войны, офицеры стали тяжелоработающими. Требовалось много труда, чтобы за три года солдатской службы превратить новобранца, полуграмотного, а часто и безграмотного увальня, в умственно и физически развитого, и морально крепкого воина и так основательно вложить в него воинские добродетели и воинское знание, чтобы ушедший в запас солдат долго оставался способным превратиться при мобилизации из обывателя в отличного воина. Офицер обучал грамоте, доучивал малограмотных, преподавал солдатские знания и внушал патриотические и воинские понятия, отшлифовывал лучших из солдат и превращал их в унтер-офицеров, то есть в командиров и воспитателей, своих надежных помощников. Офицер заботился об отличном питании и обмундировании солдат, ведя сложное хозяйство; на нем же лежала и административная переписка.
Офицерская среда имела определенный уровень воспитанности, общего развития, моральных понятий, внешних манер и правил поведения. Офицерство не разрешало офицеру спускаться ниже установленного уровня и посещать общество с низким уровнем. И офицерство не дозволяло людям низкого уровня соприкасаться с собою и тем более проникать в свою среду. В этом отношении офицерство было более строгим, чем, скажем, среда помещиков или патриархальных купцов. И эта строгость имела веское основание: для боя полк должен был быть воинским братством, а ради этого офицерская семья полка должна была быть в полном смысле слова семьей, в которой все одинаково мыслят, чувствуют и действуют и притом не только в строю и на службе, но и вне казармы, в частной жизни, в семейной своей жизни, в общественных местах, в общественной жизни.
Суждения общества офицеров полка о пристойности брака бывали строгими, но не узкими - никогда не давалось разрешения жениться на опереточной актерке или на цыганке из цыганского хора, но, например, полковнику Генерального штаба Б. (впоследствии генералу от кавалерии) разрешили жениться на знаменитой певице с незапятнанной репутацией. Ни бедность невесты, ни ее национальное происхождение (кроме еврейского), ни незначительность ее общественного положения не влияли на решение общества офицеров полка. Но на девушке малограмотной, невоспитанной, аморальной офицер не смел жениться.
В России не существовало того, что в Западной Европе называлось "позолотить герб" - российские офицеры не зарились на большое приданое, которое сулил богатый промышленник или купец, чтобы породниться с дворянином-офицером. Офицеры, женясь на девушках разного достатка, разных сословий и разных национальностей, устраняли возможность создания офицерской касты.
Касты не было, но была обособленность корпуса офицеров. Офицеров обзывали кастой, потому что они обособлялись.
Следует категорически отрицать наличие обособленности духовной: ни одна профессиональная группа людей в России не соприкасалась так тесно и так дружески, так братски с народом, как корпус офицеров, ежегодно получавший из народа 400.000 новобранцев и сживавшийся с ними на протяжении 3-х лет их солдатской службы.
Однако внешняя обособленность от общества существовала, и причиною ее было два обстоятельства. Если монаху возбранялось жить в миру, чтобы не потерять монашеских свойств, то и офицеру предписывалось жить по преимуществу в офицерском обществе, чтобы не терять свойств, привитых в кадетском корпусе, в военном училище, в полку. Правда, гвардейские офицеры несли много "светских обязанностей", но они вращались в "высшем свете", где "светскость" и офицерское поведение отлично уживались. Но разношерстность так называемого общества, состоявшего из людей самого различного воспитания, образования, из людей весьма пестрых этических понятий и политических воззрений, стояла в резком противоречии с душевным, духовным, умственным единообразием и своеобразием офицерства. Поэтому оно и обособлялось от общества. Своеобразие офицерства было другой причиной его обособленности, и оно обусловливалось своеобразием назначения офицерства.
Каждому гражданину было понятно, что в случае пожара он может быть привлечен к тушению огня, но что на пожарном лежит обязанность бороться с пожаром, невзирая на личную опасность. Поэтому на пожарных глядели с уважением и поэтому пожарный чувствовал себя человеком с обязанностями более высокими, нежели всякие иные. Точно так же каждый россиянин знал, что он может быть призван под знамена в случае войны и что он, вероятно, пойдет в бой, но он знал, что офицер не может не пойти в бой, ибо он посвятил себя боевому служению Родине. В глазах неразвращенных антимилитаризмом граждан это делало офицера человеком особенным - защитником Отечества. И офицер был человеком особенным, морально, умственно, физически подготовленным к выполнению самого высокого долга, долга жертвовать собой в защите Отечества, в предводительствовании солдатами в бою за Родину.
Правда, уже существовали и некадровые офицеры, прапорщики запаса, но во всех предшествовавших войнах кадровые, профессиональные офицеры, а не офицеры запаса вели Действующую Армию. Ни в ком не возникала мысль, что в грядущей войне будет иначе: прапорщики запаса предназначались главным образом для заполнения тыла и для формирования второочередных дивизий, роль которых будет незначительной, потому что кадровые дивизии, ведомые кадровыми офицерами, разыграют "сражение на границах", первое, но и генеральное. Никому и в голову не приходило, что в войну 1914-1917 гг. придется призвать свыше трети миллиона непрофессиональных офицеров и что эти прапорщики запаса и офицеры производства военного времени, восполняя страшную убыль кадрового офицерства, станут командовать ротами и даже батальонами.
Кадровый офицер считался и был в действительности, так сказать, патентованным защитником Отечества, то есть человеком особенным. После Первой Всемирной войны этот ореол померк, потому что великое множество некадровых офицеров стало на командные должности (вплоть до полковников в иностранных армиях). После Второй Всемирной войны престижу профессионально-кадрового, а также и запасного офицерства причинен урон возведением бандитов (партизанских вожаков) на пьедестал героических вождей. Но в годы, предшествовавшие нашему выступлению в поход 1914 г., кадровый офицер был на особом положении среди граждан и держал себя поэтому обособленно.
Случалось, что иные корнеты и подпоручики, утрируя, переходили от обособленности к заносчивости. Но это было "максимализмом" молодости. Студенты-горняки были заносчивы перед технологами, воспитанники Училища Правоведения и лицеев кичились перед студентами юристами. Заносчивость молодых офицеров не преследовалась старшими офицерами только в немногих "лихих" полках, но в Армии вообще следили, чтобы границы разумной обособленности не преступались.
Обособленность же эта была не кастовою. [...]
Офицерство и режим
В период после Петра Великого гвардия не раз брала на себя роль вершительницы судеб государства, низвергая царей, возводя на трон цариц. Но при Екатерине Великой режим уже установился, и в Российском офицерстве окрепло сознание, что оно является оплотом режима, основными Законами установленного. Это сознание побудило войско подавить мятеж декабристов и удержало армию в послушании Царю в революцию 1905 г., - за исключением нескольких заколебавшихся войсковых частей вся армия способствовала прекращению революционных вспышек в народе.
Офицерство воспитывалось и воспитывало армию и флот в сознании, что войско является не только защитником Отечества от врагов внешних, но опорою царского строя от врагов внутренних. Вопреки общеупотребительной, но ошибочной формуле "Армия вне политики", армия была инструментом государственной политики, воспитывая солдат, а через них и весь народ, в преданности Вере, Царю и Отечеству. Но Армия была вне партийности - офицер и солдат не смели ни принадлежать к какой-либо политической партии, ни принимать участия в проявлении партийной деятельности. Офицер не должен был склоняться к симпатизированию каким бы то ни было партийно-политическим идеям, хотя бы близким к формуле "Вера, Царь, Отечество". Поэтому офицер не смел быть в связи с организациями, такими, как "Союз Русского Народа", и даже не мог состоять в гимнастической организации "Сокол", потому что последняя занималась не только развитием мышц, но и национализма. Более того, офицеру предлагали уйти со службы, если оказывалось установленным, что его жена увлекается партийно-политическими идеями.
В послереволюционные годы офицерство подвергалось упрекам, да оно и само себя нередко упрекало за то, что его изолированность от политико-социальной жизни народа сделала его безоружным против разлагающей пропаганды революционеров в 1917 г. Однако в то время кадровое офицерство уже не занимало должностей ниже полковых и батальонных, а непосредственное моральное воздействие на солдатскую массу оказывали командовавшие ротами и взводами офицеры запаса и офицеры военного времени. Это были люди в своей довоенной жизни осведомленные о партийных и социальных вопросах. Однако и эта их "политическая вооруженность" оказалась бессильной против революционной демагогии. Против нее были беспомощны даже и те офицеры, которые в своей гражданской жизни до призыва стали опытными политиками, будучи членами партий центра или монархических. Поэтому можно предполагать, что кадровые офицеры не остановили бы разложения войска даже в том случае, если бы они были политически образованы. Как нельзя судить об уровне тактических познаний и способностей офицеров на основании кампаний, протекавших в совершенно ненормальных условиях (например, кампания 1915 г., когда в Галиции наши войска терпели поражения от артиллерии Макензена, будучи почти безоружными), так точно нельзя судить о политической зрелости офицеров по чудовищно-ненормальной политической кампании 1917г., когда отречение Царя потрясло душу народа, истомленного к тому времени войной, весьма затянувшейся и крайне для России тяжелой, вследствие недобросовестности союзников, когда немецкие деньги оплачивали самую разнузданную демагогию и когда "чернь" в солдатстве взяла верх над унтер-офицерами, этой элитой солдатской массы. Судить надо по обстоятельствам нестихийного характера. В Маньчжурии Действующая армия не заколебалась после сдачи Порт-Артура, Ляояна, Мукдена, в революцию 1905-1906 гг., армия осталась в руках офицеров, в годы 1914-1916 жертвенно дралась, невзирая на тяжелые боевые потрясения. Следовательно, и в столь трудных условиях оказывалась достаточной та политическая "вооруженность" офицеров, которую им давало воспитание в военной школе и духовная обстановка в полку. Изолированность от политико-партийной жизни была в те времена не вредной, но скорее полезной (в нынешнее же время, когда партийность проникла во все решительно области деятельности и мышления человека, едва ли может офицер остаться в такой изолированности).
Политическая программа Российского офицерства была проста и ясна. Перефразируя известное выражение "человеческая душа - христианка", можно сказать, "офицерская душа - монархистка". Офицер в России был монархистом не только потому, что понятие Отечества символизировалось в личности Царя, и не только потому, что в присяге сливались преданность Родине и Царю, но и потому, что верховное возглавление Царем вооруженных сил страны соответствует воински простому пониманию вещей: мое право единоличного командования зиждется на моем подчинении единоличному вождю. Если вождь этот бывает поставляем и сменяем причудливыми народными голосованиями, то воину нелегко подчиняться ему столь же безоговорочно, как лицу, становящемуся вождем в силу династического порядка, основным законом государства установленного.
Монархизм офицерства не проявлялся в каких-либо эффектных словах или экзальтированных актах, но он был составной частью души офицера и основой всей его деятельности. Когда занемогший офицер подавал установленной формы рапорт:
"Заболев сего числа, службу Его Императорского Величества нести не могу", - то он действительно ощущал, что его служба есть служба Его Императорского Величества.
Каждый гражданин имел право, в силу закона о свободе убеждений, желать тех или иных изменений в политике государства и даже желать ненасильственного изменения режима. Офицер, становясь таковым, отказывался от гражданских свобод и прав и брал на себя обязанность ничего от Отечества для себя не требовать, но всего себя отдать Отечеству. Гражданин мог делать разное в ущерб государству - тот не в меру наживался на казенных подрядах, тот ради своей, а не общей пользы изменял проект трассы железной дороги и т.д. - офицер не извлекал никаких выгод от своего служения Отечеству, скупому на оплату его труда. Любовь офицера к Отечеству была бессеребряной, бескорыстной, самоотверженной.
Что же касается еще одной основы офицерского миропонимания - Веры, то и она влияла на поведение офицера. Не в том суть, что офицер был обязан не реже одного раза в год причащаться, что в казарме и лагере день завершался молитвой, что все военные торжества освящались молебном, предшествовавшим параду, что при воспитании вверенных офицеру солдат в них углублялось религиозное сознание, а в том была суть принадлежности офицера к Вере, что он выполнял евангельский завет "никого не обижайте". На основе этого завета офицерством были твердо усвоены моральные правила поведения на войне, сформулированные в императивных лозунгах: "жителя не обижай", "пленному пощада", "воевать - малою кровью", т.е. беречь кровь своих солдат и без надобности не усердствовать в пролитии крови врагов. Единственное в мире войско называлось Христолюбивым - Российское Войско, ибо оно жило и воевало, памятуя Христовы заветы.
Так слова "Вера, Царь, Отечество" составляли содержание офицерского миропонимания.
Карьера офицера
В военных училищах выпускные юнкера вносились в список в порядке старшинства баллов. Совершенное качество административно-воспитательного и преподавательского состава училищ исключало какую бы то ни было возможность протекционизма при постановке баллов. В присутствии училищного начальства и всех юнкеров каждый в порядке списка выбирал вакансию в ту или иную часть, согласно перечню вакансий, присланного Главным Штабом. Сперва заявляли свои желания фельдфебели, затем старшие и младшие портупей-юнкера вперемешку по старшинству баллов, потом все прочие, кончившие по первому разряду, и, наконец, II разряд. Выходившие по III разряду определялись унтер-офицерами в один из полков Военного Округа, где находилось военное училище, и через 6 месяцев производились там в подпоручики по представлению строевого начальства.
Юнкера, желавшие выйти в гвардию, являлись заблаговременно командиру соответствующего полка; затем в офицерском собрании полка офицеры знакомились с юнкером; если он производил на них благоприятное впечатление, то его фамилия сообщалась в Главный Штаб, и тот, посылая в военное училище перечень свободных вакансий, прилагал к нему и список "именных" вакансий для юнкеров, принятых в гвардию.
6 августа оглашали в училищах Высочайший приказ о производстве, и молодые подпоручики, корнеты, гардемарины и хорунжие разъезжались по своим частям, а некоторые брали вакансии в далекую Сибирь или Туркестан, чтобы, получив поверстные "прогонные", помочь деньгами своей семье. Лучшие по баллам брали полки с хорошими стоянками (Петербург, Москва, Варшава, Киев, Одесса), другие стремились в родные края, а наименее успевавшие в науках ехали в глушь и там оставались многие и многие годы, потому что перевод в другую часть производился в порядке обмена с желающими.
Окончание военного училища по I разряду давало право на производство в поручики через 3 года, а окончившие по II разряду получали чин поручика через 4 года. Артиллерийские и Инженерное училища были трехлетними, а не двухлетними, как пехотные и кавалерийские, поэтому, чтобы компенсировать лишний год учения, подпоручики артиллерии и инженерных войск получали чин через 2 года (II разряд - 3 года). В штабс-капитаны производили через 4 года. По прослужении дальнейших 4 лет офицер получал чин капитана, но в армейской пехоте срок этот растягивался и до 10 лет, потому что приходилось ждать открытия в полку вакансии ротного командира. Точно так и штаб-офицерские чины производились лишь на вакансию. Артиллерист мог на 17 году службы, имея от роду лет 38, получить чин подполковника и командовать батареей. В артиллерийской бригаде на 34 обер-офицера приходилось 8 штаб-офицеров и генерал-майор, а в пехоте соотношение было иным:
в полку на 58 обер-офицеров - 9 штаб-офицеров. Очевидно, что в пехоте скачок из капитанов в подполковники (батальонные командиры) был очень труден, а из полковников в генералы - еще труднее. К тому же вакансию батальонного командира иногда перехватывал офицер из "числившихся по гвардии": прослужив несколько лет в одном из центральных военных управлений или в военном училище, такой офицер возвращался в строй, получая чин за свою гвардейскую службу, и таким образом обгонял своих армейских сверстников.
Большое число капитанов, прокомандовав ротою лет 18 и достигнув предельного возраста (для обер-офицеров - 53 лет от роду), уходило в отставку подполковником. А те из них, которые на протяжении нескольких лет командования ротой были аттестуемы выдающимися, получали после 20 лет (приблизительно) службы чин подполковника и командование батальоном. Это было пределом служебной карьеры для большинства пехотных офицеров (и для большинства офицеров вообще, потому что в офицерском корпусе пехотные офицеры составляли большинство).
После Русско-японской войны было понято, что командование полком в бою требует более глубоких познаний и более широкого тактического развития, чем это может дать служба в строю. Поэтому значительной частью полков пехоты командовали полковники Генерального Штаба. Как ни обосновано это было необходимостью иметь высокообразованный высший командный состав, все же это огорчало строевых офицеров, потому что для них уменьшалась возможность достигать поста командира полка. Эту возможность уменьшало и то обстоятельство, что вакансии полковых командиров в армии доставались офицерам гвардии, которые, вследствие сравнительно быстрой гвардейской карьеры, обгоняли своих сверстников по выпуску из училища и получали нередко в командование армейские полки.
В поход 1914 г. 15-я пехотная дивизия вышла, имея командирами полков трех полковников Генерального Штаба и одного гвардейского. Не следует обобщать этот случай, но все же надо признать, что пехотный офицер имел меньше шансов сделать хорошую карьеру, нежели офицер иного рода войск или гвардии. Предельный возраст для штаб-офицеров был установлен в 60 лет. Подвергшиеся аттестационному отбору строевые полковники, а также те, что получили высшее военное образование, производились в чин генерал-майора с возможностью дальнейшего выдвижения в генерал-лейтенанты и затем в генералы от инфантерии, кавалерии или артиллерии, или инженер-генералы. Гандикап был различен в разных родах войск: в гвардии уже полками командовали генералы, в артиллерии - командир бригады, генерал-майор, командовал 40 офицерами, а в пехотной дивизии на двух или трех генералов приходилось около 280 пехотных офицеров.
Вследствие медленности продвижения по службе большинство строевых полковников, достигнув предельного возраста, уходило со службы с чином отставного генерал-майора. Генералы действительной службы уходили в отставку по достижении 65-летнего возраста. Предельного возраста не было для полных генералов и для георгиевских кавалеров.
В принципе все обер-офицеры продвигались вверх по строго соблюдаемому старшинству, на войне же были производства вне старшинства - за боевые отличия. Однако принцип старшинства противоречит требованию службы отбирать лучших, а поэтому производства в штаб-офицеры совершались по избранию начальства, для чего требовалось быть аттестованным "выдающимся".
Ежегодную аттестацию каждому офицеру давал его начальник и начальники вышестоящие; комиссия из штаб-офицеров войсковой части выносила свое суждение, представляя его на усмотрение командира части. Окончательные оценки были: выдающийся, хороший, удовлетворительный, а предупреждение о служебном несоответствии было признаком, что офицер будет уволен от службы, если не исправится. Если провинившийся офицер был поставлен на штрафное положение, то он не получал повышения, пока оставался под штрафом. Аттестационные заключения сообщались офицерам и служили поощрением служебному рвению или напоминанием о необходимости большего рвения или лучшего поведения. Конечно, строгость или мягкость аттестаций зависели от личности аттестующего. Случалось, что у требовательного командира выдающийся оказывался только хорошим, а у добродушного командира хорошим же оказывался удовлетворительный, но сознательной несправедливости и протекционизма при аттестовании не наблюдалось.
Неудачники в жизни всегда считают, что их обгоняют по службе "любимчики" начальства, однако при всей естественности оказания предпочтения тому из подчиненных, который кажется наиболее способным и старательным, редки были случаи составления необъективных аттестаций и не бывало выдвижений по службе на основе недопустимой, вредной протекции.
Протекции не было. Привилегии были. Привилегией Пажеского Корпуса было служение пажей при Дворе и право выхода пажей в гвардию. Несколько привилегированными были юнкера Павловского и Александровского пехотных и Николаевского кавалерийского училищ: туда поступало больше гвардейских вакансий, чем в прочие училища. Гвардия имела привилегию - получение чина при переходе офицера в армию и получение чина полковника прямо из капитанов. Офицеры, награжденные орденом Св. Георгия, имели право получить следующий чин вне срока выслуги его. В прежнее время за окончание академии Генерального Штаба давали чин, но это было отменено, и высшее военное образование стало давать лишь преимущество более быстрого продвижения: в пехоте капитаном можно было стать на 12-18 году службы, а по Генеральному Штабу - на 10-12 году; в подполковники пехотный офицер мог выйти на 20 году службы, а офицер Генерального Штаба - на 13 году; он же становился полковником на 18-20 году службы, пехотные же офицеры в большинстве этого чина не достигали, а если и достигали, то после долгого пребывания подполковниками. Может быть, следовало дать офицерам более легкий доступ к высшему образованию. Ежегодно из 1000, желавших поступить в Военную академию, экзаменационные комиссии при Военных округах пропускали человек 300, а из них лишь 150 выдерживало приемный экзамен при Военной академии. Кончало же академию по I разряду 50-70 офицеров каждый год. Значит, из 1000, стремившихся к высшему образованию, лишь одна двадцатая часть получала его в полной мере - отсеивание было чрезмерно строгим. На страницах военной печати высказывалось мнение о желательности сократить универсальность корпуса Генерального штаба, офицеры которого занимали высшие должности по связи, по передвижению войск, по этапно-хозяйственной части, оттесняя от этих должностей инженерных, интендантских и административно-штабных офицеров. Перечисленные немногие привилегии несколько замедляли продвижение строевой офицерской массы. Но главное замедление вызывалось слишком высоким предельным, возрастом. Из соображений экономии (чтобы не платить пенсии "молодым" отставным офицерам), командный состав не подвергался омоложению. Поэтому надо было иметь большую любовь к военной службе, чтобы "тянуть лямку" с малой возможностью надлежаще-быстрого продвижения по службе. И любовь эта была: весьма немногие уходили из Армии до достижения предельного возраста. Причинами выхода в запас бывали: финансовые затруднения (вследствие скудности жалования), женитьба наперекор постановлению общества офицеров полка и иные семейные обстоятельства. Разочаровавшихся в военной службе и поэтому ушедших в запас почти не было. А между тем служба офицера была тяжелая.
Служба офицера
В те времена, когда солдат служил в войске 25 лет, офицеру было мало работы - его главной "работой" было погибать на войне. Но в начале XX века, а в особенности после Русско-японской войны, офицеры стали тяжелоработающими. Требовалось много труда, чтобы за три года солдатской службы превратить новобранца, полуграмотного, а часто и безграмотного увальня, в умственно и физически развитого, и морально крепкого воина и так основательно вложить в него воинские добродетели и воинское знание, чтобы ушедший в запас солдат долго оставался способным превратиться при мобилизации из обывателя в отличного воина. Офицер обучал грамоте, доучивал малограмотных, преподавал солдатские знания и внушал патриотические и воинские понятия, отшлифовывал лучших из солдат и превращал их в унтер-офицеров, то есть в командиров и воспитателей, своих надежных помощников. Офицер заботился об отличном питании и обмундировании солдат, ведя сложное хозяйство; на нем же лежала и административная переписка.