Страница:
Резче всего разница между прежним и новым направлениями в жизни России сказалась по окончании войны 1812 г. в разногласии между Императором и стариком Кутузовым.
"Александр, - пишет Шильдер, - хотел мира в Париже. Кутузов же полагал, что Наполеон теперь для России неопасен и что следует поберечь его для англичан, которые стремятся захватить его наследство в ущерб России. Все помыслы фельдмаршала клонились только к спасению отечества, а не Европы, как того желали англичане и немецкие патриоты, свыкшиеся уже с мыслью смотреть на Россию, как на удобное орудие для достижения и упрочения своих политических целей".
Пристрастие к иностранцам выразилось в принятии громадного количества их на русскую службу, а влияние их на Императора много причинило бед русской армии.
Так, в 1805 г., перед Аустерлицем, русская армия оказалась во власти не Главнокомандующего, а австрийского стратега Вейротера, погубившего все дело.
В 1812 г. план войны вырабатывается не верхом армии, а иностранными гастролерами: Фулем, Вольцогеном и др. Выработанная ими секретная инструкция сообщается только начальникам штабов армий со строгим повелением держать ее в тайне от Командующих армиями{29}.
В 1809 г. действия кн. Багратиона контролируются донесениями некого немчика барона Гибша{30}.
Бывали у нас и прежде иностранцы на службе, но тогда мы извлекали из них пользу, и имена многих из них, поработавших с честью для России, дороги нашему сердцу не менее таких же русских имен. С началом же XIX столетия связано появление и развитие нового типа иностранцев, напоминающих время "засилья" при Анне Иоанновне. Для этих иностранцев Россия являлась лишь дойной коровой, до блага которой большинству из них не было никакого дела. Такие иностранцы, кроме горя и зла, конечно, ничего не могли дать России.
Далее поистине поразительно, до какой степени сам Император Александр I являлся горячим последователем плац-парадных идей и уставных пунктиков.
В 1813г., пропуская мимо себя в Полоцке славный Московский гренадерский полк, шедший за границу после Великой Отечественной войны, Государь сделал ряд следующих замечаний старику-фельдмаршалу, только что спасшему Россию: "Мундиры в полку были обожжены, в заплатах, офицеры сбивались с ноги; кивера у многих - солдатские, сабли - медные".
На все замечания Кутузов только отвечал: "Славно дерутся, Ваше Величество, отличались там-то и там-то".
В 1814г., когда даже иностранцы удивлялись мужественному виду наших солдат, исправности оружия и хорошему состоянию лошадей, Александр сделал массу мелочных замечаний своим победоносным войскам, не знавшим отдыха уже 2 года. Так, в Ахтырском гусарском полку некоторые унтер-офицеры употребляли против положения серебряные цепочки на уздах. Другие гусарские полки хулил за то, что на киверах солдат султаны были не довольно прямы. Об артиллерии 9-й пех. дивизии было сказано, что у исправного извозчика сбруя на лошадях лучше; в наказание ведено было командиру роты служить за младшего офицера.
Известно, что самые боевые полки армии не участвовали при вступлении в столицу Франции - их вид был недостаточно для этого наряден. А при этом после взятия Парижа Государь наравне с Барклаем хотел пожаловать фельдмаршалом Аракчеева.
В 1815 г., через месяц после приезда Александра в Париж, одна гренадерская и кирасирская дивизии с торжеством вступили в столицу Франции. Во время церемониального марша некоторые части сбились с ноги, за что полковые командиры, к общему огорчению русских, были арестованы.
При обсуждении этого инцидента резко обозначились в армии два противоположных течения: старое - боевое и новое - плац-парадное. Так, некоторые генералы громко говорили, что этот поступок неприличен; другие, которые находились ближе ко двору, уверяли, что наказание еще недостаточно строго.
Резче всего при этом настроение самой армии отразилось на том же неукротимом Ермолове, который не только осмелился не исполнить приказания Императора об арестовании полковников, но еще излил свою душу Великим Князьям, встретив их в театре вечером, следующими словами: "Разве полагаете, ваши высочества, что русские военные служат Государю, а не отечеству. Они пришли в Париж защищать Россию, а не для парадов. Таковыми поступками нельзя приобрести привязанности армии". Нельзя не отметить по этому поводу, что армия, вообще, уже недружелюбно относилась к своему Императору. Так, еще в 1805 г. по прибытии в действующую армию Александр был весьма холодно встречен ею. И вот что занес по этому поводу в свои записки гр. Ланжерон: "Я сказал, что русский солдат был предан своим Государям и послушен; я должен прибавить, что он в то же время умен и часто очень хорошо судит о людях и событиях. В течение 9 лет он был обременен упражнениями, вечными переменами, преследуем бесполезностью всех этих механических ребяческих глупостей, жертвой которых он являлся. Генералы, старшие офицеры были не менее недовольны, чем солдаты. Император оказывал им мало внимания, редко их принимал, мало говорил с ними и сохранял для 5-6 любимцев своих адъютантов: Ливенов, Волконских, Гагариных, Долгоруких - все свои милости. Он допускал с ними в обращении фамильярность, унизительную для старых генералов, которые видели, кроме того, как их одежда и манеры высмеивались этими детьми, влияние которых простиралось на все{31}. Однако время походов все-таки сильно мешало развитию плац-парада хотя бы потому, что во главе войск в силу необходимости приходилось оставлять прежних боевых генералов, столь мало склонных к проведению плац-парадных идей.
Но вот кончилась блестящая боевая эпопея, русская армия вернулась из-под стен Парижа, и теперь ей суждено было испытать новую ломку, еще более существенную, чем в период четырехлетнего царствования Павла.
Военный режим после 1814 года
Тяжелые дни наступили для армии по возвращении из-под стен Парижа. Забыт был опыт целого ряда войн, и место боевой подготовки, дальнейшего усовершенствования занял парад, ружейные приемы, учебный шаг. Один за другими стали сходить со сцены прежние обаятельные и знающие начальники рыцари долга и чести - и места их заполнились новыми людьми - знатоками плац-парада.
Место прежнего нравственного влияния и воспитания подчиненных заступила палка; страх наказания стал универсальным средством воспитания и обучения войск и заменил собою те идеи долга и чести, которыми так силен и горд был офицер Екатерининского воспитания.
Явились те знаменитые подтягиватели, которые не учат и не воспитывают свои части, а "разносят", "греют", "выгоняют" и "подтягивают" подчиненных. Явилось и укоренилось в армии мнение, что подчиненный является не товарищем и соратником своего начальника, а существом низшим, которое должно трепетать взгляда начальства, исполнять его капризы и не сметь иметь ни собственного мнения, ни убеждений, ни достоинства.
В обучении войск, вместо Суворовской "науки побеждать", заступила "танцевальная наука"{32}, как окрестил Цесаревич Константин Павлович новые измышления людей, составлявших себе карьеру на выдумывании всяких парадных ухищрений.
Уставы переполнились различными сложными перестроениями, множеством мелочных требований, но все, что в них заключалось, не имело ничего общего с боевыми требованиями. Порядки, заведенные Императором Павлом, не только не исчезли, но еще усложнились и получили своё дальнейшее развитие. Дело дошло до того, что даже такой знаток и любитель плац-парада, как Цесаревич Константин Павлович, не выдержал и уже 11 февраля 1817 года писал начальнику штаба гвардейского корпуса генерал-адъютанту Сипягину: "Нечего дивиться тому, что полковые командиры выбирают и одних и тех же посылают офицеров в караулы 1 отделения на разведку, ибо ныне завелась такая во фронте танцевальная наука, что и толку не дашь; так поневоле пошлешь тех же самых офицеров, точно как на балах обыкновенно увидишь прыгают французский кадриль всегда одни и те же лица - пары четыре или восемь, а другие не пускаются. Я более двадцати лет служу и могу правду сказать, даже во время покойного Государя был из первых офицеров во фронте, а ныне так перемудрили, что и не найдешься".
Еще раньше, критикуя новые уставы и новых лиц. Цесаревич в письме от 27 февраля 1816 г. писал: "Бога ради, избавьте меня подальше от вашего комитета сочинения воинского устава. Я от двух вещей бежал сюда из Петербурга за полторы тысячи верст: 1) в Мраморном дворце приемного зала и знаменной комнаты, а 2) вашего комитета. Боюсь поклонов и шарканьев, а сочинения устава вашего так, что если мне сюда о нем будут писать, то я дальше еще за полторы тысячи верст убегу"{33}.
Недурными и меткими эпитетами наградил Цесаревич и тех лиц, в руки которых попало руководство войсками после 1814 г. Так, в письме Сипягину о новом учебном батальоне он пишет:
"Я таких мыслей о гвардии, что ее столько учат, что вели гвардии стать на руки ногами вверх, так промаршируют; и не мудрено, как не научиться всему: есть у вас в числе главнокомандующих танцмейстеры, фехтмейстеры, пожалуй, и Франкони завелся"{34}.
Коснулся Константин Павлович и тех перемен в форме одежды, которые, посыпавшись как из рога изобилия, сразу же ознаменовали реформаторскую деятельность новых лиц. Так, в письме к Сипягину от 1 января 1816 г. он пишет{35}: "Скажите, Бога ради, когда будет конец переменам в обмундировании? Что хотят сделать из гвардейского драгунского полка стыдно будет с полком показаться: будет весь полк камергеры или тамбур-мажоры и трубачи, а притом и страшное разорение для бедных офицеров: никто из них не в состоянии будет с такими переменами служить".
К чему свелось тогдашнее обучение войск можно видеть из воспоминаний Михайловского-Данилевского, получившего бригаду в 1824 г. Так, он пишет, что солдат обучали ежедневно часов 6-7 церемониальному маршу тихим и скорым шагом; редко бывали батальонные учения, а полковые - только 2 раза в год; с порохом же, кроме маневров, не было ни одного учения. Такие отделы обучения, как стрельба, были в полном загоне. "Армия, - пишет Данилевский, - стоила сотни миллионов, отпускались суммы на вещи, едва ли нужные, как например, на этишкеты и др. мелочь, а скупились - на порох. Оттого солдаты отменно дурно стреляли"{36}.
Подобное положение дел не могло остаться без резкой критики и осуждения со стороны наших боевых генералов другой старой школы.
И критика эта не только интересна для изображения новых порядков, но еще больше ценна для обрисовки старых понятий - высоких достоинств генералов блестящей эпохи нашей жизни, их светлых взглядов на военное дело.
Так, по словам Михайловского-Данилевского, генерал Лисаневич не постигал, как можно было высокое благородное военное искусство заключить в тесные пределы маршировки, вытягивания носка и колена, равенства султанов, пригонки ранцев, этишкетов и амуниции{37}.
Много резче и выразительнее звучат слова умного и способного генерала Сабанеева, командира 6-го корпуса: "Учебный шаг, хорошая стойка, быстрый взор, скобка против рта, параллельность шеренг, неподвижность плеч и все тому подобные, ничтожные для истинной цели, предметы столько всех заняли и озаботили, что нет минуты заняться полезнейшим. Один учебный шаг и переправка амуниции задушили всех, от начальника до нижнего чина.
Какое мучение несчастному солдату и все для того только, чтобы изготовить его к смотру. Вот где тиранство! Вот в чем достоинства Шварца, Клейнмихеля, Желтухина и им подобных! Вот к чему устремлены все способности, все заботы начальников! Каких достоинств ищут ныне в полковом командире? Достоинство фронтового механика, будь он хоть настоящее дерево. Кто управляет ротами? Такие офицеры, которые ничего, кроме ремесла взводного командира, не знают, да и то плохо. Большая часть офицеров, бывших в прошедшую войну, или оставили службу, или поднялись выше достоинств своих. Что же ожидать должно? Нельзя без сердечного сокрушения видеть уныние измученных учением и переделкой амуниции солдат. Нигде не слышно другого звука, кроме ружейных приемов и командных слов, нигде другого разговора, кроме краг, ремней, вообще солдатского туалета и учебного шага. Бывало, везде песня, везде весело, теперь нигде их не услышишь. Везде цыц-гаузы и целая армия учебных команд. Чему учат? Учебному шагу! Не совестно ли старика, ноги которого исходили десять тысяч верст, тело которого покрыто ранами, учить наравне с рекрутом, который, конечно, в короткое время сделается его учителем".
Для обрисовки общей системы управления войсками в ту эпоху характерны и выразительны слова того же Сабанеева:
"Таких порядков, как у нас, нет в европейских армиях; у нас все делай и все как-нибудь. Нигде столько не марается бумаги и не выдумано форм рапортов, как у нас. Ничто не соображено ни со способностями, ни с силами человеческими"{38}.
Тяжело легла на армию новая система, тем более, вводилась она жестоким и зверским обращением с нижними чинами, грубым и унизительным - с офицерами. <...>:
Однако истязание нижних чинов имело для армии сравнительно меньший вред. Гораздо гибельнее оказалась система грубого и унизительного обращения с офицерами, резко изменившая прежний офицерский состав. Прежний благородный тип офицера - рыцаря долга, носителя чести - не мог ужиться и воспитываться при новом порядке вещей. Новому режиму нужен был другой тип, который находил бы наслаждение в исполнении прихотей начальства, не смел бы мыслить иначе, как по приказу и предписанию начальства, сам бы считал себя существом бесконечно низким, по сравнению с ослепительным сиянием начальника. И такой тип явился; мало того, он изгнал собою из армии тип прежнего офицера.
Закаленные ветераны эпохи походов не могли оставаться в армии при новом порядке вещей, да они были не только не нужны, но и невыносимы для новых начальников. И этих офицеров - героев наших побед - частью удалили, частью ушли они сами. Разлад между правительством и обществом, вызванный периодом реакции в последние годы царствования Александра и усиливавшийся после 14 декабря 1825 г., также привел к ухудшению офицерского состава: значительная часть общества отвернулась от армии как от опоры ненавидимого правительства. Прежнее единодушие общества и армии, так резко выразившееся в эпоху Отечественной войны, исчезло; как известно, во время Севастопольской войны в Москве пили шампанское по поводу наших неудач, радуясь провалу армии и ожидая реформ. В другой части общества, более умеренной, существовало все-таки пассивное сопротивление правительству, выражавшееся в нежелании служить. Граф Л.Н. Толстой в своей автобиографии следующими словами весьма ярко характеризует настроение тогдашнего общества и его отношение к правительству, говоря о своем отце: "Подобно большинству людей времен Александра I и походов 1813-1814-1815 гг., он не был либералом, в том смысле, как это понимается теперь, но из чувства собственного достоинства он не считал возможным служить в последние годы царствования Александра I и Николая I. Он не только не служил, но все его друзья также были люди независимые, никто из них не служил, и они относились довольно отрицательно к правительству Николая Павловича"{39}.
Наконец, отмечу, что, вообще, для интеллигентного, развитого человека не могла представлять интереса служба, целиком заключавшаяся в вытягивании носка, пригонке амуниции и т.п. Тут нужны были другие лица; они и не замедлили явиться и своей умственной стороной, своим невежеством, узким пониманием военного дела немало поспособствовали упадку престижа военного мундира в глазах того же общества, среди которого и по сей день существуют люди, глубоко убежденные, что все военное дело сводится только к маршировке и ружейным приемам.
Не остались незамеченными новые типы русских офицеров для нашей литературы. И бессмертные типы Грибоедовского полковника Скалозуба и Горбуновского генерала Дитятина навсегда увековечили память о гатчинских воспитанниках и последователях.
Только кавказской армии не коснулась новая система. Там вплоть до 1826 г. нераздельно царил славный проконсул Грузии Ермолов, туда не достигало гибельное влияние петербургских реформаторов, и благодаря этому там сохранился дух и традиции екатерининских войск, когда уже по всей России он был вытравлен до корня. За то и считали эту доблестную армию чуть ли не революционной, за то и кричал Паскевич любимому Ермоловым Ширванскому полку: "Это шотландцы; я выбью из вас ермоловский дух". Вот как быстро забыли мы этот дух, доведший нас до стен Парижа и заменили его новым, приведшим нас в тот же Париж в 1856 г., но уже в качестве побежденных.
Не будем удивляться быстрому падению качества офицерского состава, если только еще обратим внимание на ничтожность требований от офицера в эту эпоху.
Так, согласно уставу 1816г., "офицеру необходимо было знать только то, что предписано в школе рекрутской, в учениях ротном и батальонном... Офицер, знающий командовать и совершенно объяснять все, что заключается в сих трех учениях, почитается офицером, свое дело знающим".
Кроме этого, требовалось еще только "батальонным командирам собирать офицеров и заставлять оных маршировать, дабы сделали навык ходить равным и одинаковым шагом; стараться тщательно, чтобы во фронте офицер держал себя прямо и имел бы вид, приличный офицеру".
"На этом и ограничивались все требования устава об обучении офицеров", - свидетельствует Н. Епанчин.
Так вот чем заменили новые руководители армии прежние требования духа, твердости и военного образования офицера. Не будем же удивляться после этого и тем печальным отзывам, которые сыплются по адресу тогдашнего офицера. При этом отмечу, что эти отзывы еще упоминают о небольшом числе генералов, помышляющих о своем призвании; это были те обломки века побед и славы, трудами которых создалась Россия Екатерины и Александра I; они же до самого конца деятельности били тревогу и кричали об упадке армии. Скоро естественным порядком смолкли эти шумливые голоса; никто уже не беспокоил руководителей армии докучливыми указаниями; и верх, и низ армии стал однородным; "все обстоит благополучно", стало обычной нашей фразой, и только ряд непрекращающихся неудач являлся показателем свершившегося переворота.
А были вначале голоса, указывавшие задолго до этих неудач на упадок и разложение армии, отмечавшие также, в чем заключались немощи новой русской армии.
Так, еще в 1827 г. прусский генерал Натцмер, присутствовавший на наших маневрах под Петергофом, писал{40}: "Материал этой грозной армии, как всем известно, превосходен и не оставляет желать ничего лучшего. Но, к нашему счастью, все без исключения обер-офицеры никуда не годны, а большая часть офицеров в высших чинах тоже немногим лучше их. Лишь малое число генералов помышляют о своем истинном призвании, а прочие, наоборот, думают, что достигли всего, если им удастся удовлетворительно провести свой полк церемониальным маршем перед Государем. Никто не думает о высшем образовании среди офицеров и о целесообразных упражнениях войск".
Как бы пояснением этой характеристики могут служить слова следующего письма Закревского к Киселеву от 30 марта 1820 г.: "Ни в чье командование, гвардейским корпусом не назначали таких командиров как теперь, и полагаю, что с сего времени гвардия будет во всех отношениях упадать, кроме ног, на кои особенно обращают внимание"{41}.
Прямо трагически звучат письма начальника штаба 2-й армии ген. Киселева Закревскому в 1819 г.: "Гр. Витгенштейн пишет, и я тебе повторяю касательно генералитета нашего; что за несчастная богадельня сделалась из 2-й армии. Имеретинские, Масаловы, Шевандины и толпа тому подобных наполняют список; перестаньте давать нам калек сих, годных к истреблению. Касательно до назначения будущих полковых командиров, то я здесь отличных, действительно, не знаю".
Продолжением нарисованной этим письмом картины может служить другое письмо Киселева в 1821 г.: "Мы чувствуем недостаток не только в субалтерн-офицерах, способных управлять солдатами, но и старшие офицеры полковые командиры б.ч. - того же закала.
Невежество этих господ ужасно, особенно когда подумаешь, что рано или поздно они будут командовать тысячами человек, обязанных им повиноваться".
Перед Турецкой войной Сабанеев пишет эти ужасные в своем лаконизме слова: "К войне, кроме начальников, все готовы".
В своем мнении об организации армии тот же Сабанеев пишет слова, характерные для армии, только что обладавшей лучшим в Европе корпусом офицеров:
"Офицеров почти нет. Если выбросить негодных, то пополнять будет некем. Какой источник? Из корпусов и от производства унтер-офицеров?
Что за корпуса! Что за народ, идущий в армию унтер-офицерами! Из 1000 - один порядочный!" [...]
Еще более резкую и беспощадную критику по адресу нового порядка вещей дает Денис Давыдов, отмечая весь ужас той системы, которая "наложила оковы на даровитые личности и дала возможность бездарности не только утвердиться в армии, но изгнать отовсюду способных людей".
Славный партизан двенадцатого года, настоящий воин в душе, благодаря своей опытности хорошо видел, на какой опасный путь стала армия после 1815 года, почему его заметка об армии, находящаяся в воспоминаниях о Польской войне 1831 года, во многом является настоящим пророчеством.
Вот что писал он еще задолго до Севастополя: "Для лиц, не одаренных возвышенным взглядом, любовью к просвещению, истинным пониманием дела, военное ремесло заключается лишь в несносно педантическом, убивающем всякую умственную деятельность пародировании. Глубокое изучение ремешков, правил вытягивания носков, равнения шеренг и выделывания ружейных приемов, коими щеголяют все наши фронтовые генералы и офицеры, признающие устав верхом непогрешимости, служит для них источником самых высоких поэтических наслаждений. Ряды армии постепенно наполняются потому лишь грубыми невеждами, с радостью посвящающими всю свою жизнь на изучение мелочей военного устава; лишь это знание может дать полное право на командование частями, что приносит этим личностям значительные беззаконные материальные выгоды, которые правительство, по-видимому, поощряет. Этот порядок вещей получил, к сожалению, полную силу и развитие со времени вступления на престол Императора Николая; он и брат его Великий Князь Михаил Павлович не щадили ни усилий, ни средств для доведения этой отрасли военного искусства до самого высокого состояния. И подлинно, относительно равнения шеренг и выделывания темпов, наша армия, бесспорно, превосходит все прочие.
Но, Боже мой! Каково большинство генералов и офицеров, в коих убито стремление к образованию, вследствие чего они ненавидят всякую науку! Эти бездарные невежды, истые любители изящной ремешковой службы, полагают в премудрости своей, что война, ослабляя приобретенные войском в мирное время фронтовые сведения, вредна лишь для него. Как будто войско обучается не для войны, но исключительно для мирных экзерциций на Марсовом поле. Прослужив не одну кампанию и сознавая по опыту пользу строевого образования солдат, я никогда не дозволю себе безусловно отвергать полезную сторону военных уставов; из этого, однако, не следует, чтобы я признавал пользу системы, основанной лишь на обременении и притуплении способностей изложением неимоверного количества мелочей, не столько поясняющих, сколько затемняющих дело. Я полагаю, что надлежит весьма остерегаться того, чтобы начертанием общих правил не стеснить частных начальников, от большего или меньшего умственного развития коих должно вполне зависеть приложение к делу, изложенных в уставе правил. Налагать оковы на даровитые личности и тем затруднять им возможность выдвинуться из среды невежественной посредственности - это верх бессмыслия.
Таким образом можно достигнуть лишь следующего: бездарные невежды, отличающиеся самым узким пониманием дела, окончательно изгонят отовсюду способных и просвещенных людей, кои либо удалятся со служебного поприща, либо убитые бессмысленными требованиями не будут иметь возможности развиться для самостоятельного действия и безусловно подчинятся большинству.
Грустно думать, что к этому стремится правительство, не понимающее истинных требований века, а какие заботы и огромные материальные средства посвящены им на гибельное развитие системы, которая, если продлится на деле, лишит Россию полезных и способных слуг. Не дай. Боже, убедиться на опыте, что не в одной механической формалистике заключается залог всякого успеха. Мысль, что целое поколение воспитывается в подобных идеях - ужасна. Это страшное зло не уступает, конечно, по своим последствиям татарскому игу! Мне, уже состарившемуся в старых, но несравненно более светлых понятиях, не удастся видеть эпоху возрождения России.
Горе ей, если к тому времени, когда деятельность умных и сведущих людей будет ей наиболее необходима, наше правительство будет окружено лишь толпою неспособных и упорных в своем невежестве людей! Усилия этих лиц не допускать до него справедливых требований века могут лишь ввергнуть государство в ряды страшных зол"{42}.
"Александр, - пишет Шильдер, - хотел мира в Париже. Кутузов же полагал, что Наполеон теперь для России неопасен и что следует поберечь его для англичан, которые стремятся захватить его наследство в ущерб России. Все помыслы фельдмаршала клонились только к спасению отечества, а не Европы, как того желали англичане и немецкие патриоты, свыкшиеся уже с мыслью смотреть на Россию, как на удобное орудие для достижения и упрочения своих политических целей".
Пристрастие к иностранцам выразилось в принятии громадного количества их на русскую службу, а влияние их на Императора много причинило бед русской армии.
Так, в 1805 г., перед Аустерлицем, русская армия оказалась во власти не Главнокомандующего, а австрийского стратега Вейротера, погубившего все дело.
В 1812 г. план войны вырабатывается не верхом армии, а иностранными гастролерами: Фулем, Вольцогеном и др. Выработанная ими секретная инструкция сообщается только начальникам штабов армий со строгим повелением держать ее в тайне от Командующих армиями{29}.
В 1809 г. действия кн. Багратиона контролируются донесениями некого немчика барона Гибша{30}.
Бывали у нас и прежде иностранцы на службе, но тогда мы извлекали из них пользу, и имена многих из них, поработавших с честью для России, дороги нашему сердцу не менее таких же русских имен. С началом же XIX столетия связано появление и развитие нового типа иностранцев, напоминающих время "засилья" при Анне Иоанновне. Для этих иностранцев Россия являлась лишь дойной коровой, до блага которой большинству из них не было никакого дела. Такие иностранцы, кроме горя и зла, конечно, ничего не могли дать России.
Далее поистине поразительно, до какой степени сам Император Александр I являлся горячим последователем плац-парадных идей и уставных пунктиков.
В 1813г., пропуская мимо себя в Полоцке славный Московский гренадерский полк, шедший за границу после Великой Отечественной войны, Государь сделал ряд следующих замечаний старику-фельдмаршалу, только что спасшему Россию: "Мундиры в полку были обожжены, в заплатах, офицеры сбивались с ноги; кивера у многих - солдатские, сабли - медные".
На все замечания Кутузов только отвечал: "Славно дерутся, Ваше Величество, отличались там-то и там-то".
В 1814г., когда даже иностранцы удивлялись мужественному виду наших солдат, исправности оружия и хорошему состоянию лошадей, Александр сделал массу мелочных замечаний своим победоносным войскам, не знавшим отдыха уже 2 года. Так, в Ахтырском гусарском полку некоторые унтер-офицеры употребляли против положения серебряные цепочки на уздах. Другие гусарские полки хулил за то, что на киверах солдат султаны были не довольно прямы. Об артиллерии 9-й пех. дивизии было сказано, что у исправного извозчика сбруя на лошадях лучше; в наказание ведено было командиру роты служить за младшего офицера.
Известно, что самые боевые полки армии не участвовали при вступлении в столицу Франции - их вид был недостаточно для этого наряден. А при этом после взятия Парижа Государь наравне с Барклаем хотел пожаловать фельдмаршалом Аракчеева.
В 1815 г., через месяц после приезда Александра в Париж, одна гренадерская и кирасирская дивизии с торжеством вступили в столицу Франции. Во время церемониального марша некоторые части сбились с ноги, за что полковые командиры, к общему огорчению русских, были арестованы.
При обсуждении этого инцидента резко обозначились в армии два противоположных течения: старое - боевое и новое - плац-парадное. Так, некоторые генералы громко говорили, что этот поступок неприличен; другие, которые находились ближе ко двору, уверяли, что наказание еще недостаточно строго.
Резче всего при этом настроение самой армии отразилось на том же неукротимом Ермолове, который не только осмелился не исполнить приказания Императора об арестовании полковников, но еще излил свою душу Великим Князьям, встретив их в театре вечером, следующими словами: "Разве полагаете, ваши высочества, что русские военные служат Государю, а не отечеству. Они пришли в Париж защищать Россию, а не для парадов. Таковыми поступками нельзя приобрести привязанности армии". Нельзя не отметить по этому поводу, что армия, вообще, уже недружелюбно относилась к своему Императору. Так, еще в 1805 г. по прибытии в действующую армию Александр был весьма холодно встречен ею. И вот что занес по этому поводу в свои записки гр. Ланжерон: "Я сказал, что русский солдат был предан своим Государям и послушен; я должен прибавить, что он в то же время умен и часто очень хорошо судит о людях и событиях. В течение 9 лет он был обременен упражнениями, вечными переменами, преследуем бесполезностью всех этих механических ребяческих глупостей, жертвой которых он являлся. Генералы, старшие офицеры были не менее недовольны, чем солдаты. Император оказывал им мало внимания, редко их принимал, мало говорил с ними и сохранял для 5-6 любимцев своих адъютантов: Ливенов, Волконских, Гагариных, Долгоруких - все свои милости. Он допускал с ними в обращении фамильярность, унизительную для старых генералов, которые видели, кроме того, как их одежда и манеры высмеивались этими детьми, влияние которых простиралось на все{31}. Однако время походов все-таки сильно мешало развитию плац-парада хотя бы потому, что во главе войск в силу необходимости приходилось оставлять прежних боевых генералов, столь мало склонных к проведению плац-парадных идей.
Но вот кончилась блестящая боевая эпопея, русская армия вернулась из-под стен Парижа, и теперь ей суждено было испытать новую ломку, еще более существенную, чем в период четырехлетнего царствования Павла.
Военный режим после 1814 года
Тяжелые дни наступили для армии по возвращении из-под стен Парижа. Забыт был опыт целого ряда войн, и место боевой подготовки, дальнейшего усовершенствования занял парад, ружейные приемы, учебный шаг. Один за другими стали сходить со сцены прежние обаятельные и знающие начальники рыцари долга и чести - и места их заполнились новыми людьми - знатоками плац-парада.
Место прежнего нравственного влияния и воспитания подчиненных заступила палка; страх наказания стал универсальным средством воспитания и обучения войск и заменил собою те идеи долга и чести, которыми так силен и горд был офицер Екатерининского воспитания.
Явились те знаменитые подтягиватели, которые не учат и не воспитывают свои части, а "разносят", "греют", "выгоняют" и "подтягивают" подчиненных. Явилось и укоренилось в армии мнение, что подчиненный является не товарищем и соратником своего начальника, а существом низшим, которое должно трепетать взгляда начальства, исполнять его капризы и не сметь иметь ни собственного мнения, ни убеждений, ни достоинства.
В обучении войск, вместо Суворовской "науки побеждать", заступила "танцевальная наука"{32}, как окрестил Цесаревич Константин Павлович новые измышления людей, составлявших себе карьеру на выдумывании всяких парадных ухищрений.
Уставы переполнились различными сложными перестроениями, множеством мелочных требований, но все, что в них заключалось, не имело ничего общего с боевыми требованиями. Порядки, заведенные Императором Павлом, не только не исчезли, но еще усложнились и получили своё дальнейшее развитие. Дело дошло до того, что даже такой знаток и любитель плац-парада, как Цесаревич Константин Павлович, не выдержал и уже 11 февраля 1817 года писал начальнику штаба гвардейского корпуса генерал-адъютанту Сипягину: "Нечего дивиться тому, что полковые командиры выбирают и одних и тех же посылают офицеров в караулы 1 отделения на разведку, ибо ныне завелась такая во фронте танцевальная наука, что и толку не дашь; так поневоле пошлешь тех же самых офицеров, точно как на балах обыкновенно увидишь прыгают французский кадриль всегда одни и те же лица - пары четыре или восемь, а другие не пускаются. Я более двадцати лет служу и могу правду сказать, даже во время покойного Государя был из первых офицеров во фронте, а ныне так перемудрили, что и не найдешься".
Еще раньше, критикуя новые уставы и новых лиц. Цесаревич в письме от 27 февраля 1816 г. писал: "Бога ради, избавьте меня подальше от вашего комитета сочинения воинского устава. Я от двух вещей бежал сюда из Петербурга за полторы тысячи верст: 1) в Мраморном дворце приемного зала и знаменной комнаты, а 2) вашего комитета. Боюсь поклонов и шарканьев, а сочинения устава вашего так, что если мне сюда о нем будут писать, то я дальше еще за полторы тысячи верст убегу"{33}.
Недурными и меткими эпитетами наградил Цесаревич и тех лиц, в руки которых попало руководство войсками после 1814 г. Так, в письме Сипягину о новом учебном батальоне он пишет:
"Я таких мыслей о гвардии, что ее столько учат, что вели гвардии стать на руки ногами вверх, так промаршируют; и не мудрено, как не научиться всему: есть у вас в числе главнокомандующих танцмейстеры, фехтмейстеры, пожалуй, и Франкони завелся"{34}.
Коснулся Константин Павлович и тех перемен в форме одежды, которые, посыпавшись как из рога изобилия, сразу же ознаменовали реформаторскую деятельность новых лиц. Так, в письме к Сипягину от 1 января 1816 г. он пишет{35}: "Скажите, Бога ради, когда будет конец переменам в обмундировании? Что хотят сделать из гвардейского драгунского полка стыдно будет с полком показаться: будет весь полк камергеры или тамбур-мажоры и трубачи, а притом и страшное разорение для бедных офицеров: никто из них не в состоянии будет с такими переменами служить".
К чему свелось тогдашнее обучение войск можно видеть из воспоминаний Михайловского-Данилевского, получившего бригаду в 1824 г. Так, он пишет, что солдат обучали ежедневно часов 6-7 церемониальному маршу тихим и скорым шагом; редко бывали батальонные учения, а полковые - только 2 раза в год; с порохом же, кроме маневров, не было ни одного учения. Такие отделы обучения, как стрельба, были в полном загоне. "Армия, - пишет Данилевский, - стоила сотни миллионов, отпускались суммы на вещи, едва ли нужные, как например, на этишкеты и др. мелочь, а скупились - на порох. Оттого солдаты отменно дурно стреляли"{36}.
Подобное положение дел не могло остаться без резкой критики и осуждения со стороны наших боевых генералов другой старой школы.
И критика эта не только интересна для изображения новых порядков, но еще больше ценна для обрисовки старых понятий - высоких достоинств генералов блестящей эпохи нашей жизни, их светлых взглядов на военное дело.
Так, по словам Михайловского-Данилевского, генерал Лисаневич не постигал, как можно было высокое благородное военное искусство заключить в тесные пределы маршировки, вытягивания носка и колена, равенства султанов, пригонки ранцев, этишкетов и амуниции{37}.
Много резче и выразительнее звучат слова умного и способного генерала Сабанеева, командира 6-го корпуса: "Учебный шаг, хорошая стойка, быстрый взор, скобка против рта, параллельность шеренг, неподвижность плеч и все тому подобные, ничтожные для истинной цели, предметы столько всех заняли и озаботили, что нет минуты заняться полезнейшим. Один учебный шаг и переправка амуниции задушили всех, от начальника до нижнего чина.
Какое мучение несчастному солдату и все для того только, чтобы изготовить его к смотру. Вот где тиранство! Вот в чем достоинства Шварца, Клейнмихеля, Желтухина и им подобных! Вот к чему устремлены все способности, все заботы начальников! Каких достоинств ищут ныне в полковом командире? Достоинство фронтового механика, будь он хоть настоящее дерево. Кто управляет ротами? Такие офицеры, которые ничего, кроме ремесла взводного командира, не знают, да и то плохо. Большая часть офицеров, бывших в прошедшую войну, или оставили службу, или поднялись выше достоинств своих. Что же ожидать должно? Нельзя без сердечного сокрушения видеть уныние измученных учением и переделкой амуниции солдат. Нигде не слышно другого звука, кроме ружейных приемов и командных слов, нигде другого разговора, кроме краг, ремней, вообще солдатского туалета и учебного шага. Бывало, везде песня, везде весело, теперь нигде их не услышишь. Везде цыц-гаузы и целая армия учебных команд. Чему учат? Учебному шагу! Не совестно ли старика, ноги которого исходили десять тысяч верст, тело которого покрыто ранами, учить наравне с рекрутом, который, конечно, в короткое время сделается его учителем".
Для обрисовки общей системы управления войсками в ту эпоху характерны и выразительны слова того же Сабанеева:
"Таких порядков, как у нас, нет в европейских армиях; у нас все делай и все как-нибудь. Нигде столько не марается бумаги и не выдумано форм рапортов, как у нас. Ничто не соображено ни со способностями, ни с силами человеческими"{38}.
Тяжело легла на армию новая система, тем более, вводилась она жестоким и зверским обращением с нижними чинами, грубым и унизительным - с офицерами. <...>:
Однако истязание нижних чинов имело для армии сравнительно меньший вред. Гораздо гибельнее оказалась система грубого и унизительного обращения с офицерами, резко изменившая прежний офицерский состав. Прежний благородный тип офицера - рыцаря долга, носителя чести - не мог ужиться и воспитываться при новом порядке вещей. Новому режиму нужен был другой тип, который находил бы наслаждение в исполнении прихотей начальства, не смел бы мыслить иначе, как по приказу и предписанию начальства, сам бы считал себя существом бесконечно низким, по сравнению с ослепительным сиянием начальника. И такой тип явился; мало того, он изгнал собою из армии тип прежнего офицера.
Закаленные ветераны эпохи походов не могли оставаться в армии при новом порядке вещей, да они были не только не нужны, но и невыносимы для новых начальников. И этих офицеров - героев наших побед - частью удалили, частью ушли они сами. Разлад между правительством и обществом, вызванный периодом реакции в последние годы царствования Александра и усиливавшийся после 14 декабря 1825 г., также привел к ухудшению офицерского состава: значительная часть общества отвернулась от армии как от опоры ненавидимого правительства. Прежнее единодушие общества и армии, так резко выразившееся в эпоху Отечественной войны, исчезло; как известно, во время Севастопольской войны в Москве пили шампанское по поводу наших неудач, радуясь провалу армии и ожидая реформ. В другой части общества, более умеренной, существовало все-таки пассивное сопротивление правительству, выражавшееся в нежелании служить. Граф Л.Н. Толстой в своей автобиографии следующими словами весьма ярко характеризует настроение тогдашнего общества и его отношение к правительству, говоря о своем отце: "Подобно большинству людей времен Александра I и походов 1813-1814-1815 гг., он не был либералом, в том смысле, как это понимается теперь, но из чувства собственного достоинства он не считал возможным служить в последние годы царствования Александра I и Николая I. Он не только не служил, но все его друзья также были люди независимые, никто из них не служил, и они относились довольно отрицательно к правительству Николая Павловича"{39}.
Наконец, отмечу, что, вообще, для интеллигентного, развитого человека не могла представлять интереса служба, целиком заключавшаяся в вытягивании носка, пригонке амуниции и т.п. Тут нужны были другие лица; они и не замедлили явиться и своей умственной стороной, своим невежеством, узким пониманием военного дела немало поспособствовали упадку престижа военного мундира в глазах того же общества, среди которого и по сей день существуют люди, глубоко убежденные, что все военное дело сводится только к маршировке и ружейным приемам.
Не остались незамеченными новые типы русских офицеров для нашей литературы. И бессмертные типы Грибоедовского полковника Скалозуба и Горбуновского генерала Дитятина навсегда увековечили память о гатчинских воспитанниках и последователях.
Только кавказской армии не коснулась новая система. Там вплоть до 1826 г. нераздельно царил славный проконсул Грузии Ермолов, туда не достигало гибельное влияние петербургских реформаторов, и благодаря этому там сохранился дух и традиции екатерининских войск, когда уже по всей России он был вытравлен до корня. За то и считали эту доблестную армию чуть ли не революционной, за то и кричал Паскевич любимому Ермоловым Ширванскому полку: "Это шотландцы; я выбью из вас ермоловский дух". Вот как быстро забыли мы этот дух, доведший нас до стен Парижа и заменили его новым, приведшим нас в тот же Париж в 1856 г., но уже в качестве побежденных.
Не будем удивляться быстрому падению качества офицерского состава, если только еще обратим внимание на ничтожность требований от офицера в эту эпоху.
Так, согласно уставу 1816г., "офицеру необходимо было знать только то, что предписано в школе рекрутской, в учениях ротном и батальонном... Офицер, знающий командовать и совершенно объяснять все, что заключается в сих трех учениях, почитается офицером, свое дело знающим".
Кроме этого, требовалось еще только "батальонным командирам собирать офицеров и заставлять оных маршировать, дабы сделали навык ходить равным и одинаковым шагом; стараться тщательно, чтобы во фронте офицер держал себя прямо и имел бы вид, приличный офицеру".
"На этом и ограничивались все требования устава об обучении офицеров", - свидетельствует Н. Епанчин.
Так вот чем заменили новые руководители армии прежние требования духа, твердости и военного образования офицера. Не будем же удивляться после этого и тем печальным отзывам, которые сыплются по адресу тогдашнего офицера. При этом отмечу, что эти отзывы еще упоминают о небольшом числе генералов, помышляющих о своем призвании; это были те обломки века побед и славы, трудами которых создалась Россия Екатерины и Александра I; они же до самого конца деятельности били тревогу и кричали об упадке армии. Скоро естественным порядком смолкли эти шумливые голоса; никто уже не беспокоил руководителей армии докучливыми указаниями; и верх, и низ армии стал однородным; "все обстоит благополучно", стало обычной нашей фразой, и только ряд непрекращающихся неудач являлся показателем свершившегося переворота.
А были вначале голоса, указывавшие задолго до этих неудач на упадок и разложение армии, отмечавшие также, в чем заключались немощи новой русской армии.
Так, еще в 1827 г. прусский генерал Натцмер, присутствовавший на наших маневрах под Петергофом, писал{40}: "Материал этой грозной армии, как всем известно, превосходен и не оставляет желать ничего лучшего. Но, к нашему счастью, все без исключения обер-офицеры никуда не годны, а большая часть офицеров в высших чинах тоже немногим лучше их. Лишь малое число генералов помышляют о своем истинном призвании, а прочие, наоборот, думают, что достигли всего, если им удастся удовлетворительно провести свой полк церемониальным маршем перед Государем. Никто не думает о высшем образовании среди офицеров и о целесообразных упражнениях войск".
Как бы пояснением этой характеристики могут служить слова следующего письма Закревского к Киселеву от 30 марта 1820 г.: "Ни в чье командование, гвардейским корпусом не назначали таких командиров как теперь, и полагаю, что с сего времени гвардия будет во всех отношениях упадать, кроме ног, на кои особенно обращают внимание"{41}.
Прямо трагически звучат письма начальника штаба 2-й армии ген. Киселева Закревскому в 1819 г.: "Гр. Витгенштейн пишет, и я тебе повторяю касательно генералитета нашего; что за несчастная богадельня сделалась из 2-й армии. Имеретинские, Масаловы, Шевандины и толпа тому подобных наполняют список; перестаньте давать нам калек сих, годных к истреблению. Касательно до назначения будущих полковых командиров, то я здесь отличных, действительно, не знаю".
Продолжением нарисованной этим письмом картины может служить другое письмо Киселева в 1821 г.: "Мы чувствуем недостаток не только в субалтерн-офицерах, способных управлять солдатами, но и старшие офицеры полковые командиры б.ч. - того же закала.
Невежество этих господ ужасно, особенно когда подумаешь, что рано или поздно они будут командовать тысячами человек, обязанных им повиноваться".
Перед Турецкой войной Сабанеев пишет эти ужасные в своем лаконизме слова: "К войне, кроме начальников, все готовы".
В своем мнении об организации армии тот же Сабанеев пишет слова, характерные для армии, только что обладавшей лучшим в Европе корпусом офицеров:
"Офицеров почти нет. Если выбросить негодных, то пополнять будет некем. Какой источник? Из корпусов и от производства унтер-офицеров?
Что за корпуса! Что за народ, идущий в армию унтер-офицерами! Из 1000 - один порядочный!" [...]
Еще более резкую и беспощадную критику по адресу нового порядка вещей дает Денис Давыдов, отмечая весь ужас той системы, которая "наложила оковы на даровитые личности и дала возможность бездарности не только утвердиться в армии, но изгнать отовсюду способных людей".
Славный партизан двенадцатого года, настоящий воин в душе, благодаря своей опытности хорошо видел, на какой опасный путь стала армия после 1815 года, почему его заметка об армии, находящаяся в воспоминаниях о Польской войне 1831 года, во многом является настоящим пророчеством.
Вот что писал он еще задолго до Севастополя: "Для лиц, не одаренных возвышенным взглядом, любовью к просвещению, истинным пониманием дела, военное ремесло заключается лишь в несносно педантическом, убивающем всякую умственную деятельность пародировании. Глубокое изучение ремешков, правил вытягивания носков, равнения шеренг и выделывания ружейных приемов, коими щеголяют все наши фронтовые генералы и офицеры, признающие устав верхом непогрешимости, служит для них источником самых высоких поэтических наслаждений. Ряды армии постепенно наполняются потому лишь грубыми невеждами, с радостью посвящающими всю свою жизнь на изучение мелочей военного устава; лишь это знание может дать полное право на командование частями, что приносит этим личностям значительные беззаконные материальные выгоды, которые правительство, по-видимому, поощряет. Этот порядок вещей получил, к сожалению, полную силу и развитие со времени вступления на престол Императора Николая; он и брат его Великий Князь Михаил Павлович не щадили ни усилий, ни средств для доведения этой отрасли военного искусства до самого высокого состояния. И подлинно, относительно равнения шеренг и выделывания темпов, наша армия, бесспорно, превосходит все прочие.
Но, Боже мой! Каково большинство генералов и офицеров, в коих убито стремление к образованию, вследствие чего они ненавидят всякую науку! Эти бездарные невежды, истые любители изящной ремешковой службы, полагают в премудрости своей, что война, ослабляя приобретенные войском в мирное время фронтовые сведения, вредна лишь для него. Как будто войско обучается не для войны, но исключительно для мирных экзерциций на Марсовом поле. Прослужив не одну кампанию и сознавая по опыту пользу строевого образования солдат, я никогда не дозволю себе безусловно отвергать полезную сторону военных уставов; из этого, однако, не следует, чтобы я признавал пользу системы, основанной лишь на обременении и притуплении способностей изложением неимоверного количества мелочей, не столько поясняющих, сколько затемняющих дело. Я полагаю, что надлежит весьма остерегаться того, чтобы начертанием общих правил не стеснить частных начальников, от большего или меньшего умственного развития коих должно вполне зависеть приложение к делу, изложенных в уставе правил. Налагать оковы на даровитые личности и тем затруднять им возможность выдвинуться из среды невежественной посредственности - это верх бессмыслия.
Таким образом можно достигнуть лишь следующего: бездарные невежды, отличающиеся самым узким пониманием дела, окончательно изгонят отовсюду способных и просвещенных людей, кои либо удалятся со служебного поприща, либо убитые бессмысленными требованиями не будут иметь возможности развиться для самостоятельного действия и безусловно подчинятся большинству.
Грустно думать, что к этому стремится правительство, не понимающее истинных требований века, а какие заботы и огромные материальные средства посвящены им на гибельное развитие системы, которая, если продлится на деле, лишит Россию полезных и способных слуг. Не дай. Боже, убедиться на опыте, что не в одной механической формалистике заключается залог всякого успеха. Мысль, что целое поколение воспитывается в подобных идеях - ужасна. Это страшное зло не уступает, конечно, по своим последствиям татарскому игу! Мне, уже состарившемуся в старых, но несравненно более светлых понятиях, не удастся видеть эпоху возрождения России.
Горе ей, если к тому времени, когда деятельность умных и сведущих людей будет ей наиболее необходима, наше правительство будет окружено лишь толпою неспособных и упорных в своем невежестве людей! Усилия этих лиц не допускать до него справедливых требований века могут лишь ввергнуть государство в ряды страшных зол"{42}.