Страница:
Офицер, подготовленный в духе здесь изложенного, будет близок солдату, и солдат будет верить такому офицеру безгранично. В мирное время эта близость офицера к солдату обеспечит правильное воспитание последнего и оградит его от вредных влияний злонамеренных лиц, стремящихся внести разлад в отношения солдата к офицеру и развратит армию увеличением числа случаев неповиновения солдат начальникам. В военное время эта близость послужит той внутренней спайкой в армии, которая сделает самоотвержение ее безграничным; армия, в которой офицер пользуется доверием солдата, имеет на своей стороне такое преимущество, которое не может быть приобретено ни численностью, ни совершенством техники, ни чем-либо иным; это высшая степень совершенства армейского организма.
Для того чтобы воспитать и образовать солдата, офицер, конечно, должен твердо знать все, что от солдата требуется.
Но одного этого мало.
Необходимо, чтобы офицер умел хотя бы приступить к делу воспитания и образования солдата.
Совершенно законченного в этом отношении офицера, разумеется, военно-учебные заведения не приготовят; воспитателя и учителя солдата в офицере окончательно выработает действительная практика.
Однако возложить все надежды в этом вопросе на практику - значит до известной степени отдать в руки случайностей и, в лучшем случае, породить большое разнообразие в методах и понимании основных задач военного воспитания и образования.
Если допустить, что методы могут быть различны, то все же приходится признать, что задачи, к достижению которых стремятся эти методы, различными быть ни в коем случае не могут.
При существовании раскола во взглядах на задачи воспитания и образования солдата, армия будет неустойчива в нравственном отношении и пестра в военно-техническом; так, например, неправильно поставленные основные задачи воспитания, будучи привиты хотя бы в некоторых частях армии, послужат в будущем благоприятной почвой для развития каких угодно кривотолков, богатых печальными последствиями
Итак, единство и однообразие в понимании и толковании основных задач воспитания и образования солдата для дела положительно необходимы.
Достигнуть такого единства возможно лишь в том случае, когда будущим офицерам еще на школьной скамье будут преподаны общие основании подготовки (воспитания и образования) солдата.
В надежде, что опыт минувшей войны побудит наконец обратить внимание на "подготовку войск", мы сосредоточили в настоящем отделе необходимые указания по этому вопросу. По нашему убеждению, этот отдел, сделавшись обязательным в курсе училищ, мог бы послужить подготовке будущих офицеров к делу воспитания и образования солдата в духе единства понимания основных задач, положительно необходимого в настоящее время для правильного развития армии.
Программы военно-учебных заведений должны быть разработаны в объеме, необходимом для того, чтобы офицер, окончив курс, мог приступить к подготовке солдата и был бы знающим руководителем вверенной ему части во всех случаях боевой обстановки. <...>:
Подготовка войск в мирное время (воспитание и образование) / Сост. М. Драгомиров. - Киев, 1906. - С. 89-97.
А. Деникин
Начальники и подчиненные
Существовавший в начале 90-х годов командный состав, начиная от полкового командира и выше, воспитан был по преимуществу в традициях крепостного права. В позднейшие годы преобладание начальников этого типа естественным образом падало, уступая место новым людям и новым веяниям. Ушло время, овеянное романтическим блеском славы и веселья и вместе с тем омраченное свистом розги и шпицрутена. Не отдельные люди создают быт армии, как и быт народа, а общие условия жизни страны. Но влияние личности в военном быту огромно, и оно проводит нередко глубокие борозды в быт массы, светлые или темные, тем более глубокие, чем выше положение и власть человека. И в самый расцвет крепостного права, в суровое время, когда жизнь "холопа" ценилась в копейку, появился полководец Суворов - отец-командир простой, доступный и рачительный о своем воинстве, сроднившийся с ним и им боготворимый. А через полвека появился другой полководец - герой Эривани, Эрзерума и Варшавы - кн. Паскевич, прославленный, но нелюбимый подчиненными, обоготворявший себя и только себе приписывающий заслуги побед, презирающий все нижестоящее. В одном из своих многочисленных писем к нему, увещаний, император Николай I, высоко ценивший боевые заслуги Паскевича. говорил: "Не надо угнетать и быть несправедливу... Прощать великодушно; притеснять же без причины - неблагородно... Да украсит Вас и последняя слава - скромность. Воздайте Богу и оставьте Нам славить Вас и дела Ваши..." Два антипода: Паскевич и великий французский полководец XVII столетия Тюренн, который говорил: "Мы победили" или "Я был разбит".
В сумерки царствования Александра Благословенного, в разгар аракчеевских поселений, удушавших жизнь своею нелепостью и жестокостью, было ведь немало молодежи, идеалистов, гуманистов, столь печально и исторически нецелесообразно закончивших свою деятельность "Северным" и "Южным" союзами. Были такие и в старшем поколении. Один из них гр. М.С. Воронцов за полвека до эмансипации в качестве начальника дивизии своим приказом ограничил применение в отношении солдат телесных наказаний на том основании, что "солдат, который еще никогда наказан не был, гораздо способнее к чувствам амбиции, достойным настоящего воина и истинного сына отечества, и скорее можно ожидать от него хорошей службы и примера другим". Полная антитеза излюбленной поговорке николаевских времен "за битого двух небитых дают".
То, что проводилось долгое время усилиями отдельных лиц, получило наконец санкцию в годы великих реформ императора Александра II. Военные реформы, связанные с именем генерала Милютина (впоследствии фельдмаршала), в общей системе преобразования армии заложили в ее жизнь и быт начала законности и человечности. В частности, Высочайшим повелением 63 г. были уничтожены оскорбляющие человеческое достоинство телесные наказания{77}, "чтобы явить новый пример отеческой заботливости о благосостоянии армии и флота и ввиду возвышения нравственного духа нижних чинов".
Последнее полустолетие перед Мировой войной и прошло в борьбе этих начал с прочно сложившимся старым патриархальным бытом, причудливо сочетавшим законность и самодурство, отеческое попечение и неуважение к человеческому достоинству, сентиментализм и "в зубы!" - солдатские, конечно... Во времена милютинского либерализма борьба шла довольно успешно, приведя к результатам поистине изумительным. Статистика военно-судебного производства показывала, что между 71 и 79 годами число заключенных в военно-исправительных и дисциплинарных частях уменьшилось в 3 1/2 раза;
число рецидивистов за десятилетие с 69 по 79 год уменьшилось более чем в 27 раз{78}. Но позднее, под влиянием затруднений, сопряженных с краткими сроками службы, боязни революционного брожения в казарме и распространенного убеждения, что при неразвитости нашего простолюдина иначе, как мерами сурового воздействия, хорошего солдата из него не сделаешь - борьба затихла. И опять законность и человечность проводились не в порядке общей системы и властного указания свыше, а по инициативе частных начальников.
В числе лиц, потрудившихся на этой заросшей чертополохом почве, наибольшая заслуга принадлежит М.И. Драгомирову. Сорок лет и с академической кафедры, и в качестве начальника дивизии, потом командующего Киевским округом и словом, и делом проводил он взгляд, что век муштры и плацпарада, бездушной дисциплины и механизированного строя прошел безвозвратно... Что важнейший элемент на войне есть человек, с духовным обликом которого нужно считаться... Что успех на войне зависит от сознательности и воспитания солдата в духе бесстрашия, инициативы и уверенности в себе, в том, что "с ним на службе поступают по правде, а не по капризу или раздражению"... Что "нужно, наконец, решиться жить по закону"... "Господа офицеры! - поучал Драгомиров, - Приложите все ваше усердие к воспитанию солдата в духе истинной воинской дисциплины, вежливости и сдержанности; тогда не нужны будут несообразные с почетным званием солдата ограничения, тогда звание солдата сделается почетным в действительной жизни".
В 89 г. раздался властный окрик Драгомирова по округу: "В некоторых частях дерутся!.."
А через шестнадцать лет упорной борьбы с этим злом, и небезуспешной, уходя со сцены, он в своих "Делах и делишках" писал все же с горечью:
"Дело не в том, как говорят солдату - "ты" или "вы", а в том, что солдат водят оборванцами и не прекращается "мордобой"... Как не приходит в голову этим господам, что их морда слеплена из той же самой глины, что и солдатская, и что если солдат об этом догадается, то нехорошо будет".
Нужно, однако, сказать, что ко времени Мировой войны рукоприкладство как система было изжито безусловно. Это было уже не показной чертой быта, а изнанкой его, не характерным явлением, а уродством. Оно не чванилось открыто своим озорством и безнаказанностью, а таилось под спудом, встречая не только законное преследование, но и общественное осуждение".
<...>: Возможно, что М.И. Драгомиров и его последователи отдавали преимущественное внимание борьбе с большим злом, заслонявшим в их глазах меньшее. В огромном калейдоскопе военных начальников, которых или о которых я знал за первую четверть века службы, выделяется один исключительною требовательностью, но вместе с тем и исключительным уважением к офицерскому званию. Это был командир 20 корпуса, генерал Мевес, умерший за три года перед Японской войной. Человек высокой честности, прямой, суровый, он стремился провести и поддержать в офицерской среде рыцарское понятие об ее предназначении и моральном облике. Едва ли не единственный из крупных начальников, он не допускал столь излюбленного и, в сущности, позорного способа воздействия, не применявшегося в отношении служилых людей прочих ведомств, - ареста офицеров. В этом наказании он видел "высшую обиду личности, обиду званию нашему". Мевес признавал только внушение и выговор начальника и воздействие полковых товарищей. "Если же эти меры не действуют, офицер не годен, и его нужно удалить".
Любопытно, что в суровое время русского средневековья суровый царь-воин Петр Великий наказывал армии: "Всех офицеров без воинского суда не арестовать, кроме изменных дел, а за малые вины наказывать штрафами".
Быть может, М.И. Драгомиров чувствовал некий изъян в своей системе, когда писал на смерть Мевеса: "Не только сам. Ты службу по чести и правде правил, но умел налаживать на оную и других; не одних солдат, но и гг. офицеров. Ты понимал, что они не только Твои товарищи, но и подчиненные, и что воспитывать их в служебном долге много нужнее, нежели солдат. Солоно им иногда от Тебя приходилось, но в конце концов награждали Тебя они признательностью нелицемерною".
<...>: Характер взаимоотношений между начальниками и подчиненными имеет особенно серьезное, иногда решающее значение во время войны.
Был доступен и заботился о подчиненных Куропаткин. Оттого, вероятно, несмотря на тяжкие неудачи, оставил о себе в народе добрую память. И в годы великой смуты жил покойно в своем псковском селе Шешурине, в своем доме, сохранив до смерти библиотеку, архив и большой исторической ценности дневники.
Ренненкампф смотрел на людской элемент своих частей как на орудие боя и личной славы. Но его личная лихость и храбрость привлекали к нему сердца подчиненных. По мере повышения и, следовательно, удаления от массы, это обаяние падало.
Деникин А. Старая армия. - Париж, 1929 - С. 32-39.
А. Свечин
Офицеры полка в боевой обстановке
Успешность боевых действий зависит от многих факторов, не всегда лежащих в центре внимания тактики. Эти факторы в особенности обязан иметь в виду командир полка - инстанция, переводящая замыслы высшего командования на язык жизни; немалый скачок от бумаги к живым людям; от писанины к приведению в движение мыслей, чувств, костей и мускулов, и особое искусство командира полка - ежедневно этот скачок осуществлять.
Теория освещает искусство командира полка только частично, на своей периферии. Для работы командира полка решающее значение имеют разнообразные политические и психологические данные, лишь с трудом улавливаемые при абстрактном исследовании этой области. Поэтому мы решили очертить искусство командира полка на конкретном случае. Таковой взят из мировой войны. <...>:
Оригинальная форма настоящего труда требует некоторых пояснений С августа 1915 г. по февраль 1917 г. я командовал 6-м Финляндским стрелковым полком, и события, коих я был свидетелем, ложатся в основу моего изложения. Теперь, через промежуток в 11 лет мне кажется, я способен довольно объективно разбираться в условиях своего командования. <...>:
Несколько слов о 2-й Финляндской стрелковой дивизии. Эта прекрасная дивизия выступила на войну в составе четырех 2-батальонных полков и одного 3-батарейного дивизиона; одна батарея была горная. На батальон приходилось нормальное в русской армии количество орудий - 3. Но затем полки дивизии развернулись сначала в 3-батальонный, а затем в 4-батальонный состав, батареи же перешли к 6-орудийному составу; фактически осенью 1915 г. в батареях имелось только по 5, даже по 4 орудия. Горная батарея бралась иногда в отдел от дивизии, например, в период 9-25 сентября 1915 г., излагаемый во второй части настоящего труда. Таким образом, в лучшем случае дивизия при мне была обеспечена полутора орудиями на батальон, а иногда всего одним орудием, что являлось совершенно недопустимым в условиях мировой войны. Мы с завистью смотрели на нормальные дивизии, располагавшие 6 батареями, а о германской норме - 12 батарей - и мечтать не могли. За недостаток артиллерии приходилось расплачиваться дорогой ценой пехоте.
Приходилось быть очень строгим в требованиях к пехоте, она должна была проявлять свое искусство в полной мере, малейшее упущение строго наказывалось. Еще Наполеон отметил по опыту польской кампании конца 1806 г., что пехота, вынужденная сражаться против сильнейшей артиллерии, быстро портится. Во 2-й Финляндской дивизии эта порча в особенности сказалась на более слабых полках. <...>:
Несомненно, лучшим в дивизии был 6-й полк. Воспитателем 6-го полка был полковник Кареев, вышедший с ним на войну. Кареев был в свое время петербургской знаменитостью как командир батальона Павловского военного училища. Бесконечная требовательность, безжалостная строгость, соблюдение всех статей устава на 100%, жесточайшая муштра, энергия и настойчивость при ведении строевых занятий и обучении стрельбе, отсутствие каких-либо личных интересов вне службы характеризовали Кареева. В полку он стремился добиться в подготовке своих стрелков такой же отчетливости, какой он достигал при обучении павловских юнкеров. При этом он проявлял и большую заботу о развитии спорта среди солдат. Особенно велики были достижения в лыжном деле. Но если в училище Кареев получил репутацию истязателя юнкеров, то в полку он явился истязателем одних офицеров; его бесцеремонные замечания производили такое впечатление, что офицер, которому приходилось идти к Карееву со служебным докладом, задумывался над вопросом - не лучше ли подать в отставку и идти хотя бы на самую черную работу, но быть избавленным от столь требовательного и резкого начальства. Солдаты же не имели злого чувства к Карееву, ощущали его непрерывную заботу о них, мирились с его суровостью, так как справедливость была налицо{79}. К начальникам Кареев был еще требовательнее. Подготовка унтер-офицеров в полку была идеальная. Мне пришлось иметь дело уже со вторым поколением учеников-воспитанников Кареева; трудно было себе представить в полку, чтобы унтер-офицер отправил солдата в наряд или на работу, не прорепетировав с ним все обязанности, выпадающие на него в данном случае. После тяжелого перехода в ненастную погоду я обходил окопы или бивак полка, опрашивал часовых, дневальных, старших в секрете, наблюдателей, разведчиков - и всегда получал четкие, уверенные ответы. Только добившись полного уяснения солдатом его обязанностей, унтер-офицер ставил его на работу. Неоценимое достижение. Рукоприкладство преследовалось Кареевым жесточайшим образом и встречалось в полку только как редкое исключение. Тем не менее, муштра в полку была жесточайшая; она поддерживалась и в течение всей войны, но в сильно смягченной форме. Несомненно, блестящие результаты подготовки достигались полком только ценой мучительно напряженной работы.
В боевой обстановке Кареев разбирался не слишком искусно. Крепко спаянный суровой дисциплиной, богатый индивидуальной подготовкой каждого бойца, полк мог бы достигнуть и более крупных результатов. Такие командиры, как Кареев, сами обычно не достигают крупных боевых успехов. Им не хватает той легкости, увлекательности, энтузиазма, умения добиваться добровольного подчинения, которые так важны в числе прочих способностей вождя. Но они оставляют своим преемникам богатейший клад. После их грузного прижима каждый начальник будет казаться очаровательным и сможет жить на накопленный капитал дисциплины.
Преемником Кареева и моим непосредственным предшественником был полковник Генштаба Кельчевский, преподаватель тактики артиллерии Академии Генерального штаба. Он представлял само воплощение деликатности и мягкости. Все внимание Кареева было обращено на строевые требования, а Кельчевский как будто не замечал людей и весь ушел в тактику. Он мог, упершись взором в карту, анализировать и мечтать по 4-5 часов подряд. Это был его способ отдыхать; с этой стороны он представляется мне немного звездочетом. В дивизии он пользовался репутацией большого тактика, и под его командованием штаб дивизии охотно объединял управление всей боевой частью дивизии. На Карпатах в первую зиму войны Кельчевский утратил последние кадры полка. Состав полка был разжижен пополнениями и включением 3-го батальона, составленного из рот пограничников.
4 июня 1915г. дивизия отходила сверхфорсированным маршем к с. Журавно на Днестре. "Люди стремительно устали от жары, позиция никуда не годится и растянута", - доносил Кельчевский. С. 4 ч. 30 м. утра 5 июня начался обстрел, а в 16 ч. 10 м. австрийцы повели решительную атаку. В 17 ч. 45 м. наступила катастрофа для большей части фронта дивизии. В 19 ч. 40 м. Кельчевский доносил: "Мой 1-й батальон и 2-я горная батарея (4-го Сиб. горного дивизиона) погибли". В действительности, полностью были уничтожены или взяты в плен 8 рот 6-го Финляндского полка и все пулеметы. Связь работала, и телефонисты из взятых австрийцами окопов еще доносили, что делают австрийцы, кто из офицеров убит, а кто взят нераненым в плен. Иностранцев бежал, но Кельчевский продолжал организовывать действия остатков дивизии на фронте и удостоился ответной записки начальника дивизии Нотбека: "Ваши действия признаются блестящими". От 6-го полка осталось 300 человек. Но закваска сохранилась. Через несколько дней учебная команда с прапорщиком Даниловым захватила австрийскую батарею, и Кельчевский получил орден Георгия.
28 июня 6-й полк с прибывшими пополнениями насчитывал 612 штыков, 412 безоружных. 1 июля полк потерял еще 300 человек. 7 июля остатки дивизии были выведены с фронта. В это время произошла полная перемена начальства. Ушли, получив повышение, Нотбек, Кельчевский, начальник штаба дивизии Марушевский; отправился преподавать военные науки Иностранцев. 25 июля дивизия была посажена в Тарнополе в вагоны, 29 июля - высажена в Вильне и направлена в Вилькомир, где имела ряд стычек с германцами. 10 августа в бою со спешенной частью 6-й немецкой кавалерийской дивизии особенно отличился 1-й батальон 6-го полка под командой подполковника Патрикеева, произведший внезапно довольно значительный прорыв и захвативший до 70 пленных. Таким образом известная боеспособность еще сохранилась; но все же мне предстояло вступить в командование очень обессиленным 6-м Финляндским полком. Однако в августе 1915 г. положение других полков Русской армии было не лучшим. На мое счастье почти в течение целого года бои 6-го Финляндского полка складывались так, что он имел возможность подбирать и эвакуировать в тыл своих раненых; сдались 5 июня роты, состоявшие главным образом из пополнений; в лазаретах дальнего тыла полк располагал весьма ценным в будущем кадровым пополнением. Отчаиваться не приходилось.
Теперь несколько слов о лице, вступившем в командование 6-м Финляндским полком 18 августа 1915 года, являющемся и автором этого труда. Первой предпосылкой успешного командования является наличие чувства ответственности, проникающего все действия - ответственности перед собой, перед общественностью и государством, а не только перед начальством. Без этого чувства ответственности командование непременно пойдет по руслу отбытия номера, формального исполнения, неудач, более или менее искусно затушеванных. Мало тактически развитый командир полка, ощущающий, что на войне он делает свое дело, связывающий полностью свою судьбу с конечным успехом или поражением, стоит много дороже способнейших людей, видящих на войне только эпизод своей служебной карьеры, внимающих равнодушно добру и злу, скользящих по поверхности событий и стремящихся лишь не обострять отношений.
Такое чувство ответственности у меня имелось налицо. 6 лет я работал в Главном управлении Генерального штаба над различными крепостными, техническими, разведывательными вопросами; в то же время это был период моей особенно напряженной военно-литературной деятельности. Подготовка к войне протекала, конечно, далеко не в полном соответствии с моими взглядами; мне пришлось быть творцом лишь нескольких компромиссов небольших винтиков того гигантского механизма, который начал функционировать с началом войны. Но я отчетливо сознавал, что являюсь участником коллективного творчества; моя роль была скромной в бюрократической области и довольно заметной в идейной; многое делалось вопреки мне, многое оставалось тайной для меня, и все же я живо ощущал свою ответственность за целое.
Первый год войны я провел в спокойных условиях Ставки. Я являлся докладчиком по вопросам прессы, крепостей, тяжелой артиллерии, выступал, часто непрошенно, в роли оперативного критика, через мои руки проходил тактический опыт союзников. Эта оторванная от войск работа перестала меня удовлетворять уже на четвертый месяц войны; мне пришлось съездить на фронт и ознакомиться с печальным состоянием истощенных войск, с жалким состоянием наших укрепленных позиций, с хаосом в армейских тылах. Войска на фронте выглядели совершенно иначе, чем это рисовалось в Ставке. Между сокрушительными стремлениями верховного командования и объективными возможностями развернулась пропасть. Работа Ставки получила уклон к построению воздушных замков; мне захотелось отречься от нее; я, в сущности, с началом войны продолжал ту же научно-литературную работу, которой занимался и в мирное время. Мне захотелось держать настоящий ответ, перенесясь непосредственно к войскам. Полгода меня не отпускали. Но я все резче расходился с господствовавшим течением и все более желчно и пессимистично критиковал предпринимаемые операции. Наконец Ю.Н. Данилов, генерал-квартирмейстер, относившийся ко мне всегда чрезвычайно благожелательно{80}, признал, что без меня будет спокойнее; он не согласился на назначение меня командиром двухбатальонного Туркестанского полка, первого сделавшегося вакантным ("на командование двумя батальонами жалко расходовать полковников Генерального штаба"); следующий трехбатальонный 6-й Финляндский стрелковый полк уже не вызвал возражений.
Я не преуменьшал всей трудности предстоящей мне задачи. Я помнил свою службу в 22-м Восточно-Сибирском полку в Русско-японскую войну, в котором два опытных командира один за другим быстро и бесповоротно себя скомпрометировали. Меня не обманывало молчаливое послушание русского строя. Легкомысленному французскому наблюдателю перед мировой войной казалось, что русский солдат столь нетребовательный, что русскими солдатами бесконечно легче командовать, чем французскими. Это абсолютно неверно. Войсковые организмы царской России являлись очень нежными и чувствительными, и весьма восприимчивыми к началам разложения. Я убедился в этом еще весной 1904 г. под Тюренченом, когда наблюдал почти мгновенный переход от ура-патриотического настроения к грабежу денежных ящиков и офицерских чемоданов, к самой бесшабашной панике. Бессловесной и безропотной Русская армия казалась только на поверхностный взгляд; русский офицер не имел дисциплинированного мышления; политическая подготовка его имела крупные пробелы; начальству он мало верил и мало его уважал; а солдаты являлись в конечном счете представителями крестьянского анархизма, сомнения и восприимчивости. Русские полки успешно работали только в атмосфере порядка и авторитета; а обстановка современного боя сковывала возможности проявления личности начальников и создавала хаос. Это противоречие нужно было перекрыть энергичной и целеустремленной работой командования. В немецкой армии существовал определенный "стандарт" боеспособности полевой, ландверной, ландштурменной частей; в русской же армии существовал удивительный разнобой: иные второочередные полки дрались превосходно, а другие первоочередные при малейшем активном усилии сразу переходили в полное расстройство. Контроль сверху совершенно отсутствовал, критика снизу оставалась тайной, и командование в каждом полку получало самые причудливые, разнообразные формы.
Для того чтобы воспитать и образовать солдата, офицер, конечно, должен твердо знать все, что от солдата требуется.
Но одного этого мало.
Необходимо, чтобы офицер умел хотя бы приступить к делу воспитания и образования солдата.
Совершенно законченного в этом отношении офицера, разумеется, военно-учебные заведения не приготовят; воспитателя и учителя солдата в офицере окончательно выработает действительная практика.
Однако возложить все надежды в этом вопросе на практику - значит до известной степени отдать в руки случайностей и, в лучшем случае, породить большое разнообразие в методах и понимании основных задач военного воспитания и образования.
Если допустить, что методы могут быть различны, то все же приходится признать, что задачи, к достижению которых стремятся эти методы, различными быть ни в коем случае не могут.
При существовании раскола во взглядах на задачи воспитания и образования солдата, армия будет неустойчива в нравственном отношении и пестра в военно-техническом; так, например, неправильно поставленные основные задачи воспитания, будучи привиты хотя бы в некоторых частях армии, послужат в будущем благоприятной почвой для развития каких угодно кривотолков, богатых печальными последствиями
Итак, единство и однообразие в понимании и толковании основных задач воспитания и образования солдата для дела положительно необходимы.
Достигнуть такого единства возможно лишь в том случае, когда будущим офицерам еще на школьной скамье будут преподаны общие основании подготовки (воспитания и образования) солдата.
В надежде, что опыт минувшей войны побудит наконец обратить внимание на "подготовку войск", мы сосредоточили в настоящем отделе необходимые указания по этому вопросу. По нашему убеждению, этот отдел, сделавшись обязательным в курсе училищ, мог бы послужить подготовке будущих офицеров к делу воспитания и образования солдата в духе единства понимания основных задач, положительно необходимого в настоящее время для правильного развития армии.
Программы военно-учебных заведений должны быть разработаны в объеме, необходимом для того, чтобы офицер, окончив курс, мог приступить к подготовке солдата и был бы знающим руководителем вверенной ему части во всех случаях боевой обстановки. <...>:
Подготовка войск в мирное время (воспитание и образование) / Сост. М. Драгомиров. - Киев, 1906. - С. 89-97.
А. Деникин
Начальники и подчиненные
Существовавший в начале 90-х годов командный состав, начиная от полкового командира и выше, воспитан был по преимуществу в традициях крепостного права. В позднейшие годы преобладание начальников этого типа естественным образом падало, уступая место новым людям и новым веяниям. Ушло время, овеянное романтическим блеском славы и веселья и вместе с тем омраченное свистом розги и шпицрутена. Не отдельные люди создают быт армии, как и быт народа, а общие условия жизни страны. Но влияние личности в военном быту огромно, и оно проводит нередко глубокие борозды в быт массы, светлые или темные, тем более глубокие, чем выше положение и власть человека. И в самый расцвет крепостного права, в суровое время, когда жизнь "холопа" ценилась в копейку, появился полководец Суворов - отец-командир простой, доступный и рачительный о своем воинстве, сроднившийся с ним и им боготворимый. А через полвека появился другой полководец - герой Эривани, Эрзерума и Варшавы - кн. Паскевич, прославленный, но нелюбимый подчиненными, обоготворявший себя и только себе приписывающий заслуги побед, презирающий все нижестоящее. В одном из своих многочисленных писем к нему, увещаний, император Николай I, высоко ценивший боевые заслуги Паскевича. говорил: "Не надо угнетать и быть несправедливу... Прощать великодушно; притеснять же без причины - неблагородно... Да украсит Вас и последняя слава - скромность. Воздайте Богу и оставьте Нам славить Вас и дела Ваши..." Два антипода: Паскевич и великий французский полководец XVII столетия Тюренн, который говорил: "Мы победили" или "Я был разбит".
В сумерки царствования Александра Благословенного, в разгар аракчеевских поселений, удушавших жизнь своею нелепостью и жестокостью, было ведь немало молодежи, идеалистов, гуманистов, столь печально и исторически нецелесообразно закончивших свою деятельность "Северным" и "Южным" союзами. Были такие и в старшем поколении. Один из них гр. М.С. Воронцов за полвека до эмансипации в качестве начальника дивизии своим приказом ограничил применение в отношении солдат телесных наказаний на том основании, что "солдат, который еще никогда наказан не был, гораздо способнее к чувствам амбиции, достойным настоящего воина и истинного сына отечества, и скорее можно ожидать от него хорошей службы и примера другим". Полная антитеза излюбленной поговорке николаевских времен "за битого двух небитых дают".
То, что проводилось долгое время усилиями отдельных лиц, получило наконец санкцию в годы великих реформ императора Александра II. Военные реформы, связанные с именем генерала Милютина (впоследствии фельдмаршала), в общей системе преобразования армии заложили в ее жизнь и быт начала законности и человечности. В частности, Высочайшим повелением 63 г. были уничтожены оскорбляющие человеческое достоинство телесные наказания{77}, "чтобы явить новый пример отеческой заботливости о благосостоянии армии и флота и ввиду возвышения нравственного духа нижних чинов".
Последнее полустолетие перед Мировой войной и прошло в борьбе этих начал с прочно сложившимся старым патриархальным бытом, причудливо сочетавшим законность и самодурство, отеческое попечение и неуважение к человеческому достоинству, сентиментализм и "в зубы!" - солдатские, конечно... Во времена милютинского либерализма борьба шла довольно успешно, приведя к результатам поистине изумительным. Статистика военно-судебного производства показывала, что между 71 и 79 годами число заключенных в военно-исправительных и дисциплинарных частях уменьшилось в 3 1/2 раза;
число рецидивистов за десятилетие с 69 по 79 год уменьшилось более чем в 27 раз{78}. Но позднее, под влиянием затруднений, сопряженных с краткими сроками службы, боязни революционного брожения в казарме и распространенного убеждения, что при неразвитости нашего простолюдина иначе, как мерами сурового воздействия, хорошего солдата из него не сделаешь - борьба затихла. И опять законность и человечность проводились не в порядке общей системы и властного указания свыше, а по инициативе частных начальников.
В числе лиц, потрудившихся на этой заросшей чертополохом почве, наибольшая заслуга принадлежит М.И. Драгомирову. Сорок лет и с академической кафедры, и в качестве начальника дивизии, потом командующего Киевским округом и словом, и делом проводил он взгляд, что век муштры и плацпарада, бездушной дисциплины и механизированного строя прошел безвозвратно... Что важнейший элемент на войне есть человек, с духовным обликом которого нужно считаться... Что успех на войне зависит от сознательности и воспитания солдата в духе бесстрашия, инициативы и уверенности в себе, в том, что "с ним на службе поступают по правде, а не по капризу или раздражению"... Что "нужно, наконец, решиться жить по закону"... "Господа офицеры! - поучал Драгомиров, - Приложите все ваше усердие к воспитанию солдата в духе истинной воинской дисциплины, вежливости и сдержанности; тогда не нужны будут несообразные с почетным званием солдата ограничения, тогда звание солдата сделается почетным в действительной жизни".
В 89 г. раздался властный окрик Драгомирова по округу: "В некоторых частях дерутся!.."
А через шестнадцать лет упорной борьбы с этим злом, и небезуспешной, уходя со сцены, он в своих "Делах и делишках" писал все же с горечью:
"Дело не в том, как говорят солдату - "ты" или "вы", а в том, что солдат водят оборванцами и не прекращается "мордобой"... Как не приходит в голову этим господам, что их морда слеплена из той же самой глины, что и солдатская, и что если солдат об этом догадается, то нехорошо будет".
Нужно, однако, сказать, что ко времени Мировой войны рукоприкладство как система было изжито безусловно. Это было уже не показной чертой быта, а изнанкой его, не характерным явлением, а уродством. Оно не чванилось открыто своим озорством и безнаказанностью, а таилось под спудом, встречая не только законное преследование, но и общественное осуждение".
<...>: Возможно, что М.И. Драгомиров и его последователи отдавали преимущественное внимание борьбе с большим злом, заслонявшим в их глазах меньшее. В огромном калейдоскопе военных начальников, которых или о которых я знал за первую четверть века службы, выделяется один исключительною требовательностью, но вместе с тем и исключительным уважением к офицерскому званию. Это был командир 20 корпуса, генерал Мевес, умерший за три года перед Японской войной. Человек высокой честности, прямой, суровый, он стремился провести и поддержать в офицерской среде рыцарское понятие об ее предназначении и моральном облике. Едва ли не единственный из крупных начальников, он не допускал столь излюбленного и, в сущности, позорного способа воздействия, не применявшегося в отношении служилых людей прочих ведомств, - ареста офицеров. В этом наказании он видел "высшую обиду личности, обиду званию нашему". Мевес признавал только внушение и выговор начальника и воздействие полковых товарищей. "Если же эти меры не действуют, офицер не годен, и его нужно удалить".
Любопытно, что в суровое время русского средневековья суровый царь-воин Петр Великий наказывал армии: "Всех офицеров без воинского суда не арестовать, кроме изменных дел, а за малые вины наказывать штрафами".
Быть может, М.И. Драгомиров чувствовал некий изъян в своей системе, когда писал на смерть Мевеса: "Не только сам. Ты службу по чести и правде правил, но умел налаживать на оную и других; не одних солдат, но и гг. офицеров. Ты понимал, что они не только Твои товарищи, но и подчиненные, и что воспитывать их в служебном долге много нужнее, нежели солдат. Солоно им иногда от Тебя приходилось, но в конце концов награждали Тебя они признательностью нелицемерною".
<...>: Характер взаимоотношений между начальниками и подчиненными имеет особенно серьезное, иногда решающее значение во время войны.
Был доступен и заботился о подчиненных Куропаткин. Оттого, вероятно, несмотря на тяжкие неудачи, оставил о себе в народе добрую память. И в годы великой смуты жил покойно в своем псковском селе Шешурине, в своем доме, сохранив до смерти библиотеку, архив и большой исторической ценности дневники.
Ренненкампф смотрел на людской элемент своих частей как на орудие боя и личной славы. Но его личная лихость и храбрость привлекали к нему сердца подчиненных. По мере повышения и, следовательно, удаления от массы, это обаяние падало.
Деникин А. Старая армия. - Париж, 1929 - С. 32-39.
А. Свечин
Офицеры полка в боевой обстановке
Успешность боевых действий зависит от многих факторов, не всегда лежащих в центре внимания тактики. Эти факторы в особенности обязан иметь в виду командир полка - инстанция, переводящая замыслы высшего командования на язык жизни; немалый скачок от бумаги к живым людям; от писанины к приведению в движение мыслей, чувств, костей и мускулов, и особое искусство командира полка - ежедневно этот скачок осуществлять.
Теория освещает искусство командира полка только частично, на своей периферии. Для работы командира полка решающее значение имеют разнообразные политические и психологические данные, лишь с трудом улавливаемые при абстрактном исследовании этой области. Поэтому мы решили очертить искусство командира полка на конкретном случае. Таковой взят из мировой войны. <...>:
Оригинальная форма настоящего труда требует некоторых пояснений С августа 1915 г. по февраль 1917 г. я командовал 6-м Финляндским стрелковым полком, и события, коих я был свидетелем, ложатся в основу моего изложения. Теперь, через промежуток в 11 лет мне кажется, я способен довольно объективно разбираться в условиях своего командования. <...>:
Несколько слов о 2-й Финляндской стрелковой дивизии. Эта прекрасная дивизия выступила на войну в составе четырех 2-батальонных полков и одного 3-батарейного дивизиона; одна батарея была горная. На батальон приходилось нормальное в русской армии количество орудий - 3. Но затем полки дивизии развернулись сначала в 3-батальонный, а затем в 4-батальонный состав, батареи же перешли к 6-орудийному составу; фактически осенью 1915 г. в батареях имелось только по 5, даже по 4 орудия. Горная батарея бралась иногда в отдел от дивизии, например, в период 9-25 сентября 1915 г., излагаемый во второй части настоящего труда. Таким образом, в лучшем случае дивизия при мне была обеспечена полутора орудиями на батальон, а иногда всего одним орудием, что являлось совершенно недопустимым в условиях мировой войны. Мы с завистью смотрели на нормальные дивизии, располагавшие 6 батареями, а о германской норме - 12 батарей - и мечтать не могли. За недостаток артиллерии приходилось расплачиваться дорогой ценой пехоте.
Приходилось быть очень строгим в требованиях к пехоте, она должна была проявлять свое искусство в полной мере, малейшее упущение строго наказывалось. Еще Наполеон отметил по опыту польской кампании конца 1806 г., что пехота, вынужденная сражаться против сильнейшей артиллерии, быстро портится. Во 2-й Финляндской дивизии эта порча в особенности сказалась на более слабых полках. <...>:
Несомненно, лучшим в дивизии был 6-й полк. Воспитателем 6-го полка был полковник Кареев, вышедший с ним на войну. Кареев был в свое время петербургской знаменитостью как командир батальона Павловского военного училища. Бесконечная требовательность, безжалостная строгость, соблюдение всех статей устава на 100%, жесточайшая муштра, энергия и настойчивость при ведении строевых занятий и обучении стрельбе, отсутствие каких-либо личных интересов вне службы характеризовали Кареева. В полку он стремился добиться в подготовке своих стрелков такой же отчетливости, какой он достигал при обучении павловских юнкеров. При этом он проявлял и большую заботу о развитии спорта среди солдат. Особенно велики были достижения в лыжном деле. Но если в училище Кареев получил репутацию истязателя юнкеров, то в полку он явился истязателем одних офицеров; его бесцеремонные замечания производили такое впечатление, что офицер, которому приходилось идти к Карееву со служебным докладом, задумывался над вопросом - не лучше ли подать в отставку и идти хотя бы на самую черную работу, но быть избавленным от столь требовательного и резкого начальства. Солдаты же не имели злого чувства к Карееву, ощущали его непрерывную заботу о них, мирились с его суровостью, так как справедливость была налицо{79}. К начальникам Кареев был еще требовательнее. Подготовка унтер-офицеров в полку была идеальная. Мне пришлось иметь дело уже со вторым поколением учеников-воспитанников Кареева; трудно было себе представить в полку, чтобы унтер-офицер отправил солдата в наряд или на работу, не прорепетировав с ним все обязанности, выпадающие на него в данном случае. После тяжелого перехода в ненастную погоду я обходил окопы или бивак полка, опрашивал часовых, дневальных, старших в секрете, наблюдателей, разведчиков - и всегда получал четкие, уверенные ответы. Только добившись полного уяснения солдатом его обязанностей, унтер-офицер ставил его на работу. Неоценимое достижение. Рукоприкладство преследовалось Кареевым жесточайшим образом и встречалось в полку только как редкое исключение. Тем не менее, муштра в полку была жесточайшая; она поддерживалась и в течение всей войны, но в сильно смягченной форме. Несомненно, блестящие результаты подготовки достигались полком только ценой мучительно напряженной работы.
В боевой обстановке Кареев разбирался не слишком искусно. Крепко спаянный суровой дисциплиной, богатый индивидуальной подготовкой каждого бойца, полк мог бы достигнуть и более крупных результатов. Такие командиры, как Кареев, сами обычно не достигают крупных боевых успехов. Им не хватает той легкости, увлекательности, энтузиазма, умения добиваться добровольного подчинения, которые так важны в числе прочих способностей вождя. Но они оставляют своим преемникам богатейший клад. После их грузного прижима каждый начальник будет казаться очаровательным и сможет жить на накопленный капитал дисциплины.
Преемником Кареева и моим непосредственным предшественником был полковник Генштаба Кельчевский, преподаватель тактики артиллерии Академии Генерального штаба. Он представлял само воплощение деликатности и мягкости. Все внимание Кареева было обращено на строевые требования, а Кельчевский как будто не замечал людей и весь ушел в тактику. Он мог, упершись взором в карту, анализировать и мечтать по 4-5 часов подряд. Это был его способ отдыхать; с этой стороны он представляется мне немного звездочетом. В дивизии он пользовался репутацией большого тактика, и под его командованием штаб дивизии охотно объединял управление всей боевой частью дивизии. На Карпатах в первую зиму войны Кельчевский утратил последние кадры полка. Состав полка был разжижен пополнениями и включением 3-го батальона, составленного из рот пограничников.
4 июня 1915г. дивизия отходила сверхфорсированным маршем к с. Журавно на Днестре. "Люди стремительно устали от жары, позиция никуда не годится и растянута", - доносил Кельчевский. С. 4 ч. 30 м. утра 5 июня начался обстрел, а в 16 ч. 10 м. австрийцы повели решительную атаку. В 17 ч. 45 м. наступила катастрофа для большей части фронта дивизии. В 19 ч. 40 м. Кельчевский доносил: "Мой 1-й батальон и 2-я горная батарея (4-го Сиб. горного дивизиона) погибли". В действительности, полностью были уничтожены или взяты в плен 8 рот 6-го Финляндского полка и все пулеметы. Связь работала, и телефонисты из взятых австрийцами окопов еще доносили, что делают австрийцы, кто из офицеров убит, а кто взят нераненым в плен. Иностранцев бежал, но Кельчевский продолжал организовывать действия остатков дивизии на фронте и удостоился ответной записки начальника дивизии Нотбека: "Ваши действия признаются блестящими". От 6-го полка осталось 300 человек. Но закваска сохранилась. Через несколько дней учебная команда с прапорщиком Даниловым захватила австрийскую батарею, и Кельчевский получил орден Георгия.
28 июня 6-й полк с прибывшими пополнениями насчитывал 612 штыков, 412 безоружных. 1 июля полк потерял еще 300 человек. 7 июля остатки дивизии были выведены с фронта. В это время произошла полная перемена начальства. Ушли, получив повышение, Нотбек, Кельчевский, начальник штаба дивизии Марушевский; отправился преподавать военные науки Иностранцев. 25 июля дивизия была посажена в Тарнополе в вагоны, 29 июля - высажена в Вильне и направлена в Вилькомир, где имела ряд стычек с германцами. 10 августа в бою со спешенной частью 6-й немецкой кавалерийской дивизии особенно отличился 1-й батальон 6-го полка под командой подполковника Патрикеева, произведший внезапно довольно значительный прорыв и захвативший до 70 пленных. Таким образом известная боеспособность еще сохранилась; но все же мне предстояло вступить в командование очень обессиленным 6-м Финляндским полком. Однако в августе 1915 г. положение других полков Русской армии было не лучшим. На мое счастье почти в течение целого года бои 6-го Финляндского полка складывались так, что он имел возможность подбирать и эвакуировать в тыл своих раненых; сдались 5 июня роты, состоявшие главным образом из пополнений; в лазаретах дальнего тыла полк располагал весьма ценным в будущем кадровым пополнением. Отчаиваться не приходилось.
Теперь несколько слов о лице, вступившем в командование 6-м Финляндским полком 18 августа 1915 года, являющемся и автором этого труда. Первой предпосылкой успешного командования является наличие чувства ответственности, проникающего все действия - ответственности перед собой, перед общественностью и государством, а не только перед начальством. Без этого чувства ответственности командование непременно пойдет по руслу отбытия номера, формального исполнения, неудач, более или менее искусно затушеванных. Мало тактически развитый командир полка, ощущающий, что на войне он делает свое дело, связывающий полностью свою судьбу с конечным успехом или поражением, стоит много дороже способнейших людей, видящих на войне только эпизод своей служебной карьеры, внимающих равнодушно добру и злу, скользящих по поверхности событий и стремящихся лишь не обострять отношений.
Такое чувство ответственности у меня имелось налицо. 6 лет я работал в Главном управлении Генерального штаба над различными крепостными, техническими, разведывательными вопросами; в то же время это был период моей особенно напряженной военно-литературной деятельности. Подготовка к войне протекала, конечно, далеко не в полном соответствии с моими взглядами; мне пришлось быть творцом лишь нескольких компромиссов небольших винтиков того гигантского механизма, который начал функционировать с началом войны. Но я отчетливо сознавал, что являюсь участником коллективного творчества; моя роль была скромной в бюрократической области и довольно заметной в идейной; многое делалось вопреки мне, многое оставалось тайной для меня, и все же я живо ощущал свою ответственность за целое.
Первый год войны я провел в спокойных условиях Ставки. Я являлся докладчиком по вопросам прессы, крепостей, тяжелой артиллерии, выступал, часто непрошенно, в роли оперативного критика, через мои руки проходил тактический опыт союзников. Эта оторванная от войск работа перестала меня удовлетворять уже на четвертый месяц войны; мне пришлось съездить на фронт и ознакомиться с печальным состоянием истощенных войск, с жалким состоянием наших укрепленных позиций, с хаосом в армейских тылах. Войска на фронте выглядели совершенно иначе, чем это рисовалось в Ставке. Между сокрушительными стремлениями верховного командования и объективными возможностями развернулась пропасть. Работа Ставки получила уклон к построению воздушных замков; мне захотелось отречься от нее; я, в сущности, с началом войны продолжал ту же научно-литературную работу, которой занимался и в мирное время. Мне захотелось держать настоящий ответ, перенесясь непосредственно к войскам. Полгода меня не отпускали. Но я все резче расходился с господствовавшим течением и все более желчно и пессимистично критиковал предпринимаемые операции. Наконец Ю.Н. Данилов, генерал-квартирмейстер, относившийся ко мне всегда чрезвычайно благожелательно{80}, признал, что без меня будет спокойнее; он не согласился на назначение меня командиром двухбатальонного Туркестанского полка, первого сделавшегося вакантным ("на командование двумя батальонами жалко расходовать полковников Генерального штаба"); следующий трехбатальонный 6-й Финляндский стрелковый полк уже не вызвал возражений.
Я не преуменьшал всей трудности предстоящей мне задачи. Я помнил свою службу в 22-м Восточно-Сибирском полку в Русско-японскую войну, в котором два опытных командира один за другим быстро и бесповоротно себя скомпрометировали. Меня не обманывало молчаливое послушание русского строя. Легкомысленному французскому наблюдателю перед мировой войной казалось, что русский солдат столь нетребовательный, что русскими солдатами бесконечно легче командовать, чем французскими. Это абсолютно неверно. Войсковые организмы царской России являлись очень нежными и чувствительными, и весьма восприимчивыми к началам разложения. Я убедился в этом еще весной 1904 г. под Тюренченом, когда наблюдал почти мгновенный переход от ура-патриотического настроения к грабежу денежных ящиков и офицерских чемоданов, к самой бесшабашной панике. Бессловесной и безропотной Русская армия казалась только на поверхностный взгляд; русский офицер не имел дисциплинированного мышления; политическая подготовка его имела крупные пробелы; начальству он мало верил и мало его уважал; а солдаты являлись в конечном счете представителями крестьянского анархизма, сомнения и восприимчивости. Русские полки успешно работали только в атмосфере порядка и авторитета; а обстановка современного боя сковывала возможности проявления личности начальников и создавала хаос. Это противоречие нужно было перекрыть энергичной и целеустремленной работой командования. В немецкой армии существовал определенный "стандарт" боеспособности полевой, ландверной, ландштурменной частей; в русской же армии существовал удивительный разнобой: иные второочередные полки дрались превосходно, а другие первоочередные при малейшем активном усилии сразу переходили в полное расстройство. Контроль сверху совершенно отсутствовал, критика снизу оставалась тайной, и командование в каждом полку получало самые причудливые, разнообразные формы.