Страница:
На самом деле, если взглянуть на рассказанную Вольфгангом историю слегка под другим углом, то она выглядела вполне правдоподобно. Терон Вейн мог скрыть от Сэма истинные цели своей работы. Кто-то, возможно, хотел убрать именно Терона Вейна, а не Сэма. А Вольфганг и Под могли просто стараться профессионально помочь нашим дилетантским попыткам защитить документы.
Я испытывала ужасное смущение: надо было еще выяснить целую кучу вопросов. Но Вольфганг обнял меня прямо там, на берегу Сены, и нежно поцеловал мои волосы. Потом он отстранился и серьезно посмотрел на меня.
— Я готов ответить на любые твои вопросы, рассказать все, что знаю сам. Но скоро уже утро, и хотя наша встреча с Зоей назначена на одиннадцать часов, должен признаться, что хотел бы провести хотя бы часть этой ночи так, чтобы загладить все причиненные тебе неприятности. — Он усмехнулся и добавил: — Не говоря уже о том, чего стоила мне неделя одиноких ночевок в русских казармах!
Мы пошли по набережной, где опушенные дымкой новой листвы каштаны подсвечивались снизу слабыми лучами света, походившими на ползущих вверх молочных гусениц. Воздух дышал весенней свежестью, наполняя меня таким умиротворением, что я невольно перестала сердиться.
— Почему бы тебе подробнее не остановиться на России? — предложила я.
— Прежде всего, — начал Вольфганг, вновь завладевая моей рукой, — вероятно, ты, как и я, сочла странным, что за все время нашего пребывания в Советском Союзе, несмотря на продолжительные совещания на темы безопасности и надежного захоронения ядерных отходов, не было ни единого упоминания об «аварии» в Кыштыме?
Насколько нам было известно, Кыштымскую катастрофу 1957 года вызвала свалка ядерных отходов, уподобившаяся неуправляемому действующему реактору и загрязнившая около четырехсот квадратных миль — грубо говоря, это размеры Манхэттена, Джерси-сити, Бруклина, Йонкерса, Бронкса и Квинса, то есть района со стопятидесятитысячным населением.
Советы успешно скрывали эту «ошибку» почти двадцать лет, несмотря на то что им пришлось эвакуировать людей из этого района, отвести от него речное русло и закрыть все подъезды. Все выплыло наружу лишь в семидесятых годах благодаря эмигрировавшему на Запад советскому ученому. Но в новой атмосфере гласности и сотрудничества в ядерной области, когда они целую неделю с чистой совестью говорили обо всех недостатках, вопрос Кыштыма почему-то ни разу не обсуждался в наших напряженных совещаниях. Мне вдруг показалось, что Вольфганг хотел сказать о чем-то важном.
— Может, ты считаешь, что кыштымский «случай» на самом деле был не случайным? — спросила я.
Вольфганг остановился и с улыбкой посмотрел на меня в этом почти сюрреалистическом ночном освещении расцветающей парижской весны.
— Отличная догадка, — сказал он, кивнув головой. — Хотя те, кто в итоге пострадал от этого несчастья, возможно, даже не догадываются об ужасной правде. Кыштым находится на Урале, неподалеку от Екатеринбурга и Челябинска, двух городов, в которых и по сей день активно проектируют и изготовляют ядерные боеголовки и куда нас с тобой так и не пригласили, разумеется по причинам безопасности. Но что, если на самом деле в Кыштыме не было никакой мусорной свалки этих двух городов? Что, если критическая ситуация сложилась вовсе не случайно, как все полагали? Что, если вместо этого проводились запланированные эксперименты, которые вышли из-под контроля?
— Не думаешь же ты, что даже во времена самых страшных репрессий Советское правительство решилось бы провести какие-то ядерные испытания в населенной зоне? — сказала я. — Они же не полные идиоты!
— Я вовсе не имел в виду испытания ядерного оружия, — загадочно сказал Вольфганг, поглядывая на другой берег реки.
Он протянул руку к струящимся темным водам Сены.
— Более ста лет назад, — сказал он, — здесь любил купаться молодой Никола Тесла. Он прибыл в Париж из Хорватии в тысяча восемьсот восемьдесят втором году и начал работать в компании Эдисона в Париже, потом перебрался в Нью-Йорк, чтобы работать у самого Эдисона, с которым вскоре крупно поссорился. Наверняка ты знаешь, — добавил Вольфганг, когда мы продолжили нашу прогулку, — что Тесла наизобретал массу всяких полезных вещей, на которых впоследствии многие другие сделали себе имя и состояние. Он не только изобретал и проектировал, но, как правило, даже сам изготавливал такие устройства, как беспроволочные передатчики радиосигналов, усовершенствованные паровые турбины, телефонные усилители, трансатлантические линии связи, управляемые самоходные механизмы, приборы с дистанционным управлением, преобразователи солнечной энергии. И это лишь малая часть его открытий. Говорят также, что он изобрел «антигравитационные» устройства, которые обладали известными ныне свойствами сверхпроводимости, и вызывающий бурную полемику «смертельный луч», способный подбить летящий самолет посредством одного лишь звука. Ходили слухи, что ему даже удалось изменить погодные условия во время его нашумевших тайных опытов, проведенных в Колорадо-Спрингс в тысяча восемьсот девяносто девятом году.
— Я слышала эту историю, — сухо сообщила я Вольфгангу.
Тогда шли бесконечные дебаты между инженерами-экспериментаторами, которые, рекламируя сами себя, приписывали кучу всяких изобретений Тесле, включая способы воскрешения из мертвых и хождения по водам, и «концептуальными» физиками, упиравшими на то, что самоучка Тесла отвергает самые современные открытия, от теории относительности до квантовой физики. Древнее глобальное противоречие между духом и телом на новый лад.
— Но Тесла, по-моему, умер задолго до изобретения атомной бомбы, — заметила я. — И он отказывался верить в то, что можно овладеть энергией ядра, даже если удастся расщепить атом. Поэтому как ты мог представить — если я правильно тебя поняла, — что ужасное несчастье в Кыштыме в пятидесятых годах вызвано неким халтурным экспериментом в духе Теслы?
— Я не одинок в своих представлениях, — сказал Вольфганг. — Тесла стал родоначальником нового направления в науке — телегеодинамики. С ее помощью он хотел придумать источник неограниченной свободной энергии, овладев скрытыми в земле природными силами. Он полагал, что можно передавать информацию под землей по всей планете. В этой области исследований он запатентовал всего лишь несколько изобретений и, в отличие от его многочисленных открытий, не обнародовал ничего, кроме пространных описаний того, как подобные изобретения могут быть полезны. Но он всячески экспериментировал с гармониками и изобрел такие крошечные вибраторы, что их можно было носить в кармане, однако при подключении подобного вибратора к сооружениям типа Бруклинского моста или Эмпайр стейт билдинг он способен был бы в считанные минуты раскачать и разрушить их.
— Довольно темнить, — отрезала я. — Ты считаешь, что в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году Советы попытались провести управляемую цепную реакцию, стремясь активизировать силы тесловского типа, но потом у них все пошло наперекосяк? Но если Тесла ничего не написал об этом, то как они могли узнать, что надо делать?
— Я сказал только, что он ничего не опубликовал, а не то, что у него не было никаких наработок, — возразил Вольфганг. — Возможно, что такие инструкции сохранились в его бумагах, многие из которых таинственно исчезли после его смерти в Нью-Йорке в возрасте восьмидесяти семи лет, и, что примечательно, исчезли именно в сорок третьем году, в разгар Второй мировой войны и гонки по разработке нового вида оружия. Но сразу после этого Гитлер сообщил своему ближайшему окружению, что немецкие ученые стоят на пороге открытия потрясающего нового «супероружия», которое поможет Германии в два счета закончить войну.
В мою голову сами собой полезли непрошеные мысли: Никола Тесла родом из Югославии, Вергилий — тоже из Триеста, Волга Драгонов, которого так окрестила Пандора, имея в виду «драконовы силы» земли, родился на Кавказе.
— Но какое все это имеет отношение к Пандоре и ее манускриптам? — спросила я, сомневаясь в собственной способности осознать эту связь даже в свете последних сведений.
Однако Вольфганг вдруг остановился как вкопанный, разглядывая сквозь стелющийся над Марсовым полем туман маячившую перед нами, как призрак, Эйфелеву башню. На ее сужающемся кверху силуэте горели неоновые буквы: «Deux Cent Ans» — «два столетия».
Боже милостивый! Я быстро глянула на Вольфганга, который вдруг расхохотался.
— Хотя я сам говорил тебе об этом на прошлой неделе, но уже успел забыть, — сказал он. — В этом году, тысяча девятьсот восемьдесят девятом, отмечается двухсотлетняя годовщина Французской революции. Но кроме того, в тысяча семьсот восемьдесят девятом году в Саксонии химик Клапрот открыл новый элемент — уран. Он назвал его в честь сделанного на восемь лет раньше открытия другого немецкого ученого, Гершеля, который вместе с сестрой обнаружил в своей английской обсерватории новую планету — Уран. Эти три события ознаменовали начало конца той старой эры, о которой упоминал твой дедушка, а Уран стали считать планетой, управляющей новой эрой — эрой Водолея. По-моему, именно с этим и связаны все манускрипты Пандоры. Ты уловила, в чем тут суть?
Я начала было говорить, что ничего не уловила, но вдруг мне показалось, что все-таки до меня что-то дошло.
— Прометей? — сказала я.
Вольфганг резко отвел глаза от неоновой вывески и удивленно посмотрел на меня.
— Верно, — сказал он. — Согласно мифу, Прометей украл огонь у богов и подарил его людям, точно так же, как в наступающей эпохе, по мнению Дакиана Бассаридеса, Водолей подарит человечеству великую жизненную силу. Подобные дары равновероятно могут стать как проклятием, так и благословением. В наказание людям за грех Прометея Зевс подарил нам Пандору. Она открыла ящик — на самом деле сосуд — и выпустила на свет все человеческие несчастья. Однако есть люди, полагающие, что история о Прометее и Пандоре не так уж мифологична. И я подозреваю, что твоя бабушка Пандора была в их числе.
— Ты думаешь, что в документах, собранных Пандорой, говорилось, как создать некий ядерный реактор? Или как овладеть подземной энергией? — спросила я. — Но насколько я поняла, ее манускрипты были достаточно древними, во всяком случае они значительно старше всех современных технологий или изобретений.
— Большинство изобретений правильнее называть открытиями или даже повторными открытиями, — заметил Вольфганг. — Неизвестно, обладали ли древние такими знаниями, но известно, что на нашей планете есть места, где совершенно естественно сосуществуют компоненты, поддерживающие цепную реакцию, — радиоактивные вещества, тяжелая вода и прочие элементы. Часто отмечалось, что в Библии и других древних текстах описываются события, сильно смахивающие на атомный взрыв — взять хотя бы разрушение Содома и Гоморры, — а также то, что на земной поверхности действительно существуют особые точки, наиболее эффективные для применения открытых Теслой вихревых сил, искусственного создания грозовых разрядов, шаровых молний и гармонических колебаний. В большинстве таких мест, как нам известно, древние строили свои памятники, устанавливали мегалиты или оставили нам замечательную пещерную живопись с символическими изображениями животных.
— Но даже если хранившиеся у Пандоры документы были переведены, вновь зашифрованы, расшифрованы и поняты, то кому сейчас могут понадобиться подобные знания? — разочарованно спросила я. — Что в них может быть такого опасного?
— Я ведь лишь мельком видел эти документы и, естественно, не знаю всех ответов, — сказал Вольфганг. — Но я точно знаю две вещи. Во-первых, ранние философы — от Пифагора до Платона — полагали, что Земля является сферой, уравновешенной в пространстве, созвучном с музыкой сфер. Но подробности об энергетических источниках обычно бывали завуалированы, поскольку их считали ключевым элементом таинств. Уже на смертном одре, перед тем как выпить ядовитое зелье, Сократ сообщил своим ученикам, что Земля, если посмотреть на нее сверху, подобна «одному из мячей, сшитых из двенадцати разноцветных кусков кожи». И это уже не сфера, а грандиозный Пифагоров многогранник — додекаэдр, каждая из двенадцати граней которого представляет собой пятиугольник. Такую фигуру Пифагор и пифагорейцы считали самой священной. Они представляли Землю гигантским кристаллом, неким передатчиком, использующим энергетические силы небес или земных недр. Они считали даже, что эти силы можно использовать для управления психикой целых народов, если удастся найти ключевые точки приложения этих сил. А кроме того, по их представлениям, при надлежащей «настройке» заключенные в Земле силы будут вибрировать, как камертон, согласно с небесной гармонией.
— Ладно, — сказала я. — Допустим, Землю действительно можно представить как некую гигантскую энергетическую сетку. Тогда мне вполне понятно, почему стремящиеся к власти люди хотят завладеть таинственной картой таких пусковых точек. Но уж если говорить о «таинствах», то не забывай, что Сократ и Пифагор, несмотря на все их тайные знания, а возможно, именно из-за них, были уничтожены по требованию общественности. Почему-то все их «тайные знания» не уберегли их от такого конца. И кстати, — добавила я, — ты говорил, что тебе известны две вещи о документах Пандоры. Какова же вторая?
— Вторая заключается в одном убеждении Никола Теслы, которое не особо отличается от того, что я только что описал, — сказал Вольфганг. — Он считал, что в Земле содержится некая форма переменных потоков, постоянно расширяющихся и сжимающихся со скоростью, которую сложно, но не невозможно измерить, — что-то вроде ритмичного дыхания или сердцебиения. Он утверждал, что если поместить тротиловый заряд в нужное место и в нужное время, а именно в начальный момент сжатия, то можно расколоть весь земной шар на кусочки с той же легкостью, с какой мальчишка разбивает кулаком яблоко. А подключившись к потокам этой энергетической сетки, человек обуздает беспредельную силу. «Впервые за всю историю развития человека, — говорил Тесла, — он овладел знанием, с помощью которого способен воздействовать на космические процессы».
Святое дерьмо!
Вольфганг окинул быстрым взглядом Эйфелеву башню: маленький красный огонек на ее вершине едва поблескивал в серебристом тумане. Потом он обнял меня, и мы замерли в полном молчании.
Наконец Вольфганг сказал:
— Если Тесла, как Прометей, подарил человечеству новый вид огня, то, возможно, документы Пандоры окажутся для нашего мира как подарком, так и наказанием.
ДОБРО И ЗЛО
Вопреки лучшим намерениям и намеченным планам я вдруг оказалась вместе с Вольфгангом в апартаментах в стиле Ренессанс отеля «Рёле-Кристин», на отделанной резьбой кровати с пологом на четырех столбиках, где мы всю ночь — или то, что от нее осталось, — занимались любовью с такой всепоглощающей и опустошающей страстью, что у меня возникло ощущение, что я провела это время в объятиях вампира, а не австрийского чиновника.
К нашему номеру примыкал садик. Когда утром я открыла глаза, Вольфганг стоял у балконной двери, глядя на улицу. Его великолепное обнаженное тело отлично смотрелось на фоне маячившей за окном паутины влажных темных ветвей, украшенных бледной дымкой нежных распускающихся листочков. Мне вспомнилось то первое утро в моей полуподвальной спальне, когда он выбрался из спального мешка и оделся, повернувшись ко мне спиной, а потом подошел и впервые поцеловал меня.
Что ж, я уже перестала быть краснеющей квазидевственницей: в жизни всякое случается. Но я понимала, что мужчина, всю ночь напролет заставлявший мое сердце бешено колотиться, все еще остается для меня загадкой, как и тогда, когда мы впервые встретились, — задолго до того, как я узнала, что он мой кузен. И несмотря на все философские рассуждения о духе и теле, мне пришлось признаться, что моя привязанность к Вольфгангу мало ассоциируется с духовным просвещением. Интересно, как это меня характеризует?
Вольфганг открыл двери, выходящие в сад, потом вернулся и присел на кровать. Он отбросил покрывало и пробежал пальцами по моему телу, которое немедленно откликнулось на его прикосновения.
— Как ты прекрасна, — сказал он.
Мне не верилось, что я действительно хочу большего.
— Разве нам не пора собираться, чтобы не опоздать на званый ланч? — заставила я себя вспомнить.
— У француженок принято опаздывать. — Щекоча языком мои пальцы, он с задумчивым видом разглядывал меня. — От тебя исходит некий экзотический, эротичный аромат, от которого я схожу с ума. Однако мне все кажется, что это иллюзия, что нас обволакивает некая магическая дымка, в которую никого нельзя пускать, иначе магия будет разрушена.
Точное описание того, что я и сама чувствовала: с самого начала нам сопутствовала какая-то нереальная атмосфера, некая иллюзорность, настолько мощная, что это даже пугало.
— Сейчас всего лишь начало десятого, — прошептал Вольфганг, касаясь губами моей груди. — Мы же можем обойтись без завтрака, если нам назначен ранний ланч, правда?
«Les Deux Magots» — «Ле-До-Маго» — одно из самых популярных парижских кафе. Излюбленное место встреч литераторов и подпольщиков (французы обычно равно гордились принадлежностью к этим двум категориям). Многие знаменитости, от Хемингуэя до Симоны де Бовуар и Сартра, околачивались здесь постоянно. И очевидно, Зоя Бен тоже его любила.
Вольфганг заметил ее, когда мы пересекли площадь Сен-Жермен-де-Пре с уже зацветающими каштанами. Она сидела в одиночестве за угловым столиком на обнесенном стеклянными стенами солнечном балконе, и перед ней открывался отличный вид на всю площадь. Войдя в кафе, мы миновали знаменитые деревянные изваяния означенных в названии двух magots[70]. Эти восточные фигуры в красочных сине-зеленых с золотом нарядах словно парили на своих престолах, отражаясь в оправленных в позолоченные рамы зеркалах, как будто готовы были унестись на огненных колесницах с парижских улиц прямо в небеса, подобно Илии Пророку.
Наконец мы вышли на застекленный балкон и приблизились к Зое. Я уставилась на эту особу, мою пользующуюся сомнительной славой бабушку, о которой за долгие десятилетия понаписали и понаговорили множество скандальных историй. Может, ей уже и стукнуло восемьдесят, но она сидела с бокалом шампанского, и казалось, что прожитая жизнь — с бесконечными возлияниями, мужчинами и танцами — пошла ей только на пользу. Как сказал бы Оливер, она «отлично держится в седле»: гордый вид дополнялся прекрасной, не подверженной влиянию времени кожей и замечательной белоснежной, заплетенной на французский манер косой, ниспадавшей почти до талии. От нее веяло несокрушимой силой, и мне невольно вспомнились слова Лафа о том, что в детстве она обладала независимостью Аттилы, царя гуннов.
Когда мы оказались перед ее угловым столиком, она изучающе взглянула на меня яркими аквамариновыми глазами, вобравшими в себя бирюзовый оттенок Вольфганга и знаменитый «васильковый лед» моей матушки. Официально представив нас друг другу и заметив одобрительный жест Зои, Вольфганг предложил мне стул. Не отводя от меня глаз, она обратилась к Вольфгангу на английском, обогащенном некой смесью акцентов:
— Сходство поистине потрясающе. Представляю себе, что почувствовал Дакиан, впервые увидев ее!
— Да, он вдруг потерял дар речи, — признал Вольфганг.
— Я не хотела тебя обидеть, — сказала мне Зоя. — Ты должна понять, что Пандора была уникальной. Она давно мертва, и так странно встретить человека, который до малейших деталей является ее воплощением. Ты правильно сделала, что все эти годы избегала общения с членами нашей семьи. Постоянные встречи с таким изумительным повторением Пандоры могли быть настолько шокирующими, что нам всем пришлось бы хвататься за нюхательные соли или горячительные напитки несколько крепче шампанского! Уж поверь мне, она была впечатляющей личностью во всех отношениях.
Тут она впервые улыбнулась, и на лице ее вдруг на мгновение появилось выражение томной чувственности — того самого прославленного атрибута ее личности, благодаря которому без малого четыре десятка лет аристократы и магнаты с готовностью падали перед ней на колени, бросая к ее ногам все свои богатства.
— Вы были очень близки с моей бабушкой? — спросила я. Потом, вспомнив, что Зоя тоже моя бабушка, добавила: — То есть я имела в виду…
— Я все понимаю. Не извиняйся, — отрывисто сказала она. — Однажды, возможно, ты поймешь, что это самый важный совет, который я могла бы дать тебе: ты можешь делать и говорить все, что заблагорассудится, но ни за что не извиняйся.
У меня возникло ощущение, что сама Зоя частенько пользовалась этим практическим правилом. Она жестом подозвала официанта, чтобы он дополнил шампанским два бокала, стоявшие на краю стола в ожидании нашего прихода. В них уже была налита какая-то багрянистая смесь, облачком взметнувшаяся вверх при смешивании с шампанским.
— Это мой фирменный напиток, он так и называется «La Zoe», что означает «жизнь». Коктейль этот создали специально для меня как-то вечером у «Максима». О боже, как же давно это было! Его пил весь Париж, стремившийся к шикарной жизни. Мне хотелось встретиться с тобой здесь в «До-Маго», чтобы поднять тост за жизнь. А поскольку в такую рань тут обычно нет посетителей, то мы сможем приватно побеседовать. Я хотела поговорить с тобой о давно ушедшем от нас magot и о том, какое он имел к нам отношение. К тому же никто не начинает ланч раньше двух часов, так что я заказала на это время столик в Closerie des Lilas, так называемом «Сиреневом уголке». Надеюсь, в отеле, где вы остановились, вас накормили приличным завтраком.
Я сидела с каменным видом, отчаянно пытаясь не позволить моему предательскому лицу вспыхнуть румянцем при воспоминании о нашем сегодняшнем «завтраке». Вольфганг успокаивающе пожал под столом мою руку.
— Пожалуй, принесите нам немного оливок, — сказал он по-французски официанту. А когда тот удалился, Вольфганг добавил для Зои: — В Америке никто не употребляет так рано алкогольные напитки без закуски.
За исключением моей разгульной семейки, подумала я. Мы подняли бокалы за жизнь. С первого же глотка таинственный опьяняющий букет этого коктейля показался мне весьма опасным.
— Ариэль… — Зоя произнесла мое имя с каким-то почти собственническим оттенком. А его причину объяснили ее следующие слова: — Поскольку твоя мать хранила наши родственные отношения в тайне, то, вероятно, тебе неизвестно, что именно я выбрала для тебя это имя? Догадываешься ли ты, в честь кого тебя так назвали?
— Вольфганг говорил мне, что это древнее название Иерусалима и что оно означает «Божественная львица», — сказала я. — Но мне всегда казалось, что меня назвали в честь низшего стихийного духа, светлого духа воздуха — Ариэля, которого закабалил маг Просперо из шекспировской «Бури».
— Не совсем так… Ты была названа в честь другого духа, который позже притопал вслед за этим, — пояснила Зоя. Потом она процитировала по-немецки:
— Из «Фауста», — сказал Вольфганг. — Эта сцена происходит на Брокене, одной из вершин Гарца, в так называемую Вальпургиеву ночь, древний германский праздник, описанный Гёте в этой трагедии. Говорят, что это «ночь очищения леса» — огнем.
Зоя взглянула на Вольфганга так, словно его пояснение было далеко не исчерпывающим. Потом с присущим ей очарованием бабуля выдернула-таки чеку из своей ручной гранаты.
— Да, в «Фаусте» есть такая очищающая сцена, когда светлый дух Ариэль очищает Фауста от горечи и страданий, которые он причинил другим, — сообщила она мне. — Частенько, заметь, Фауст вредил людям ненамеренно, в поисках высшей мудрости, как маг. Кстати, это был любимый отрывок Везунчика. Он заливался слезами всякий раз, когда слышал его. — Помолчав, она добавила: — Большинство людей не осознает, что он умер в канун мая — в ночь на тридцатое апреля тысяча девятьсот сорок пятого года. То есть он покончил с собой, как и Ева, в канун Вальпургиевой ночи.
— Какой Везунчик? — недоумевающе спросил Вольфганг, и я вспомнила, что он пропустил тот ланч, когда Лаф поведал нам, какое милое прозвище дали в нашей семье этому самому отвратительному в мире тирану. — Хотя тридцатое апреля тысяча девятьсот сорок пятого года достаточно известная дата: в тот день Гитлер совершил самоубийство. Так это он Везунчик?
— Да уж, — цинично бросила я. — Своеобразный друг семьи, по всей видимости. Удивительно, что ты не знаешь.
Но дальше мне предстояло узнать то, что я сама с большим удовольствием пропустила бы мимо ушей.
Я испытывала ужасное смущение: надо было еще выяснить целую кучу вопросов. Но Вольфганг обнял меня прямо там, на берегу Сены, и нежно поцеловал мои волосы. Потом он отстранился и серьезно посмотрел на меня.
— Я готов ответить на любые твои вопросы, рассказать все, что знаю сам. Но скоро уже утро, и хотя наша встреча с Зоей назначена на одиннадцать часов, должен признаться, что хотел бы провести хотя бы часть этой ночи так, чтобы загладить все причиненные тебе неприятности. — Он усмехнулся и добавил: — Не говоря уже о том, чего стоила мне неделя одиноких ночевок в русских казармах!
Мы пошли по набережной, где опушенные дымкой новой листвы каштаны подсвечивались снизу слабыми лучами света, походившими на ползущих вверх молочных гусениц. Воздух дышал весенней свежестью, наполняя меня таким умиротворением, что я невольно перестала сердиться.
— Почему бы тебе подробнее не остановиться на России? — предложила я.
— Прежде всего, — начал Вольфганг, вновь завладевая моей рукой, — вероятно, ты, как и я, сочла странным, что за все время нашего пребывания в Советском Союзе, несмотря на продолжительные совещания на темы безопасности и надежного захоронения ядерных отходов, не было ни единого упоминания об «аварии» в Кыштыме?
Насколько нам было известно, Кыштымскую катастрофу 1957 года вызвала свалка ядерных отходов, уподобившаяся неуправляемому действующему реактору и загрязнившая около четырехсот квадратных миль — грубо говоря, это размеры Манхэттена, Джерси-сити, Бруклина, Йонкерса, Бронкса и Квинса, то есть района со стопятидесятитысячным населением.
Советы успешно скрывали эту «ошибку» почти двадцать лет, несмотря на то что им пришлось эвакуировать людей из этого района, отвести от него речное русло и закрыть все подъезды. Все выплыло наружу лишь в семидесятых годах благодаря эмигрировавшему на Запад советскому ученому. Но в новой атмосфере гласности и сотрудничества в ядерной области, когда они целую неделю с чистой совестью говорили обо всех недостатках, вопрос Кыштыма почему-то ни разу не обсуждался в наших напряженных совещаниях. Мне вдруг показалось, что Вольфганг хотел сказать о чем-то важном.
— Может, ты считаешь, что кыштымский «случай» на самом деле был не случайным? — спросила я.
Вольфганг остановился и с улыбкой посмотрел на меня в этом почти сюрреалистическом ночном освещении расцветающей парижской весны.
— Отличная догадка, — сказал он, кивнув головой. — Хотя те, кто в итоге пострадал от этого несчастья, возможно, даже не догадываются об ужасной правде. Кыштым находится на Урале, неподалеку от Екатеринбурга и Челябинска, двух городов, в которых и по сей день активно проектируют и изготовляют ядерные боеголовки и куда нас с тобой так и не пригласили, разумеется по причинам безопасности. Но что, если на самом деле в Кыштыме не было никакой мусорной свалки этих двух городов? Что, если критическая ситуация сложилась вовсе не случайно, как все полагали? Что, если вместо этого проводились запланированные эксперименты, которые вышли из-под контроля?
— Не думаешь же ты, что даже во времена самых страшных репрессий Советское правительство решилось бы провести какие-то ядерные испытания в населенной зоне? — сказала я. — Они же не полные идиоты!
— Я вовсе не имел в виду испытания ядерного оружия, — загадочно сказал Вольфганг, поглядывая на другой берег реки.
Он протянул руку к струящимся темным водам Сены.
— Более ста лет назад, — сказал он, — здесь любил купаться молодой Никола Тесла. Он прибыл в Париж из Хорватии в тысяча восемьсот восемьдесят втором году и начал работать в компании Эдисона в Париже, потом перебрался в Нью-Йорк, чтобы работать у самого Эдисона, с которым вскоре крупно поссорился. Наверняка ты знаешь, — добавил Вольфганг, когда мы продолжили нашу прогулку, — что Тесла наизобретал массу всяких полезных вещей, на которых впоследствии многие другие сделали себе имя и состояние. Он не только изобретал и проектировал, но, как правило, даже сам изготавливал такие устройства, как беспроволочные передатчики радиосигналов, усовершенствованные паровые турбины, телефонные усилители, трансатлантические линии связи, управляемые самоходные механизмы, приборы с дистанционным управлением, преобразователи солнечной энергии. И это лишь малая часть его открытий. Говорят также, что он изобрел «антигравитационные» устройства, которые обладали известными ныне свойствами сверхпроводимости, и вызывающий бурную полемику «смертельный луч», способный подбить летящий самолет посредством одного лишь звука. Ходили слухи, что ему даже удалось изменить погодные условия во время его нашумевших тайных опытов, проведенных в Колорадо-Спрингс в тысяча восемьсот девяносто девятом году.
— Я слышала эту историю, — сухо сообщила я Вольфгангу.
Тогда шли бесконечные дебаты между инженерами-экспериментаторами, которые, рекламируя сами себя, приписывали кучу всяких изобретений Тесле, включая способы воскрешения из мертвых и хождения по водам, и «концептуальными» физиками, упиравшими на то, что самоучка Тесла отвергает самые современные открытия, от теории относительности до квантовой физики. Древнее глобальное противоречие между духом и телом на новый лад.
— Но Тесла, по-моему, умер задолго до изобретения атомной бомбы, — заметила я. — И он отказывался верить в то, что можно овладеть энергией ядра, даже если удастся расщепить атом. Поэтому как ты мог представить — если я правильно тебя поняла, — что ужасное несчастье в Кыштыме в пятидесятых годах вызвано неким халтурным экспериментом в духе Теслы?
— Я не одинок в своих представлениях, — сказал Вольфганг. — Тесла стал родоначальником нового направления в науке — телегеодинамики. С ее помощью он хотел придумать источник неограниченной свободной энергии, овладев скрытыми в земле природными силами. Он полагал, что можно передавать информацию под землей по всей планете. В этой области исследований он запатентовал всего лишь несколько изобретений и, в отличие от его многочисленных открытий, не обнародовал ничего, кроме пространных описаний того, как подобные изобретения могут быть полезны. Но он всячески экспериментировал с гармониками и изобрел такие крошечные вибраторы, что их можно было носить в кармане, однако при подключении подобного вибратора к сооружениям типа Бруклинского моста или Эмпайр стейт билдинг он способен был бы в считанные минуты раскачать и разрушить их.
— Довольно темнить, — отрезала я. — Ты считаешь, что в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году Советы попытались провести управляемую цепную реакцию, стремясь активизировать силы тесловского типа, но потом у них все пошло наперекосяк? Но если Тесла ничего не написал об этом, то как они могли узнать, что надо делать?
— Я сказал только, что он ничего не опубликовал, а не то, что у него не было никаких наработок, — возразил Вольфганг. — Возможно, что такие инструкции сохранились в его бумагах, многие из которых таинственно исчезли после его смерти в Нью-Йорке в возрасте восьмидесяти семи лет, и, что примечательно, исчезли именно в сорок третьем году, в разгар Второй мировой войны и гонки по разработке нового вида оружия. Но сразу после этого Гитлер сообщил своему ближайшему окружению, что немецкие ученые стоят на пороге открытия потрясающего нового «супероружия», которое поможет Германии в два счета закончить войну.
В мою голову сами собой полезли непрошеные мысли: Никола Тесла родом из Югославии, Вергилий — тоже из Триеста, Волга Драгонов, которого так окрестила Пандора, имея в виду «драконовы силы» земли, родился на Кавказе.
— Но какое все это имеет отношение к Пандоре и ее манускриптам? — спросила я, сомневаясь в собственной способности осознать эту связь даже в свете последних сведений.
Однако Вольфганг вдруг остановился как вкопанный, разглядывая сквозь стелющийся над Марсовым полем туман маячившую перед нами, как призрак, Эйфелеву башню. На ее сужающемся кверху силуэте горели неоновые буквы: «Deux Cent Ans» — «два столетия».
Боже милостивый! Я быстро глянула на Вольфганга, который вдруг расхохотался.
— Хотя я сам говорил тебе об этом на прошлой неделе, но уже успел забыть, — сказал он. — В этом году, тысяча девятьсот восемьдесят девятом, отмечается двухсотлетняя годовщина Французской революции. Но кроме того, в тысяча семьсот восемьдесят девятом году в Саксонии химик Клапрот открыл новый элемент — уран. Он назвал его в честь сделанного на восемь лет раньше открытия другого немецкого ученого, Гершеля, который вместе с сестрой обнаружил в своей английской обсерватории новую планету — Уран. Эти три события ознаменовали начало конца той старой эры, о которой упоминал твой дедушка, а Уран стали считать планетой, управляющей новой эрой — эрой Водолея. По-моему, именно с этим и связаны все манускрипты Пандоры. Ты уловила, в чем тут суть?
Я начала было говорить, что ничего не уловила, но вдруг мне показалось, что все-таки до меня что-то дошло.
— Прометей? — сказала я.
Вольфганг резко отвел глаза от неоновой вывески и удивленно посмотрел на меня.
— Верно, — сказал он. — Согласно мифу, Прометей украл огонь у богов и подарил его людям, точно так же, как в наступающей эпохе, по мнению Дакиана Бассаридеса, Водолей подарит человечеству великую жизненную силу. Подобные дары равновероятно могут стать как проклятием, так и благословением. В наказание людям за грех Прометея Зевс подарил нам Пандору. Она открыла ящик — на самом деле сосуд — и выпустила на свет все человеческие несчастья. Однако есть люди, полагающие, что история о Прометее и Пандоре не так уж мифологична. И я подозреваю, что твоя бабушка Пандора была в их числе.
— Ты думаешь, что в документах, собранных Пандорой, говорилось, как создать некий ядерный реактор? Или как овладеть подземной энергией? — спросила я. — Но насколько я поняла, ее манускрипты были достаточно древними, во всяком случае они значительно старше всех современных технологий или изобретений.
— Большинство изобретений правильнее называть открытиями или даже повторными открытиями, — заметил Вольфганг. — Неизвестно, обладали ли древние такими знаниями, но известно, что на нашей планете есть места, где совершенно естественно сосуществуют компоненты, поддерживающие цепную реакцию, — радиоактивные вещества, тяжелая вода и прочие элементы. Часто отмечалось, что в Библии и других древних текстах описываются события, сильно смахивающие на атомный взрыв — взять хотя бы разрушение Содома и Гоморры, — а также то, что на земной поверхности действительно существуют особые точки, наиболее эффективные для применения открытых Теслой вихревых сил, искусственного создания грозовых разрядов, шаровых молний и гармонических колебаний. В большинстве таких мест, как нам известно, древние строили свои памятники, устанавливали мегалиты или оставили нам замечательную пещерную живопись с символическими изображениями животных.
— Но даже если хранившиеся у Пандоры документы были переведены, вновь зашифрованы, расшифрованы и поняты, то кому сейчас могут понадобиться подобные знания? — разочарованно спросила я. — Что в них может быть такого опасного?
— Я ведь лишь мельком видел эти документы и, естественно, не знаю всех ответов, — сказал Вольфганг. — Но я точно знаю две вещи. Во-первых, ранние философы — от Пифагора до Платона — полагали, что Земля является сферой, уравновешенной в пространстве, созвучном с музыкой сфер. Но подробности об энергетических источниках обычно бывали завуалированы, поскольку их считали ключевым элементом таинств. Уже на смертном одре, перед тем как выпить ядовитое зелье, Сократ сообщил своим ученикам, что Земля, если посмотреть на нее сверху, подобна «одному из мячей, сшитых из двенадцати разноцветных кусков кожи». И это уже не сфера, а грандиозный Пифагоров многогранник — додекаэдр, каждая из двенадцати граней которого представляет собой пятиугольник. Такую фигуру Пифагор и пифагорейцы считали самой священной. Они представляли Землю гигантским кристаллом, неким передатчиком, использующим энергетические силы небес или земных недр. Они считали даже, что эти силы можно использовать для управления психикой целых народов, если удастся найти ключевые точки приложения этих сил. А кроме того, по их представлениям, при надлежащей «настройке» заключенные в Земле силы будут вибрировать, как камертон, согласно с небесной гармонией.
— Ладно, — сказала я. — Допустим, Землю действительно можно представить как некую гигантскую энергетическую сетку. Тогда мне вполне понятно, почему стремящиеся к власти люди хотят завладеть таинственной картой таких пусковых точек. Но уж если говорить о «таинствах», то не забывай, что Сократ и Пифагор, несмотря на все их тайные знания, а возможно, именно из-за них, были уничтожены по требованию общественности. Почему-то все их «тайные знания» не уберегли их от такого конца. И кстати, — добавила я, — ты говорил, что тебе известны две вещи о документах Пандоры. Какова же вторая?
— Вторая заключается в одном убеждении Никола Теслы, которое не особо отличается от того, что я только что описал, — сказал Вольфганг. — Он считал, что в Земле содержится некая форма переменных потоков, постоянно расширяющихся и сжимающихся со скоростью, которую сложно, но не невозможно измерить, — что-то вроде ритмичного дыхания или сердцебиения. Он утверждал, что если поместить тротиловый заряд в нужное место и в нужное время, а именно в начальный момент сжатия, то можно расколоть весь земной шар на кусочки с той же легкостью, с какой мальчишка разбивает кулаком яблоко. А подключившись к потокам этой энергетической сетки, человек обуздает беспредельную силу. «Впервые за всю историю развития человека, — говорил Тесла, — он овладел знанием, с помощью которого способен воздействовать на космические процессы».
Святое дерьмо!
Вольфганг окинул быстрым взглядом Эйфелеву башню: маленький красный огонек на ее вершине едва поблескивал в серебристом тумане. Потом он обнял меня, и мы замерли в полном молчании.
Наконец Вольфганг сказал:
— Если Тесла, как Прометей, подарил человечеству новый вид огня, то, возможно, документы Пандоры окажутся для нашего мира как подарком, так и наказанием.
ДОБРО И ЗЛО
С о к р а т: Ты говоришь о добре и зле.
Г л а у к о н: Вот именно.
С о к р а т: Я не уверен, понимаешь ли ты их так же, как я.
Платон. Республика
Вопреки лучшим намерениям и намеченным планам я вдруг оказалась вместе с Вольфгангом в апартаментах в стиле Ренессанс отеля «Рёле-Кристин», на отделанной резьбой кровати с пологом на четырех столбиках, где мы всю ночь — или то, что от нее осталось, — занимались любовью с такой всепоглощающей и опустошающей страстью, что у меня возникло ощущение, что я провела это время в объятиях вампира, а не австрийского чиновника.
К нашему номеру примыкал садик. Когда утром я открыла глаза, Вольфганг стоял у балконной двери, глядя на улицу. Его великолепное обнаженное тело отлично смотрелось на фоне маячившей за окном паутины влажных темных ветвей, украшенных бледной дымкой нежных распускающихся листочков. Мне вспомнилось то первое утро в моей полуподвальной спальне, когда он выбрался из спального мешка и оделся, повернувшись ко мне спиной, а потом подошел и впервые поцеловал меня.
Что ж, я уже перестала быть краснеющей квазидевственницей: в жизни всякое случается. Но я понимала, что мужчина, всю ночь напролет заставлявший мое сердце бешено колотиться, все еще остается для меня загадкой, как и тогда, когда мы впервые встретились, — задолго до того, как я узнала, что он мой кузен. И несмотря на все философские рассуждения о духе и теле, мне пришлось признаться, что моя привязанность к Вольфгангу мало ассоциируется с духовным просвещением. Интересно, как это меня характеризует?
Вольфганг открыл двери, выходящие в сад, потом вернулся и присел на кровать. Он отбросил покрывало и пробежал пальцами по моему телу, которое немедленно откликнулось на его прикосновения.
— Как ты прекрасна, — сказал он.
Мне не верилось, что я действительно хочу большего.
— Разве нам не пора собираться, чтобы не опоздать на званый ланч? — заставила я себя вспомнить.
— У француженок принято опаздывать. — Щекоча языком мои пальцы, он с задумчивым видом разглядывал меня. — От тебя исходит некий экзотический, эротичный аромат, от которого я схожу с ума. Однако мне все кажется, что это иллюзия, что нас обволакивает некая магическая дымка, в которую никого нельзя пускать, иначе магия будет разрушена.
Точное описание того, что я и сама чувствовала: с самого начала нам сопутствовала какая-то нереальная атмосфера, некая иллюзорность, настолько мощная, что это даже пугало.
— Сейчас всего лишь начало десятого, — прошептал Вольфганг, касаясь губами моей груди. — Мы же можем обойтись без завтрака, если нам назначен ранний ланч, правда?
«Les Deux Magots» — «Ле-До-Маго» — одно из самых популярных парижских кафе. Излюбленное место встреч литераторов и подпольщиков (французы обычно равно гордились принадлежностью к этим двум категориям). Многие знаменитости, от Хемингуэя до Симоны де Бовуар и Сартра, околачивались здесь постоянно. И очевидно, Зоя Бен тоже его любила.
Вольфганг заметил ее, когда мы пересекли площадь Сен-Жермен-де-Пре с уже зацветающими каштанами. Она сидела в одиночестве за угловым столиком на обнесенном стеклянными стенами солнечном балконе, и перед ней открывался отличный вид на всю площадь. Войдя в кафе, мы миновали знаменитые деревянные изваяния означенных в названии двух magots[70]. Эти восточные фигуры в красочных сине-зеленых с золотом нарядах словно парили на своих престолах, отражаясь в оправленных в позолоченные рамы зеркалах, как будто готовы были унестись на огненных колесницах с парижских улиц прямо в небеса, подобно Илии Пророку.
Наконец мы вышли на застекленный балкон и приблизились к Зое. Я уставилась на эту особу, мою пользующуюся сомнительной славой бабушку, о которой за долгие десятилетия понаписали и понаговорили множество скандальных историй. Может, ей уже и стукнуло восемьдесят, но она сидела с бокалом шампанского, и казалось, что прожитая жизнь — с бесконечными возлияниями, мужчинами и танцами — пошла ей только на пользу. Как сказал бы Оливер, она «отлично держится в седле»: гордый вид дополнялся прекрасной, не подверженной влиянию времени кожей и замечательной белоснежной, заплетенной на французский манер косой, ниспадавшей почти до талии. От нее веяло несокрушимой силой, и мне невольно вспомнились слова Лафа о том, что в детстве она обладала независимостью Аттилы, царя гуннов.
Когда мы оказались перед ее угловым столиком, она изучающе взглянула на меня яркими аквамариновыми глазами, вобравшими в себя бирюзовый оттенок Вольфганга и знаменитый «васильковый лед» моей матушки. Официально представив нас друг другу и заметив одобрительный жест Зои, Вольфганг предложил мне стул. Не отводя от меня глаз, она обратилась к Вольфгангу на английском, обогащенном некой смесью акцентов:
— Сходство поистине потрясающе. Представляю себе, что почувствовал Дакиан, впервые увидев ее!
— Да, он вдруг потерял дар речи, — признал Вольфганг.
— Я не хотела тебя обидеть, — сказала мне Зоя. — Ты должна понять, что Пандора была уникальной. Она давно мертва, и так странно встретить человека, который до малейших деталей является ее воплощением. Ты правильно сделала, что все эти годы избегала общения с членами нашей семьи. Постоянные встречи с таким изумительным повторением Пандоры могли быть настолько шокирующими, что нам всем пришлось бы хвататься за нюхательные соли или горячительные напитки несколько крепче шампанского! Уж поверь мне, она была впечатляющей личностью во всех отношениях.
Тут она впервые улыбнулась, и на лице ее вдруг на мгновение появилось выражение томной чувственности — того самого прославленного атрибута ее личности, благодаря которому без малого четыре десятка лет аристократы и магнаты с готовностью падали перед ней на колени, бросая к ее ногам все свои богатства.
— Вы были очень близки с моей бабушкой? — спросила я. Потом, вспомнив, что Зоя тоже моя бабушка, добавила: — То есть я имела в виду…
— Я все понимаю. Не извиняйся, — отрывисто сказала она. — Однажды, возможно, ты поймешь, что это самый важный совет, который я могла бы дать тебе: ты можешь делать и говорить все, что заблагорассудится, но ни за что не извиняйся.
У меня возникло ощущение, что сама Зоя частенько пользовалась этим практическим правилом. Она жестом подозвала официанта, чтобы он дополнил шампанским два бокала, стоявшие на краю стола в ожидании нашего прихода. В них уже была налита какая-то багрянистая смесь, облачком взметнувшаяся вверх при смешивании с шампанским.
— Это мой фирменный напиток, он так и называется «La Zoe», что означает «жизнь». Коктейль этот создали специально для меня как-то вечером у «Максима». О боже, как же давно это было! Его пил весь Париж, стремившийся к шикарной жизни. Мне хотелось встретиться с тобой здесь в «До-Маго», чтобы поднять тост за жизнь. А поскольку в такую рань тут обычно нет посетителей, то мы сможем приватно побеседовать. Я хотела поговорить с тобой о давно ушедшем от нас magot и о том, какое он имел к нам отношение. К тому же никто не начинает ланч раньше двух часов, так что я заказала на это время столик в Closerie des Lilas, так называемом «Сиреневом уголке». Надеюсь, в отеле, где вы остановились, вас накормили приличным завтраком.
Я сидела с каменным видом, отчаянно пытаясь не позволить моему предательскому лицу вспыхнуть румянцем при воспоминании о нашем сегодняшнем «завтраке». Вольфганг успокаивающе пожал под столом мою руку.
— Пожалуй, принесите нам немного оливок, — сказал он по-французски официанту. А когда тот удалился, Вольфганг добавил для Зои: — В Америке никто не употребляет так рано алкогольные напитки без закуски.
За исключением моей разгульной семейки, подумала я. Мы подняли бокалы за жизнь. С первого же глотка таинственный опьяняющий букет этого коктейля показался мне весьма опасным.
— Ариэль… — Зоя произнесла мое имя с каким-то почти собственническим оттенком. А его причину объяснили ее следующие слова: — Поскольку твоя мать хранила наши родственные отношения в тайне, то, вероятно, тебе неизвестно, что именно я выбрала для тебя это имя? Догадываешься ли ты, в честь кого тебя так назвали?
— Вольфганг говорил мне, что это древнее название Иерусалима и что оно означает «Божественная львица», — сказала я. — Но мне всегда казалось, что меня назвали в честь низшего стихийного духа, светлого духа воздуха — Ариэля, которого закабалил маг Просперо из шекспировской «Бури».
— Не совсем так… Ты была названа в честь другого духа, который позже притопал вслед за этим, — пояснила Зоя. Потом она процитировала по-немецки:
— «Ариэль поет и играет, ммм, на арфе, — перевела я. — Если Природа дала тебе крылья… следуй за мной в розовые холмы». Откуда это?
Ariel bewegt den Sang in himmlisch reinen Tonen;
Viele Fratzen lockt sein Klang, doch lockt er auch die Schonen…
Gab die liebende Natur, gab der Geist euch Fliigel,
Folget meiner leichten Spur! Auf zum Rozenhiigel!
— Из «Фауста», — сказал Вольфганг. — Эта сцена происходит на Брокене, одной из вершин Гарца, в так называемую Вальпургиеву ночь, древний германский праздник, описанный Гёте в этой трагедии. Говорят, что это «ночь очищения леса» — огнем.
Зоя взглянула на Вольфганга так, словно его пояснение было далеко не исчерпывающим. Потом с присущим ей очарованием бабуля выдернула-таки чеку из своей ручной гранаты.
— Да, в «Фаусте» есть такая очищающая сцена, когда светлый дух Ариэль очищает Фауста от горечи и страданий, которые он причинил другим, — сообщила она мне. — Частенько, заметь, Фауст вредил людям ненамеренно, в поисках высшей мудрости, как маг. Кстати, это был любимый отрывок Везунчика. Он заливался слезами всякий раз, когда слышал его. — Помолчав, она добавила: — Большинство людей не осознает, что он умер в канун мая — в ночь на тридцатое апреля тысяча девятьсот сорок пятого года. То есть он покончил с собой, как и Ева, в канун Вальпургиевой ночи.
— Какой Везунчик? — недоумевающе спросил Вольфганг, и я вспомнила, что он пропустил тот ланч, когда Лаф поведал нам, какое милое прозвище дали в нашей семье этому самому отвратительному в мире тирану. — Хотя тридцатое апреля тысяча девятьсот сорок пятого года достаточно известная дата: в тот день Гитлер совершил самоубийство. Так это он Везунчик?
— Да уж, — цинично бросила я. — Своеобразный друг семьи, по всей видимости. Удивительно, что ты не знаешь.
Но дальше мне предстояло узнать то, что я сама с большим удовольствием пропустила бы мимо ушей.