Страница:
С озера доносятся сонные всплески рыбы. Ночь тиха, но и в полной тишине своей она полна множеством живых звуков. То близко, то далеко за нашими спинами потрескивают внезапно веточки, как будто там ходит кто-то большой и осторожный, выглядывая наш костёр; шуршат стебли прошлогодней травы, сухой лист, и нельзя понять — то ли это скользит змея, то ли пробирается мышь, то ли вышел на свою ночную охоту ёж… Внезапно где-то у Хмельников, далеко, начинает ухать филин, жутко, совсем по-человечески разражаясь истерическим смехом. И, откликаясь ему, в камышах тревожной разноголосицей вскрикивают утки, словно пугаясь собственных снов.
Странные мысли приходят ночью в лесу. Кажется, сколько уже исхожено, сколько ночей проведено вот так у костра — и в одиночку, и с собакой, и со спутниками. — в непогодь, в вёдро, весной, летом и осенью, в наших среднерусских лесах и на Севере, у реки, у морей, возле озёр, да и где ещё, не припомнить, а каждая ночь — своя, наособинку. Иной раз среди леса под марлевым пологом от комаров чувствуешь себя как в городской квартире; а другой раз, даже и не один. — глаз не сомкнёшь, как будто бы ходит вокруг, подстерегая твою оплошность, неведомая опасность, что-то чужое, чуждое… И сколько ни случалось мне разговаривать с бывалыми охотниками, почти каждый сознавался, что приходилось ему перед неведомым, которое так и не становилось понятным «чем-то».
Но здесь, на берегу Сомина озера, почему-то всегда я чувствую удивительный покой, сродни тому, что ощущаешь в родном своём доме. Даже эти непонятные шорохи в трески в ночном лесу, крики филина и мрак за пространством света не таят в себе ничего враждебного или тревожного, как будто над всем вокруг — озером, костром, окрестными лесами — в эту июльскую светлую ночь распростёрт невидимый, но надёжный покров, защищающий тебя от всего зла, всех враждебных сил…
Пламя сникло, костёр прогорел. Надо подбросить дров.
Сухие сучья сосны ломаются с пистолетным треском. Обломки летят в костёр, вместе с дымом взлетают искры, потом вспыхивает пламя и с гуденьем взметается вверх. Поредевшая было темнота отступает и снова плотнеет.
Словно откликаясь на наш, вспыхивает костёр в устье Вёксы. Он медленно перемещается к центру озера, и на воду от него ложится мутно-золотая полоска света, теряющаяся в серебристом сверкании лунных бликов.
— Смотри, кто-то с лучом вышел, — говорю я Юрию.
Он поднялся вместе со мной и, пока я занимался костром, успел уже расставить миски на покрытом бумагой плаще, нарезать хлеб, развернуть масло. Во втором котелке уже настоялась уха, и когда Юрий снимает крышку, из-под неё вырывается облако пахнущего рыбой пара.
— Наверное, кто-нибудь из посёлка, — говорит он, всматриваясь в далёкий огонь. — Только что-то они не ко времени… Ну как, начнём? А то перестоится…
К миске с ухой нельзя прикоснуться — до того горяча. Я сдуваю к одному краю попавших туда комаров, вдыхаю густой аромат свежей ухи и думаю, что сегодняшний день кончается так же хорошо, как он был начат.
Из дома мы выбрались уже перед полднем, отправившись на этот раз без мотора, на вёслах. Михаил и Слава помогли нам перетащить лодку через плотину, а потом мимо гряд подсобного хозяйства, мимо Купанской школы направились в Хмельники самой короткой дорогой. Они далеко опередили нас, пока мы крутились в извивах Вёксы, пробираясь к озеру, и, выйдя из камышей к островку, я только успел заметить их фигуры, мелькнувшие здесь, на Торговище, перед поворотом в лес. Но нам с Юрием некуда было торопиться. Пройдя через Сомино, мы добрались до начала Нерли Волжской. Она течёт в таких же низких, болотистых берегах, но вдвое, а местами втрое шире Вёксы, глубока, полноводна, и на её дне желтеют чистые речные поляны, окружённые густыми подводными зарослями.
Поочерёдно, иногда вместе, мы спускались с Юрием в воду, подплывали под нависающие торфяные берега, и через час в лодке лежало уже несколько крупных окуней, порядочный щурёнок, а Юрию даже удалось подстрелить золотистого скользкого линя, забредшего сюда из илистого озера. Ершей мы натаскали удочкой.
Потом, когда солнце стало уже неприметно склоняться к вершинам леса, мы вытащили лодку на топкий берег возле Торговища или, как ещё называют это место, возле Хмельниковской горки, где находится одно из самых крупных неолитических поселений, меньшее, чем Польцо, но достаточно обширное и богатое находками. До темноты мы успели заложить два небольших шурфа и, убедившись, что слои в общих своих чертах повторяют слои Польца, разбили лагерь под соснами. Если нам завтра повезёт, как сегодня…
Уха кончилась. Разваренные, с белыми глазами, окуни лежат на дне мисок.
— А эти, похоже, сюда плывут, — замечает Юрий, поглядев в сторону озера.
Действительно, огонь на воде переместился, стал ближе к нам. Сейчас рыбаки обшаривают дно в поисках неподвижно, словно аэростаты, повисших полосатых окуней и тёмных зелёных щук. Вот огонь словно потускнел: это повернулась лодка, и стоящий с острогой рыбак закрыл от нас пламя.
— Помнишь, как в прошлом году на май мы с тобой здесь же сидели? — задумчиво произносит Юрий, откинувшись на одеяло. — Луна, туман… А на озере костры. Сколько их было? Пятнадцать?
— Вроде бы пятнадцать, — припоминаю я.
— Сначала дугой стягивались к одному берегу, потом рассыпались по озеру, снова в дугу выстроились… Никак забыть не могу. Ну, прямо танец костров! А ведь так же было в неолите, да? Вот и подумай: каменный век в ста тридцати пяти километрах от Москвы! А в этом году ты здесь на май был?
— На Сомине? Нет, не был. И озеро было на праздники закрыто. Каменный век, говоришь? Похоже. Только учесть надо, что вместо костяных гарпунов теперь стальные, из веретён, а вместо смолья, с каким ещё я когда-то здесь ходил, автомобильные скаты жгут: и горит лучше, и хватает дольше, и заготовлять смольё в лесу не надо… В общем, каменный век, но с транзистором!
Откинувшись назад, Юрий дотягивается до кучи хвороста и, ухватив нижнюю ветку, с натугой тянет по земле всю кучу. Снова ломаем сухие ветки. Костёр оживает. Жар сначала ласкает, потом разом обжигает лицо, и, отставив в сторону посуду, мы забираемся в спальные мешки.
— Ну что, достаточно тебе сегодняшней шурфовки? — спрашивает Юрий.
— Маловато сделали. Завтра надо пораньше приняться.
— А говорил ведь, что отдыхать будем. Всегда вот ты так!
— Ладно ворчать. Спать, в сущности, и в Москве можно…
Не спится. Юра ворочается, подтыкает плащ вокруг спального мешка, примеривается и так, и эдак, накрывается с головой, на минуту затихает, но сон не идёт, и он поворачивается ко мне:
— Прочти что-нибудь.
— Что именно?
— Что хочешь. Ну, хотя бы из прошлой осени.
Я сажусь, прислоняясь спиной к холодному и шершавому телу сосны. За спиной — лес. Он безглазо смотрит на костёр из темноты, и ты чувствуешь этот полувзгляд, полуприкосновение чего-то невидимого, почти неощутимого, что словно проникает в тебя, пытаясь в тебе разобраться и тогда уже принять решение, что именно делать с тобой. На озере движется огонь — медленно, как бы раздумывая, куда пристать или не приставать вовсе, а вот так скользить по глади, разрезая мерцающий лунный свет.
Закрыв глаза, я снова чувствую на веках тепло огня — не этого, а того костра, разожжённого в одну из холодных осенних ночей на суходоле среди тоскливых бурых болот, из которых я не успел выбраться до темноты, — болот с сухостоем, чахлыми тонкими берёзками и уже закрасневшей клюквой на низких пружинистых кочках. Я пристроился под широкой раскидистой елью, костёр уже прогорел, лишь изредка вспыхивали язычки пламени, когда внезапно в освещённый круг вдвинулась из темноты голова матёрого лося с тяжёлым взглядом налившихся кровью глаз. Ноздри его были раздуты, он искал соперника и теперь смотрел на меня через костёр, наклонив тяжёлые пластины рогов, словно знал, что в обоих стволах у меня была только дробь.
Я лежал не шевелясь. Мы смотрели друг на друга не мигая — человек и зверь, может быть, тотемный предок рода, к которому тысячелетия назад принадлежали мои предки. И к которому продолжал и теперь принадлежать я сам, не ведая того, унаследовав сквозь череду поколении право на этот лес, эти болота, эти реки с их рыбой, право на то, чтобы вот так глядеть в упор на этого лесного великана. Внезапно лось поднял голову, фыркнул, то ли презрительно, то ли негодующе, и исчез, так же неслышно, как появился…
— Ладно, слушай:
Хорошо. Тишина низошла покрывалом.
Поднялись небеса и открыли другие миры.
Шорох гаснущих звёзд, глубокое мерцанье кристаллов —
Так рождаются мысли, так гаснет безумный порыв.
Еле смутно и сонно приходят, проходят виденья;
Сеткой путаных вех — перепутья, тропинки, пути…
Снова ищешь во тьме затерявшийся путь поколений…
По колено в болоте, в воде отражаясь, брести!
И, неслышно возникнув, родными пушинками снега
Дым созвездий сливается с горьким дымком от костра.
Изваянием лоси застыли в стремлении бега,
И трепещущий мускул сжимает неведомый страх.
Так шуршат тростники, так мучительны птиц перелёты,
Что, забыв о вчерашнем и вверивши душу ружью,
Ты осенними зорями снова бредёшь по болотам,
Отдавая природе и горе, и радость свою!..
Огонь на озере погас. По болоту хлюпали шаги. Потом, как бы раздвинув темноту, у костра появились рыбаки. Впереди шёл старик в ватных штанах и замасленной телогрее, из прорех которой выпирала серая клочковатая вата. За ним — молодой парень в грязном брезентовом комбинезоне, с чёрным от сажи лицом, в подвёрнутых болотных сапогах.
— Добрый вечер! Погреться можно?
— Присаживайтесь.
— Тоже по рыбу?
— Нет. Экспедиция.
— Нефть ищете? Это не ваша партия в Усолье стоит?
— Нет, не нефть. Раскопки ведём.
— Это какие же?
— Да они, батя, черепочки копают у моста.
— А-а, у Кузнецова, у Романа Ивановича, значит, стоите? То-то, смотрю, личность мне ваша знакомой показалась, — думаю, встречались али как? Вон оно что, черепочки копаете, значит! И здесь тоже копать предполагаете? Указания есть какие?
— Да, и здесь тоже. Люди-то первобытные везде здесь жили…
— Да ну? И на Хмельниковской горке? Скажи ты! А вот так ходим всю жизнь, ночуем здесь когда, а про то не знаем… Вот что наука-то значит. До всего дойдёт!
— А как рыбалка? Закололи что? — влезает в разговор Юрий.
Парень, прикуривший сигарету от головни, выпрямился.
— Есть немного…
— Ты вот подумай, и здесь нашли, — удивлялся старик. — И как же это вы, с приборами какими ищете? Верно, значит, деды говорили — мой вот, к примеру, из Хмельников я родом… Так, дескать, из самого Углича купцы сюда приезжали, здесь останавливались, товар продавали… А товар какой? Горшки больше. Сейчас всё Хмельниковская горка да Хмельниковская горка, а раньше её Торговищем звали, торговали здесь. Должно, какие-ни-то горшки у них и бились…
Все рассмеялись. Я пытаюсь объяснить:
— Нет, отец, мы постарее ищем, подревнее. Этак, чтоб им по три, по четыре тысячи лет было.
— Это как же понимать надо? Что ли, когда поляки приходили, при Грозном, а их наш Александр Невский выгнал? Так я понимаю?
Вся история перепуталась в голове старика!
— Нет, отец, ещё древнее.
— И нешто находите?
— Находим.
— Ну, пошли, батя, дай людям отдохнуть!
— Ты погоди, Ванька, погоди. Дай мне с учёным человеком поговорить! А к примеру вот — какие же люди это были? Вроде обезьян, что ли?
— Да нет, почему же? Такие же, как и мы с вами. Только железа у них не было, всё из кости да из камня делали.
— Ишь ты, додумались до чего! — В голосе старика слышится уважение к непонятному. — И находите?
— Конечно. Раскапываем и находим. Вот жили здесь, на берегу, так же, как вы, острогой рыбу били…
— Строга-то из чего у них была? Железа-то, сам говорить, не было?
— Из кости. Затачивали кость, зубцы делали, на палку насаживали и били рыбу.
— И находили вы такую-то строгу? Али только предположения есть?
— Здесь ещё нет, но у моста нашли. Так что всё точно.
— А рыба какая у них была? Про то неизвестно?
— Тоже известно. Такая же, как и сейчас: щуки, лини, сомы, окуни, плотва, налимы…
— Со-мы?! А сейчас здесь сомов нет — разве что в Кубре, у Андриянова. Может, по тем древним сомам это озеро Соминым и стало прозываться?
Старик разволновался не на шутку. Новый, неведомый мир, существовавший испокон веку в этом знакомом от рождения мире, открывался ему сейчас. Но сын торопил его:
— Хватит, батя, ехать надо! Мало рыбы взяли. Ну, счастливо вам оставаться!
— Спасибо. Ни рыбы, как говорится, ни чешуи!
— И вам того же…
Встав, они направились к лодке — старый и молодой, оба кряжистые, с узловатыми мускулистыми руками, привыкшими и к веслу, и к топору, и к лопате, чтобы в земле копаться.
— Ишь ты, тоже люди, значит, — донеслось из темноты…
Юрий, поворочался в спальном мешке и затих.
Сон долго не шёл. Я лежал и смотрел на звезды, прислушивался к тоненькому звону комаров, что кружились над нами и отлетали, испуганные запахом диметилфталата, которым я старательно намазал перед сном лицо.
Сколько раз вот так же, на этом месте, люди разжигали костёр, и круг света, брошенный им на землю, становился — пусть на короткое время — для человека «домом». И теперь, и недавно, и много, поколений назад…
Потом звезды закачались, поплыли куда-то в сторону, вниз; они текли надо мной широкой мерцающей рекою, а спиной сквозь мешок, плащ и ветки я ощущал медленное вращение земли, которая несла нас, этот костёр, ночной лес и влажное близкое озеро сквозь темноту сияющего пространства…
Наверное, я вздремнул и очнулся, когда сквозь сон услышал, как Юра поправляет костёр. Но это был старик с сивой, немного всклокоченной бородой, без шапки, в короткой меховой телогрее, переделанной из старого полушубка. Отсветы огня плясали на его руках — старых, оплетённых верёвками синих вен; суставы пальцев распухли от застарелого ревматизма, и сгибал их он с трудом, пододвигая в огонь уже наполовину сгоревшие ветки.
Вытертые штаны до колен были замотаны онучами, на ногах были лапти, которые ещё плели иногда в Хмельниках на покос, а перепоясывал его лыковый ремень, на котором висела берестяная солоница и что-то вроде оселка.
В траве, немного поодаль, виднелось тёмное косовище.
«Вот не спится старому! — подумал я. — Ни свет ни заря на покос собрался… А косу что ж на земле положил?»
Заметив моё движение, старик поднял голову и посмотрел на меня. В свете костра лицо казалось кирпично-красным, а глаза, голубые и прозрачные, взблёскивали добро и внимательно из-под седых нависших бровей. И весь он был спокойный и уютный, этот деревенский дед с большими трудовыми руками, огрубевшими от крестьянской работы.
— Ты, извини, разбудил тебя, видно, милок! — не сказал, а словно пропел старик. — Да вот у костерка посидеть захотелось. Авось, думаю, хозяева не обидятся, старика не прого- нят…
— Да что вы, пожалуйста! Какие же мы хозяева, костёр — он для всех светит.
— Вот и я то ж думаю! Дак ведь люди-то разные бывают. К одним сам придёшь и поговоришь, и уважение тебе сделают, и ты их уважишь. А другие так просто: ещё стороной обходи, чтоб не обидели! Разные люди, каждый на свой манер…
Старику хотелось поговорить. Видно, передумал он уже давно все свои думы, перебрал их, как нехитрый скарб, и нужен был ему собеседник, чтобы можно было выговориться, освободиться от груза, что собрал он за всю свою жизнь. И от радости, что нашёлся человек, которому всё это можно пересказать, он словно молодел на глазах, и лицо его менялось от вспышек пламени, а я думал: сколько же лет ты прожил, дед, на этой земле? Семьдесят, девяносто или все сто?
— Да вот, к примеру сказать, ночевали тут одни. Тоже на лодке приехали, с мотором, егерь с ними, Иван Егорыч, из охотхозяйства, видно, начальники большие. И палатки у них, и ружья, водки навезли — страсть! Пьют, стреляют… А что, спроси их, стрелять? Нешто охота сейчас разрешена? Птицу — её жалеть надо, жалеть! Тоже жизнь у неё своя, сроки свои. Ты по осени её бей, птицу-то, когда в перелёт идёт. А летом — одно смертоубийство это. Тоже я к ним пришёл, подсел, вроде разговор завести, а они — пошёл, говорят, отсюда, старый хрыч! Наше это место, мы всё могём! Ну да я что — пошёл. Что с пьяным-то сделаешь — ещё стрельнет тебя с перепою. Мне уж Егорыч говорит: «Уходи от греха подальше! Сам плачусь, что связался, да — приказ…» Однако схоронил птицу — не побили ни одной. А не углядишь — потом только пёрышки собирай… Беречь её надо, вот что! Разве прежде столько её было!
— А что — больше?
— И-и, куда там! По осени перевесь ставили, сотнями вынимали. А лук так, для баловства только, чтобы глаз не ослаб…
— Из лука?!
— Какой лук! Баловство одно для ребятишек! Для настоящей охоты снасть нужна. Охотник — это тебе не на моторе гонять. Ты знай, где зверя найти, как взять его лучше… Дело своё любить надо! А зверя али птицу без толку переводить — это у нас не водилось. И рыбу опять же…
— Так сейчас, отец, охота да рыбалка вроде баловства остались, как вы говорите. Не то теперь время. Другим делом люди заняты.
— А дело-то одно всегда — сам знаешь! Люди разные. Ты вот, к примеру взять, можешь рыбу ловить? Можешь. Глаз у тебя крепкий? Крепкий. А чем, к примеру, занимаешься? Наукой… И опять же тебя всё к старому тянет: там поохотишься, там рыбу поудишь, ушицы сваришь… Всё равно как меня — нет-нет да на старое пепелище потянет. Кто, думаю, там сидит, что за люди такие?
— А вы лесник? В Хмельниках живёте?
— В Хмельниках! — не то подтвердил, не то презрительно фыркнул старик. — Лесовик, лесовик…
Бормоча, дед склонился к огню. И, разговаривая, он всё время двигался: то бревно в костёр пододвинет, то веточку поправит…
— Много копать-то будете? — вдруг спросил старик.
— Пока не знаю ещё. А удастся ли что найти — это как повезёт.
— Ну, ты найдёшь. Я тебя давно ещё заприметил — поди уж который год сюда приходишь. Видать, помнишь ещё, где что было?
— Помнить, положим, не помню — сотню лет и то прожить трудно, а здесь тысячи. Наука просто у нас такая — археология называется. Наука о древностях. Поэтому и находим. Правда, здесь ещё и везение нужно: наука наукой, да и на счастье надейся!
— Счастливые, говорят, в сорочках рождаются. Только счастье у разных — разное: одному и в золоте горько, а другому и вовсе ничего не надо — радость у него есть своя! Да что о науке говорить: когда бы сам не жил, то и не знал бы ничего, так я понимаю. Не в книжках правда, хотя тоже польза от них…
От тихого и неторопливого голоса деда подступала и накатывалась дрёма. Она поднимала волной, и, пока голова скользила по ладони, я пролетал сквозь вереницы то ли слов, то ли мыслей, вздрагивал, открывал глаза, но дрёма снова смыкала веки.
Старик глядел через костёр, ласково улыбаясь.
— Ты спи, спи. А я у огня посижу — в охране вроде. Дело наше стариковское… Человека любить надо, человека!.. И к тебе удача не так приходит, не за науку твою. Любишь то, что человек сделал, да не само по себе, а за того человека. Главное это!
Засыпая, сквозь несомкнутые щели век я видел, как старик ещё раз поправил костёр и поднял с земли то, что я принимал за косу. На конце длинной отполированной палки было привязано чёрное остриё — кремнёвый наконечник, обмотанный жилами и залитый смолой. Старик что-то мурлыкал себе под нос, глядя в огонь и поглаживая рукой древко.
Потом встал и подошёл ближе.
— Не признал… Ну да бог с ним — ещё признает! Да и где ж ему всех упомнить. Не один здесь я жил — род-то большой наш, древний… А он — пришёл и ушёл. Вот в подарок разве оставить — своего-то теперь у него нет. А мне что, я и другое сделаю! Сноровка осталась…
Старик ещё раз погладил древко копья, словно прощаясь со старым другом, нагнулся и осторожно положил его рядом со мной, наконечником в руку. Я почувствовал прикосновение холодного камня, сжал его и, собрав все силы, проснулся.
Над лесом уже вставало солнце. От росы трава казалась матово-серебристой, и в этой дымке вспыхивали маленькие капельки, преломлявшие солнечные лучи. Туман поднялся, уходил за озеро, а в лесу гомонили птицы.
Юра, вскочивший раньше меня, то прыгал и размахивал руками, делая зарядку, то бросался к почти погасшему костру и выдувал из него облака золы с бедными жиденькими искорками.
Ещё под впечатлением пережитого я разжал руку. На ладони лежал наконечник копья. Он был не чёрный, как мне показалось ночью, а серый, с крупинками чёрной земли, забившейся в изломы камня. Мы нашли его вчера в разведочном шурфе на полянке. Когда-то он действительно увенчивал длинное полированное древко, был привязан к нему жилами и залит смолой. Но всё это было очень давно.
Из развязавшегося мешочка с находками на плащ высыпались черепки.
— Что ж, мне одному костёр разжигать? — Юра повернул ко мне раскрасневшееся лицо.
Отбросив клапан мешка, потяжелевшего от ночной сырости, я поднялся.
— А старик что, ушёл?
— Какой старик?
— Ночью. Приходил к нам?
— Приходил. С парнем приходил. А потом ушли.
— И никого больше не было?
Юра с ожесточением дул на разгоравшиеся угли.
— Пока я не заснул — никого. А я и не знал, что ты во сне разговариваешь! Всю ночь: бу-бу-бу… Хотел было разбудить тебя, чтобы спать не мешал, да лень просыпаться было. Ну, вот что: вот тебе котелок. Сходи-ка ты к ручью за водой, пока я костёр раздуваю…
По пути к ручью я остановился. Далеко, в самом углу озера, на Лочме, кто-то косил.
среди корней появится ручей;
зазеленеет яркая трава,
роса слезами в воду упадёт…
Зеленым мхом и разноцветным камнем
под пенье птиц, гудение шмеля,
под сенью листьев, жаждущих прохлады,
бежит он и струится вдаль и вдаль…
Он даст начало будущей реке,
он даст приют в своих глубинах рыбам,
над ним качнутся кисти тростника,
слюдой крыла сверкнут над ним стрекозы,
и парус, побелевший от дождей,
на солнце выгоревший от скитаний,
покинет пристань. Вдаль, к другим причалам
исчезнет в предрассветной синеве…
А на вершинах гор ещё туман…
Встречай рассвет — он не для всех наступит
Единый, он несёт тоску разлуки
и радость обещаний новых встреч…
Единственный, уже неповторимый,
сверкающий, мерцающий, туманный…
Мы помним, что за тучами есть небо,
что под землёй родятся родники!
53
Странные мысли приходят ночью в лесу. Кажется, сколько уже исхожено, сколько ночей проведено вот так у костра — и в одиночку, и с собакой, и со спутниками. — в непогодь, в вёдро, весной, летом и осенью, в наших среднерусских лесах и на Севере, у реки, у морей, возле озёр, да и где ещё, не припомнить, а каждая ночь — своя, наособинку. Иной раз среди леса под марлевым пологом от комаров чувствуешь себя как в городской квартире; а другой раз, даже и не один. — глаз не сомкнёшь, как будто бы ходит вокруг, подстерегая твою оплошность, неведомая опасность, что-то чужое, чуждое… И сколько ни случалось мне разговаривать с бывалыми охотниками, почти каждый сознавался, что приходилось ему перед неведомым, которое так и не становилось понятным «чем-то».
Но здесь, на берегу Сомина озера, почему-то всегда я чувствую удивительный покой, сродни тому, что ощущаешь в родном своём доме. Даже эти непонятные шорохи в трески в ночном лесу, крики филина и мрак за пространством света не таят в себе ничего враждебного или тревожного, как будто над всем вокруг — озером, костром, окрестными лесами — в эту июльскую светлую ночь распростёрт невидимый, но надёжный покров, защищающий тебя от всего зла, всех враждебных сил…
Пламя сникло, костёр прогорел. Надо подбросить дров.
Сухие сучья сосны ломаются с пистолетным треском. Обломки летят в костёр, вместе с дымом взлетают искры, потом вспыхивает пламя и с гуденьем взметается вверх. Поредевшая было темнота отступает и снова плотнеет.
Словно откликаясь на наш, вспыхивает костёр в устье Вёксы. Он медленно перемещается к центру озера, и на воду от него ложится мутно-золотая полоска света, теряющаяся в серебристом сверкании лунных бликов.
— Смотри, кто-то с лучом вышел, — говорю я Юрию.
Он поднялся вместе со мной и, пока я занимался костром, успел уже расставить миски на покрытом бумагой плаще, нарезать хлеб, развернуть масло. Во втором котелке уже настоялась уха, и когда Юрий снимает крышку, из-под неё вырывается облако пахнущего рыбой пара.
— Наверное, кто-нибудь из посёлка, — говорит он, всматриваясь в далёкий огонь. — Только что-то они не ко времени… Ну как, начнём? А то перестоится…
К миске с ухой нельзя прикоснуться — до того горяча. Я сдуваю к одному краю попавших туда комаров, вдыхаю густой аромат свежей ухи и думаю, что сегодняшний день кончается так же хорошо, как он был начат.
Из дома мы выбрались уже перед полднем, отправившись на этот раз без мотора, на вёслах. Михаил и Слава помогли нам перетащить лодку через плотину, а потом мимо гряд подсобного хозяйства, мимо Купанской школы направились в Хмельники самой короткой дорогой. Они далеко опередили нас, пока мы крутились в извивах Вёксы, пробираясь к озеру, и, выйдя из камышей к островку, я только успел заметить их фигуры, мелькнувшие здесь, на Торговище, перед поворотом в лес. Но нам с Юрием некуда было торопиться. Пройдя через Сомино, мы добрались до начала Нерли Волжской. Она течёт в таких же низких, болотистых берегах, но вдвое, а местами втрое шире Вёксы, глубока, полноводна, и на её дне желтеют чистые речные поляны, окружённые густыми подводными зарослями.
Поочерёдно, иногда вместе, мы спускались с Юрием в воду, подплывали под нависающие торфяные берега, и через час в лодке лежало уже несколько крупных окуней, порядочный щурёнок, а Юрию даже удалось подстрелить золотистого скользкого линя, забредшего сюда из илистого озера. Ершей мы натаскали удочкой.
Потом, когда солнце стало уже неприметно склоняться к вершинам леса, мы вытащили лодку на топкий берег возле Торговища или, как ещё называют это место, возле Хмельниковской горки, где находится одно из самых крупных неолитических поселений, меньшее, чем Польцо, но достаточно обширное и богатое находками. До темноты мы успели заложить два небольших шурфа и, убедившись, что слои в общих своих чертах повторяют слои Польца, разбили лагерь под соснами. Если нам завтра повезёт, как сегодня…
Уха кончилась. Разваренные, с белыми глазами, окуни лежат на дне мисок.
— А эти, похоже, сюда плывут, — замечает Юрий, поглядев в сторону озера.
Действительно, огонь на воде переместился, стал ближе к нам. Сейчас рыбаки обшаривают дно в поисках неподвижно, словно аэростаты, повисших полосатых окуней и тёмных зелёных щук. Вот огонь словно потускнел: это повернулась лодка, и стоящий с острогой рыбак закрыл от нас пламя.
— Помнишь, как в прошлом году на май мы с тобой здесь же сидели? — задумчиво произносит Юрий, откинувшись на одеяло. — Луна, туман… А на озере костры. Сколько их было? Пятнадцать?
— Вроде бы пятнадцать, — припоминаю я.
— Сначала дугой стягивались к одному берегу, потом рассыпались по озеру, снова в дугу выстроились… Никак забыть не могу. Ну, прямо танец костров! А ведь так же было в неолите, да? Вот и подумай: каменный век в ста тридцати пяти километрах от Москвы! А в этом году ты здесь на май был?
— На Сомине? Нет, не был. И озеро было на праздники закрыто. Каменный век, говоришь? Похоже. Только учесть надо, что вместо костяных гарпунов теперь стальные, из веретён, а вместо смолья, с каким ещё я когда-то здесь ходил, автомобильные скаты жгут: и горит лучше, и хватает дольше, и заготовлять смольё в лесу не надо… В общем, каменный век, но с транзистором!
Откинувшись назад, Юрий дотягивается до кучи хвороста и, ухватив нижнюю ветку, с натугой тянет по земле всю кучу. Снова ломаем сухие ветки. Костёр оживает. Жар сначала ласкает, потом разом обжигает лицо, и, отставив в сторону посуду, мы забираемся в спальные мешки.
— Ну что, достаточно тебе сегодняшней шурфовки? — спрашивает Юрий.
— Маловато сделали. Завтра надо пораньше приняться.
— А говорил ведь, что отдыхать будем. Всегда вот ты так!
— Ладно ворчать. Спать, в сущности, и в Москве можно…
Не спится. Юра ворочается, подтыкает плащ вокруг спального мешка, примеривается и так, и эдак, накрывается с головой, на минуту затихает, но сон не идёт, и он поворачивается ко мне:
— Прочти что-нибудь.
— Что именно?
— Что хочешь. Ну, хотя бы из прошлой осени.
Я сажусь, прислоняясь спиной к холодному и шершавому телу сосны. За спиной — лес. Он безглазо смотрит на костёр из темноты, и ты чувствуешь этот полувзгляд, полуприкосновение чего-то невидимого, почти неощутимого, что словно проникает в тебя, пытаясь в тебе разобраться и тогда уже принять решение, что именно делать с тобой. На озере движется огонь — медленно, как бы раздумывая, куда пристать или не приставать вовсе, а вот так скользить по глади, разрезая мерцающий лунный свет.
Закрыв глаза, я снова чувствую на веках тепло огня — не этого, а того костра, разожжённого в одну из холодных осенних ночей на суходоле среди тоскливых бурых болот, из которых я не успел выбраться до темноты, — болот с сухостоем, чахлыми тонкими берёзками и уже закрасневшей клюквой на низких пружинистых кочках. Я пристроился под широкой раскидистой елью, костёр уже прогорел, лишь изредка вспыхивали язычки пламени, когда внезапно в освещённый круг вдвинулась из темноты голова матёрого лося с тяжёлым взглядом налившихся кровью глаз. Ноздри его были раздуты, он искал соперника и теперь смотрел на меня через костёр, наклонив тяжёлые пластины рогов, словно знал, что в обоих стволах у меня была только дробь.
Я лежал не шевелясь. Мы смотрели друг на друга не мигая — человек и зверь, может быть, тотемный предок рода, к которому тысячелетия назад принадлежали мои предки. И к которому продолжал и теперь принадлежать я сам, не ведая того, унаследовав сквозь череду поколении право на этот лес, эти болота, эти реки с их рыбой, право на то, чтобы вот так глядеть в упор на этого лесного великана. Внезапно лось поднял голову, фыркнул, то ли презрительно, то ли негодующе, и исчез, так же неслышно, как появился…
— Ладно, слушай:
Хорошо. Тишина низошла покрывалом.
Поднялись небеса и открыли другие миры.
Шорох гаснущих звёзд, глубокое мерцанье кристаллов —
Так рождаются мысли, так гаснет безумный порыв.
Еле смутно и сонно приходят, проходят виденья;
Сеткой путаных вех — перепутья, тропинки, пути…
Снова ищешь во тьме затерявшийся путь поколений…
По колено в болоте, в воде отражаясь, брести!
И, неслышно возникнув, родными пушинками снега
Дым созвездий сливается с горьким дымком от костра.
Изваянием лоси застыли в стремлении бега,
И трепещущий мускул сжимает неведомый страх.
Так шуршат тростники, так мучительны птиц перелёты,
Что, забыв о вчерашнем и вверивши душу ружью,
Ты осенними зорями снова бредёшь по болотам,
Отдавая природе и горе, и радость свою!..
Огонь на озере погас. По болоту хлюпали шаги. Потом, как бы раздвинув темноту, у костра появились рыбаки. Впереди шёл старик в ватных штанах и замасленной телогрее, из прорех которой выпирала серая клочковатая вата. За ним — молодой парень в грязном брезентовом комбинезоне, с чёрным от сажи лицом, в подвёрнутых болотных сапогах.
— Добрый вечер! Погреться можно?
— Присаживайтесь.
— Тоже по рыбу?
— Нет. Экспедиция.
— Нефть ищете? Это не ваша партия в Усолье стоит?
— Нет, не нефть. Раскопки ведём.
— Это какие же?
— Да они, батя, черепочки копают у моста.
— А-а, у Кузнецова, у Романа Ивановича, значит, стоите? То-то, смотрю, личность мне ваша знакомой показалась, — думаю, встречались али как? Вон оно что, черепочки копаете, значит! И здесь тоже копать предполагаете? Указания есть какие?
— Да, и здесь тоже. Люди-то первобытные везде здесь жили…
— Да ну? И на Хмельниковской горке? Скажи ты! А вот так ходим всю жизнь, ночуем здесь когда, а про то не знаем… Вот что наука-то значит. До всего дойдёт!
— А как рыбалка? Закололи что? — влезает в разговор Юрий.
Парень, прикуривший сигарету от головни, выпрямился.
— Есть немного…
— Ты вот подумай, и здесь нашли, — удивлялся старик. — И как же это вы, с приборами какими ищете? Верно, значит, деды говорили — мой вот, к примеру, из Хмельников я родом… Так, дескать, из самого Углича купцы сюда приезжали, здесь останавливались, товар продавали… А товар какой? Горшки больше. Сейчас всё Хмельниковская горка да Хмельниковская горка, а раньше её Торговищем звали, торговали здесь. Должно, какие-ни-то горшки у них и бились…
Все рассмеялись. Я пытаюсь объяснить:
— Нет, отец, мы постарее ищем, подревнее. Этак, чтоб им по три, по четыре тысячи лет было.
— Это как же понимать надо? Что ли, когда поляки приходили, при Грозном, а их наш Александр Невский выгнал? Так я понимаю?
Вся история перепуталась в голове старика!
— Нет, отец, ещё древнее.
— И нешто находите?
— Находим.
— Ну, пошли, батя, дай людям отдохнуть!
— Ты погоди, Ванька, погоди. Дай мне с учёным человеком поговорить! А к примеру вот — какие же люди это были? Вроде обезьян, что ли?
— Да нет, почему же? Такие же, как и мы с вами. Только железа у них не было, всё из кости да из камня делали.
— Ишь ты, додумались до чего! — В голосе старика слышится уважение к непонятному. — И находите?
— Конечно. Раскапываем и находим. Вот жили здесь, на берегу, так же, как вы, острогой рыбу били…
— Строга-то из чего у них была? Железа-то, сам говорить, не было?
— Из кости. Затачивали кость, зубцы делали, на палку насаживали и били рыбу.
— И находили вы такую-то строгу? Али только предположения есть?
— Здесь ещё нет, но у моста нашли. Так что всё точно.
— А рыба какая у них была? Про то неизвестно?
— Тоже известно. Такая же, как и сейчас: щуки, лини, сомы, окуни, плотва, налимы…
— Со-мы?! А сейчас здесь сомов нет — разве что в Кубре, у Андриянова. Может, по тем древним сомам это озеро Соминым и стало прозываться?
Старик разволновался не на шутку. Новый, неведомый мир, существовавший испокон веку в этом знакомом от рождения мире, открывался ему сейчас. Но сын торопил его:
— Хватит, батя, ехать надо! Мало рыбы взяли. Ну, счастливо вам оставаться!
— Спасибо. Ни рыбы, как говорится, ни чешуи!
— И вам того же…
Встав, они направились к лодке — старый и молодой, оба кряжистые, с узловатыми мускулистыми руками, привыкшими и к веслу, и к топору, и к лопате, чтобы в земле копаться.
— Ишь ты, тоже люди, значит, — донеслось из темноты…
Юрий, поворочался в спальном мешке и затих.
Сон долго не шёл. Я лежал и смотрел на звезды, прислушивался к тоненькому звону комаров, что кружились над нами и отлетали, испуганные запахом диметилфталата, которым я старательно намазал перед сном лицо.
Сколько раз вот так же, на этом месте, люди разжигали костёр, и круг света, брошенный им на землю, становился — пусть на короткое время — для человека «домом». И теперь, и недавно, и много, поколений назад…
Потом звезды закачались, поплыли куда-то в сторону, вниз; они текли надо мной широкой мерцающей рекою, а спиной сквозь мешок, плащ и ветки я ощущал медленное вращение земли, которая несла нас, этот костёр, ночной лес и влажное близкое озеро сквозь темноту сияющего пространства…
Наверное, я вздремнул и очнулся, когда сквозь сон услышал, как Юра поправляет костёр. Но это был старик с сивой, немного всклокоченной бородой, без шапки, в короткой меховой телогрее, переделанной из старого полушубка. Отсветы огня плясали на его руках — старых, оплетённых верёвками синих вен; суставы пальцев распухли от застарелого ревматизма, и сгибал их он с трудом, пододвигая в огонь уже наполовину сгоревшие ветки.
Вытертые штаны до колен были замотаны онучами, на ногах были лапти, которые ещё плели иногда в Хмельниках на покос, а перепоясывал его лыковый ремень, на котором висела берестяная солоница и что-то вроде оселка.
В траве, немного поодаль, виднелось тёмное косовище.
«Вот не спится старому! — подумал я. — Ни свет ни заря на покос собрался… А косу что ж на земле положил?»
Заметив моё движение, старик поднял голову и посмотрел на меня. В свете костра лицо казалось кирпично-красным, а глаза, голубые и прозрачные, взблёскивали добро и внимательно из-под седых нависших бровей. И весь он был спокойный и уютный, этот деревенский дед с большими трудовыми руками, огрубевшими от крестьянской работы.
— Ты, извини, разбудил тебя, видно, милок! — не сказал, а словно пропел старик. — Да вот у костерка посидеть захотелось. Авось, думаю, хозяева не обидятся, старика не прого- нят…
— Да что вы, пожалуйста! Какие же мы хозяева, костёр — он для всех светит.
— Вот и я то ж думаю! Дак ведь люди-то разные бывают. К одним сам придёшь и поговоришь, и уважение тебе сделают, и ты их уважишь. А другие так просто: ещё стороной обходи, чтоб не обидели! Разные люди, каждый на свой манер…
Старику хотелось поговорить. Видно, передумал он уже давно все свои думы, перебрал их, как нехитрый скарб, и нужен был ему собеседник, чтобы можно было выговориться, освободиться от груза, что собрал он за всю свою жизнь. И от радости, что нашёлся человек, которому всё это можно пересказать, он словно молодел на глазах, и лицо его менялось от вспышек пламени, а я думал: сколько же лет ты прожил, дед, на этой земле? Семьдесят, девяносто или все сто?
— Да вот, к примеру сказать, ночевали тут одни. Тоже на лодке приехали, с мотором, егерь с ними, Иван Егорыч, из охотхозяйства, видно, начальники большие. И палатки у них, и ружья, водки навезли — страсть! Пьют, стреляют… А что, спроси их, стрелять? Нешто охота сейчас разрешена? Птицу — её жалеть надо, жалеть! Тоже жизнь у неё своя, сроки свои. Ты по осени её бей, птицу-то, когда в перелёт идёт. А летом — одно смертоубийство это. Тоже я к ним пришёл, подсел, вроде разговор завести, а они — пошёл, говорят, отсюда, старый хрыч! Наше это место, мы всё могём! Ну да я что — пошёл. Что с пьяным-то сделаешь — ещё стрельнет тебя с перепою. Мне уж Егорыч говорит: «Уходи от греха подальше! Сам плачусь, что связался, да — приказ…» Однако схоронил птицу — не побили ни одной. А не углядишь — потом только пёрышки собирай… Беречь её надо, вот что! Разве прежде столько её было!
— А что — больше?
— И-и, куда там! По осени перевесь ставили, сотнями вынимали. А лук так, для баловства только, чтобы глаз не ослаб…
— Из лука?!
— Какой лук! Баловство одно для ребятишек! Для настоящей охоты снасть нужна. Охотник — это тебе не на моторе гонять. Ты знай, где зверя найти, как взять его лучше… Дело своё любить надо! А зверя али птицу без толку переводить — это у нас не водилось. И рыбу опять же…
— Так сейчас, отец, охота да рыбалка вроде баловства остались, как вы говорите. Не то теперь время. Другим делом люди заняты.
— А дело-то одно всегда — сам знаешь! Люди разные. Ты вот, к примеру взять, можешь рыбу ловить? Можешь. Глаз у тебя крепкий? Крепкий. А чем, к примеру, занимаешься? Наукой… И опять же тебя всё к старому тянет: там поохотишься, там рыбу поудишь, ушицы сваришь… Всё равно как меня — нет-нет да на старое пепелище потянет. Кто, думаю, там сидит, что за люди такие?
— А вы лесник? В Хмельниках живёте?
— В Хмельниках! — не то подтвердил, не то презрительно фыркнул старик. — Лесовик, лесовик…
Бормоча, дед склонился к огню. И, разговаривая, он всё время двигался: то бревно в костёр пододвинет, то веточку поправит…
— Много копать-то будете? — вдруг спросил старик.
— Пока не знаю ещё. А удастся ли что найти — это как повезёт.
— Ну, ты найдёшь. Я тебя давно ещё заприметил — поди уж который год сюда приходишь. Видать, помнишь ещё, где что было?
— Помнить, положим, не помню — сотню лет и то прожить трудно, а здесь тысячи. Наука просто у нас такая — археология называется. Наука о древностях. Поэтому и находим. Правда, здесь ещё и везение нужно: наука наукой, да и на счастье надейся!
— Счастливые, говорят, в сорочках рождаются. Только счастье у разных — разное: одному и в золоте горько, а другому и вовсе ничего не надо — радость у него есть своя! Да что о науке говорить: когда бы сам не жил, то и не знал бы ничего, так я понимаю. Не в книжках правда, хотя тоже польза от них…
От тихого и неторопливого голоса деда подступала и накатывалась дрёма. Она поднимала волной, и, пока голова скользила по ладони, я пролетал сквозь вереницы то ли слов, то ли мыслей, вздрагивал, открывал глаза, но дрёма снова смыкала веки.
Старик глядел через костёр, ласково улыбаясь.
— Ты спи, спи. А я у огня посижу — в охране вроде. Дело наше стариковское… Человека любить надо, человека!.. И к тебе удача не так приходит, не за науку твою. Любишь то, что человек сделал, да не само по себе, а за того человека. Главное это!
Засыпая, сквозь несомкнутые щели век я видел, как старик ещё раз поправил костёр и поднял с земли то, что я принимал за косу. На конце длинной отполированной палки было привязано чёрное остриё — кремнёвый наконечник, обмотанный жилами и залитый смолой. Старик что-то мурлыкал себе под нос, глядя в огонь и поглаживая рукой древко.
Потом встал и подошёл ближе.
— Не признал… Ну да бог с ним — ещё признает! Да и где ж ему всех упомнить. Не один здесь я жил — род-то большой наш, древний… А он — пришёл и ушёл. Вот в подарок разве оставить — своего-то теперь у него нет. А мне что, я и другое сделаю! Сноровка осталась…
Старик ещё раз погладил древко копья, словно прощаясь со старым другом, нагнулся и осторожно положил его рядом со мной, наконечником в руку. Я почувствовал прикосновение холодного камня, сжал его и, собрав все силы, проснулся.
Над лесом уже вставало солнце. От росы трава казалась матово-серебристой, и в этой дымке вспыхивали маленькие капельки, преломлявшие солнечные лучи. Туман поднялся, уходил за озеро, а в лесу гомонили птицы.
Юра, вскочивший раньше меня, то прыгал и размахивал руками, делая зарядку, то бросался к почти погасшему костру и выдувал из него облака золы с бедными жиденькими искорками.
Ещё под впечатлением пережитого я разжал руку. На ладони лежал наконечник копья. Он был не чёрный, как мне показалось ночью, а серый, с крупинками чёрной земли, забившейся в изломы камня. Мы нашли его вчера в разведочном шурфе на полянке. Когда-то он действительно увенчивал длинное полированное древко, был привязан к нему жилами и залит смолой. Но всё это было очень давно.
Из развязавшегося мешочка с находками на плащ высыпались черепки.
— Что ж, мне одному костёр разжигать? — Юра повернул ко мне раскрасневшееся лицо.
Отбросив клапан мешка, потяжелевшего от ночной сырости, я поднялся.
— А старик что, ушёл?
— Какой старик?
— Ночью. Приходил к нам?
— Приходил. С парнем приходил. А потом ушли.
— И никого больше не было?
Юра с ожесточением дул на разгоравшиеся угли.
— Пока я не заснул — никого. А я и не знал, что ты во сне разговариваешь! Всю ночь: бу-бу-бу… Хотел было разбудить тебя, чтобы спать не мешал, да лень просыпаться было. Ну, вот что: вот тебе котелок. Сходи-ка ты к ручью за водой, пока я костёр раздуваю…
По пути к ручью я остановился. Далеко, в самом углу озера, на Лочме, кто-то косил.
* * *
…Из капли, просочившейся в песке,среди корней появится ручей;
зазеленеет яркая трава,
роса слезами в воду упадёт…
Зеленым мхом и разноцветным камнем
под пенье птиц, гудение шмеля,
под сенью листьев, жаждущих прохлады,
бежит он и струится вдаль и вдаль…
Он даст начало будущей реке,
он даст приют в своих глубинах рыбам,
над ним качнутся кисти тростника,
слюдой крыла сверкнут над ним стрекозы,
и парус, побелевший от дождей,
на солнце выгоревший от скитаний,
покинет пристань. Вдаль, к другим причалам
исчезнет в предрассветной синеве…
А на вершинах гор ещё туман…
Встречай рассвет — он не для всех наступит
Единый, он несёт тоску разлуки
и радость обещаний новых встреч…
Единственный, уже неповторимый,
сверкающий, мерцающий, туманный…
Мы помним, что за тучами есть небо,
что под землёй родятся родники!
53
И этот день прошёл — сухой, жаркий, солнечный, полнившийся ожиданием каких-то свершений, но перевернулась его светлая страница, и я опять ощущаю тепло костра, тишину ночного леса, слежу за искорками, взлетающими вверх, теряющимися и исчезающими среди холодных и неподвижных искр звёзд.
Впрочем, так ли уж неподвижных?
Маленькая, сверкающая точка движется между ними по прямой, но кажется, что она плутает, останавливается и петляет, как странник, пробирающийся сквозь лесную чащу. Наверное, это и есть тот самый спутник, о запуске которого мы слышали по радио ещё в Купанском. В Купанском — словно бы уже в другом мире или хотя бы в другом измерении. Там были свои дела, свои заботы, как в городе, где человек редко-редко поднимает голову к небу, а ещё реже просто рассматривает его, как рассматривает небо охотник, завернувшийся в одеяло возле теплящегося костра, — карту судеб и свершений, карту грядущих дорог, ведущих нас к неведомым нам самим целям. Вот почему эта маленькая звёздочка, собранная и запущенная в небо человеческими руками, предстаёт чем-то совсем иным, когда смотришь на неё с неолитического поселения на берегу пустынного лесного озера.
Она заставляет тебя по-иному ощутить и Время, и Пространство, но главное — ощутить Человека.
Ведь это где-то здесь, среди дымных костров неолита, рождалась первая мечта о звёздах; здесь тянулась к ним беспокойная мысль, которой требовалось всё понять и осмыслить; здесь создавались проекты таких точнейших солнечных и других обсерваторий, какзнаменитый Стоунхендж в Англии, как центры астрономических наблюдений в Карнаке, вычислялись спирали каменных лабиринтов, лежащих на берегах северных морей. У этих костров был заложен фундамент, лёгший в основу стартовых площадок первых космических кораблей Земли, и здесь же создавались первые легенды о звёздных скитальцах, легенды о Пространстве и Времени, как завет последующим поколениям не забывать неба, ибо уже тогда человек чувствовал, что ему суждено перерасти Землю и устремиться к звёздам.
Что сказали бы эти люди, увидев нашу жизнь? Какие мысли пробудил бы в них этот спутник? Нет, конечно, не у всех — только у тех, кто почему-то считал своим долгом вычислять точки восходов и закатов, углы склонений подвижных и неподвижных звёзд, составлять и держать в уме сложные математические выкладки, быть может, переносимые на орнамент сосудов, на украшение оружия, на костяные наконечники магических стрел.
А может быть, кто-то из них уже видел нечто подобное? Потому что человечество вряд ли одиноко во Вселенной, и хочется верить, что кто-то уже не раз преодолевал пустоту Пространства, чтобы разыскать собратьев по разуму, но каждый раз возвращался назад, убедившись в преждевременности поиска…
И глядя на пламя костра, в котором открывается нам бушующая плазма гигантских реакторов Вселенной, мерцающих искорками на черно-синем бархате неба, я начинаю догадываться, что весь этот день с его заботами, радостями и раздумьями нужен был для того лишь, чтобы с неолитической стоянки увидеть в небе эту рукотворную звезду, ощутив в себе связующее звено между прошлым и будущим. Звено не случайное, а необходимое, без которого будущего может и не быть, если в самих себе мы не почувствуем его рождения.
Впрочем, так ли уж неподвижных?
Маленькая, сверкающая точка движется между ними по прямой, но кажется, что она плутает, останавливается и петляет, как странник, пробирающийся сквозь лесную чащу. Наверное, это и есть тот самый спутник, о запуске которого мы слышали по радио ещё в Купанском. В Купанском — словно бы уже в другом мире или хотя бы в другом измерении. Там были свои дела, свои заботы, как в городе, где человек редко-редко поднимает голову к небу, а ещё реже просто рассматривает его, как рассматривает небо охотник, завернувшийся в одеяло возле теплящегося костра, — карту судеб и свершений, карту грядущих дорог, ведущих нас к неведомым нам самим целям. Вот почему эта маленькая звёздочка, собранная и запущенная в небо человеческими руками, предстаёт чем-то совсем иным, когда смотришь на неё с неолитического поселения на берегу пустынного лесного озера.
Она заставляет тебя по-иному ощутить и Время, и Пространство, но главное — ощутить Человека.
Ведь это где-то здесь, среди дымных костров неолита, рождалась первая мечта о звёздах; здесь тянулась к ним беспокойная мысль, которой требовалось всё понять и осмыслить; здесь создавались проекты таких точнейших солнечных и других обсерваторий, какзнаменитый Стоунхендж в Англии, как центры астрономических наблюдений в Карнаке, вычислялись спирали каменных лабиринтов, лежащих на берегах северных морей. У этих костров был заложен фундамент, лёгший в основу стартовых площадок первых космических кораблей Земли, и здесь же создавались первые легенды о звёздных скитальцах, легенды о Пространстве и Времени, как завет последующим поколениям не забывать неба, ибо уже тогда человек чувствовал, что ему суждено перерасти Землю и устремиться к звёздам.
Что сказали бы эти люди, увидев нашу жизнь? Какие мысли пробудил бы в них этот спутник? Нет, конечно, не у всех — только у тех, кто почему-то считал своим долгом вычислять точки восходов и закатов, углы склонений подвижных и неподвижных звёзд, составлять и держать в уме сложные математические выкладки, быть может, переносимые на орнамент сосудов, на украшение оружия, на костяные наконечники магических стрел.
А может быть, кто-то из них уже видел нечто подобное? Потому что человечество вряд ли одиноко во Вселенной, и хочется верить, что кто-то уже не раз преодолевал пустоту Пространства, чтобы разыскать собратьев по разуму, но каждый раз возвращался назад, убедившись в преждевременности поиска…
И глядя на пламя костра, в котором открывается нам бушующая плазма гигантских реакторов Вселенной, мерцающих искорками на черно-синем бархате неба, я начинаю догадываться, что весь этот день с его заботами, радостями и раздумьями нужен был для того лишь, чтобы с неолитической стоянки увидеть в небе эту рукотворную звезду, ощутив в себе связующее звено между прошлым и будущим. Звено не случайное, а необходимое, без которого будущего может и не быть, если в самих себе мы не почувствуем его рождения.