— Смотрите-ка, что она еще удумала!
Три лица высунулись в щель, чтобы проводить соседку ошарашенными взглядами.
На улице многоцветные одеяния мятежницы вызвали настоящую бурю. Проходивший мимо городовой тут же вскинул руку, дунул в свисток и выкрикнул:
— Эй, так нельзя! Вы нарушаете правила!
Мужчина, мирно кативший тележку, нагруженную бочками, из чистого любопытства обернулся на его голос — и наехал на человека, который нес на голове тяжелую корзину. Бочки раскатились по дороге, а корзина пролетела по воздуху, опрокинулась и вывалила на улицу россыпь маленьких розовых крабов — изысканное лакомство для жителей Белого округа. Между тем две тучные матроны, засмотревшись на Аиру и Пинпин, с размаху грохнулись прямо на бочки, одна из которых лопнула от удара и залила мостовую черной патокой. Постовой заторопился на помощь, но наступил на разбегающихся крабиков, поскользнулся в лужице и шлепнулся прямо на одну из дам — ту, что была менее упитанной. Пытаясь подняться, он так отчаянно размахивал руками, что перемазал ей голову патокой, на которую сразу налипло несколько розовых отшельников.
Глазки Пинпин заблестели от восторга, как если бы все это представление устроили специально для нее. Зато Аира и бровью не повела. Ни перекошенные лица соседей, ни громкие проклятия стража порядка, ни даже визг несчастной тетки с крабами в волосах совершенно не трогали ее. С величественным Равнодушием статуи госпожа Хаз прошествовала по улице и повернула на главную городскую площадь.
Постепенно за женщиной с ребенком и корзинкой увязался целый хвост ротозеев всех мастей. Любопытные держались на почтительном расстоянии, перешептываясь между собой, словно боясь, как бы она их не услышала. Аира внутренне усмехнулась. Надо же, сколько власти дают безобидные полосочки!
К тому времени, когда мама близнецов достигла границы знакомого Оранжевого округа, процессия разрослась до пятидесяти с лишним голов. На полпути госпожа Хаз внезапно встала и оглянулась на своих последователей. Те притихли и замерли, точно бессловесное стадо. Разумеется, внучка пророка знала, почему эти люди пошли за ней. Они жаждали посмотреть, как ее накажут. Ничто так не грело сердце арамантца, как публичное унижение соседа. Аира посмотрела в их печальные, пустые глаза, и что-то в ней перевернулось. Кровь далеких предков нежданно взяла свое, и уста женщины заговорили сами собой.
— О, пропащий народ! — воскликнула она. — Завтра горе грядет! Но еще одна ночь унесет слезы прочь! Готовьтесь к разноцветной жизни!
И зашагала, высоко подняв голову. Душа Аиры пела от счастья. До сих пор ей нравилось быть супругой и мамой, но, оказалось, роль пророчицы таила в себе еще большие радости.
Вот и площадь перед Императорским дворцом. Похоже, всякий, кто шатался без дела, влился в толпу зевак. Строго говоря, праздных людей в Араманте не было и быть не могло, ибо власти заботились о том, чтобы каждый имел разумное занятие. Теперь вы понимаете, почему правителей не обрадовало, когда под самым окном Коллегии экзаменаторов прошаркала, шушукаясь, целая группа людей, которая тянулась вслед за ярко-полосатой дамой и маленьким ребенком.
А госпожа Хаз торжественно прошествовала между белыми колоннадами на городскую площадь, и спустилась по девяти ярусам (толпа неотрывно тянулась за ней, предвкушая потеху), и встала у подножия Поющей башни. Здесь она с важным видом подняла свою ношу на деревянную платформу. Затем подсадила малышку. Потом залезла сама. Достала из корзины одеяло, расстелила его на досках и устроилась вместе с дочерью поудобнее. Под конец извлекла на свет бутылку лимонада и пакет со сдобными булочками.
Зрители оторопело смотрели, ожидая следующей выходки.
— О, пропащий народ! — возгласила пророчица. — Настало время присесть и покушать!
Сказано — сделано.
Зрители терпеливо топтались внизу: что же дальше? А дальше явился Старший экзаменатор — весь в белом и в сопровождении четверки громадных городовых. Внушительный вид стражей порядка, нисходящих по ступеням арены, заставил ротозеев злорадно заулыбаться.
— Мадам, — пронзительным, холодным голосом начал доктор Грис, — здесь не цирк, а вы не клоунесса. Сейчас же спускайтесь и переоденьтесь подобающим образом.
— И не подумаю, — откликнулась женщина. Экзаменатор отрывисто кивнул городовым.
— Снять ее!
Аира Хаз поднялась во весь рост и возвысила свой пророческий голос:
— О, пропащий народ! Воззрите, нет воли в Араманте!
— Как это — нет воли? — поперхнулся страж порядка.
— Я — Аира Хаз, прямая наследница Аиры Мантха, и послана к народу с пророчеством!
Доктор Грис подал городовым знак подождать.
— Мадам, — произнес он во всеуслышание, — не порите чушь. Вам повезло родиться в истинно свободном обществе, единственном в своем роде. Только в Араманте женщины уравнены в правах с мужчинами, и каждый имеет возможность подняться на высшую ступень. Здесь нет ни бедности, ни преступлений, ни войн. И наш народ не нуждается в прорицателях.
— Тогда чего вы боитесь? — воскликнула госпожа Хаз. «Хитрая бестия, — мелькнуло в голове Старшего экзаменатора. — Тут надо поосторожнее».
— Вы заблуждаетесь, мадам. Какие страхи? Мы просто считаем, что вы могли бы не поднимать столько шума.
Толпа засмеялась. Доктор Грис перевел дух. Пожалуй, не стоит применять силу, иначе простаки возьмутся жалеть эту несчастную. Пусть посидит на жестких досках: надоест — сама слезет.
А пока не мешало бы разогнать зевак, чтоб не забывали, кто здесь главный.
— Что у вас, работы нет? — гаркнул он. — Марш за дело! Даме охота чесать языком, а вы и развесили уши!
Запертый, точно в тюрьме, на городских Курсах Обучения, Анно Хаз не сразу прослышал о мятеже своей супруги. Но когда настало время обеда, девицы из столовой, разливая по тарелкам кандидатов горячий суп, принялись судачить о какой-то сумасшедшей, что вырядилась клоуном, уселась на Поющей башне и обзывает всех пропащими. Трудно было не признать манеру милой Аиры. Перепуганный, хотя и гордый Анно решил выпытать подробности. Власти, конечно, увели дикарку прочь?
— Что вы, — откликнулась девица, которая накладывала рисовый пудинг. — Посмеялись, как и все остальные.
Эти слова не только успокоили отца близнецов, но и утвердили в его решении. До Великого экзамена оставалось два дня. Мало-помалу кандидаты соглашались присоединиться к небольшому восстанию господина Хаза. Один лишь уборщик по имени Скуч не позволял себя уговорить. Зато со временем настроение на Курсах переменилось как по волшебству. Те, кто поначалу тупо листал непонятные книги и со страхом в глазах внимал каждому изречению лектора, теперь горячо взялись за работу.
Господин Пиллиш довольно потирал руки. Он воображал, будто кандидаты помогают друг другу преодолеть неверное отношение к экзаменам и это непременно скажется на их оценках. От ректора не укрылось, что источником всеобщего воодушевления стал тихий, мягкоречивый Анно. Сгорая от любопытства, Пиллиш вызвал его в кабинет на личную беседу.
— Я впечатлен, Хаз. В чем ваш секрет?
— Все очень просто, — пожал плечами тот. — Мы тут нашли время, чтобы поразмыслить над истинным смыслом экзаменов, и поняли: главное — показать лучшие свои стороны. Их-то мы и проявим, дабы, независимо от итогов, гордиться тем, что сделали.
— Браво! — всплеснул руками ректор. — Вот что называется круто изменить взгляды. Честно говоря, Хаз, в вашем досье записано: «безнадежно унылое, отрицательное отношение к любого рода проверкам». Но это бесподобно! Показать лучшие стороны — именно так! Даже я не выразился бы лучше.
Анно скромно умолчал о том, как именно собирается проявить это самое «лучшее». Озарение пришло в тот миг, когда Мико Мимилит с жаром рассказывал о разных видах ткани. Если бы только бедняге позволили отвечать о тканях, он позабыл бы свои вечные страхи… Вслед за первой мыслью пришла другая. Зачем тому, чья страсть — сукно и шелк, отвечать по иным предметам? С какой стати мучить людей вопросами, на которые им все равно не ответить? Каждый должен сдавать лишь то, что его по-настоящему интересует!
Анно поделился задумкой с товарищами.
— Это, конечно, хорошо, — сказали они. — Да ведь так не бывает.
Великий экзамен содержал сотни билетов, и среди них едва найдется один, касающийся тканей или облаков.
— Наплюйте на билет, — посоветовал господин Хаз. — Пишите о том, что знаете лучше всего.
— Да мы же провалимся.
— Мы и так провалимся.
Товарищи закивали. Истинная правда! Потому они здесь и оказались, что ни разу не сдали экзамена. В самом деле, какая разница?
— Да, какая разница? — незаметно подначивал Анно. — Рыбы не умеют летать, но этого с них и не требуют! Давайте покажем наши лучшие стороны.
— Тогда на нас рассердятся…
— И пусть! Или вы хотите опять просидеть несколько часов, дрожа от испуга?
Напоминание подействовало, точно удар молнии. И верно, кандидаты страшились даже не оценок. Долгое унижение во всех ненавистных подробностях отпечаталось в сердцах, точно пылающее клеймо. Ноги неохотно бредут к пронумерованной парте. Громкий стук: это выдвигается разом тысяча стульев. Шуршат-шелестят сотни экзаменационных листов. Пахнет свежей печатной краской. Перед глазами пляшут черные буквы, никак не хотят складываться в разумные слова, одна тарабарщина. Скрип-скрип-скрип — скрипят перья: те, что поумнее, уже обдумали вопросы и начинают отвечать. Топ-топ-топ — мягко топают проверяльщики, расхаживая между рядами. Во рту пересыхает от страха. Надо что-то писать, ну хоть что-нибудь… А в голове пустота. И внутри тупо сверлит уверенность: старайся не старайся, выйдет глупо, неправильно, плохо. Наконец чья-то рука медленно тянет веревку колокольчика. Сердце заходится, на лбу выступает холодный пот…
Что угодно, только не это.
И кандидаты, один за одним, примкнули к тайному мятежу. Теперь на занятиях они строчили целые трактаты на избранные темы. Устройство канализации, выращивание капусты, игры со скакалкой… Чего там только не было! Мико Мимилит разрабатывал подробную таблицу видов переплетения нитей. Анно Хаз решил затронуть некоторые проблемы перевода старинных мантхских свитков. И лишь несчастный Скуч по-прежнему тупо глазел на стену, сгорбившись за партой.
— Но ты должен знать хоть что-нибудь, — не сдавался Хаз.
— Не-а, — мотал головой тот. — Я только делаю, что прикажут.
— А после работы?
— Посидеть люблю.
Анно вздохнул.
— И все-таки напиши что-нибудь. Расскажи про свой обычный день.
— А чего рассказывать-то?
— Ну, встал ты с кровати… И так далее.
— Завтракаю. На работу. Домой. Обедаю. Спать.
— Вот-вот. А теперь то же самое поподробнее.
— Скукотища.
— Все интереснее, чем пялиться на стену.
И Скуч принялся описывать свой день. Через час или два напряженного труда уборщик едва добрался до первого перерыва на чай, когда внезапно сделал ошеломляющее открытие. Он еле дождался настоящего перерыва, чтобы сообщить товарищу о своем озарении.
— Представляешь, а я знаю, о чем писать на экзамене! — похвастал неудачливый кандидат.
— Потрясающе! — обрадовался Хаз. — Ну и о чем же?
— Чаепития!
Скуч просиял от гордости.
— Оказывается, я люблю их больше всего на свете!
Около получаса он излагал терпеливому слушателю, с какою страстью мечтает об этом коротеньком отдыхе с той самой минуты, когда приходит на работу. Как нетерпение возрастает с каждой минутой. Какую неземную радость он испытывает, откладывая в сторону метелку и доставая термос с горячим чаем. Как втягивает носом аромат, отвинчивая пробку, и наливает божественный напиток в кружку. А потом не спеша разворачивает хрустящую жиронепроницаемую бумагу и любуется тремя овсяными печеньицами, которые поутру захватил с собой. А после начинает по очереди макать их в чай и откусывать. О, это макание! В нем-то и заключается самый смак, Минута вознаграждения за праведные труды, когда благодарное сердце трепещет, предвкушая встречу с неизвестностью! 3десь нужно подлинное умение и такт. Попробуйте-ка рассчитать время, чтобы донести сладкое, пропитанное чаем печенье до рта целиком, положить на язык, чтобы оно там нежно крошилось и таяло! Стоит слегка передержать, или чересчур быстро вытащить, или даже не под тем углом, и целый кусок рухнет на дно кружки. Эта непредсказуемость и наполняла чаепития поэтической прелестью.
— А знаешь, — неожиданно промолвил Анно, — кто-нибудь должен изобрести такой сорт, который намокал бы, но не обламывался.
Собеседник восхищенно посмотрел на него.
— Как это изобрести? То есть выдумать новое печенье?
— Ну, да.
— Ух ты!
У Скуча перехватило дух. Стать изобретателем печенья! Вот была бы красота.
Таким вот образом, незаметно для себя проникаясь духом творчества, под мудрым и ненавязчивым руководством тихого господина Хаза, кандидаты готовились к предстоящему экзамену. Впервые в жизни они покажут лучшее, на что способны, а там хоть трава не расти.
Мама с малышкой провели на Поющей башне всю ночь. Оказалось, Аира была готова к такому повороту событий: в корзине нашелся и ужин, и одеяла, и даже любимая подушка Пинпин, не говоря уже о распашонке.
Поутру вокруг собралась новая толпа злорадных зубоскалов.
— Давай напророчь нам чего-нибудь! — выкрикивали они. — А мы послушаем! Скажи свое любимое: «О, пропащий народ!»
— О, пропащий народ.
Аира произнесла это гораздо тише, чем им хотелось бы, и напускное веселье как-то само собой улетучилось.
— О, пропащий народ, — повторила она печально. — Ни бедности. Ни преступлений. Ни войн. Ни сострадания.
Это уже было совсем не смешно. Люди зашаркали ногами, избегая смотреть друг другу в глаза. И в третий раз, почти шепотом, промолвила внучка пророка:
— О, пропащий народ. Я чувствую, как плачут ваши сердца, умоляя о доброте и милости.
Никто никогда не говорил таких слов в Араманте. Толпа замерла от ужаса. А потом начала расходиться. Теперь уже Аира не сомневалась в собственном даре. Ведь только истинных пророков ни единая душа не желала слушать.
Коллегия экзаменаторов подняла вопрос о мятежнице на утреннем заседании. Доктор Грис продолжал настаивать на политике невмешательства.
— Долго этой даме не протянуть. Пусть другие увидят, насколько неплодотворно ее поведение. Скоро несчастная сама в этом убедится, и что ей тогда останется? Спуститься с небес на землю.
Говорящий улыбнулся, довольный емким и цветистым оборотом, который только что употребил. Однако губы Главного экзаменатора не дрогнули.
— Я знаю эту семейку, — промолвил Мэсло Инч. — Отец — озлобленный неудачник. По матери плачет сумасшедший дом. Старшие дети так или иначе нас уже не побеспокоят. Остается младенец.
— Боюсь, я не совсем понял, — осторожно начал доктор Грис, — согласны вы со мной или нет?
— Согласен в принципе, — изрек начальник. — Однако на деле мятежницу следует убрать оттуда до наступления дня Великого экзамена.
— О, непременно, и даже загодя.
— А потом ей придется загладить свою вину.
— Что именно вы предлагаете?
— Пощечину дали всему городу. Публичное извинение будет в самый раз.
— Но это очень отважная женщина, — задумчиво произнес доктор Грис. — Своенравная женщина.
— Нет такого нрава, который нельзя было бы сломить. —
Главный экзаменатор холодно улыбнулся. — И любой отваге однажды приходит конец.
Глава 18
Три лица высунулись в щель, чтобы проводить соседку ошарашенными взглядами.
На улице многоцветные одеяния мятежницы вызвали настоящую бурю. Проходивший мимо городовой тут же вскинул руку, дунул в свисток и выкрикнул:
— Эй, так нельзя! Вы нарушаете правила!
Мужчина, мирно кативший тележку, нагруженную бочками, из чистого любопытства обернулся на его голос — и наехал на человека, который нес на голове тяжелую корзину. Бочки раскатились по дороге, а корзина пролетела по воздуху, опрокинулась и вывалила на улицу россыпь маленьких розовых крабов — изысканное лакомство для жителей Белого округа. Между тем две тучные матроны, засмотревшись на Аиру и Пинпин, с размаху грохнулись прямо на бочки, одна из которых лопнула от удара и залила мостовую черной патокой. Постовой заторопился на помощь, но наступил на разбегающихся крабиков, поскользнулся в лужице и шлепнулся прямо на одну из дам — ту, что была менее упитанной. Пытаясь подняться, он так отчаянно размахивал руками, что перемазал ей голову патокой, на которую сразу налипло несколько розовых отшельников.
Глазки Пинпин заблестели от восторга, как если бы все это представление устроили специально для нее. Зато Аира и бровью не повела. Ни перекошенные лица соседей, ни громкие проклятия стража порядка, ни даже визг несчастной тетки с крабами в волосах совершенно не трогали ее. С величественным Равнодушием статуи госпожа Хаз прошествовала по улице и повернула на главную городскую площадь.
Постепенно за женщиной с ребенком и корзинкой увязался целый хвост ротозеев всех мастей. Любопытные держались на почтительном расстоянии, перешептываясь между собой, словно боясь, как бы она их не услышала. Аира внутренне усмехнулась. Надо же, сколько власти дают безобидные полосочки!
К тому времени, когда мама близнецов достигла границы знакомого Оранжевого округа, процессия разрослась до пятидесяти с лишним голов. На полпути госпожа Хаз внезапно встала и оглянулась на своих последователей. Те притихли и замерли, точно бессловесное стадо. Разумеется, внучка пророка знала, почему эти люди пошли за ней. Они жаждали посмотреть, как ее накажут. Ничто так не грело сердце арамантца, как публичное унижение соседа. Аира посмотрела в их печальные, пустые глаза, и что-то в ней перевернулось. Кровь далеких предков нежданно взяла свое, и уста женщины заговорили сами собой.
— О, пропащий народ! — воскликнула она. — Завтра горе грядет! Но еще одна ночь унесет слезы прочь! Готовьтесь к разноцветной жизни!
И зашагала, высоко подняв голову. Душа Аиры пела от счастья. До сих пор ей нравилось быть супругой и мамой, но, оказалось, роль пророчицы таила в себе еще большие радости.
Вот и площадь перед Императорским дворцом. Похоже, всякий, кто шатался без дела, влился в толпу зевак. Строго говоря, праздных людей в Араманте не было и быть не могло, ибо власти заботились о том, чтобы каждый имел разумное занятие. Теперь вы понимаете, почему правителей не обрадовало, когда под самым окном Коллегии экзаменаторов прошаркала, шушукаясь, целая группа людей, которая тянулась вслед за ярко-полосатой дамой и маленьким ребенком.
А госпожа Хаз торжественно прошествовала между белыми колоннадами на городскую площадь, и спустилась по девяти ярусам (толпа неотрывно тянулась за ней, предвкушая потеху), и встала у подножия Поющей башни. Здесь она с важным видом подняла свою ношу на деревянную платформу. Затем подсадила малышку. Потом залезла сама. Достала из корзины одеяло, расстелила его на досках и устроилась вместе с дочерью поудобнее. Под конец извлекла на свет бутылку лимонада и пакет со сдобными булочками.
Зрители оторопело смотрели, ожидая следующей выходки.
— О, пропащий народ! — возгласила пророчица. — Настало время присесть и покушать!
Сказано — сделано.
Зрители терпеливо топтались внизу: что же дальше? А дальше явился Старший экзаменатор — весь в белом и в сопровождении четверки громадных городовых. Внушительный вид стражей порядка, нисходящих по ступеням арены, заставил ротозеев злорадно заулыбаться.
— Мадам, — пронзительным, холодным голосом начал доктор Грис, — здесь не цирк, а вы не клоунесса. Сейчас же спускайтесь и переоденьтесь подобающим образом.
— И не подумаю, — откликнулась женщина. Экзаменатор отрывисто кивнул городовым.
— Снять ее!
Аира Хаз поднялась во весь рост и возвысила свой пророческий голос:
— О, пропащий народ! Воззрите, нет воли в Араманте!
— Как это — нет воли? — поперхнулся страж порядка.
— Я — Аира Хаз, прямая наследница Аиры Мантха, и послана к народу с пророчеством!
Доктор Грис подал городовым знак подождать.
— Мадам, — произнес он во всеуслышание, — не порите чушь. Вам повезло родиться в истинно свободном обществе, единственном в своем роде. Только в Араманте женщины уравнены в правах с мужчинами, и каждый имеет возможность подняться на высшую ступень. Здесь нет ни бедности, ни преступлений, ни войн. И наш народ не нуждается в прорицателях.
— Тогда чего вы боитесь? — воскликнула госпожа Хаз. «Хитрая бестия, — мелькнуло в голове Старшего экзаменатора. — Тут надо поосторожнее».
— Вы заблуждаетесь, мадам. Какие страхи? Мы просто считаем, что вы могли бы не поднимать столько шума.
Толпа засмеялась. Доктор Грис перевел дух. Пожалуй, не стоит применять силу, иначе простаки возьмутся жалеть эту несчастную. Пусть посидит на жестких досках: надоест — сама слезет.
А пока не мешало бы разогнать зевак, чтоб не забывали, кто здесь главный.
— Что у вас, работы нет? — гаркнул он. — Марш за дело! Даме охота чесать языком, а вы и развесили уши!
Запертый, точно в тюрьме, на городских Курсах Обучения, Анно Хаз не сразу прослышал о мятеже своей супруги. Но когда настало время обеда, девицы из столовой, разливая по тарелкам кандидатов горячий суп, принялись судачить о какой-то сумасшедшей, что вырядилась клоуном, уселась на Поющей башне и обзывает всех пропащими. Трудно было не признать манеру милой Аиры. Перепуганный, хотя и гордый Анно решил выпытать подробности. Власти, конечно, увели дикарку прочь?
— Что вы, — откликнулась девица, которая накладывала рисовый пудинг. — Посмеялись, как и все остальные.
Эти слова не только успокоили отца близнецов, но и утвердили в его решении. До Великого экзамена оставалось два дня. Мало-помалу кандидаты соглашались присоединиться к небольшому восстанию господина Хаза. Один лишь уборщик по имени Скуч не позволял себя уговорить. Зато со временем настроение на Курсах переменилось как по волшебству. Те, кто поначалу тупо листал непонятные книги и со страхом в глазах внимал каждому изречению лектора, теперь горячо взялись за работу.
Господин Пиллиш довольно потирал руки. Он воображал, будто кандидаты помогают друг другу преодолеть неверное отношение к экзаменам и это непременно скажется на их оценках. От ректора не укрылось, что источником всеобщего воодушевления стал тихий, мягкоречивый Анно. Сгорая от любопытства, Пиллиш вызвал его в кабинет на личную беседу.
— Я впечатлен, Хаз. В чем ваш секрет?
— Все очень просто, — пожал плечами тот. — Мы тут нашли время, чтобы поразмыслить над истинным смыслом экзаменов, и поняли: главное — показать лучшие свои стороны. Их-то мы и проявим, дабы, независимо от итогов, гордиться тем, что сделали.
— Браво! — всплеснул руками ректор. — Вот что называется круто изменить взгляды. Честно говоря, Хаз, в вашем досье записано: «безнадежно унылое, отрицательное отношение к любого рода проверкам». Но это бесподобно! Показать лучшие стороны — именно так! Даже я не выразился бы лучше.
Анно скромно умолчал о том, как именно собирается проявить это самое «лучшее». Озарение пришло в тот миг, когда Мико Мимилит с жаром рассказывал о разных видах ткани. Если бы только бедняге позволили отвечать о тканях, он позабыл бы свои вечные страхи… Вслед за первой мыслью пришла другая. Зачем тому, чья страсть — сукно и шелк, отвечать по иным предметам? С какой стати мучить людей вопросами, на которые им все равно не ответить? Каждый должен сдавать лишь то, что его по-настоящему интересует!
Анно поделился задумкой с товарищами.
— Это, конечно, хорошо, — сказали они. — Да ведь так не бывает.
Великий экзамен содержал сотни билетов, и среди них едва найдется один, касающийся тканей или облаков.
— Наплюйте на билет, — посоветовал господин Хаз. — Пишите о том, что знаете лучше всего.
— Да мы же провалимся.
— Мы и так провалимся.
Товарищи закивали. Истинная правда! Потому они здесь и оказались, что ни разу не сдали экзамена. В самом деле, какая разница?
— Да, какая разница? — незаметно подначивал Анно. — Рыбы не умеют летать, но этого с них и не требуют! Давайте покажем наши лучшие стороны.
— Тогда на нас рассердятся…
— И пусть! Или вы хотите опять просидеть несколько часов, дрожа от испуга?
Напоминание подействовало, точно удар молнии. И верно, кандидаты страшились даже не оценок. Долгое унижение во всех ненавистных подробностях отпечаталось в сердцах, точно пылающее клеймо. Ноги неохотно бредут к пронумерованной парте. Громкий стук: это выдвигается разом тысяча стульев. Шуршат-шелестят сотни экзаменационных листов. Пахнет свежей печатной краской. Перед глазами пляшут черные буквы, никак не хотят складываться в разумные слова, одна тарабарщина. Скрип-скрип-скрип — скрипят перья: те, что поумнее, уже обдумали вопросы и начинают отвечать. Топ-топ-топ — мягко топают проверяльщики, расхаживая между рядами. Во рту пересыхает от страха. Надо что-то писать, ну хоть что-нибудь… А в голове пустота. И внутри тупо сверлит уверенность: старайся не старайся, выйдет глупо, неправильно, плохо. Наконец чья-то рука медленно тянет веревку колокольчика. Сердце заходится, на лбу выступает холодный пот…
Что угодно, только не это.
И кандидаты, один за одним, примкнули к тайному мятежу. Теперь на занятиях они строчили целые трактаты на избранные темы. Устройство канализации, выращивание капусты, игры со скакалкой… Чего там только не было! Мико Мимилит разрабатывал подробную таблицу видов переплетения нитей. Анно Хаз решил затронуть некоторые проблемы перевода старинных мантхских свитков. И лишь несчастный Скуч по-прежнему тупо глазел на стену, сгорбившись за партой.
— Но ты должен знать хоть что-нибудь, — не сдавался Хаз.
— Не-а, — мотал головой тот. — Я только делаю, что прикажут.
— А после работы?
— Посидеть люблю.
Анно вздохнул.
— И все-таки напиши что-нибудь. Расскажи про свой обычный день.
— А чего рассказывать-то?
— Ну, встал ты с кровати… И так далее.
— Завтракаю. На работу. Домой. Обедаю. Спать.
— Вот-вот. А теперь то же самое поподробнее.
— Скукотища.
— Все интереснее, чем пялиться на стену.
И Скуч принялся описывать свой день. Через час или два напряженного труда уборщик едва добрался до первого перерыва на чай, когда внезапно сделал ошеломляющее открытие. Он еле дождался настоящего перерыва, чтобы сообщить товарищу о своем озарении.
— Представляешь, а я знаю, о чем писать на экзамене! — похвастал неудачливый кандидат.
— Потрясающе! — обрадовался Хаз. — Ну и о чем же?
— Чаепития!
Скуч просиял от гордости.
— Оказывается, я люблю их больше всего на свете!
Около получаса он излагал терпеливому слушателю, с какою страстью мечтает об этом коротеньком отдыхе с той самой минуты, когда приходит на работу. Как нетерпение возрастает с каждой минутой. Какую неземную радость он испытывает, откладывая в сторону метелку и доставая термос с горячим чаем. Как втягивает носом аромат, отвинчивая пробку, и наливает божественный напиток в кружку. А потом не спеша разворачивает хрустящую жиронепроницаемую бумагу и любуется тремя овсяными печеньицами, которые поутру захватил с собой. А после начинает по очереди макать их в чай и откусывать. О, это макание! В нем-то и заключается самый смак, Минута вознаграждения за праведные труды, когда благодарное сердце трепещет, предвкушая встречу с неизвестностью! 3десь нужно подлинное умение и такт. Попробуйте-ка рассчитать время, чтобы донести сладкое, пропитанное чаем печенье до рта целиком, положить на язык, чтобы оно там нежно крошилось и таяло! Стоит слегка передержать, или чересчур быстро вытащить, или даже не под тем углом, и целый кусок рухнет на дно кружки. Эта непредсказуемость и наполняла чаепития поэтической прелестью.
— А знаешь, — неожиданно промолвил Анно, — кто-нибудь должен изобрести такой сорт, который намокал бы, но не обламывался.
Собеседник восхищенно посмотрел на него.
— Как это изобрести? То есть выдумать новое печенье?
— Ну, да.
— Ух ты!
У Скуча перехватило дух. Стать изобретателем печенья! Вот была бы красота.
Таким вот образом, незаметно для себя проникаясь духом творчества, под мудрым и ненавязчивым руководством тихого господина Хаза, кандидаты готовились к предстоящему экзамену. Впервые в жизни они покажут лучшее, на что способны, а там хоть трава не расти.
Мама с малышкой провели на Поющей башне всю ночь. Оказалось, Аира была готова к такому повороту событий: в корзине нашелся и ужин, и одеяла, и даже любимая подушка Пинпин, не говоря уже о распашонке.
Поутру вокруг собралась новая толпа злорадных зубоскалов.
— Давай напророчь нам чего-нибудь! — выкрикивали они. — А мы послушаем! Скажи свое любимое: «О, пропащий народ!»
— О, пропащий народ.
Аира произнесла это гораздо тише, чем им хотелось бы, и напускное веселье как-то само собой улетучилось.
— О, пропащий народ, — повторила она печально. — Ни бедности. Ни преступлений. Ни войн. Ни сострадания.
Это уже было совсем не смешно. Люди зашаркали ногами, избегая смотреть друг другу в глаза. И в третий раз, почти шепотом, промолвила внучка пророка:
— О, пропащий народ. Я чувствую, как плачут ваши сердца, умоляя о доброте и милости.
Никто никогда не говорил таких слов в Араманте. Толпа замерла от ужаса. А потом начала расходиться. Теперь уже Аира не сомневалась в собственном даре. Ведь только истинных пророков ни единая душа не желала слушать.
Коллегия экзаменаторов подняла вопрос о мятежнице на утреннем заседании. Доктор Грис продолжал настаивать на политике невмешательства.
— Долго этой даме не протянуть. Пусть другие увидят, насколько неплодотворно ее поведение. Скоро несчастная сама в этом убедится, и что ей тогда останется? Спуститься с небес на землю.
Говорящий улыбнулся, довольный емким и цветистым оборотом, который только что употребил. Однако губы Главного экзаменатора не дрогнули.
— Я знаю эту семейку, — промолвил Мэсло Инч. — Отец — озлобленный неудачник. По матери плачет сумасшедший дом. Старшие дети так или иначе нас уже не побеспокоят. Остается младенец.
— Боюсь, я не совсем понял, — осторожно начал доктор Грис, — согласны вы со мной или нет?
— Согласен в принципе, — изрек начальник. — Однако на деле мятежницу следует убрать оттуда до наступления дня Великого экзамена.
— О, непременно, и даже загодя.
— А потом ей придется загладить свою вину.
— Что именно вы предлагаете?
— Пощечину дали всему городу. Публичное извинение будет в самый раз.
— Но это очень отважная женщина, — задумчиво произнес доктор Грис. — Своенравная женщина.
— Нет такого нрава, который нельзя было бы сломить. —
Главный экзаменатор холодно улыбнулся. — И любой отваге однажды приходит конец.
Глава 18
Трещина-Посреди-Земли
Теперь, когда близнецы стояли на земле, Великий Путь, так отчетливо заметный с главной вышки огромного корабля, снова скрылся из глаз. Вокруг сумрачно горбились покатые холмы и курганы, изрезанные Глубокими канавами; тут и там торчали низкорослые деревья; Широкой дороги не было и в помине. Только на горизонте по-прежнему высились зубчатые хребты — к ним-то и направились юные путники.
Мампо громко причитал на ходу. Во время битвы он сжевал слишком много тиксы, и теперь голова у мальчика гудела, во рту стоял мерзкий привкус, да вдобавок беднягу тошнило. Поначалу близнецы от души сопереживали товарищу. Однако нытье не прекращалось и со временем начало действовать на нервы. И Кестрель стала вести себя, как и раньше.
— Заткнись ты, Мампо.
Одноклассник принялся не только стонать, но и горестно подвывать. Из носа у него противно потекло, и попутчикам сделалось еще труднее жалеть грязнулю. А если честно, их занимали совсем иные заботы. Деревья постепенно густели, тропинка все чаще вела по темным прогалинам, и Кестрель крутила головой, разыскивая Путь, а Бомен… Бомен тревожно вглядывался в окружающие тени. Мальчику не впервые казалось, что за ними кто-то следит. Впрочем, могло быть и так, что это лишь разыгралось его бурное воображение. И юный странник молчал, не желая пугать товарищей раньше времени.
Но вот он увидел, точно увидел — и застыл будто вкопанный, безмолвно указывая вперед. Сквозь развесистые кроны друзья различили гигантскую фигуру, взирающую на них с высокого постамента. «Великаны!» — ужаснулись близнецы, вспомнив слова королевы. Троица притихла, боясь пошевелиться. Существо тоже не трогалось с мечта. Внезапно Мампо чихнул во весь голос и громко сказал:
— Ой! Прости, Кесс.
Великан ничего не услышал — или не подал виду. Дети подкрались к деревьям, осторожно раздвинули ветви… И страхи тут же рассеялись.
Гигант оказался статуей в два человеческих роста.
Древняя-предревняя, пострадавшая от ветров и непогоды скульптура изображала мужчину в длинных одеждах. Его правая рука указывала на юг, левой же вовсе не было, как не осталось ни пальцев, ни половины лица. Время беспощадно стерло даже острые углы каменного постамента.
Неподалеку высилась еще одна фигура, а там еще и еще, целых два ряда, ведущих в сторону гор.
— Так вот как они показывали Великий Путь, — догадалась девочка. — Наверное, раньше великаны стояли по всей дороге.
Наконец дети могли с уверенностью тронуться дальше. Но тут закапризничал Мампо:
— Давайте передохнем! Я устал. У меня голова болит.
— Лучше не останавливаться, — промолвил Бомен.
Мальчик завыл белугой.
— Домой хочу-у!
— Извини, — стараясь быть мягким, сказал товарищ. — Мы должны идти дальше.
— И чего ты никогда не утираешься? — вставила Кестрель.
— Да все равно же течет, — жалобно возразил одноклассник.
Редкие рощи сменились настоящим лесом, и стало окончательно ясно, что троица вышла на верную дорогу. На открытом пространстве укоренилась молодая поросль, а по краям, как и в те стародавние годы, когда Великий Путь еще звался Великим, шумели стены вековых деревьев. Обрадованная успехом, Кесс объявила короткий привал. Нажевавшийся тиксы нытик тут же рухнул без сил. Бомен раздал всем хлеба с сыром, и дети жадно набросились на еду.
За ужином Кестрель наблюдала за Мампо и заметила, как улучшается его настроение по мере наполнения желудка. Точь-в-точь крошка Пинпин, подумалось ей.
— Ты просто маленький, беспомощный ребенок, — строго произнесла девочка. — Плачешь, когда голодный. Даже спишь, как младенец.
— Это плохо?
— А тебе самому разве нравится?
— Главное, чтобы я нравился тебе, Кесс, — широко улыбнулся мальчик.
— Честное слово! С тобой говорить — как о стенку горох.
— Ну, прости…
— И вообще удивляюсь, как ты продержался в Оранжевом столько лет.
— А мы его об этом и не спрашивали, — тихо промолвил Бо.
Девочка изумленно посмотрела на брата. Верно: столько дней проведя бок о бок, близнецы до сих пор ничего не знали о своем попутчике. В школе от него шарахались как от чумы. Потом, когда самый глупый мальчишка в классе нежданно-негаданно сделался ее другом, Кестрель вовсе не стремилась поощрять эту навязчивую преданность. Ну а за время странствий девочка привыкла думать про него, словно про дикого зверя, который волей случая привязался к ним, нормальным людям, и стал почти любимцем. Но ведь это неправда: Мампо не животное. Он такой же ребенок, как и они с братишкой.
— Где твои родители? — обратилась Кесс к товарищу. Мальчик удивился вопросу, а потом обрадовался, что вызвал чей-то интерес.
— Мамка умерла, когда я был маленьким. А папки нету.
— Он тоже умер?
— Не уверен. По-моему, его просто нет.
— Как же, у всех есть отец. По крайней мере недолго.
— А у меня нету.
— Ты бы хотел узнать, что с ним случилось?
— Не-а.
— Почему?
— Не хочу, и все тут.
— Погоди, откуда же у тебя семейная оценка? — вмешался Бо.
— Да, и как ты умудрился столько лет проучиться в Оранжевой школе с такими… — Девочка запнулась, увидев глаза брата.
— С такими тупыми мозгами? — подсказал однокашник, ничуть не обидевшись. — У меня очень умный дядя. Благодаря ему даже такого дурачка, как я, держат в приличном классе.
Бомена окатила волна невыразимой печали.
— Ты ведь не любишь школу, Мампо? — спросил он, содрогнувшись.
— Конечно, — просто ответил мальчик. — Когда ничего не понимаешь и все над тобой смеются — чего уж тут любить? Близнецы переглянулись: оба вспомнили, как заодно с прочими дразнили странноватого грязнулю, и залились краской стыда.
— Зато теперь здорово, — просиял Мампо. — У меня появились друзья. Правда же, Кесс?
— Правда, — кивнула та. — Мы твои друзья.
Брат понимал, что она притворяется, чтобы не обидеть беднягу, — и готов был расцеловать ее за это.
Обожаю тебя, сестричка.
— А кто твой дядя, Мампо?
— Понятия не имею. Мы никогда не виделись. Он очень важный человек с высокими баллами. А я глупый, вот и не гожусь ему в родные.
— Постой, это ужасно!
— Да нет, он такой добрый. Госпожа Холиш всегда про него, говорит с почтением. Он бы обязательно взял меня в семью, если бы я был смышленым. Но мне хорошо и у госпожи Холиш.
— Ах, Мампо, — закручинилась Кестрель. — В какое ужасное, печальное место превратился наш Арамант!
— Ты тоже так думаешь? А я думал, я один…
Бомен покачал головой. Почему-то чем больше он узнавал товарища, тем сильнее изумлялся. Казалось, в душе этого мальчишки не было ни капли злобы или себялюбия. Как никто другой, Мампо умел наслаждаться минутными радостями, не заботясь о том, что ему неподвластно. Вопреки своим горестям он рос неисправимым жизнелюбом — а может, именно черствость и бессердечие окружающих научили его ценить малейшие знаке доброты?
Подкрепив силы, троица заторопилась в путь, ибо солнце клонилось к закату. Мампо, набив живот, заметно повеселел, и ничто не омрачало настроения друзей, спокойно шагающих по руинам некогда Великого Пути на север, в горы.
Дорога тянулась прямо, но, к сожалению, вверх по склону, забирая все круче. Уже не просто большие, а гигантские деревья плотнее смыкали свои ряды по обеим ее сторонам. Вечерело. В грозно сгустившихся сумерках близнецам чудились юркие тени, мерещился хищный блеск чьих-то глаз. Дети ускорили шаг, жались друг к дружке, и все им казалось — снует кто-то вокруг, а глазами его никак не ухватишь.
Нет уж, как ни спеши — придется, видно, в лесу ночевать. Стали посматривать, где бы получше. Мампо до того утомился, что повалился бы и на камень, лишь бы скорей.
— Давайте здесь. Отличное место.
— Что в нем такого отличного?
— Ну, тогда вон у тех больших корней.
— Нет, Мампо. Там нас легко заметить.
— Разве нас кто-нибудь ищет?
— Не знаю. Может, и никто.
Бомен спохватился, прикусил язык, да поздно. Однокашник задергался, начал подпрыгивать и озираться при любом шорохе. Потом не то разглядел что, не то пригрезилось — и вовсе забегал по кругу, пока товарищ не поймал его за плечи. Мампо затих, но продолжал трястись как осиновый лист.
— Все в порядке, успокойся.
— Там… глаза! Я кого-то видел!
— Да, и я тоже. Мы ведь не дадим ему обидеть Кесс?
— Не дадим, Бо. Она же моя подружка.
И Мампо тронулся дальше. Но теперь, стоило ему заметить подозрительную тень между деревьев, юный храбрец поднимал кулак и громко кричал:
— Только выйди, ты у меня получишь!
Близнецы потрусили следом, намереваясь пройти до ночи как можно дальше. Усталость, однако, брала свое: дети уже решились лечь где попало, и будь что будет. Только в этот миг далеко впереди между кронами и замаячили колонны.
Огромные столбы высились справа и слева от Великого Пути, отмечая вход на длинный каменный мост. На дальней стороне белели такие же. Там опять начиналась земля, но чтобы достичь ее, нужно было преодолеть две с лишним сотни ярдов над пропастью, а мост обратился в развалину. Его высокие увенчанные парапетами стены с головокружительно высокими каменными арками разделял двадцати футовый провал: полотно давно обвалилось. Глядя в жуткую бездну, куда уходили опоры, оставалось лишь удивляться, как они еще стоят без поддержки друг друга.
Остановившись под колоннами, друзья устремили взоры в ущелье. Земля обрывалась у них под ногами бесконечным рядом скалистых граней, а далеко-далеко, во мглистом полумраке, мерцали волны широкой реки, что бежала меж двух срединных арок. Противоположный склон избороздили глубокие трещины, поросшие травой и чахлым кустарником. Насколько хватало обзора, по правую и по левую руку от близнецов неровный край пропасти проходил сквозь темный лес, точно рваная рана на теле мира.
Мампо громко причитал на ходу. Во время битвы он сжевал слишком много тиксы, и теперь голова у мальчика гудела, во рту стоял мерзкий привкус, да вдобавок беднягу тошнило. Поначалу близнецы от души сопереживали товарищу. Однако нытье не прекращалось и со временем начало действовать на нервы. И Кестрель стала вести себя, как и раньше.
— Заткнись ты, Мампо.
Одноклассник принялся не только стонать, но и горестно подвывать. Из носа у него противно потекло, и попутчикам сделалось еще труднее жалеть грязнулю. А если честно, их занимали совсем иные заботы. Деревья постепенно густели, тропинка все чаще вела по темным прогалинам, и Кестрель крутила головой, разыскивая Путь, а Бомен… Бомен тревожно вглядывался в окружающие тени. Мальчику не впервые казалось, что за ними кто-то следит. Впрочем, могло быть и так, что это лишь разыгралось его бурное воображение. И юный странник молчал, не желая пугать товарищей раньше времени.
Но вот он увидел, точно увидел — и застыл будто вкопанный, безмолвно указывая вперед. Сквозь развесистые кроны друзья различили гигантскую фигуру, взирающую на них с высокого постамента. «Великаны!» — ужаснулись близнецы, вспомнив слова королевы. Троица притихла, боясь пошевелиться. Существо тоже не трогалось с мечта. Внезапно Мампо чихнул во весь голос и громко сказал:
— Ой! Прости, Кесс.
Великан ничего не услышал — или не подал виду. Дети подкрались к деревьям, осторожно раздвинули ветви… И страхи тут же рассеялись.
Гигант оказался статуей в два человеческих роста.
Древняя-предревняя, пострадавшая от ветров и непогоды скульптура изображала мужчину в длинных одеждах. Его правая рука указывала на юг, левой же вовсе не было, как не осталось ни пальцев, ни половины лица. Время беспощадно стерло даже острые углы каменного постамента.
Неподалеку высилась еще одна фигура, а там еще и еще, целых два ряда, ведущих в сторону гор.
— Так вот как они показывали Великий Путь, — догадалась девочка. — Наверное, раньше великаны стояли по всей дороге.
Наконец дети могли с уверенностью тронуться дальше. Но тут закапризничал Мампо:
— Давайте передохнем! Я устал. У меня голова болит.
— Лучше не останавливаться, — промолвил Бомен.
Мальчик завыл белугой.
— Домой хочу-у!
— Извини, — стараясь быть мягким, сказал товарищ. — Мы должны идти дальше.
— И чего ты никогда не утираешься? — вставила Кестрель.
— Да все равно же течет, — жалобно возразил одноклассник.
Редкие рощи сменились настоящим лесом, и стало окончательно ясно, что троица вышла на верную дорогу. На открытом пространстве укоренилась молодая поросль, а по краям, как и в те стародавние годы, когда Великий Путь еще звался Великим, шумели стены вековых деревьев. Обрадованная успехом, Кесс объявила короткий привал. Нажевавшийся тиксы нытик тут же рухнул без сил. Бомен раздал всем хлеба с сыром, и дети жадно набросились на еду.
За ужином Кестрель наблюдала за Мампо и заметила, как улучшается его настроение по мере наполнения желудка. Точь-в-точь крошка Пинпин, подумалось ей.
— Ты просто маленький, беспомощный ребенок, — строго произнесла девочка. — Плачешь, когда голодный. Даже спишь, как младенец.
— Это плохо?
— А тебе самому разве нравится?
— Главное, чтобы я нравился тебе, Кесс, — широко улыбнулся мальчик.
— Честное слово! С тобой говорить — как о стенку горох.
— Ну, прости…
— И вообще удивляюсь, как ты продержался в Оранжевом столько лет.
— А мы его об этом и не спрашивали, — тихо промолвил Бо.
Девочка изумленно посмотрела на брата. Верно: столько дней проведя бок о бок, близнецы до сих пор ничего не знали о своем попутчике. В школе от него шарахались как от чумы. Потом, когда самый глупый мальчишка в классе нежданно-негаданно сделался ее другом, Кестрель вовсе не стремилась поощрять эту навязчивую преданность. Ну а за время странствий девочка привыкла думать про него, словно про дикого зверя, который волей случая привязался к ним, нормальным людям, и стал почти любимцем. Но ведь это неправда: Мампо не животное. Он такой же ребенок, как и они с братишкой.
— Где твои родители? — обратилась Кесс к товарищу. Мальчик удивился вопросу, а потом обрадовался, что вызвал чей-то интерес.
— Мамка умерла, когда я был маленьким. А папки нету.
— Он тоже умер?
— Не уверен. По-моему, его просто нет.
— Как же, у всех есть отец. По крайней мере недолго.
— А у меня нету.
— Ты бы хотел узнать, что с ним случилось?
— Не-а.
— Почему?
— Не хочу, и все тут.
— Погоди, откуда же у тебя семейная оценка? — вмешался Бо.
— Да, и как ты умудрился столько лет проучиться в Оранжевой школе с такими… — Девочка запнулась, увидев глаза брата.
— С такими тупыми мозгами? — подсказал однокашник, ничуть не обидевшись. — У меня очень умный дядя. Благодаря ему даже такого дурачка, как я, держат в приличном классе.
Бомена окатила волна невыразимой печали.
— Ты ведь не любишь школу, Мампо? — спросил он, содрогнувшись.
— Конечно, — просто ответил мальчик. — Когда ничего не понимаешь и все над тобой смеются — чего уж тут любить? Близнецы переглянулись: оба вспомнили, как заодно с прочими дразнили странноватого грязнулю, и залились краской стыда.
— Зато теперь здорово, — просиял Мампо. — У меня появились друзья. Правда же, Кесс?
— Правда, — кивнула та. — Мы твои друзья.
Брат понимал, что она притворяется, чтобы не обидеть беднягу, — и готов был расцеловать ее за это.
Обожаю тебя, сестричка.
— А кто твой дядя, Мампо?
— Понятия не имею. Мы никогда не виделись. Он очень важный человек с высокими баллами. А я глупый, вот и не гожусь ему в родные.
— Постой, это ужасно!
— Да нет, он такой добрый. Госпожа Холиш всегда про него, говорит с почтением. Он бы обязательно взял меня в семью, если бы я был смышленым. Но мне хорошо и у госпожи Холиш.
— Ах, Мампо, — закручинилась Кестрель. — В какое ужасное, печальное место превратился наш Арамант!
— Ты тоже так думаешь? А я думал, я один…
Бомен покачал головой. Почему-то чем больше он узнавал товарища, тем сильнее изумлялся. Казалось, в душе этого мальчишки не было ни капли злобы или себялюбия. Как никто другой, Мампо умел наслаждаться минутными радостями, не заботясь о том, что ему неподвластно. Вопреки своим горестям он рос неисправимым жизнелюбом — а может, именно черствость и бессердечие окружающих научили его ценить малейшие знаке доброты?
Подкрепив силы, троица заторопилась в путь, ибо солнце клонилось к закату. Мампо, набив живот, заметно повеселел, и ничто не омрачало настроения друзей, спокойно шагающих по руинам некогда Великого Пути на север, в горы.
Дорога тянулась прямо, но, к сожалению, вверх по склону, забирая все круче. Уже не просто большие, а гигантские деревья плотнее смыкали свои ряды по обеим ее сторонам. Вечерело. В грозно сгустившихся сумерках близнецам чудились юркие тени, мерещился хищный блеск чьих-то глаз. Дети ускорили шаг, жались друг к дружке, и все им казалось — снует кто-то вокруг, а глазами его никак не ухватишь.
Нет уж, как ни спеши — придется, видно, в лесу ночевать. Стали посматривать, где бы получше. Мампо до того утомился, что повалился бы и на камень, лишь бы скорей.
— Давайте здесь. Отличное место.
— Что в нем такого отличного?
— Ну, тогда вон у тех больших корней.
— Нет, Мампо. Там нас легко заметить.
— Разве нас кто-нибудь ищет?
— Не знаю. Может, и никто.
Бомен спохватился, прикусил язык, да поздно. Однокашник задергался, начал подпрыгивать и озираться при любом шорохе. Потом не то разглядел что, не то пригрезилось — и вовсе забегал по кругу, пока товарищ не поймал его за плечи. Мампо затих, но продолжал трястись как осиновый лист.
— Все в порядке, успокойся.
— Там… глаза! Я кого-то видел!
— Да, и я тоже. Мы ведь не дадим ему обидеть Кесс?
— Не дадим, Бо. Она же моя подружка.
И Мампо тронулся дальше. Но теперь, стоило ему заметить подозрительную тень между деревьев, юный храбрец поднимал кулак и громко кричал:
— Только выйди, ты у меня получишь!
Близнецы потрусили следом, намереваясь пройти до ночи как можно дальше. Усталость, однако, брала свое: дети уже решились лечь где попало, и будь что будет. Только в этот миг далеко впереди между кронами и замаячили колонны.
Огромные столбы высились справа и слева от Великого Пути, отмечая вход на длинный каменный мост. На дальней стороне белели такие же. Там опять начиналась земля, но чтобы достичь ее, нужно было преодолеть две с лишним сотни ярдов над пропастью, а мост обратился в развалину. Его высокие увенчанные парапетами стены с головокружительно высокими каменными арками разделял двадцати футовый провал: полотно давно обвалилось. Глядя в жуткую бездну, куда уходили опоры, оставалось лишь удивляться, как они еще стоят без поддержки друг друга.
Остановившись под колоннами, друзья устремили взоры в ущелье. Земля обрывалась у них под ногами бесконечным рядом скалистых граней, а далеко-далеко, во мглистом полумраке, мерцали волны широкой реки, что бежала меж двух срединных арок. Противоположный склон избороздили глубокие трещины, поросшие травой и чахлым кустарником. Насколько хватало обзора, по правую и по левую руку от близнецов неровный край пропасти проходил сквозь темный лес, точно рваная рана на теле мира.