воздухе. Стоишев, Ликанац, Платон расплывались перед моим взглядом, и я,
схватившись за крышку стола, присел на стул, на котором только что сидел
генерал Ручинский.
Я таскаю вас за собой, как шлейф, я не могу избавиться от вас нигде: ни
в пространстве, ни во времени, ни в мозге своем, ни в мыслях этого мозга. Я
нахожусь на пределе. Разорвите меня на части, отрубите мне голову, только
дайте покоя и забвения. Вся моя душа облита кровью, все мои думы, так или
иначе, возвращаются к родителям, которые то появляются рядом, то исчезают,
то опять появляются в других образах. А мне не нужно их подобий. Мне нужны
они. Я хочу жить простой жизнью. Что же случилось со мной? Я уже не
выдерживаю. Я не могу на этом острове владеть собой. Я подожгу его со всех
сторон, чтобы на нем сгорели все вместе со мной.
Недавно поедавшие, угрожавшие, поучавшие куклы молчали. В из глазах
были тоска и безразличие.
- Эх ты, горе луковое, - обхватил мое плечо Терентий Щуга и повел в
свою избу. - А еще Бог!
Я от неожиданности разрыдался у него на плече.
- А где Лиза? Или, нет, Мананна?
- Ты и впрямь, нездоров. Лиза тебя давно ждет. А вот Мананна ты
говоришь, такой у нас не водится. Эхма, сук еловый, едрена вошь. Я шел
следом за Терентием. Зачем Лиза мне все врала, что он ей отец? Зачем она
придумала эту страшную быль? А, может, придумал я?
Никогда никому не верьте, если даже вас ведут в нужном вам направлении
и если вас ведет близкий и преданный вам друг. Вообще, на этом свете мало
чему можно верить. Можно верить Богу, можно верить родителям, но я сам -
Бог, а родителей моих давно уже нет. И я шел следом за Терентием, рыдая и
спотыкаясь, но не верил ему. Не верил, что он приведет меня к Лизе. К той
Лизе, с которой начались все мои злоключения на острове.
И я не ошибся. Мы шли уже третий день. А избы не было видно.
- Щуга, - спрашивал я его, - где же изба?
А он только пожимал огромными плечами и шел, шел дальше. И молчал.
Сибирь - красивое место. Есть тропинка, может быть, звериная, тогда пройдешь
по ней и дойдешь куда-нибудь. А нет таковой тропинки, то будешь продираться
через бурелом, пока ноги не обломаешь. Я шел за Щугой, который, конечно,
знал все тропинки и мог любоваться этим зеленым морем тайги.
Голова моя постепенно прояснялась, глаза светлели, черное пальто
покрылось голубоватым пушистым снегом. Приятные ощущения охватили меня, и я
вспомнил, что ровно год назад остался без матери, а потом и без отца.
Вспомнил, что познакомился с Форой, вспомнил и соседку по квартире отца,
Ангелину Ротову. Вот женщина-то была! Что же я с ней сделал? Не помню. Потом
объявился брат. Я что-то и с братом сделал. И тоже ничего не помню. Вот иду
черт знает куда, черт знает за каким-то Терентием. А что мне наговорила про
него Лиза? А кто такая Лиза? Деревенская девка из избы? И почему я должен ее
видеть? А ужас какой я пережил в этом люке! Лапа-мерзкий, Карл Стоишев, а
прикидывался всего лишь бухгалтером, а этот генерал - кто такой? Чего ему от
меня надо? Может быть, я случайным образом оказался в его месте и мешаю ему?
Нет, я никому не хочу мешать. Я должен не идти за Терентием, а исчезнуть
тихо. Мысли в голове, которая вновь отяжелела, налилась свинцом, на миг
просветлели, и я потихоньку свернул с той тропы, по которой, рассекая
воздух, шествовал Терентий Щуга. Я сам найду свою дорогу. Пойду туда, не
знаю куда. Найду то, не знаю что. Я улыбнулся своей детской хитрости,
которой обучила меня еще в детские годы моя бабушка.
Щуга не заметил моего исчезновения. Я оказался один на один с зеленой
массой, которая становилась то черной, то бурой, то фиолетовой. Я находился
будто в другом мире. Я сел на пенек и пригорюнился. Что за жизнь моя такая?
Ничего не могу довести до конца. Вот хотя бы трактат. Слово - это так важно
для людей! Не будь его, мы все бы разбежались вот по такой лесистой
местности и не знали бы, что есть Шекспир, Гете, что есть Данте, что есть
Скалигер. Да, я не стесняюсь вставлять себя в этот список, потому что я
гениален. Пусть пока ничего реального я не создал, но возможно ли гению
создать что-либо реальное? Ни один из них так этого и не сделал. Если
сделал, то только наметки, только первые штрихи, которые люди подхватили и
считают совершенным образцом их деятельности. А я творю свой мир в голове. И
разве кто-нибудь из них мог бы соперничать со мной? Все мое повествование
закручено и перекручено невозможным образом, а читать все равно интересно. И
никто не знает, даже я, кто сейчас может появиться передо мной, пока я сижу
на пеньке и что-то обдумываю. А что я обдумываю? Да, ничего. Просто хорошо
сидеть на пеньке, смотреть на снег, вспоминать нечто милое из своей темной и
безумной жизни.
Много ли больных и умалишенных бегает по просторам острова? Кто знает?
Все умалишенные почему-то сбиваются в большие соты городов, строят дома,
канализации, банки, высотные здания, казино, публичные дома с саунами и
ездят на широких, как корыто, машинах. Зачем они это делают? Ведь жизнь
заключается не в этих преходящих прелестях быта. За эти прелести ты все
время борешься с кем-то, чего-то боишься, даже если хоть раз выберешься
отдохнуть, то и там, в далекой заграничной стране, переживаешь: подцепил
Спид от дешевой проститутки или нет? Вот в чем вопрос. Мне скучно с моими
современниками. Они суетливы, лживы и скаредны. Помыслы их не
распространяются дальше материальных благ. Такое ощущение, что современный
мир впал в прагматическую бездну и выбраться из нее не может. Ему нужна
помощь. Но никто ему не поможет, так как старикам не помогают, а их убивают.
Анела, ты была рядом со мной, ты любила меня, твоя улыбка светилась при
виде меня. Куда ты исчезла? Твои шоколадные волосы и высокие коленки, наше
море, по которому мы с тобой уплывали на коммерческом матраце, - ты все это
помнишь?
Анела согласно кивнула головой и поправила мой черный шарф, усыпанный
еловыми иголками и снегом.
- Я так и думал, что ты, первая, придешь ко мне, Анела.
- Скалигер, с тобой нехорошо. Ты можешь потерять не только меня, но и
нас всех. Хотя ты должен всех потерять, тогда тебе станет значительно лучше.
Ты хоть немного понимаешь, что с тобой происходит?
- Если бы я не понимал, я бы не был Скалигером. Из вас никто не спасет
меня. Даже, наоборот. Странное поведение многих моих фантомов на этом
острове заставляет меня держаться настороже. Я боюсь своих созданий. Бог
боится своих созданий!
Я рассмеялся.
- Придет тот час, когда на этом острове не останется никого: ни меня,
ни вас, тем более, ни Щуги с его Лизами и Аграфенами, ни генерала, ни
полуреального Платона. Будет большая пустота. Ты знаешь, что такое большая
пустота, Анела?
- Знаю, знаю, мой дорогой Юлий.
Фора нежно наклонилась ко мне и поцеловала в бледную иссохшую щеку.
- И ты здесь, Фора?
- Не только мы, но и твои друзья Жакино и Пьер.
- Я думаю - и Николь недалеко, и Грета близко, и, конечно же, Аркадий
где-нибудь уже сук ломает и бьет им зайца, а рядом с ним стоит и поучает
Омар Ограмович. Эх, дорогие мои! Вы так и не смогли меня бросить. Но почему
не видно Алексея Федоровича?
- Алексей Федорович больше к нам не придет. Он не может покинуть
недостроенного моста и, периодически прыгая с него вниз, меряет глубину
реки, чтобы увести всех с этого острова.
- Чем же ему этот остров не нравится? - спросил я Арона Макаровича
Куриногу.
- Алексей Федорович предполагает, что на данном острове не может
эволюционировать нормальная жизнедеятельность мозга. Условия здесь таковы,
что все время встречаются какие-то побочные эффекты, которые самым
разрушительным образом воздействуют на интеллект. Он говорит, что это даже -
не остров, в бездна, в которой карабкаются беспомощные организмы, вроде
наших.
Алексей Федорович, я читал твои труды, читал их, когда ты писал
полуголодный, согревая свою макушку бархатной шапочкой. Я верил, что ты,
уйдя в абстракции, будешь не столь жесток по отношению к реальному миру, что
ты его пожалеешь, вот такой ущербный, изломанный жизнью и нежизнью, но ты не
пожалел, ибо для тебя правда, объективная и никому не нужная, важнее всего.
Ты стоишь на мосту, прыгаешь в ледяную воду и что-то соображаешь за
всех нас - диких и молчаливых людей. А мы здесь, в этих лесных зарослях
что-то предполагаем сделать, чтобы не так печальна была действительность,
чтобы всем было, по крайней мере, плохо одинаково. Я позвал Омар Ограмовича.
- Учитель, я долго не говорил с тобой. Ты учил меня принципам, ты в
глубине времен ждал столетиями моего прихода, ты гнался за мной всюду и ты
не раз умирал на моих глазах. Ты не менее Бог, чем я. Ты один - не фантом из
этого окружения. Ты должен спасти этот остров. Ты должен убить Алексея
Федоровича и принести мне его скальп.
- Юлий, твои галлюцинации приводят тебя к крайностям. Я говорил, что
наш с тобой конец будет обозначен здесь. Но, если ты не боишься этого, я
готов сделать то, что ты велишь.
- Иди, Омар Ограмович.
Сколько людей ученых, а сколько людей неученых? Так я - за большинство.
Я за неученых людей, не блуждающих в придуманных мирах и живущих тем, что им
посылают природа и бог. Вот Аркадию природа послала жирного зайца и он нежно
делится с Лией Кроковной его зажаренной ножкой.
- Ой, Аркадий, какой вы умелый и ласковый! А я всегда думала, что вы не
годный ни к чему спортсмен.
- Вы обижаете меня, Лия Кроковна, - сказал он, смущаясь Стоишевой и
придвинулся своими мышцами к ней поближе. - Если бы вы знали, как я мечтаю о
вас в своих девственных снах.
- А я о вас стала мечтать в своих недевственных снах. Куринога оказался
такой пошляк и скареда, что мне с ним не по пути.
Пойдемте за деревья?
А как же заяц?
- Возьмем с собой.
Все в теле Аркадия дрожало. Только они оказались за плотным кольцом
лесного массива, Аркадий стал быстро раздеваться и остался в чем его родила
когда-то мать. Он с удивлением смотрел на свое произведение между ног, от
этого же произведения не отрывала лукавых глаз и Лия Кроковна. Она встала на
колени перед Аркадием и сжала его двумя руками. Аркадий весь заполнился
детской истомой и боялся пошевельнуться. Стоишева стала его лизать, потом,
нализавшись вволю, положила юношу на спину и села на него верхом. И вдруг
запела песню. Странную такую, давнюю и лиричную: "Зачем вы, мальчики,
красивых любите?". Аркадий не понял, что это песня, вскочил с места и
подхватил на руки Стоишеву и стал ходить с ней, возбужденный, по снегу и
уговаривать: "Милая, милая, я люблю тебя всякую и навсегда".
Скалигер все это видел. Но ни один мускул не пошевелился на его лице.
Он стал думать, откуда в его голове могли взяться эти влюбленные и вспомнил:
когда он был маленьким, то жили они в коммунальной квартире. В их квартиру
вернулась из тюрьмы одна весьма интересная особа, якобы пострадавшая от
сталинских репрессий, хотя соседи говорили, что она сидела за то, что
продавала крашенные ковры. И вот, когда все уходили, она специально кричала
Юлику: "Юлик, ты не выходи, дверь в ванну открыта!". Большего соблазна я не
испытывал более никогда. Я наклонялся к замочной скважине и видел что-то
потрясающее: красивое, мясистое, кроваво-красное, набитое густыми черными
волосами. Вся дверь обливалась какой-то жидкостью. Но я ни разу не осмелился
выйти сам. Лишь однажды, она как будто почувствовала или услышала мое
горячее дыхание и прямо пошла к двери и распахнула ее. Взяла меня на руки и
начала целовать, прижимать к своей душистой сильной груди, засовывать
крупный малиновый сосок в рот, теребить то, что у меня уже немного
приподнималось. Она утащила меня в свою широкую постель и раскинула ноги, и
я тогда убедился, что мир - это не объем, это - не плоскость, что мир - это
расщелина, бездна, которую не видно, но которая постоянно и неустанно нас
зовет, и молодого, и старого человека. Она заставила лизать эту расщелину,
изгибалась, охала, распустила на подушках пышные черные волосы и стонала. А
я, как кролик или крысенок, работал и работал язычком. И вдруг почувствовал,
как из этой расщелины течет сладкий малиновый сок, только бело-студенистый,
как кисель в детском саду. Каждый день, когда отсутствовали родители, мы с
ней только этим и занимались. Она была противницей мужчин, называла их
скотами, грязными свиньями, и сама с большим удовольствием вылизывала мою
грудь, ноги, подмышки, попку. Если бы я помнил ее имя, то я бы сейчас
непременно восстановил ее. Но я забыл. Я помню все, но я все забыл. Остались
какие-то монстры, которые не понимают меня, а только кружат вокруг меня, как
мухи.
Если бы знали, как скучно читать романы, как скучно все подгонять друг
к другу, вырисовывать характеры, определять сюжет, выдерживать фабулу. Слава
богу, что то, что я пишу, это и не роман вовсе, а большое и непонятное,
растянувшееся на сотни страниц нечто о чем-то: обо мне ли, о моих ли
галлюцинациях, а, может, о реальных лицах. Надо забыть, что мы живем в
размеренном мире, что все люди подчинены, нет - не правительству, не глупым
чиновникам, не умным и крутым мафиози, мы все, без исключения, подчинены
времени, а проще - часам. Так порой не хочется уходить из сновидений, даже
страшных, потому что там может быть все, что угодно, и без трагических
концов: там может быть потрясающая любовь, потрясающая идея, да мало ли что!
Во сне даже за совершенное убийство не отвечают, тем более за самоубийство.
Как бы я хотел вернуться навсегда в сон, в это блаженное состояние
человечества, а мне приходится таскаться по острову и вспоминать невесть
что.
Мой мозг носил меня, как воздушный шар, по берегам и океанам моих
бесчисленных грез. Они, единственные, принадлежавшие только мне, хоть как-то
определяли мое бытие на этом острове, который неожиданно для меня приобрел
размеры Земли, потом вселенной. Или только так казалось моему всевластному
сознанию. Еще множество персонажей толпилось за кулисами его, просилось
наружу, хоть словом, хоть репликой заявить о себе. Я не мог сдерживать их
напора. И большинство из них вырвалось вперед.
Ты долго собирала деньги, чтобы летом уехать с мужем, который с тобой
не живет как с женщиной вот уже много лет. Ты тратишь деньги, и немалые,
занимаешь, выкручиваешься, чтобы вывезти его на влажный песок, к морю, чтобы
оставить меня среди пыльных зданий, вульгарных женщин с похотливыми глазами
и трусиками, врезавшимися в тонкий кошачий зад, которым они постоянно манят
меня и соблазняют в метро, в автобусе, на улице:
- Извините, вы не знаете, как пройти налево?
И стоит, и хлопает наклеенными ресницами, и облизывает губы, готовые
впиться в тебя и высосать все, что имеется в твоем организме.
А помнишь, как мы с тобой забрели в кафе? Потом уже, пьяненькие, пошли
к твоей подруге, у которой оказалось двое детей, собака и не оказалось мужа.
Коньяк лился рекой. Подруга, задрав юбку до великолепных атласных трусиков,
исполняла лирическую песню, а ты, поймав меня на кухне, куда еще не проникли
ни дети, ни собака, заставила овладеть собой и, пока я это делал,
лихорадочно курила сигарету и смотрела в окно, возможно, предполагая, что
там, за окном, стоит твой ревнивый немощный муж и тоже испытывает оргазм,
который испытываю и я. О! Ты умела вытворять подобные штучки. Но имя твое я
предам забвению. Никто и никогда не узнает, что, с любопытством прочитав
маркиза де Сада, на следующий день ты встретилась со мной и, вся дрожа,
заговорила о недостаточности наших отношений. Я все понял. Ты вошла в
литературный раж. Да, ты была той, одной из немногих женщин, которая
воспринимала слово как плоть, как основу реальной жизни. И если я тебе
говорил "ложись", то ты "ложилась" не просто на спину, ты ложилась всем
своим существом, кишками, позвоночником, мозгом, всей атрибутикой, которую
дала тебе природа. Ты широко открывала карие с мохнатыми ресницами глаза и
словно спрашивала: "И что теперь?" Засранка! Я всегда оказывался в нелепом
положении совратителя, учителя и тому подобной мерзости. Я никогда не
чувствовал в тебе партнера. Ты только давала и давала все, что могла.
Больно, не больно, гадко, не гадко - бери. И я брал. И мне было противно.
Словно я обожрал сироту, которой есть нечего. Ты потом всегда иронизировала,
когда прихорашивалась, когда красила лицо, губы, ресницы, и становилась
опять недоступной и желанной. Ты, видно, этого-то и добивалась. Звонила мужу
на работу и говорила, что сейчас выходишь от подруги и направляешься к нему,
чтобы вместе с ним провести обед, а сама, тем временем, покачиваясь на
стуле, так аппетитно оттопыривала задницу, что я рвался, как бык, на тебя,
срывая платье, трусики и внедряясь в черную бездну восхитительных ощущений.
Ты ладошкой прикрывала трубку и стонала, и шепотом говорила своему
подонку-мужу: "Я так тебя люблю. Ты такой сильный, такой нежный, такой
чудный и неотразимый мужчина". У твоего телефонного визави наверняка мокли
брюки от подобных признаний, я же трудился, как тракторист, над твоей пышной
задницей и корежил ее, и мял, и не мог насладиться. Время летело, как для
космонавтов. Не успел обернуться, а уже сутки миновали. Ты мучила меня. И
вот ты уезжаешь. Звонишь, предупреждаешь, что тебя не будет несколько
недель, что ты уезжаешь на юг, где ты будешь так же надувать мужа с
каким-нибудь новым ромео. Милая сука. Я ведь тоже люблю тебя. И ты реальна,
но и фантомна. Потому что я не знаю, когда ты захочешь увидеть меня, когда
ты захочешь подсунуть мне свою полупьяную подругу и подразнить свое женское
самолюбие. Ты для меня не кастальский источник, ты сексуальный источник, ты
тревожишь еще мою плоть, только одной тебе это удается, да и то тревожишь
прежде всего через больной мозг, влияешь на него словом, как раскаленной
иглой, и мозг подымает все, что может принести тебе как женщине
удовольствие.
- Что ты хочешь здесь, на острове? - спросил я тебя.
- Мне любопытно смотреть, как ты деградируешь. Ты считаешь, что твои
обрывочные, претендующие на поставангардистские измышления, писания на
кого-либо произведут эффект? Ты ошибаешься.
- Я это знаю. Я знаю, что чтение этого трактата, начатого моим
двойником, наоборот, будет скучным и никчемным. Но я знаю также и то, что ты
уже, как приколотая пером Набокова бабочка, не вылетишь с этой прожорливой
страницы. Я волен: зачеркнуть тебя или оставить надолго, а, может, и
навечно. Я до сих пор еще не решил - где фантомы, а где люди. А тем и другим
- все равно, что им дают читать, лишь бы было много приключений, истории,
секса, много было личных тревожащих душу и плоть воспоминаний. Вот я захочу
и раздену тебя при всех. Я вижу твою грудь с мохнатыми закручивающимися
волосками вокруг малиновых толстых и крупных сосков, твой гладкий живот,
твою разросшуюся, почти мужскую растительность и вмещающую в себя
значительную часть волос черную и одновременно красную и бордовую щель. Твои
плечи ежатся от холода, твои гладкие прохладные ноги покрылись мурашками,
твои губы полураскрылись и ты готова к любому приходу любого мужчины. Ну
как?
- Ты дурак. Я тебя жду. Возьми меня.
- Может все-таки назвать твое имя?
- Я тебе сама подскажу!
- Не уверен.
- Что ты знаешь о женщине? Ты, который путает Фору, Анелу, Лизу и
сиамскую кошку. Ты, который совокупляется с придурковатой Капитолиной,
пускающей слюну, а потом не избегаешь даже контакта с мертвой соседкой отца
Ангелиной Ротовой.
- Да ты знаешь все мои прегрешения?
- Почти... Я знаю, что у тебя есть чистое неведомое тебе отношение к
женщине, которую ты никогда не встретишь, разве что на этом острове и то
только в последний момент. А момент твой будет страшен. И он скоро, очень
скоро придет.
- Я выпустил тебя из мозга, только для того, чтобы ты видела жуткие
вещи и пугала меня. Но ты ведь знаешь, что это невозможно, ведь я Бог. Вы
избрали меня сами на этой земле, на этом острове.
- Когда ты просыпаешься, о чем ты думаешь?
- Я думаю о том, что напрасно я проснулся, ибо мир наваливается на меня
и дает мне пищу. Которая мне не лезет ни в рот, ни в голову. Мир противен,
мерзок, ничтожен. На душе дыра от тоски, которая выросла за ночь, и
приходится ее целый день залечивать тем, что, бродя среди других тебе,
подобных, понимать, что ты не в единственном числе.
- А я, когда просыпаюсь, то смотрю на лицо своего не любимого, но
больного мужа. И мне радостно. Мне есть о ком беспокоиться. Есть о ком
думать и есть кого обманывать. Знаешь, как это помогает! Иметь такого
неприхотливого человека-куклу, который всему верит, всем доволен, все
слушает. Это просто прелесть. Я его за это и люблю. Вот сейчас повезу с
твоего острова в теплые места, положу его на песочек, он у меня
представительный, толстый, важный. Ляжет на песочек и будет чему-то
улыбаться, даже, когда я откровенно буду флиртовать с аборигеном.
- Я завидую тебе. Я бы даже поехал с тобой. Оторвался бы от этой слизи,
которая тянется за мной многолицевым шлейфом и все время напоминает то, что
я безумен, то, что я Бог, то, что я... Другой, совсем другой, чем вы все. У
меня столько монстров позади, столько диких физиономий выглядывает из-за
моего плеча, которых ты просто не замечаешь. Ужас.
- А зачем же ты оказался на этом острове? Россия, кажется? Так?
- Ты так говоришь, как будто впервые слышишь это название.
- Россию слышала, но чтобы остров-Россия - нет.
- Ладно, пойду я. А то Терентий догонит. И опять изба, опять щи, опять
Лиза и прочая фантасмагория, которой не поймешь ты. Но прошу тебя, меня не
забывай, помни. Ведь я всегда делал то, что ты хотела.
Женщина без имени исчезла, как звезда, как лопнувший детский шарик.
Какой я дурак, думал я, идя по непроходимой тайге. Ведь совершенно
спокойно мог бы улететь вместе с ней, с ее энергетической сущностью и
избавиться от многих ненужных мне вопросов и проблем. Я что - хочу стать
губернатором этого края? Какая нелепость. Я бегу, признаюсь себе, бегу от
кошмаров, от людей, которые выдуманы мной и которые меня на этом острове
могут уничтожить. Есть только одно место на острове, где меня никто не
тронет, не побеспокоит, а сохранит и вылечит мою душу. Там живет моя бабушка
Прасковья. Село Богоявленское. Только там я буду в безопасности от всех.
Помню, как родители меня привезли к ней на лето. Небольшая комнатка,
две кровати, подпол, низкие окна. И большой портрет, на котором неизвестно,
что было нарисовано. Бабушка мне сказала: "Вот если подойдешь к нему и
ласково спросишь конфету, то он тебе ее даст." Я ласково попросил конфету у
портрета, и он мне ее кинул. Потом уже я догадался, что это сама ловко
проделывала бабушка. Но портрет не был столь прост. Когда все улеглись и
захрапели от выпитого самогона и жареной курицы, я подошел к портрету и стал
на него долго смотреть и увидел свой портрет: бесцветные глаза, бледное
лицо, легкие ключицы, черный шарф через шею. Я понял, что если когда-нибудь
вернусь сюда, то через это место и исчезну.
Прасковья умерла в этом же году, избу заколотили и уехали с острова в
город, где через определенное время ушли от меня мать и отец. Я остался один
и еще к тому же сошел с ума. На что я жив, чем я живу, как я живу - никто
ничего об этом не знает. Я метался по странам, по воспоминаниям, по читанным
и нечитанным страницам любимых и нелюбимых книг, я вспоминал все, что грело
мое сознание каким-то успокаивающим теплом. Но жизнь среди людей оказалась
невыносима. И тогда я понял, что я не человек. Я не тот. У меня страшно
болела рука, я натянул перчатку Акима Пиродова, а рука горела и горела и
стала так гореть, что и в самом деле могла жечь и прожигать любую вещь,
любой организм. Как мне вернуться в человеческое состояние? Зачем мне
глубинные походы во Францию, зачем и откуда в моем мозгу взялись Монтобраны,
мессиры, лиловые ноги Николь, официанты-негры с отрубленными языками, откуда
мне привиделась Грета и Германия - это клубок ненормальной жизни?
- Ты не уважаешь принципы? - обратился ко мне Омар Ограмович. - Ты
хочешь, чтоб твою родину уничтожили, ты хочешь жить сыто и красиво, а нам
вести за тебя твое дело. Так получается.
- Не раздражай меня, Омар Ограмович! Прошу тебя!
- Ты щенок, а не Бог. Ты убежал тогда от меня, когда умер твой отец. Я
не смог сделать из тебя обыкновенного галлюцинатора. Ты стал обычным
шизофреником. Я ошибся.
Я всегда с собой носил нож. Острый, небольшой, китайский. Лезвие его
выскакивало быстро и со щелчком. Я подошел к Омар Ограмовичу и внимательно
посмотрел ему в глаза. Там была бездна. И она мне показалась очень знакомой.
Я быстро выхватил нож из кармана. Раздался щелчок. И лезвие вошло в глаз
Омар Ограмовича.
Он наклонился от боли. И потерял сознание. Я начал вырезать сначала
раненый глаз, потом живой. Они переливались. То были не глаза: то были
какие-то кристаллические со многими гранями шары, в которых переливался и
солнечный, и лунный, и еще какой-то неведомый свет.
- Что ты сделал?! - закричал очнувшийся Омар Ограмович.
- Молчи, пока не разделал окончательно.
Я приставил склизкие глаза его к своим. То, что я увидел, не
поддавалось передаче обычными словами. Я оказался на том же острове, но он
же был и другой. Стояли высокие белые дома, окруженные фруктовыми деревьями,
пели на ветках райские птицы, бегали свободно животные, ласкаясь и тыкаясь в
ладонь. Небо было светло-голубым, и на нем светило умиротворенно мягкое
схватившись за крышку стола, присел на стул, на котором только что сидел
генерал Ручинский.
Я таскаю вас за собой, как шлейф, я не могу избавиться от вас нигде: ни
в пространстве, ни во времени, ни в мозге своем, ни в мыслях этого мозга. Я
нахожусь на пределе. Разорвите меня на части, отрубите мне голову, только
дайте покоя и забвения. Вся моя душа облита кровью, все мои думы, так или
иначе, возвращаются к родителям, которые то появляются рядом, то исчезают,
то опять появляются в других образах. А мне не нужно их подобий. Мне нужны
они. Я хочу жить простой жизнью. Что же случилось со мной? Я уже не
выдерживаю. Я не могу на этом острове владеть собой. Я подожгу его со всех
сторон, чтобы на нем сгорели все вместе со мной.
Недавно поедавшие, угрожавшие, поучавшие куклы молчали. В из глазах
были тоска и безразличие.
- Эх ты, горе луковое, - обхватил мое плечо Терентий Щуга и повел в
свою избу. - А еще Бог!
Я от неожиданности разрыдался у него на плече.
- А где Лиза? Или, нет, Мананна?
- Ты и впрямь, нездоров. Лиза тебя давно ждет. А вот Мананна ты
говоришь, такой у нас не водится. Эхма, сук еловый, едрена вошь. Я шел
следом за Терентием. Зачем Лиза мне все врала, что он ей отец? Зачем она
придумала эту страшную быль? А, может, придумал я?
Никогда никому не верьте, если даже вас ведут в нужном вам направлении
и если вас ведет близкий и преданный вам друг. Вообще, на этом свете мало
чему можно верить. Можно верить Богу, можно верить родителям, но я сам -
Бог, а родителей моих давно уже нет. И я шел следом за Терентием, рыдая и
спотыкаясь, но не верил ему. Не верил, что он приведет меня к Лизе. К той
Лизе, с которой начались все мои злоключения на острове.
И я не ошибся. Мы шли уже третий день. А избы не было видно.
- Щуга, - спрашивал я его, - где же изба?
А он только пожимал огромными плечами и шел, шел дальше. И молчал.
Сибирь - красивое место. Есть тропинка, может быть, звериная, тогда пройдешь
по ней и дойдешь куда-нибудь. А нет таковой тропинки, то будешь продираться
через бурелом, пока ноги не обломаешь. Я шел за Щугой, который, конечно,
знал все тропинки и мог любоваться этим зеленым морем тайги.
Голова моя постепенно прояснялась, глаза светлели, черное пальто
покрылось голубоватым пушистым снегом. Приятные ощущения охватили меня, и я
вспомнил, что ровно год назад остался без матери, а потом и без отца.
Вспомнил, что познакомился с Форой, вспомнил и соседку по квартире отца,
Ангелину Ротову. Вот женщина-то была! Что же я с ней сделал? Не помню. Потом
объявился брат. Я что-то и с братом сделал. И тоже ничего не помню. Вот иду
черт знает куда, черт знает за каким-то Терентием. А что мне наговорила про
него Лиза? А кто такая Лиза? Деревенская девка из избы? И почему я должен ее
видеть? А ужас какой я пережил в этом люке! Лапа-мерзкий, Карл Стоишев, а
прикидывался всего лишь бухгалтером, а этот генерал - кто такой? Чего ему от
меня надо? Может быть, я случайным образом оказался в его месте и мешаю ему?
Нет, я никому не хочу мешать. Я должен не идти за Терентием, а исчезнуть
тихо. Мысли в голове, которая вновь отяжелела, налилась свинцом, на миг
просветлели, и я потихоньку свернул с той тропы, по которой, рассекая
воздух, шествовал Терентий Щуга. Я сам найду свою дорогу. Пойду туда, не
знаю куда. Найду то, не знаю что. Я улыбнулся своей детской хитрости,
которой обучила меня еще в детские годы моя бабушка.
Щуга не заметил моего исчезновения. Я оказался один на один с зеленой
массой, которая становилась то черной, то бурой, то фиолетовой. Я находился
будто в другом мире. Я сел на пенек и пригорюнился. Что за жизнь моя такая?
Ничего не могу довести до конца. Вот хотя бы трактат. Слово - это так важно
для людей! Не будь его, мы все бы разбежались вот по такой лесистой
местности и не знали бы, что есть Шекспир, Гете, что есть Данте, что есть
Скалигер. Да, я не стесняюсь вставлять себя в этот список, потому что я
гениален. Пусть пока ничего реального я не создал, но возможно ли гению
создать что-либо реальное? Ни один из них так этого и не сделал. Если
сделал, то только наметки, только первые штрихи, которые люди подхватили и
считают совершенным образцом их деятельности. А я творю свой мир в голове. И
разве кто-нибудь из них мог бы соперничать со мной? Все мое повествование
закручено и перекручено невозможным образом, а читать все равно интересно. И
никто не знает, даже я, кто сейчас может появиться передо мной, пока я сижу
на пеньке и что-то обдумываю. А что я обдумываю? Да, ничего. Просто хорошо
сидеть на пеньке, смотреть на снег, вспоминать нечто милое из своей темной и
безумной жизни.
Много ли больных и умалишенных бегает по просторам острова? Кто знает?
Все умалишенные почему-то сбиваются в большие соты городов, строят дома,
канализации, банки, высотные здания, казино, публичные дома с саунами и
ездят на широких, как корыто, машинах. Зачем они это делают? Ведь жизнь
заключается не в этих преходящих прелестях быта. За эти прелести ты все
время борешься с кем-то, чего-то боишься, даже если хоть раз выберешься
отдохнуть, то и там, в далекой заграничной стране, переживаешь: подцепил
Спид от дешевой проститутки или нет? Вот в чем вопрос. Мне скучно с моими
современниками. Они суетливы, лживы и скаредны. Помыслы их не
распространяются дальше материальных благ. Такое ощущение, что современный
мир впал в прагматическую бездну и выбраться из нее не может. Ему нужна
помощь. Но никто ему не поможет, так как старикам не помогают, а их убивают.
Анела, ты была рядом со мной, ты любила меня, твоя улыбка светилась при
виде меня. Куда ты исчезла? Твои шоколадные волосы и высокие коленки, наше
море, по которому мы с тобой уплывали на коммерческом матраце, - ты все это
помнишь?
Анела согласно кивнула головой и поправила мой черный шарф, усыпанный
еловыми иголками и снегом.
- Я так и думал, что ты, первая, придешь ко мне, Анела.
- Скалигер, с тобой нехорошо. Ты можешь потерять не только меня, но и
нас всех. Хотя ты должен всех потерять, тогда тебе станет значительно лучше.
Ты хоть немного понимаешь, что с тобой происходит?
- Если бы я не понимал, я бы не был Скалигером. Из вас никто не спасет
меня. Даже, наоборот. Странное поведение многих моих фантомов на этом
острове заставляет меня держаться настороже. Я боюсь своих созданий. Бог
боится своих созданий!
Я рассмеялся.
- Придет тот час, когда на этом острове не останется никого: ни меня,
ни вас, тем более, ни Щуги с его Лизами и Аграфенами, ни генерала, ни
полуреального Платона. Будет большая пустота. Ты знаешь, что такое большая
пустота, Анела?
- Знаю, знаю, мой дорогой Юлий.
Фора нежно наклонилась ко мне и поцеловала в бледную иссохшую щеку.
- И ты здесь, Фора?
- Не только мы, но и твои друзья Жакино и Пьер.
- Я думаю - и Николь недалеко, и Грета близко, и, конечно же, Аркадий
где-нибудь уже сук ломает и бьет им зайца, а рядом с ним стоит и поучает
Омар Ограмович. Эх, дорогие мои! Вы так и не смогли меня бросить. Но почему
не видно Алексея Федоровича?
- Алексей Федорович больше к нам не придет. Он не может покинуть
недостроенного моста и, периодически прыгая с него вниз, меряет глубину
реки, чтобы увести всех с этого острова.
- Чем же ему этот остров не нравится? - спросил я Арона Макаровича
Куриногу.
- Алексей Федорович предполагает, что на данном острове не может
эволюционировать нормальная жизнедеятельность мозга. Условия здесь таковы,
что все время встречаются какие-то побочные эффекты, которые самым
разрушительным образом воздействуют на интеллект. Он говорит, что это даже -
не остров, в бездна, в которой карабкаются беспомощные организмы, вроде
наших.
Алексей Федорович, я читал твои труды, читал их, когда ты писал
полуголодный, согревая свою макушку бархатной шапочкой. Я верил, что ты,
уйдя в абстракции, будешь не столь жесток по отношению к реальному миру, что
ты его пожалеешь, вот такой ущербный, изломанный жизнью и нежизнью, но ты не
пожалел, ибо для тебя правда, объективная и никому не нужная, важнее всего.
Ты стоишь на мосту, прыгаешь в ледяную воду и что-то соображаешь за
всех нас - диких и молчаливых людей. А мы здесь, в этих лесных зарослях
что-то предполагаем сделать, чтобы не так печальна была действительность,
чтобы всем было, по крайней мере, плохо одинаково. Я позвал Омар Ограмовича.
- Учитель, я долго не говорил с тобой. Ты учил меня принципам, ты в
глубине времен ждал столетиями моего прихода, ты гнался за мной всюду и ты
не раз умирал на моих глазах. Ты не менее Бог, чем я. Ты один - не фантом из
этого окружения. Ты должен спасти этот остров. Ты должен убить Алексея
Федоровича и принести мне его скальп.
- Юлий, твои галлюцинации приводят тебя к крайностям. Я говорил, что
наш с тобой конец будет обозначен здесь. Но, если ты не боишься этого, я
готов сделать то, что ты велишь.
- Иди, Омар Ограмович.
Сколько людей ученых, а сколько людей неученых? Так я - за большинство.
Я за неученых людей, не блуждающих в придуманных мирах и живущих тем, что им
посылают природа и бог. Вот Аркадию природа послала жирного зайца и он нежно
делится с Лией Кроковной его зажаренной ножкой.
- Ой, Аркадий, какой вы умелый и ласковый! А я всегда думала, что вы не
годный ни к чему спортсмен.
- Вы обижаете меня, Лия Кроковна, - сказал он, смущаясь Стоишевой и
придвинулся своими мышцами к ней поближе. - Если бы вы знали, как я мечтаю о
вас в своих девственных снах.
- А я о вас стала мечтать в своих недевственных снах. Куринога оказался
такой пошляк и скареда, что мне с ним не по пути.
Пойдемте за деревья?
А как же заяц?
- Возьмем с собой.
Все в теле Аркадия дрожало. Только они оказались за плотным кольцом
лесного массива, Аркадий стал быстро раздеваться и остался в чем его родила
когда-то мать. Он с удивлением смотрел на свое произведение между ног, от
этого же произведения не отрывала лукавых глаз и Лия Кроковна. Она встала на
колени перед Аркадием и сжала его двумя руками. Аркадий весь заполнился
детской истомой и боялся пошевельнуться. Стоишева стала его лизать, потом,
нализавшись вволю, положила юношу на спину и села на него верхом. И вдруг
запела песню. Странную такую, давнюю и лиричную: "Зачем вы, мальчики,
красивых любите?". Аркадий не понял, что это песня, вскочил с места и
подхватил на руки Стоишеву и стал ходить с ней, возбужденный, по снегу и
уговаривать: "Милая, милая, я люблю тебя всякую и навсегда".
Скалигер все это видел. Но ни один мускул не пошевелился на его лице.
Он стал думать, откуда в его голове могли взяться эти влюбленные и вспомнил:
когда он был маленьким, то жили они в коммунальной квартире. В их квартиру
вернулась из тюрьмы одна весьма интересная особа, якобы пострадавшая от
сталинских репрессий, хотя соседи говорили, что она сидела за то, что
продавала крашенные ковры. И вот, когда все уходили, она специально кричала
Юлику: "Юлик, ты не выходи, дверь в ванну открыта!". Большего соблазна я не
испытывал более никогда. Я наклонялся к замочной скважине и видел что-то
потрясающее: красивое, мясистое, кроваво-красное, набитое густыми черными
волосами. Вся дверь обливалась какой-то жидкостью. Но я ни разу не осмелился
выйти сам. Лишь однажды, она как будто почувствовала или услышала мое
горячее дыхание и прямо пошла к двери и распахнула ее. Взяла меня на руки и
начала целовать, прижимать к своей душистой сильной груди, засовывать
крупный малиновый сосок в рот, теребить то, что у меня уже немного
приподнималось. Она утащила меня в свою широкую постель и раскинула ноги, и
я тогда убедился, что мир - это не объем, это - не плоскость, что мир - это
расщелина, бездна, которую не видно, но которая постоянно и неустанно нас
зовет, и молодого, и старого человека. Она заставила лизать эту расщелину,
изгибалась, охала, распустила на подушках пышные черные волосы и стонала. А
я, как кролик или крысенок, работал и работал язычком. И вдруг почувствовал,
как из этой расщелины течет сладкий малиновый сок, только бело-студенистый,
как кисель в детском саду. Каждый день, когда отсутствовали родители, мы с
ней только этим и занимались. Она была противницей мужчин, называла их
скотами, грязными свиньями, и сама с большим удовольствием вылизывала мою
грудь, ноги, подмышки, попку. Если бы я помнил ее имя, то я бы сейчас
непременно восстановил ее. Но я забыл. Я помню все, но я все забыл. Остались
какие-то монстры, которые не понимают меня, а только кружат вокруг меня, как
мухи.
Если бы знали, как скучно читать романы, как скучно все подгонять друг
к другу, вырисовывать характеры, определять сюжет, выдерживать фабулу. Слава
богу, что то, что я пишу, это и не роман вовсе, а большое и непонятное,
растянувшееся на сотни страниц нечто о чем-то: обо мне ли, о моих ли
галлюцинациях, а, может, о реальных лицах. Надо забыть, что мы живем в
размеренном мире, что все люди подчинены, нет - не правительству, не глупым
чиновникам, не умным и крутым мафиози, мы все, без исключения, подчинены
времени, а проще - часам. Так порой не хочется уходить из сновидений, даже
страшных, потому что там может быть все, что угодно, и без трагических
концов: там может быть потрясающая любовь, потрясающая идея, да мало ли что!
Во сне даже за совершенное убийство не отвечают, тем более за самоубийство.
Как бы я хотел вернуться навсегда в сон, в это блаженное состояние
человечества, а мне приходится таскаться по острову и вспоминать невесть
что.
Мой мозг носил меня, как воздушный шар, по берегам и океанам моих
бесчисленных грез. Они, единственные, принадлежавшие только мне, хоть как-то
определяли мое бытие на этом острове, который неожиданно для меня приобрел
размеры Земли, потом вселенной. Или только так казалось моему всевластному
сознанию. Еще множество персонажей толпилось за кулисами его, просилось
наружу, хоть словом, хоть репликой заявить о себе. Я не мог сдерживать их
напора. И большинство из них вырвалось вперед.
Ты долго собирала деньги, чтобы летом уехать с мужем, который с тобой
не живет как с женщиной вот уже много лет. Ты тратишь деньги, и немалые,
занимаешь, выкручиваешься, чтобы вывезти его на влажный песок, к морю, чтобы
оставить меня среди пыльных зданий, вульгарных женщин с похотливыми глазами
и трусиками, врезавшимися в тонкий кошачий зад, которым они постоянно манят
меня и соблазняют в метро, в автобусе, на улице:
- Извините, вы не знаете, как пройти налево?
И стоит, и хлопает наклеенными ресницами, и облизывает губы, готовые
впиться в тебя и высосать все, что имеется в твоем организме.
А помнишь, как мы с тобой забрели в кафе? Потом уже, пьяненькие, пошли
к твоей подруге, у которой оказалось двое детей, собака и не оказалось мужа.
Коньяк лился рекой. Подруга, задрав юбку до великолепных атласных трусиков,
исполняла лирическую песню, а ты, поймав меня на кухне, куда еще не проникли
ни дети, ни собака, заставила овладеть собой и, пока я это делал,
лихорадочно курила сигарету и смотрела в окно, возможно, предполагая, что
там, за окном, стоит твой ревнивый немощный муж и тоже испытывает оргазм,
который испытываю и я. О! Ты умела вытворять подобные штучки. Но имя твое я
предам забвению. Никто и никогда не узнает, что, с любопытством прочитав
маркиза де Сада, на следующий день ты встретилась со мной и, вся дрожа,
заговорила о недостаточности наших отношений. Я все понял. Ты вошла в
литературный раж. Да, ты была той, одной из немногих женщин, которая
воспринимала слово как плоть, как основу реальной жизни. И если я тебе
говорил "ложись", то ты "ложилась" не просто на спину, ты ложилась всем
своим существом, кишками, позвоночником, мозгом, всей атрибутикой, которую
дала тебе природа. Ты широко открывала карие с мохнатыми ресницами глаза и
словно спрашивала: "И что теперь?" Засранка! Я всегда оказывался в нелепом
положении совратителя, учителя и тому подобной мерзости. Я никогда не
чувствовал в тебе партнера. Ты только давала и давала все, что могла.
Больно, не больно, гадко, не гадко - бери. И я брал. И мне было противно.
Словно я обожрал сироту, которой есть нечего. Ты потом всегда иронизировала,
когда прихорашивалась, когда красила лицо, губы, ресницы, и становилась
опять недоступной и желанной. Ты, видно, этого-то и добивалась. Звонила мужу
на работу и говорила, что сейчас выходишь от подруги и направляешься к нему,
чтобы вместе с ним провести обед, а сама, тем временем, покачиваясь на
стуле, так аппетитно оттопыривала задницу, что я рвался, как бык, на тебя,
срывая платье, трусики и внедряясь в черную бездну восхитительных ощущений.
Ты ладошкой прикрывала трубку и стонала, и шепотом говорила своему
подонку-мужу: "Я так тебя люблю. Ты такой сильный, такой нежный, такой
чудный и неотразимый мужчина". У твоего телефонного визави наверняка мокли
брюки от подобных признаний, я же трудился, как тракторист, над твоей пышной
задницей и корежил ее, и мял, и не мог насладиться. Время летело, как для
космонавтов. Не успел обернуться, а уже сутки миновали. Ты мучила меня. И
вот ты уезжаешь. Звонишь, предупреждаешь, что тебя не будет несколько
недель, что ты уезжаешь на юг, где ты будешь так же надувать мужа с
каким-нибудь новым ромео. Милая сука. Я ведь тоже люблю тебя. И ты реальна,
но и фантомна. Потому что я не знаю, когда ты захочешь увидеть меня, когда
ты захочешь подсунуть мне свою полупьяную подругу и подразнить свое женское
самолюбие. Ты для меня не кастальский источник, ты сексуальный источник, ты
тревожишь еще мою плоть, только одной тебе это удается, да и то тревожишь
прежде всего через больной мозг, влияешь на него словом, как раскаленной
иглой, и мозг подымает все, что может принести тебе как женщине
удовольствие.
- Что ты хочешь здесь, на острове? - спросил я тебя.
- Мне любопытно смотреть, как ты деградируешь. Ты считаешь, что твои
обрывочные, претендующие на поставангардистские измышления, писания на
кого-либо произведут эффект? Ты ошибаешься.
- Я это знаю. Я знаю, что чтение этого трактата, начатого моим
двойником, наоборот, будет скучным и никчемным. Но я знаю также и то, что ты
уже, как приколотая пером Набокова бабочка, не вылетишь с этой прожорливой
страницы. Я волен: зачеркнуть тебя или оставить надолго, а, может, и
навечно. Я до сих пор еще не решил - где фантомы, а где люди. А тем и другим
- все равно, что им дают читать, лишь бы было много приключений, истории,
секса, много было личных тревожащих душу и плоть воспоминаний. Вот я захочу
и раздену тебя при всех. Я вижу твою грудь с мохнатыми закручивающимися
волосками вокруг малиновых толстых и крупных сосков, твой гладкий живот,
твою разросшуюся, почти мужскую растительность и вмещающую в себя
значительную часть волос черную и одновременно красную и бордовую щель. Твои
плечи ежатся от холода, твои гладкие прохладные ноги покрылись мурашками,
твои губы полураскрылись и ты готова к любому приходу любого мужчины. Ну
как?
- Ты дурак. Я тебя жду. Возьми меня.
- Может все-таки назвать твое имя?
- Я тебе сама подскажу!
- Не уверен.
- Что ты знаешь о женщине? Ты, который путает Фору, Анелу, Лизу и
сиамскую кошку. Ты, который совокупляется с придурковатой Капитолиной,
пускающей слюну, а потом не избегаешь даже контакта с мертвой соседкой отца
Ангелиной Ротовой.
- Да ты знаешь все мои прегрешения?
- Почти... Я знаю, что у тебя есть чистое неведомое тебе отношение к
женщине, которую ты никогда не встретишь, разве что на этом острове и то
только в последний момент. А момент твой будет страшен. И он скоро, очень
скоро придет.
- Я выпустил тебя из мозга, только для того, чтобы ты видела жуткие
вещи и пугала меня. Но ты ведь знаешь, что это невозможно, ведь я Бог. Вы
избрали меня сами на этой земле, на этом острове.
- Когда ты просыпаешься, о чем ты думаешь?
- Я думаю о том, что напрасно я проснулся, ибо мир наваливается на меня
и дает мне пищу. Которая мне не лезет ни в рот, ни в голову. Мир противен,
мерзок, ничтожен. На душе дыра от тоски, которая выросла за ночь, и
приходится ее целый день залечивать тем, что, бродя среди других тебе,
подобных, понимать, что ты не в единственном числе.
- А я, когда просыпаюсь, то смотрю на лицо своего не любимого, но
больного мужа. И мне радостно. Мне есть о ком беспокоиться. Есть о ком
думать и есть кого обманывать. Знаешь, как это помогает! Иметь такого
неприхотливого человека-куклу, который всему верит, всем доволен, все
слушает. Это просто прелесть. Я его за это и люблю. Вот сейчас повезу с
твоего острова в теплые места, положу его на песочек, он у меня
представительный, толстый, важный. Ляжет на песочек и будет чему-то
улыбаться, даже, когда я откровенно буду флиртовать с аборигеном.
- Я завидую тебе. Я бы даже поехал с тобой. Оторвался бы от этой слизи,
которая тянется за мной многолицевым шлейфом и все время напоминает то, что
я безумен, то, что я Бог, то, что я... Другой, совсем другой, чем вы все. У
меня столько монстров позади, столько диких физиономий выглядывает из-за
моего плеча, которых ты просто не замечаешь. Ужас.
- А зачем же ты оказался на этом острове? Россия, кажется? Так?
- Ты так говоришь, как будто впервые слышишь это название.
- Россию слышала, но чтобы остров-Россия - нет.
- Ладно, пойду я. А то Терентий догонит. И опять изба, опять щи, опять
Лиза и прочая фантасмагория, которой не поймешь ты. Но прошу тебя, меня не
забывай, помни. Ведь я всегда делал то, что ты хотела.
Женщина без имени исчезла, как звезда, как лопнувший детский шарик.
Какой я дурак, думал я, идя по непроходимой тайге. Ведь совершенно
спокойно мог бы улететь вместе с ней, с ее энергетической сущностью и
избавиться от многих ненужных мне вопросов и проблем. Я что - хочу стать
губернатором этого края? Какая нелепость. Я бегу, признаюсь себе, бегу от
кошмаров, от людей, которые выдуманы мной и которые меня на этом острове
могут уничтожить. Есть только одно место на острове, где меня никто не
тронет, не побеспокоит, а сохранит и вылечит мою душу. Там живет моя бабушка
Прасковья. Село Богоявленское. Только там я буду в безопасности от всех.
Помню, как родители меня привезли к ней на лето. Небольшая комнатка,
две кровати, подпол, низкие окна. И большой портрет, на котором неизвестно,
что было нарисовано. Бабушка мне сказала: "Вот если подойдешь к нему и
ласково спросишь конфету, то он тебе ее даст." Я ласково попросил конфету у
портрета, и он мне ее кинул. Потом уже я догадался, что это сама ловко
проделывала бабушка. Но портрет не был столь прост. Когда все улеглись и
захрапели от выпитого самогона и жареной курицы, я подошел к портрету и стал
на него долго смотреть и увидел свой портрет: бесцветные глаза, бледное
лицо, легкие ключицы, черный шарф через шею. Я понял, что если когда-нибудь
вернусь сюда, то через это место и исчезну.
Прасковья умерла в этом же году, избу заколотили и уехали с острова в
город, где через определенное время ушли от меня мать и отец. Я остался один
и еще к тому же сошел с ума. На что я жив, чем я живу, как я живу - никто
ничего об этом не знает. Я метался по странам, по воспоминаниям, по читанным
и нечитанным страницам любимых и нелюбимых книг, я вспоминал все, что грело
мое сознание каким-то успокаивающим теплом. Но жизнь среди людей оказалась
невыносима. И тогда я понял, что я не человек. Я не тот. У меня страшно
болела рука, я натянул перчатку Акима Пиродова, а рука горела и горела и
стала так гореть, что и в самом деле могла жечь и прожигать любую вещь,
любой организм. Как мне вернуться в человеческое состояние? Зачем мне
глубинные походы во Францию, зачем и откуда в моем мозгу взялись Монтобраны,
мессиры, лиловые ноги Николь, официанты-негры с отрубленными языками, откуда
мне привиделась Грета и Германия - это клубок ненормальной жизни?
- Ты не уважаешь принципы? - обратился ко мне Омар Ограмович. - Ты
хочешь, чтоб твою родину уничтожили, ты хочешь жить сыто и красиво, а нам
вести за тебя твое дело. Так получается.
- Не раздражай меня, Омар Ограмович! Прошу тебя!
- Ты щенок, а не Бог. Ты убежал тогда от меня, когда умер твой отец. Я
не смог сделать из тебя обыкновенного галлюцинатора. Ты стал обычным
шизофреником. Я ошибся.
Я всегда с собой носил нож. Острый, небольшой, китайский. Лезвие его
выскакивало быстро и со щелчком. Я подошел к Омар Ограмовичу и внимательно
посмотрел ему в глаза. Там была бездна. И она мне показалась очень знакомой.
Я быстро выхватил нож из кармана. Раздался щелчок. И лезвие вошло в глаз
Омар Ограмовича.
Он наклонился от боли. И потерял сознание. Я начал вырезать сначала
раненый глаз, потом живой. Они переливались. То были не глаза: то были
какие-то кристаллические со многими гранями шары, в которых переливался и
солнечный, и лунный, и еще какой-то неведомый свет.
- Что ты сделал?! - закричал очнувшийся Омар Ограмович.
- Молчи, пока не разделал окончательно.
Я приставил склизкие глаза его к своим. То, что я увидел, не
поддавалось передаче обычными словами. Я оказался на том же острове, но он
же был и другой. Стояли высокие белые дома, окруженные фруктовыми деревьями,
пели на ветках райские птицы, бегали свободно животные, ласкаясь и тыкаясь в
ладонь. Небо было светло-голубым, и на нем светило умиротворенно мягкое