- Фора! - крикнул я и огляделся.
Слово прозвучало красиво и, стукнувшись о потолок, упало в мои руки
круглым литым предметом. Я подошел к раскрытому окну и бросил его в майские
запахи порхающего голубого воздуха: "Фора!" взвизгнул предмет. Через минуту
перед моим окном стояла девочка в оранжевом спортивном костюмчике, держа в
руке резиновый кругляш.
- Ты меня звал?
- Фора?
- Да, я Фора.
Я перелез через подоконник и оказался в нашем дворе на Шаболовке.
- На, возьми мое имя назад, - сказала она, протянув кругляш. - Спрячь
его подальше и, как только захочешь увидеть меня, брось его и скажи: "Фора!"
- Фора!
- Начинай говорить, Скалигер!
- Что в имени тебе моем?
- Разговорился. . . Пошли играть.
Я и Фора залезли в песочницу и стали лепить пирожки. Ее полная фигурка
в оранжевом шерстяном костюмчике, пунцовые маленькие губки и веселый смех
заставили меня поверить в то, что я действительно живу.
- Ой, стеклышко! Ой, мушка! - то и дело вскрикивала она, радуясь всякой
всячине.
- Фора, полезли на сараи загорать.
Наш двор был окольцован сараями, покрытыми искрящейся мягкой толью. Она
была горяча и пахла нездешними местами. Мы лежали с Форой рядом и смотрели
на небо.
Я лежал и думал о том, что перейдя из тьмы в свет, из немоты и
безмолвия в шумы и звуки жизни, я занял не свойственное для себя место за
органом бытия и вынужден буду нажимать клавиши его, не понимая ничего в
высшей гармонии поступательного процесса жизни. Я жалел себя, потому что
Фора, распечатав мои уста, умела наслаждаться каждой звенящей секундой
жизни, а я бы все же предпочел молчание, потому что слова, подобно
насытившимся пчелам, разворовывали мед моей субстанции, унося его неведомо в
какие пределы, неведомо кому.
-- Зачем ты это сделала? - спросил я Фору.
- Я здесь ни при чем. Ты насквозь пронизан словами. Рано или поздно, но
ты бы заговорил. И разве возможно нам с тобой уклониться от слов, когда они
буквально кишат вокруг.
- Эй, засранцы! Вы че там делаете? - неожиданно спросил нас инвалид
Семен Кругликов, одетый в китель, в галифе и в сандалетах на босу ногу.
- Вот видишь, Скалигер, - сказала Фора. - Ты еще не то услышишь.
Я подполз к краю крыши сарая и внимательно посмотрел на Семена
Кругликова. Вид у него был воинственный, и настроен он был решительно,
энергично потрясая суковатой палкой из леса, приспособленной им под клюшку.
- Пошел вон, старый хрен! - сказал я.
Захлебнувшись от негодования, Семен Кругликов схватил проходившего мимо
художника Стенькина за интимное место и потянул его в подъезд. Через
несколько минут из подъезда выбежал расхристанный Стенькин, а за ним с гиком
и свистом, потрясая снятыми галифе и сверкая тощей задницей, пустился в
преследование Семен Кругликов.
Семен Кругликов, пробежав несколько десятков метров, запыхавшись и
растеряв свои сандалеты, еле переводя дыхание, остановился у одиноко
растущего перед домом дуба. Он прижался к нему мокрым низким лбом, обхватил
узловатыми в наколках руками и громко зарыдал. Плечи его сотрясались от
свистящих всхлипов и в такт им, подергивался старый выгоревший китель,
приоткрывая впалые ягодицы инвалида.
Нарыдавшись вволю, Семен Кругликов отцепился от запыленного дуба и
натянул галифе. С трагическим выражением на лице он подошел к винной
палатке, купил бутылку дешевого портвейна и выпил ее тут же залпом. Потом
сел на перевернутый ящик, оперся небритым подбородком на свою суковатую
палку и стал смотреть на прохожих. Семен Кругликов любил жизнь и любил
смерть. Он одинаково радовался рождению ребенка в знакомой семье и смерти
кого-либо из близких ему людей. И то и другое всегда представлялось ему
торжественным и таинственным актом, через который проявляла себя некая
высшая сила.
Вот вчера заходил он к своему сослуживцу Акиму Пиродову в гости. Вместе
работали на главпочтамте вплоть до пенсии. Посидели, поговорили, телевизор
посмотрели, в картишки перекинулись и расстались, как и всегда, до завтра. А
сегодня с утра узнал от сожительницы его Анфисы Стригаловой, что забрали
Акима в больницу в бесчувственном состоянии, где он и скончался, не приходя
в себя.
- Как же я теперь жить-то буду? А, Семен? - причитала Анфиса.
Семен Кругликов вежливо гладил шершавой ладонью ее культурную спину и
молчал. Он не любил утешать.
-- Что ж ты молчишь-то, Семен?
- Скажу кратко: готов тебя принять к себе.
Анфиса благодарно прижалась к впалой груди Семена Кругликова и чмокнула
его накрашенными губами в небритую щеку.
Умер Аким Пиродов и досталась как бы в наследство от него Семену
Кругликову культурная женщина Анфиса Стригалова.
"Так и случается в жизни: от тех, кто уходит на тот свет, - имеется
прибыток, а от тех, кто рождается, - одни убытки", размышлял инвалид Семен
Кругликов, прихлебывая из блюдца, крепко заваренный чай, который налила ему
уважительная Анфиса. Вышел Семен Кругликов во двор, чтоб, глядя на майскую
природу, погоревать и одновременно порадоваться тем изменениям, которые
произошли в его скучной жизни, но, увидев, как два малыша ползают по его
сараю, впал в негодование:
- Эй, засранцы! Вы че там делаете?
Случившееся с ним потом Семен Кругликов не осознал ни в тот момент,
когда кинулся хватать за интимное место художника Стенькина и тащить его в
подъезд, ни тогда, когда, запыхавшись, рыдал у дуба без галифе, подрыгивая
тощим задом.
- Позор! Какой позор! - сдавленно простонал Семен Кругликов, сидя на
ящике из-под бутылок.
Но, как это ни странно, ему показалось, что никто из гогочущих мужиков
у винной палатки, никто из прохожих на улице не видели его постыдных гонок
за художником Стенькиным.
- Не сошел ли я с ума? - задал себе вопрос Кругликов и еще раз обозрел
местность вокруг. Напротив него метрах в тридцати громыхал трамвай,
толпились на остановке по-весеннему одетые люди и улыбались; некоторые
женщины стояли, держа в руках голубенькие букетики цветов. На
противоположной стороне улицы в цветной очереди за продуктами у магазина
приятно выделялась культурная женщина Анфиса Стригалова, которая отныне
будет ложиться с ним в большую постель каждую ночь. Заметив, что на нее
смотрит Кругликов, он помахала ему рукой, высоко задрав ее, так что
показалось темное пятно под мышкой.
- Да нет, не сошел. Все в порядке, - ободрил себя Кругликов и помахал в
ответ Анфисе большой суковатой палкой. Но в этот момент, пока он своей
дорогой женщине посылал привет, рядом с ней объявился Стенькин, с
взлохмаченной головой и в разорванной рубашке. Художник настойчиво вытягивал
Анфису из очереди, что-то убежденно говорил ей и, указывая на Семена
Кругликова, выразительно крутил пальцем у своего виска. Семен хотел было
встать и направиться к Стенькину, чтобы попытаться объяснить ему, что в
случившемся с ним он сам ничего толком не может понять, но оторваться от
ящика не достало сил. Бутылка портвейна оказала свое действие на ноги
инвалида.
Анфиса, поначалу недоверчиво слушая Стенькина, потом, изредка взгядывая
на безуспешно пытающегося встать с ящика Семена Кругликова, на его странную
улыбку на осоловевшем лице, вдруг резко подхватила Стенькина под локоть и
пошла с ним к ближайшей подворотне. Кругликов увидел в последний раз
культурную спину своей Анфисы, которую ловко облапил Стенькин, в раскорячку
скачущий рядом с ней, поскольку между ног его болталась заляпанная краской
ссохшаяся кисть.
- Что ты со мной сделал, засранец?
- Это он к тебе обращается, Скалигер, - сказала мне Фора.
Мог ли я предполагать, что только-только научившись говорить, уже смогу
давать своим словам столь действенное наполнение повелевающим движением и
энергией. Я не готов был еще нести подобную тяжесть и, видя переживания
инвалида Семена Кругликова, страдал.
- Что с тобой, Скалигер? - любопытствовала Фора. - Ты его жалеешь?
- Не его я жалею, а себя. Мне будет трудно и одиноко жить. Меня никто
не сможет понять, никто не сможет любить.
- Не бойся. Я останусь с тобой навсегда, до самого конца твоего пути.
Не бойся, - успокаивала меня Фора.
- Но ты же не из нашего мира. Ведь ты не человек?
- Ты тоже.
- Ты обманываешь меня, Фора. Я не верю тебе.
- Может быть. Ты пока - человек, но уже теряешь свою человеческую
сущность. Твоя ладонь уже превращается в пламя.
Я взглянул на левую ладонь и увидел, как она светится изнутри алым
газообразным маревом.
- У тебя рука гения. Все будут послушны твоему слову.
- Ты заставила меня говорить, ты заставляешь меня сочинять. Но я хочу
простой жизни. Я хочу жить и умереть, как все.
- Скалигер! У тебя нет другого выхода. Ты уже своим словом
уничтожил ум и душу этого бедняги.
Я посмотрел на Семена Кругликова. Слюни, обильные и тягучие, текли по
его небритому подбородку. Он сидел на ящике и указывал суковатой палкой,
плача и улыбаясь одновременно, на то место, где только его мутному взору
представлялась сотрясающая его сознание картина: на низкой скамеечке лежала
его культурная женщина Анфиса в обнаженном виде, взяв себя левой рукой за
правую грудь и резко оттянув ее за крупный красный сосок, как будто
предлагала ее кому-то, широко улыбаясь, а рядом стоял в раскорячку художник
Стенькин, который кистью, торчащей меж его сухопарых ног, мазал тело Анфисы
лиловой краской.
- О-о ! - взревел Семен Кругликов и пополз на четвереньках через
трамвайную линию, туда, где возлежала его дорогая Анфиса.
- А-а, инвалидишка. На чужое позарился. На любовь друга, - вспрыгнул на
его тощую спину невесть откуда взявшийся Аким Пиродов.
Пиродов был в сером габардиновом костюме, в белой рубашке и лаковых
ботинках, то есть во всей своей парадной одежде, которую, не пожалев,
отнесла в морг Анфиса.
- Аким! Смотри, что он с нашей Анфисой вытворяет! - орал Семен
Кругликов, не обращая внимания на толчки и удары Акима Пиродова.
- И до него доберемся! Разговорчики!
Мертвец и инвалид упорно стремились к Анфисе Стригаловой. Ум умершего и
душа помешанного образовали некое единство, которое не принадлежало ни к
посюстороннему, ни к потустороннему мирам. Оказавшись в объятиях мистики и
реальности, они все же еще находились во власти своего чувства к Анфисе,
которая и была для них третьей реальностью, от потери которой сходят с ума
или умирают.
- Фора, что я могу сделать для них?
- Для Пиродова ничего не надо делать - это фантом. А для инвалида
спасение в смерти.
- Тогда пусть он умрет, - сказал я.
В тот же миг прогремевший трамвай разрезал тело Семена Кругликова на
две части, каждая из которых все же судорожно еще несколько мгновений
продвигалась вперед к Анфисе. Взлетевший вверх Аким Пиродов вытащил из
кармана пиджака лайковую перчатку и бросил ее мне.
- Теперь ты погиб безвозвратно, Скалигер, - сказала мне Фора, когда я
натянул брошенную мне перчатку на левую пламенеющую ладонь.
- Бедная одинокая женщина, - сказал я Форе и сильно прижал ее к себе.
- Ну дай поспать еще, Скалигер, - лениво протянула Фора, - ты меня
просто замучил.
- Я видел странный сон: будто ты маленькая, и я тоже, и мы вместе с
тобой лежим не в постели, как сейчас, а на крыше сарая.
- И ты меня трахаешь, - буркнула Фора.
- Грубая ты женщина, С тобой толком поговорить нельзя.
- А ты не говори, ты люби меня, Скалигерчик, - Фора повернулась ко мне
лицом. Ее полные чувственные губы, тяжелый прохладный живот действовали на
меня неотразимо.
Я познакомился с ней еще до смерти отца, случайно заглянув в
галантерейный магазин в поисках лезвий. Она сразу бросилась мне в глаза
своей влекущей пышностью и цветущим здоровьем, и странным для страстного
тела и томного лица бесцветным взглядом, наполненных как бы дистиллированной
водой, глазниц. Она как будто бы ждала меня и на мое неуклюжее приветствие
ответила быстро и согласно. Вечером того же дня мы уже встретились в моей
комнате, где, ни слова не говоря, быстро разделись и отдались друг другу.
- Где ты блуждал, Скалигер? - спрашивала Фора, прижимаясь.
- Ты хочешь спросить, - где я был, когда тебя не было?
- Вот именно.
- Я рождался и умирал. Рождался и умирал. И так каждый день.
- Ну а сейчас ты родился или умер?
- Я постарел.
Фора не поняла меня. Она долго рассказывала о себе, а я запомнил только
одно: она говорит не то, что думает. Мне было все равно. Мне хотелось
одного: спокойного отношения к себе. И Фора мне именно это и дала. Она почти
каждый вечер после работы приходила ко мне в комнату, готовила ужин, потом
раздевалась и ложилась в постель. Мы почти ни о чем не говорили, и я
блаженствовал.
- Я думал, что такие любовницы, как ты, перевелись.
- Что ж тебя удивляет во мне? - спрашивала Фора.
- Твоя неприхотливость и внешнее равнодушие.
- Я этого добиваюсь с трудом. Ты мне стал очень дорогим. Я не хочу,
чтобы ты бросил меня.
Я и не думал ее бросать. Мне было с ней хорошо. За день до смерти отца
Фора сказала мне:
- Твой отец скоро должен умереть.
- Скоро? Когда?
- Завтра в шесть утра. Ты не должен идти к нему.
- Почему?
- Я не знаю. Я чувствую, что не должен.
Я Форе не поверил. Но все же пришел к отцу в восемь. На мой звонок в
дверь никто не открыл. Чувствуя что-то неладное, я пошел к соседям по
лестничной площадке, перелез через их балкон на балкон отца, открыл фрамугу
и увидел его лежащим на боку с приоткрытым ртом, посиневшими губами. Тело
его было похоже на тело маленького старого мальчика. Слезы подкатили к моим
глазам. Я сел рядом с ним на постель и зажал лицо руками.
- Отец! Дорогой мой отец!
Никто не ответил мне на мой сдавленный крик.
- Такой красивый! Прямо краше, чем живой был, - ласково приговаривала
пожилая крутобедрая соседка по лестничной площадке Ангелина Ротова, со
слезами на глазах прощаясь с моим отцом.
- Милый, такой милый! - повторила она, приглаживая пухлой ладонью
упруго-проволочную прядь его враз обесцветившихся волос.
Когда отца стали накрывать крышкой гроба, я заметил как он неожиданно и
быстро ухмыльнулся и хотел было что-то сказать, но наглухо надвинутая крышка
и стуки молотка, вбивающего в нее гвозди, лишили его последнего слова. Я не
находил себе места в опустевшей двухкомнатной квартире родителей. Перебирал
фотографии, разные записи, пожелтевшие рецепты и со всей очевидностью понял,
что я стал сиротой на земле. И осознание этого чувства даже придало мне
какую-то неизъяснимую легкость и неведомое до сей поры мужество перед
жизнью.
Мои родители ушли навсегда из этого мира и я не смогу им уже причинить
никакого вреда ни своими неудачами, ни болезнью, ни смертью.
Человек боится смерти не потому, что его уже не будет в земном мире, а
потому, что, когда его не будет, будут еще жить без него близкие его и
тосковать по нему. Когда круг близких людей оставляет мир, и нет более
никого, кому бы ты смог поведать свои боли и радости, твое существование на
земле становится для тебя утомительным и недорогим.
Комок плоти твоего рода переходит в иной мир и ты не можешь его
уравновешивать в мире земном, тем более, когда остаешься почти одинок. Ты
должен последовать за целой большей его частью, которая втягивает тебя в
воронку небытия. Какие сны в том смертном сне приснятся? Чему ухмыльнулся
умерший отец? Сомнительному комплименту Ангелины Ротовой, или, может быть,
тому, что увидел внезапно перед собой, когда гробовая крышка оборвала нить
света, которая все еще связывала нас живых и его, - мертвого? Эйфория
обрушившегося сиротства вскружила мне голову: я плакал и смеялся, я кричал и
пел один, в пустой двухкомнатной квартире родителей, покинувших меня
навсегда за одиннадцать месяцев.
Я вышел на балкон. Дул порывистый октябрьский ветер. Вдалеке подковой
горела реклама и бенгальскими огнями искрилась бетонная громада
района-новостройки. С седьмого этажа я видел, как внизу колебались от резких
низовых струй воздуха красно-желтые кустарники, отражаясь мальчишечьими
кострами в фиолетовых зеркалах луж. Плотный красочный мир выталкивал меня из
себя. Я перелез через ограду балкона и прыгнул вниз.
- Тебя там не ждут, - сказала мне Фора.
- Где там? - спросил я.
- Там, куда ты хотел попасть, не дождавшись своего срока.
- А где же я сейчас?
- На крыше сарая.
Я осмотрелся: передо мной стояла Фора в оранжевом спортивном
костюмчике, а я, в самом деле, лежал на толевой крыше сарая. Шаболовка
гремела трамваями, майский свежий воздух был наполнен запахом расцветающей
сирени и пением и щебетом птиц. Фора подала мне руку: "Подымайся". Я
протянул ей свою кисть в лайковой черной перчатке и, как только она взялась
за нее, меня тут же пронзила нестерпимая боль.
- Мамочка! - заорал я.
- Юлий, я здесь. А ну слезайте с крыши. Идите есть.
Внизу во дворе стояла мама в голубой футболке и белой юбочке, загорелая
и красивая. Она протянула ко мне руки и я, чуть спустившись с крыши по
шаткой лестнице, прыгнул в ее объятия. Фора последовала за мной.
- Где тебя носит, Юлий?
- Мама, мы с Форой ловили жучков и бабочек.
- Какие вы еще глупые!
- Мы не глупые, мы - маленькие, - возразила Фора и принялась с
аппетитом есть фасолевый суп.
- Да-да, конечно, - поспешно согласилась моя мама и вышла на кухню.
- Почему ты возражаешь моей маме? Она же не знает, кто ты в самом деле.
- Прости, Скалигер. Я тоже должна сейчас уйти.
- А как же я?
- Ах ты мой хорошенький, - дверь в комнату приоткрылась и в нее
проскользнула и села рядом со мной на скрипнувший стул дочь Анфисы
Стригаловой - тощая чернявая девица Капитолина.
- А где же Фора ? - воскликнул я.
- Ты чего, белены объелся? Здесь никого не было.
Я прикусил язык. Капитолина доела мой фасолевый суп и посадила к себе
на коленки. Они были у нее острыми, как колышки.
- Мне неудобно. Мне больно, - хныкал я, ерзая в ее руках.
- Ах, бедненький. Ах, попочка толстенькая бо-бо. А ну-ка, давай я подую
на бо-бо.
Она стянула с меня штанишки и стала горячо дуть. А потом принялась
целовать, цепкими ладошками стискивая ягодицы.
- А теперь мне. А теперь меня, - шепотом пробормотала она и всунула мне
в руку большой желтый дверной ключ. - Мне вот здесь бо-бо, - сказала она
быстро, указывая пальчиком на ярко-сопливое черненькое местечко между
смуглых ног, сняв сначала серые несвежие трусики.
- Сними варежку, дурак! - закричала Капитолина, когда я сунул ключ в
пылающее жаром отверстие.
- Не могу.
- О! Сильнее, сильнее! - стонала Капитолина, вся извиваясь своим
полувзрослым телом.
Из отверстия текла пахучая липкая жидкость, и я все быстрей вращал свой
золотой ключик, открывая неведомые мне доселе дверцы девичьей страсти.
Приглядевшись, я увидел, как под сводами багрово-алой пещеры сидят молодые и
старые мужчины, переговариваются между собой и с удивлением смотрят на
витиеватую бородку вращающегося ключа.
- Выходите! Вы свободны!
- Как тебя зовут, наш освободитель?
- Юлий Скалигер.
- Приветствуем тебя! - хором произнесли они и потянулись к выходу из
пещеры. Прыгая из нее, в полете они принимали нормальные размеры и быстро
покидали комнату, где мы с Капитолиной, в конце концов, остались опять одни.
- Что ты сделал? - рыдала Капитолина. - Ты оставил меня без мужчин, без
ласки, без любви.
Он лежала передо мной и из отверстия веяло мертвым холодом. Я снял с
левой руки лайковую перчатку и сунул в него багровую ладонь.
- Я люблю тебя, жизнь, - прохрипела Капитолина и испустила дыхание.
- Скалигер, ты плохо кончишь, - сказала мне невесть откуда появившаяся
Фора. - Сначала Семен Кругликов, теперь Капитолина. Кто следующий?
Я ничего не ответил и закрыл глаза.
В чем мое счастье? Почему я вечно недоволен собой и жизнью? Почему
только в жизни других мне заметны радости и наслаждения? Тщетно я ищу ответа
на эти вопросы. Да и нужны ли мне они? Жизнь каждого существа, как нить в
огромном спутанном клубке человеческих существований, которую нельзя ни
вытянуть, ни потянуть с тем, чтобы не нарушить покой и свободу тебе
подобных. Проползаешь ты среди бездн трагедий, расщелин драм, комедиантствуя
и приспосабливаясь, прежде всего не к себе, а к другим, чтобы они случайно,
в гневе ли, в нетерпении ли, не оборвали
нить твоей жизни... Ты должен любить себе подобных, ублажать их и
предвосхищать все их желания и мысли, чтобы, не дай бог, они в отрешенности
своей не прекратили своего бытия. Кто знает: где кончается и где начинается
твоя или чужая жизнь и судьба. Уничтожая себя, ты, возможно, уничтожаешь
радующегося солнцу аборигена далекой Австралии, а он, погибая в пасти
крокодила, одновременно рвет твою нить жизни. Все и всюду уравновешивается:
смерть рождением, рождение смертью.
" Юлий, что с тобой? Почему ты здесь?
Я открыл глаза и обнаружил себя лежащим на балконе. На меня внимательно
и строго смотрел брат.
" Я себя плохо почувствовал. Вышел проветрится. Да, видно, сознание
потерял.
" Мужайся, брат.
" Ты моложе, а меня поддерживаешь.
" Я просто тебя люблю.
" Не надо, не надо меня любить. Как мне надоела ваша любовь!
" Ладно, ладно. А помнишь белую розу? Ты мне ею сопли вытирал.
" Я все помню, но я бы хотел все забыть.
Мы сидели с братом за столом в пустой родительской квартире. Я
чувствовал себя опустошенным. Четырехлетний мальчик, обретший слово,
лазающий по крышам и наслаждающийся майским солнцем и ласковой любовью
матери, молодой и красивой, остался вне меня. Он не вернулся со мной в эту
реальность, в гнетущий сырой день, где присутствует только жизнь, тоскливая,
мелкая, вызывающая отвращение, как склизкий дождевой червь, раздавленный
неосторожно чьей-то ногой на асфальте. Я будто разрешился от бремени
светлого фантастического счастья детства, которое постоянно присутствовало
во мне, томило и вызывало в мозгу ноющую ностальгическую боль по картинам
минувшего, но не канувшего в нечто, бытия.
" Брат мой!
" Что? Что, Юлий?
" Я хотел покончить с собой, но мне не позволила Фора.
" Фора? Каким образом? Я только от нее, она у тебя дома. Почему ты не
возвращаешься к себе?
" Я не о той Форе.
Брат не слышал меня и не понимал. Он смотрел на меня глазами
матери, которая умерла в серафических слоях околоземного пространства.
Она смотрела из глазниц брата на меня с жалостью и мертвой любовью.
" Мама! " воскликнул я и протянул к ней руки.
" Юлий, ты еще не в себе. Отдохни и возвращайся домой, " сказал мне
несколько оторопевший брат, " тебя Фора ждет.
" Та Фора, о которой ты говоришь, предрекла смерть отцу.
" Скалигер, этого не может быть. Ты сходишь с ума.
Что я? Где я? Лес деревьев, лес людей, лес слов, среди которых я
блуждаю почти год и не нахожу выхода к себе, существуя одновременно в
прошлом и настоящем, и в то же самое время где-то сбоку пространства и
времени, в какой-то щели, где плодятся и развиваются эмбрионы моих
чувствований и ощущений, а потом эти гиперборейские монстры выходят через
меня моими слезами и криками, поцелуями и горячечной страстью, шершавой
шелушащейся кожей и слюдой ломающихся ногтей. И я не могу воспрепятствовать
их неумолимому натиску, избавиться от всесокрушающего утробного рыка тяжелой
плоти, вызревшей из абстрактной сущности и втиснувшейся в меня с тем, чтобы
никогда я не смог оказаться рядом со своими родителями.
" Белеет парус одинокий в тумане моря голубом! " Юлий, не напрягайся.
Расслабься.
Пальцы моей левой руки скрючились. Боль была невыносимой. Я снял
перчатку. Вся кисть была покрыта мокнущими синюшными язвами экземы. Брат
посмотрел на руку, и глаза его наполнились слезами.
" Как ты болен, Юлий!
" Ты не смеешь так говорить. Ты, который не отдал последний долг отцу.
Я быстро схватил со стола кухонный нож и вонзил его брату в горло. Я
оттащил его в маленькую комнату и положил на тахту, не вытаскивая ножа.
В квартиру позвонили и я, открыв дверь, увидел перед собой всю в черном
крутобедрую соседку Ангелину Ротову.
" У вас шум был, Юльчик?
Она прошла в комнату и по-хозяйски расположилась за столом. Налила
фужер вина, посмотрела его на свет, словно проверяла " есть ли водяные знаки
или нет, " и выпила единым махом.
" Горе, Юльчик. Большое горе, " сокрушаясь, заговорила она. " Жалко.
Такой человек хороший и ласковый. Вы, наверно, очень страдаете, Юльчик?
Она посмотрела на меня, и я увидел ее толстые мокрые губы, широко
расставленные карие глаза и живое алчное лицо сорокалетней женщины.
" Да, я очень страдаю. Но не один только я.
" Да-да, конечно, и брат ваш тоже страдает.
" Он лежит в маленькой комнате и не может прийти в себя от горя. Ему
так горько, что он не успел к похоронам.
" Он спит?
" Нет.
" Если бы я была на вашем месте, я бы не очень на него обиделась
" Да, я знаю, что вы хотели быть вначале на месте моей матери.
" Это сплетни, Юльчик!
" Не лгите Ангелина. Я вас понимаю: сначала пристраиваете тело, а потом
душу? Не так ли?
" Я не могу с вами больше говорить, Юльчик. Я ухожу.
Ротова привстала со стула и привычным движением огладила свои
великолепные бедра руками.
Я бросился на нее с жаром онанирующего юнца, лихорадочно задирая вверх
ее шелковую черную юбку. Ослепительной вспышкой сверкнула полоска
белоснежной кожи, перехваченная черным кольцом чулка и цветной резинкой.
" Вы зверь, Юльчик, " томно простонала Ротова и увлекла меня на пол.
Мне никто теперь не скажет: "Скалигер, ты стал дряблым мерзким
Слово прозвучало красиво и, стукнувшись о потолок, упало в мои руки
круглым литым предметом. Я подошел к раскрытому окну и бросил его в майские
запахи порхающего голубого воздуха: "Фора!" взвизгнул предмет. Через минуту
перед моим окном стояла девочка в оранжевом спортивном костюмчике, держа в
руке резиновый кругляш.
- Ты меня звал?
- Фора?
- Да, я Фора.
Я перелез через подоконник и оказался в нашем дворе на Шаболовке.
- На, возьми мое имя назад, - сказала она, протянув кругляш. - Спрячь
его подальше и, как только захочешь увидеть меня, брось его и скажи: "Фора!"
- Фора!
- Начинай говорить, Скалигер!
- Что в имени тебе моем?
- Разговорился. . . Пошли играть.
Я и Фора залезли в песочницу и стали лепить пирожки. Ее полная фигурка
в оранжевом шерстяном костюмчике, пунцовые маленькие губки и веселый смех
заставили меня поверить в то, что я действительно живу.
- Ой, стеклышко! Ой, мушка! - то и дело вскрикивала она, радуясь всякой
всячине.
- Фора, полезли на сараи загорать.
Наш двор был окольцован сараями, покрытыми искрящейся мягкой толью. Она
была горяча и пахла нездешними местами. Мы лежали с Форой рядом и смотрели
на небо.
Я лежал и думал о том, что перейдя из тьмы в свет, из немоты и
безмолвия в шумы и звуки жизни, я занял не свойственное для себя место за
органом бытия и вынужден буду нажимать клавиши его, не понимая ничего в
высшей гармонии поступательного процесса жизни. Я жалел себя, потому что
Фора, распечатав мои уста, умела наслаждаться каждой звенящей секундой
жизни, а я бы все же предпочел молчание, потому что слова, подобно
насытившимся пчелам, разворовывали мед моей субстанции, унося его неведомо в
какие пределы, неведомо кому.
-- Зачем ты это сделала? - спросил я Фору.
- Я здесь ни при чем. Ты насквозь пронизан словами. Рано или поздно, но
ты бы заговорил. И разве возможно нам с тобой уклониться от слов, когда они
буквально кишат вокруг.
- Эй, засранцы! Вы че там делаете? - неожиданно спросил нас инвалид
Семен Кругликов, одетый в китель, в галифе и в сандалетах на босу ногу.
- Вот видишь, Скалигер, - сказала Фора. - Ты еще не то услышишь.
Я подполз к краю крыши сарая и внимательно посмотрел на Семена
Кругликова. Вид у него был воинственный, и настроен он был решительно,
энергично потрясая суковатой палкой из леса, приспособленной им под клюшку.
- Пошел вон, старый хрен! - сказал я.
Захлебнувшись от негодования, Семен Кругликов схватил проходившего мимо
художника Стенькина за интимное место и потянул его в подъезд. Через
несколько минут из подъезда выбежал расхристанный Стенькин, а за ним с гиком
и свистом, потрясая снятыми галифе и сверкая тощей задницей, пустился в
преследование Семен Кругликов.
Семен Кругликов, пробежав несколько десятков метров, запыхавшись и
растеряв свои сандалеты, еле переводя дыхание, остановился у одиноко
растущего перед домом дуба. Он прижался к нему мокрым низким лбом, обхватил
узловатыми в наколках руками и громко зарыдал. Плечи его сотрясались от
свистящих всхлипов и в такт им, подергивался старый выгоревший китель,
приоткрывая впалые ягодицы инвалида.
Нарыдавшись вволю, Семен Кругликов отцепился от запыленного дуба и
натянул галифе. С трагическим выражением на лице он подошел к винной
палатке, купил бутылку дешевого портвейна и выпил ее тут же залпом. Потом
сел на перевернутый ящик, оперся небритым подбородком на свою суковатую
палку и стал смотреть на прохожих. Семен Кругликов любил жизнь и любил
смерть. Он одинаково радовался рождению ребенка в знакомой семье и смерти
кого-либо из близких ему людей. И то и другое всегда представлялось ему
торжественным и таинственным актом, через который проявляла себя некая
высшая сила.
Вот вчера заходил он к своему сослуживцу Акиму Пиродову в гости. Вместе
работали на главпочтамте вплоть до пенсии. Посидели, поговорили, телевизор
посмотрели, в картишки перекинулись и расстались, как и всегда, до завтра. А
сегодня с утра узнал от сожительницы его Анфисы Стригаловой, что забрали
Акима в больницу в бесчувственном состоянии, где он и скончался, не приходя
в себя.
- Как же я теперь жить-то буду? А, Семен? - причитала Анфиса.
Семен Кругликов вежливо гладил шершавой ладонью ее культурную спину и
молчал. Он не любил утешать.
-- Что ж ты молчишь-то, Семен?
- Скажу кратко: готов тебя принять к себе.
Анфиса благодарно прижалась к впалой груди Семена Кругликова и чмокнула
его накрашенными губами в небритую щеку.
Умер Аким Пиродов и досталась как бы в наследство от него Семену
Кругликову культурная женщина Анфиса Стригалова.
"Так и случается в жизни: от тех, кто уходит на тот свет, - имеется
прибыток, а от тех, кто рождается, - одни убытки", размышлял инвалид Семен
Кругликов, прихлебывая из блюдца, крепко заваренный чай, который налила ему
уважительная Анфиса. Вышел Семен Кругликов во двор, чтоб, глядя на майскую
природу, погоревать и одновременно порадоваться тем изменениям, которые
произошли в его скучной жизни, но, увидев, как два малыша ползают по его
сараю, впал в негодование:
- Эй, засранцы! Вы че там делаете?
Случившееся с ним потом Семен Кругликов не осознал ни в тот момент,
когда кинулся хватать за интимное место художника Стенькина и тащить его в
подъезд, ни тогда, когда, запыхавшись, рыдал у дуба без галифе, подрыгивая
тощим задом.
- Позор! Какой позор! - сдавленно простонал Семен Кругликов, сидя на
ящике из-под бутылок.
Но, как это ни странно, ему показалось, что никто из гогочущих мужиков
у винной палатки, никто из прохожих на улице не видели его постыдных гонок
за художником Стенькиным.
- Не сошел ли я с ума? - задал себе вопрос Кругликов и еще раз обозрел
местность вокруг. Напротив него метрах в тридцати громыхал трамвай,
толпились на остановке по-весеннему одетые люди и улыбались; некоторые
женщины стояли, держа в руках голубенькие букетики цветов. На
противоположной стороне улицы в цветной очереди за продуктами у магазина
приятно выделялась культурная женщина Анфиса Стригалова, которая отныне
будет ложиться с ним в большую постель каждую ночь. Заметив, что на нее
смотрит Кругликов, он помахала ему рукой, высоко задрав ее, так что
показалось темное пятно под мышкой.
- Да нет, не сошел. Все в порядке, - ободрил себя Кругликов и помахал в
ответ Анфисе большой суковатой палкой. Но в этот момент, пока он своей
дорогой женщине посылал привет, рядом с ней объявился Стенькин, с
взлохмаченной головой и в разорванной рубашке. Художник настойчиво вытягивал
Анфису из очереди, что-то убежденно говорил ей и, указывая на Семена
Кругликова, выразительно крутил пальцем у своего виска. Семен хотел было
встать и направиться к Стенькину, чтобы попытаться объяснить ему, что в
случившемся с ним он сам ничего толком не может понять, но оторваться от
ящика не достало сил. Бутылка портвейна оказала свое действие на ноги
инвалида.
Анфиса, поначалу недоверчиво слушая Стенькина, потом, изредка взгядывая
на безуспешно пытающегося встать с ящика Семена Кругликова, на его странную
улыбку на осоловевшем лице, вдруг резко подхватила Стенькина под локоть и
пошла с ним к ближайшей подворотне. Кругликов увидел в последний раз
культурную спину своей Анфисы, которую ловко облапил Стенькин, в раскорячку
скачущий рядом с ней, поскольку между ног его болталась заляпанная краской
ссохшаяся кисть.
- Что ты со мной сделал, засранец?
- Это он к тебе обращается, Скалигер, - сказала мне Фора.
Мог ли я предполагать, что только-только научившись говорить, уже смогу
давать своим словам столь действенное наполнение повелевающим движением и
энергией. Я не готов был еще нести подобную тяжесть и, видя переживания
инвалида Семена Кругликова, страдал.
- Что с тобой, Скалигер? - любопытствовала Фора. - Ты его жалеешь?
- Не его я жалею, а себя. Мне будет трудно и одиноко жить. Меня никто
не сможет понять, никто не сможет любить.
- Не бойся. Я останусь с тобой навсегда, до самого конца твоего пути.
Не бойся, - успокаивала меня Фора.
- Но ты же не из нашего мира. Ведь ты не человек?
- Ты тоже.
- Ты обманываешь меня, Фора. Я не верю тебе.
- Может быть. Ты пока - человек, но уже теряешь свою человеческую
сущность. Твоя ладонь уже превращается в пламя.
Я взглянул на левую ладонь и увидел, как она светится изнутри алым
газообразным маревом.
- У тебя рука гения. Все будут послушны твоему слову.
- Ты заставила меня говорить, ты заставляешь меня сочинять. Но я хочу
простой жизни. Я хочу жить и умереть, как все.
- Скалигер! У тебя нет другого выхода. Ты уже своим словом
уничтожил ум и душу этого бедняги.
Я посмотрел на Семена Кругликова. Слюни, обильные и тягучие, текли по
его небритому подбородку. Он сидел на ящике и указывал суковатой палкой,
плача и улыбаясь одновременно, на то место, где только его мутному взору
представлялась сотрясающая его сознание картина: на низкой скамеечке лежала
его культурная женщина Анфиса в обнаженном виде, взяв себя левой рукой за
правую грудь и резко оттянув ее за крупный красный сосок, как будто
предлагала ее кому-то, широко улыбаясь, а рядом стоял в раскорячку художник
Стенькин, который кистью, торчащей меж его сухопарых ног, мазал тело Анфисы
лиловой краской.
- О-о ! - взревел Семен Кругликов и пополз на четвереньках через
трамвайную линию, туда, где возлежала его дорогая Анфиса.
- А-а, инвалидишка. На чужое позарился. На любовь друга, - вспрыгнул на
его тощую спину невесть откуда взявшийся Аким Пиродов.
Пиродов был в сером габардиновом костюме, в белой рубашке и лаковых
ботинках, то есть во всей своей парадной одежде, которую, не пожалев,
отнесла в морг Анфиса.
- Аким! Смотри, что он с нашей Анфисой вытворяет! - орал Семен
Кругликов, не обращая внимания на толчки и удары Акима Пиродова.
- И до него доберемся! Разговорчики!
Мертвец и инвалид упорно стремились к Анфисе Стригаловой. Ум умершего и
душа помешанного образовали некое единство, которое не принадлежало ни к
посюстороннему, ни к потустороннему мирам. Оказавшись в объятиях мистики и
реальности, они все же еще находились во власти своего чувства к Анфисе,
которая и была для них третьей реальностью, от потери которой сходят с ума
или умирают.
- Фора, что я могу сделать для них?
- Для Пиродова ничего не надо делать - это фантом. А для инвалида
спасение в смерти.
- Тогда пусть он умрет, - сказал я.
В тот же миг прогремевший трамвай разрезал тело Семена Кругликова на
две части, каждая из которых все же судорожно еще несколько мгновений
продвигалась вперед к Анфисе. Взлетевший вверх Аким Пиродов вытащил из
кармана пиджака лайковую перчатку и бросил ее мне.
- Теперь ты погиб безвозвратно, Скалигер, - сказала мне Фора, когда я
натянул брошенную мне перчатку на левую пламенеющую ладонь.
- Бедная одинокая женщина, - сказал я Форе и сильно прижал ее к себе.
- Ну дай поспать еще, Скалигер, - лениво протянула Фора, - ты меня
просто замучил.
- Я видел странный сон: будто ты маленькая, и я тоже, и мы вместе с
тобой лежим не в постели, как сейчас, а на крыше сарая.
- И ты меня трахаешь, - буркнула Фора.
- Грубая ты женщина, С тобой толком поговорить нельзя.
- А ты не говори, ты люби меня, Скалигерчик, - Фора повернулась ко мне
лицом. Ее полные чувственные губы, тяжелый прохладный живот действовали на
меня неотразимо.
Я познакомился с ней еще до смерти отца, случайно заглянув в
галантерейный магазин в поисках лезвий. Она сразу бросилась мне в глаза
своей влекущей пышностью и цветущим здоровьем, и странным для страстного
тела и томного лица бесцветным взглядом, наполненных как бы дистиллированной
водой, глазниц. Она как будто бы ждала меня и на мое неуклюжее приветствие
ответила быстро и согласно. Вечером того же дня мы уже встретились в моей
комнате, где, ни слова не говоря, быстро разделись и отдались друг другу.
- Где ты блуждал, Скалигер? - спрашивала Фора, прижимаясь.
- Ты хочешь спросить, - где я был, когда тебя не было?
- Вот именно.
- Я рождался и умирал. Рождался и умирал. И так каждый день.
- Ну а сейчас ты родился или умер?
- Я постарел.
Фора не поняла меня. Она долго рассказывала о себе, а я запомнил только
одно: она говорит не то, что думает. Мне было все равно. Мне хотелось
одного: спокойного отношения к себе. И Фора мне именно это и дала. Она почти
каждый вечер после работы приходила ко мне в комнату, готовила ужин, потом
раздевалась и ложилась в постель. Мы почти ни о чем не говорили, и я
блаженствовал.
- Я думал, что такие любовницы, как ты, перевелись.
- Что ж тебя удивляет во мне? - спрашивала Фора.
- Твоя неприхотливость и внешнее равнодушие.
- Я этого добиваюсь с трудом. Ты мне стал очень дорогим. Я не хочу,
чтобы ты бросил меня.
Я и не думал ее бросать. Мне было с ней хорошо. За день до смерти отца
Фора сказала мне:
- Твой отец скоро должен умереть.
- Скоро? Когда?
- Завтра в шесть утра. Ты не должен идти к нему.
- Почему?
- Я не знаю. Я чувствую, что не должен.
Я Форе не поверил. Но все же пришел к отцу в восемь. На мой звонок в
дверь никто не открыл. Чувствуя что-то неладное, я пошел к соседям по
лестничной площадке, перелез через их балкон на балкон отца, открыл фрамугу
и увидел его лежащим на боку с приоткрытым ртом, посиневшими губами. Тело
его было похоже на тело маленького старого мальчика. Слезы подкатили к моим
глазам. Я сел рядом с ним на постель и зажал лицо руками.
- Отец! Дорогой мой отец!
Никто не ответил мне на мой сдавленный крик.
- Такой красивый! Прямо краше, чем живой был, - ласково приговаривала
пожилая крутобедрая соседка по лестничной площадке Ангелина Ротова, со
слезами на глазах прощаясь с моим отцом.
- Милый, такой милый! - повторила она, приглаживая пухлой ладонью
упруго-проволочную прядь его враз обесцветившихся волос.
Когда отца стали накрывать крышкой гроба, я заметил как он неожиданно и
быстро ухмыльнулся и хотел было что-то сказать, но наглухо надвинутая крышка
и стуки молотка, вбивающего в нее гвозди, лишили его последнего слова. Я не
находил себе места в опустевшей двухкомнатной квартире родителей. Перебирал
фотографии, разные записи, пожелтевшие рецепты и со всей очевидностью понял,
что я стал сиротой на земле. И осознание этого чувства даже придало мне
какую-то неизъяснимую легкость и неведомое до сей поры мужество перед
жизнью.
Мои родители ушли навсегда из этого мира и я не смогу им уже причинить
никакого вреда ни своими неудачами, ни болезнью, ни смертью.
Человек боится смерти не потому, что его уже не будет в земном мире, а
потому, что, когда его не будет, будут еще жить без него близкие его и
тосковать по нему. Когда круг близких людей оставляет мир, и нет более
никого, кому бы ты смог поведать свои боли и радости, твое существование на
земле становится для тебя утомительным и недорогим.
Комок плоти твоего рода переходит в иной мир и ты не можешь его
уравновешивать в мире земном, тем более, когда остаешься почти одинок. Ты
должен последовать за целой большей его частью, которая втягивает тебя в
воронку небытия. Какие сны в том смертном сне приснятся? Чему ухмыльнулся
умерший отец? Сомнительному комплименту Ангелины Ротовой, или, может быть,
тому, что увидел внезапно перед собой, когда гробовая крышка оборвала нить
света, которая все еще связывала нас живых и его, - мертвого? Эйфория
обрушившегося сиротства вскружила мне голову: я плакал и смеялся, я кричал и
пел один, в пустой двухкомнатной квартире родителей, покинувших меня
навсегда за одиннадцать месяцев.
Я вышел на балкон. Дул порывистый октябрьский ветер. Вдалеке подковой
горела реклама и бенгальскими огнями искрилась бетонная громада
района-новостройки. С седьмого этажа я видел, как внизу колебались от резких
низовых струй воздуха красно-желтые кустарники, отражаясь мальчишечьими
кострами в фиолетовых зеркалах луж. Плотный красочный мир выталкивал меня из
себя. Я перелез через ограду балкона и прыгнул вниз.
- Тебя там не ждут, - сказала мне Фора.
- Где там? - спросил я.
- Там, куда ты хотел попасть, не дождавшись своего срока.
- А где же я сейчас?
- На крыше сарая.
Я осмотрелся: передо мной стояла Фора в оранжевом спортивном
костюмчике, а я, в самом деле, лежал на толевой крыше сарая. Шаболовка
гремела трамваями, майский свежий воздух был наполнен запахом расцветающей
сирени и пением и щебетом птиц. Фора подала мне руку: "Подымайся". Я
протянул ей свою кисть в лайковой черной перчатке и, как только она взялась
за нее, меня тут же пронзила нестерпимая боль.
- Мамочка! - заорал я.
- Юлий, я здесь. А ну слезайте с крыши. Идите есть.
Внизу во дворе стояла мама в голубой футболке и белой юбочке, загорелая
и красивая. Она протянула ко мне руки и я, чуть спустившись с крыши по
шаткой лестнице, прыгнул в ее объятия. Фора последовала за мной.
- Где тебя носит, Юлий?
- Мама, мы с Форой ловили жучков и бабочек.
- Какие вы еще глупые!
- Мы не глупые, мы - маленькие, - возразила Фора и принялась с
аппетитом есть фасолевый суп.
- Да-да, конечно, - поспешно согласилась моя мама и вышла на кухню.
- Почему ты возражаешь моей маме? Она же не знает, кто ты в самом деле.
- Прости, Скалигер. Я тоже должна сейчас уйти.
- А как же я?
- Ах ты мой хорошенький, - дверь в комнату приоткрылась и в нее
проскользнула и села рядом со мной на скрипнувший стул дочь Анфисы
Стригаловой - тощая чернявая девица Капитолина.
- А где же Фора ? - воскликнул я.
- Ты чего, белены объелся? Здесь никого не было.
Я прикусил язык. Капитолина доела мой фасолевый суп и посадила к себе
на коленки. Они были у нее острыми, как колышки.
- Мне неудобно. Мне больно, - хныкал я, ерзая в ее руках.
- Ах, бедненький. Ах, попочка толстенькая бо-бо. А ну-ка, давай я подую
на бо-бо.
Она стянула с меня штанишки и стала горячо дуть. А потом принялась
целовать, цепкими ладошками стискивая ягодицы.
- А теперь мне. А теперь меня, - шепотом пробормотала она и всунула мне
в руку большой желтый дверной ключ. - Мне вот здесь бо-бо, - сказала она
быстро, указывая пальчиком на ярко-сопливое черненькое местечко между
смуглых ног, сняв сначала серые несвежие трусики.
- Сними варежку, дурак! - закричала Капитолина, когда я сунул ключ в
пылающее жаром отверстие.
- Не могу.
- О! Сильнее, сильнее! - стонала Капитолина, вся извиваясь своим
полувзрослым телом.
Из отверстия текла пахучая липкая жидкость, и я все быстрей вращал свой
золотой ключик, открывая неведомые мне доселе дверцы девичьей страсти.
Приглядевшись, я увидел, как под сводами багрово-алой пещеры сидят молодые и
старые мужчины, переговариваются между собой и с удивлением смотрят на
витиеватую бородку вращающегося ключа.
- Выходите! Вы свободны!
- Как тебя зовут, наш освободитель?
- Юлий Скалигер.
- Приветствуем тебя! - хором произнесли они и потянулись к выходу из
пещеры. Прыгая из нее, в полете они принимали нормальные размеры и быстро
покидали комнату, где мы с Капитолиной, в конце концов, остались опять одни.
- Что ты сделал? - рыдала Капитолина. - Ты оставил меня без мужчин, без
ласки, без любви.
Он лежала передо мной и из отверстия веяло мертвым холодом. Я снял с
левой руки лайковую перчатку и сунул в него багровую ладонь.
- Я люблю тебя, жизнь, - прохрипела Капитолина и испустила дыхание.
- Скалигер, ты плохо кончишь, - сказала мне невесть откуда появившаяся
Фора. - Сначала Семен Кругликов, теперь Капитолина. Кто следующий?
Я ничего не ответил и закрыл глаза.
В чем мое счастье? Почему я вечно недоволен собой и жизнью? Почему
только в жизни других мне заметны радости и наслаждения? Тщетно я ищу ответа
на эти вопросы. Да и нужны ли мне они? Жизнь каждого существа, как нить в
огромном спутанном клубке человеческих существований, которую нельзя ни
вытянуть, ни потянуть с тем, чтобы не нарушить покой и свободу тебе
подобных. Проползаешь ты среди бездн трагедий, расщелин драм, комедиантствуя
и приспосабливаясь, прежде всего не к себе, а к другим, чтобы они случайно,
в гневе ли, в нетерпении ли, не оборвали
нить твоей жизни... Ты должен любить себе подобных, ублажать их и
предвосхищать все их желания и мысли, чтобы, не дай бог, они в отрешенности
своей не прекратили своего бытия. Кто знает: где кончается и где начинается
твоя или чужая жизнь и судьба. Уничтожая себя, ты, возможно, уничтожаешь
радующегося солнцу аборигена далекой Австралии, а он, погибая в пасти
крокодила, одновременно рвет твою нить жизни. Все и всюду уравновешивается:
смерть рождением, рождение смертью.
" Юлий, что с тобой? Почему ты здесь?
Я открыл глаза и обнаружил себя лежащим на балконе. На меня внимательно
и строго смотрел брат.
" Я себя плохо почувствовал. Вышел проветрится. Да, видно, сознание
потерял.
" Мужайся, брат.
" Ты моложе, а меня поддерживаешь.
" Я просто тебя люблю.
" Не надо, не надо меня любить. Как мне надоела ваша любовь!
" Ладно, ладно. А помнишь белую розу? Ты мне ею сопли вытирал.
" Я все помню, но я бы хотел все забыть.
Мы сидели с братом за столом в пустой родительской квартире. Я
чувствовал себя опустошенным. Четырехлетний мальчик, обретший слово,
лазающий по крышам и наслаждающийся майским солнцем и ласковой любовью
матери, молодой и красивой, остался вне меня. Он не вернулся со мной в эту
реальность, в гнетущий сырой день, где присутствует только жизнь, тоскливая,
мелкая, вызывающая отвращение, как склизкий дождевой червь, раздавленный
неосторожно чьей-то ногой на асфальте. Я будто разрешился от бремени
светлого фантастического счастья детства, которое постоянно присутствовало
во мне, томило и вызывало в мозгу ноющую ностальгическую боль по картинам
минувшего, но не канувшего в нечто, бытия.
" Брат мой!
" Что? Что, Юлий?
" Я хотел покончить с собой, но мне не позволила Фора.
" Фора? Каким образом? Я только от нее, она у тебя дома. Почему ты не
возвращаешься к себе?
" Я не о той Форе.
Брат не слышал меня и не понимал. Он смотрел на меня глазами
матери, которая умерла в серафических слоях околоземного пространства.
Она смотрела из глазниц брата на меня с жалостью и мертвой любовью.
" Мама! " воскликнул я и протянул к ней руки.
" Юлий, ты еще не в себе. Отдохни и возвращайся домой, " сказал мне
несколько оторопевший брат, " тебя Фора ждет.
" Та Фора, о которой ты говоришь, предрекла смерть отцу.
" Скалигер, этого не может быть. Ты сходишь с ума.
Что я? Где я? Лес деревьев, лес людей, лес слов, среди которых я
блуждаю почти год и не нахожу выхода к себе, существуя одновременно в
прошлом и настоящем, и в то же самое время где-то сбоку пространства и
времени, в какой-то щели, где плодятся и развиваются эмбрионы моих
чувствований и ощущений, а потом эти гиперборейские монстры выходят через
меня моими слезами и криками, поцелуями и горячечной страстью, шершавой
шелушащейся кожей и слюдой ломающихся ногтей. И я не могу воспрепятствовать
их неумолимому натиску, избавиться от всесокрушающего утробного рыка тяжелой
плоти, вызревшей из абстрактной сущности и втиснувшейся в меня с тем, чтобы
никогда я не смог оказаться рядом со своими родителями.
" Белеет парус одинокий в тумане моря голубом! " Юлий, не напрягайся.
Расслабься.
Пальцы моей левой руки скрючились. Боль была невыносимой. Я снял
перчатку. Вся кисть была покрыта мокнущими синюшными язвами экземы. Брат
посмотрел на руку, и глаза его наполнились слезами.
" Как ты болен, Юлий!
" Ты не смеешь так говорить. Ты, который не отдал последний долг отцу.
Я быстро схватил со стола кухонный нож и вонзил его брату в горло. Я
оттащил его в маленькую комнату и положил на тахту, не вытаскивая ножа.
В квартиру позвонили и я, открыв дверь, увидел перед собой всю в черном
крутобедрую соседку Ангелину Ротову.
" У вас шум был, Юльчик?
Она прошла в комнату и по-хозяйски расположилась за столом. Налила
фужер вина, посмотрела его на свет, словно проверяла " есть ли водяные знаки
или нет, " и выпила единым махом.
" Горе, Юльчик. Большое горе, " сокрушаясь, заговорила она. " Жалко.
Такой человек хороший и ласковый. Вы, наверно, очень страдаете, Юльчик?
Она посмотрела на меня, и я увидел ее толстые мокрые губы, широко
расставленные карие глаза и живое алчное лицо сорокалетней женщины.
" Да, я очень страдаю. Но не один только я.
" Да-да, конечно, и брат ваш тоже страдает.
" Он лежит в маленькой комнате и не может прийти в себя от горя. Ему
так горько, что он не успел к похоронам.
" Он спит?
" Нет.
" Если бы я была на вашем месте, я бы не очень на него обиделась
" Да, я знаю, что вы хотели быть вначале на месте моей матери.
" Это сплетни, Юльчик!
" Не лгите Ангелина. Я вас понимаю: сначала пристраиваете тело, а потом
душу? Не так ли?
" Я не могу с вами больше говорить, Юльчик. Я ухожу.
Ротова привстала со стула и привычным движением огладила свои
великолепные бедра руками.
Я бросился на нее с жаром онанирующего юнца, лихорадочно задирая вверх
ее шелковую черную юбку. Ослепительной вспышкой сверкнула полоска
белоснежной кожи, перехваченная черным кольцом чулка и цветной резинкой.
" Вы зверь, Юльчик, " томно простонала Ротова и увлекла меня на пол.
Мне никто теперь не скажет: "Скалигер, ты стал дряблым мерзким