находимся еще в костном составе отягощающей материи, которая диктует нам
свою модель поведения. Наши слова, как воздушные шарики, прикреплены к ее
мертвой костлявой руке. И она нас не отпустит до тех пор, пока не впадем в
безумие, через которое выйдем к новым горизонтам бытия. Это попытался
сделать Алексей Федорович, через микроскоп диалектики разглядывая слово. Но
можно ли оперировать мозг, осуществляющий вербальную эманацию таким
заржавевшим скальпелем ортодоксального научного познания? Он, как и все
мыслители до него, потерпел поражение, увязнув в материальных дефинициях. Он
испугался прыгнуть в бездну свободных мистических измышлений, хотя должен
был это сделать, поскольку неведомая сила хранила его телесную оболочку
предельно долго, питая его ищущий мозг амброзией высших абстракций. В
трагическом ужасе воскликнул поэт: "Не дай мне бог сойти с ума!". А надо бы
было просить об обратном. Но каждому свое, каждый беседует и просит только
себя. Земная доктрина органического наступления выражается так: "путь к
богу", "путь к дьяволу". А вы, друзья мои, стремитесь к своему безумию,
потому что только оно даст освобождение из капкана материи.
Старик встал с бурки. Протянул руки в направлении заходящего солнца и
сказал:
- Кант! Ты слышишь меня? Ты видишь меня?
Слезы полились из моих глаз. Я увидел себя в несущемся темном облаке
саранчи, в огромном теле большинства, отхватывающем от себя кровавые куски и
впихивающем их же мне в рот. Слова мои, как бурдюки, были наполнены калом,
сизыми кишками, грязной перемолотой почвой, в которой копошились в адских
муках мои органические братья.
- Жалкий старик! - воскликнул Платон. - Зачем ты вызываешь этого
склеротика, когда я с тобой?
Омар Ограмович недовольно взглянул на румянощекого милиционера, но все
же умолк и стал жевать беззубыми фиолетовыми деснами красный шашлык.
- Я, - продолжал Платон, - человек гигантских познаний, но доверчивый и
простодушный, как дитя. И я хочу понять раз и навсегда, что происходит с
человечеством, когда умирают боги, которым оно поклонялось? Вот ты, жалкий
старик, - обратился вновь Платон к Омар Ограмовичу, - упомянул всуе Канта,
который, кстати говоря, прежде всего боялся жизни - этой самой великой
абстракции в мире ноуменов и который, видимо, поэтому умер девственником,
потому что лоно жизни отвергло его и он растекся своей мозговой жижей на
тысячах страниц мертвого безликого текста. Кант - это крокодил на солнцепеке
чистого сознания, чутко ожидающей жертвы странствующего мозга, кровососущими
сосудами связанного с миром феноменов. Он сожрал чувственную мозговую
опухоль человечества и вместо нее поместил в его черепной коробке грифельную
доску логического абсурда, на которой пишут все, кому не лень, что хотят и
как хотят. Он - первый, кто деятельно начал рыть могилу чувству и последний,
кто знал ему истинную цену.
- Что ты, в конце концов, хочешь сказать? - нетерпеливо воскликнул
Ликанац.
- Я хочу сказать следующее: надо активно заполнять пустоты,
образующиеся в результате естественного физиологического конца, в мире
мысли. Нельзя ждать нового Бога, его надо создавать и срочным порядком
этапировать в сознание человечества.
- Кого же ты предлагаешь избрать Богом? - спросил старик.
Платон молча повернулся ко мне и пал на колени. Я, сложив ладони
крестом, положил их на стриженый затылок милиционера.
Если я Бог, то что я должен сказать человечеству, забредшему в своих
иллюзиях в тупик, из которого выход многими конфессиями определен однозначно
и безусловно альтернативен? Я никого и никуда не хочу звать, я никого не
хочу спасать от самого себя, потому что только в великом своеволии
проявления собственной натуры и может явиться общее благо, состоящее из
индивидуальных попыток определить себя тем или иным образом в струящемся
мире без начала и конца. Я - больной филолог, и вот фантазией своею вмиг
ставший Богом, которым избрали меня мои же фантомы, кричащие мертвыми
голосами из подсознания, в котором заложено все, что когда-либо знало и
будет знать человечество. Чем же я не истинный Бог? Будда, Христос, Магомет
- не они ли дали право каждому надеяться на свою сопричастность миру, и не
она ли возбуждает тщеславие, которым каждый из нас обезображен? Придет миг,
за которым не будет мига, придет слово, за которым не будет слова, наступит
молчание, за которым не будет молчания и будет падать белый кристаллический
снег с небес и будут кричащей обезумевшей толпой брести народы по горной
тропе и везти меня на металлической телеге в золотых одеждах и просить меня
об остановлении этого снега, который язвит их лица, как льющаяся кислота. Но
я не смогу помочь им, и жизнь моя остановится, и смерть моя не придет ко
мне. Те, кто выбирают Бога, те и убить его должны. С какой стороны света
начнется затмение, и есть ли сторона света у затмения всеохватного и
всеобъемлющего, как пустота, что поселилась в наших сердцах? Я не знаю.
Стоматологический кабинет бессмертия примет всех, у кого обнажены нервы. Там
поставят пластмассовые колодки на бледно-розовые десны и сунут в рот жвачку
бытия, от которой лишь одна оскомина и тошнотворная горечь. Две самых
светлых стороны человеческого существования - старость и младенчество -
беззубы. Они сосут струящийся мир, и он их любит дарением смерти и жизни.
- Ужасная жизнь! Ужасный город! Припомним день: я видел несколько
литераторов, из которых один спросил меня, можно ли приехать в Россию сухим
путем (он несомненно считал Россию за остров).
Бедный Бодлер с букетом цветов зла в худенькой белой ладони, и он так
же, как неистовый Дали, преследуемый яичницей и увидевший во сне русскую
девочку, которая, многие годы спустя, станет его музой и женой, - они,
собираясь в своих богемных оазисах, и не представляли, что служат своей
паранойей России-острову, плывущей в никуда. То она свободно отправляется в
Германию, то во Францию, то в заповедную и загадочную Австралию, неся на
себе монстров моих переживаний и грез. Исчезни, исчезни в пространство! Но
она не исчезает, она обрастает чешуей загадочных метаморфоз истории,
мистики, и футурологические кровотоки ее полнятся гноем и амброзией сомнений
и наслаждений, живущих на этом острове. Может быть, именно на нем коротал
свое одиночество великий Робинзон? Может быть, по нему взахлеб и в даль
мчался полоумный Гоголь? Может быть, над этим островом пролетел черным
ангелом Блок и сгорел, не выдержав его адского пепелища? Я устал быть на
этом острове человеком. Я хочу быть на нем никем, блуждающим и никому не
нужным отростком материи, которая меняет свои формы в зависимости от внешней
среды! Я - вобла, я - клитор старухи, я -черный штырь Ликанаца, я - Бог! В
чем мое истинное существо, в чем заключено мое истинное назначение? Кто
ответит мне?
- Не валяй дурака, мой друг, - услышал я ласковый увещевательный голос.
Я оглянулся и увидел веселого в васильковой рубашке писателя девятнадцатого
века Арона Макаровича Куриногу.
- Да вы-то как оказались в дебрях моих размышлений ? - нервно спросил
Скалигер.
- Ваши размышления страдают незавершенностью и некой маргинальностью,
от которой следует избавиться следующим образом, - он демонстративно
постучал себя по круглой голове полусъеденной воблой.
Я рассмеялся.
- Неужели вы думаете, что ваша голова подобна лампе Аладдина,
постучишь, потрешь ли ее - все сразу свершается ?
- Напрасно-с, изволите смеяться и не верить. Вы сейчас вот
почувствовали, как из вашего мозга исчезают элементы агрессии и
недовольства?
Да, признаться, я почувствовал некое облегчение. В моей голове будто
расцвел нежный цветок, радующийся синему небу, зеленой траве, золотому
дождю.
- Что вы со мной делаете, Куринога? - обратился я ласково к писателю.
- О, это большая тайна, но я вам ее раскрою, потому что не будь ваших
болезненных и агрессивных грез, не было бы вообще никого, а я так мечтаю еще
раз встретиться с мадам Стоишевой! Вы просто не представляете, какого
темперамента и ума эта женщина. Итак, все очень просто: девятнадцатый век в
русской культуре и литературе сосредоточил в себе самое гармоничное и
цельное, и это вам известно не хуже, чем мне. Я, являясь вашим
продуцированным взглядом на русского писателя и взглядом единственным, хотя
ваши метания в поисках собственных точек отсчета были довольно-таки
продолжительными, сосредоточил в себе, или в головном мозгу-с, нечто вроде
камертона, устраняющего всякие сложности и сомнения. Стучу воблой по
собственной голове, и все в норме, и все спокойно. А воблой надо
непременно-с стучать, ибо эта рыба - рыба глубоко русская, почвенная.
- Вы могучий дурак, Куринога!
- Что ж, обозвали, тем и запечатлели. А я очень хочу запечатлеться в
вашем сознании. Вы ведь уже многих подзабыли. И они умерли в книге грез
ваших и сомнамбул. А я хочу жить, хочу жить! - уже истерично возопил Арон
Макарович и порвал на груди васильковую рубаху.
-Успокойтесь, Куринога, я вас никогда не забуду. Никогда!
Арон Макарович кинулся мне на грудь и поцеловал взасос своими толстыми
губами, пахнущими пивом и воблой.
- Пойдемте со мной, Скалигер!
- Куда же это?
- Видите, вон вдалеке деревянная таблица. А на ней надпись:
Россия-остров! Вот туда мы и двинемся вместе с вами. Да еще бы, было бы
лестно-с для меня, если бы вы и Лию Кроковну прихватили.
Арон Макарович меня заинтересовал. Мои размышления о "России-острове",
как нельзя лучше, сейчас совпадали с некой иллюзорной реальностью, которую
мне явил мой же фантом.
- Хорошо, Куринога! Бог с вами! Пусть с нами путешествует и Стоишева.
Несдержанный Куринога возопил и омочил землю струей. На омоченном
месте, словно деревце, произросла Лия Кроковна Стоишева, забытая мной
библиотекарша, изучавшая Куриногу по учебникам.
- Но я одна не согласна, - засопротивлялась Стоишева, как только смогла
произнести нечто членораздельное. - Мне нужен мой поклонник Аркадий -
молодой сильный человек в фиолетовом костюме.
- А был ли мальчик? - трагически вскричал Куринога.
- Был! - ответил я, и Аркадий явился на свет божий со своими фигурными
великолепными мышцами. Он сразу же подскочил к Лие Кроковне и ущипнул ее за
высокую крепкую грудь.
- Какое счастье, мы едем в Холмогоры!
- Что за Холмогоры ? - переспросил Куринога.
- Вы этого знать не можете, - вызывающе выкрикнул Аркадий.
- Господа фантомы! Я пригласил вас с тем, чтобы объявить вам
пренеприятное известие: к нам присоединяется Ликанац, Омар Ограмович, Платон
и ряд других попутно появляющихся образов в моем бессмертном мозгу. Итак,
вперед, в Россию-остров !
С этими моими напутственными словами шумная группа двинулась вперед к
идее, которая всячески избегалась великими умами.
Сиял майский день. Пели птицы и кричали стаи ворон. Дул свежий зеленый
ветер и грязь, вперемешку с вялой зеленой травой, оставалась на наших ногах.
Идея влекла своей бессовестной авантюристичностью, своим философским
проколом, который допускали русские философы, то размышляя о космизме, то об
истине в вине, то о женщине, падшей во грехе в объятия этого философа. Идея
"России-острова" была совершенно замкнутой, похожей на ядерную субстанцию,
разрыв которой влечет за собой убийственную реакцию мысли и чувства. Все,
кто шел со мной к ней, не страшились ее возможно разворачивающейся бездны,
потому что она их не могла заглотнуть, в ней мог погибнуть только я, ибо был
выбран ими, не знающими начала жизни, не знающими конца жизни, а знающими
только процесс неустранения и вечного возврата на исходную точку. Я боялся,
что Россия-остров тоже может стать фантомом, пригодным для созерцания самих
же фантомов, и ни один реально существующий человек не сможет объединить
свои взгляды с моими, а должен будет лишь слепо подчиняться больному мозгу
филолога, потерявшему себя на пути познания. Слово впитало меня, как губка
впитывает каплю, и ни следа не осталось, только блуждающие веяния, которыми
полон атмосферный слой каждого поселения. Я пытался ухватиться хотя бы за
одно: Россия-мать, Россия-тройка, О Русь моя, жена моя... Нет, все не то.
Только действенно и сильно со всех точек зрения философии, логики, мистики,
культуры это - Россия-остров. Мы должны изолироваться, мы должны кануть, как
Атлантида, и оставить за собой разбегающиеся волны иллюзий, которые должны
будут долго еще волновать хотя бы одно человеческое существо с головным
мозгом. Спинномозговые поселения захватили начала жизни и повели ее к концу,
и только те, кто достигнет России-острова, останется вне их власти, вне их
сомнительной эрудированности, останется со своим животом сомнений и
неподражаемых вопросов миру и свету:
- А докатится ли колесо до Казани?
- А что, если звезда на рожу капнет?
Кто ответит на этот бред? Конечно, только тот, кто верит в этот бред. А
много ли осталось земных угодий, не затронутых бредовыми идеями? Была одна -
великая - да и та закончилась комическим фарсом. И не нашлось силы и мощи ни
у кого из ее адептов восстановить ее и прославить именно как бредовую. Все
поглощает рационализм, копеечность души и мысли, не свойственная русскому
человеку, индивидууму совершенно особенному, что видно из всего: из уклада
жизни, из словообразований, из любви одновременно к простому и сложному в
мире. Нет в мире раздельного, нет мира, разложенного на полочки, есть мир
цельный, вялотекущий процесс образования и разрушения материи, похожий на
вялотекущий процесс шизофрении. Не надо ее останавливать, дайте ей развиться
и она покажет себя во всей первобытной мощи. Ведь только шизофреники двигают
миром, а стадо рационально-мыслящих слепо им повинуется.
- Не правда ли, Платон?
- О чем это вы?
- О пустяках, Платон!
- Пустяками мы сможем заняться несколько позже. А пока я вам расскажу,
как у меня украли шинель.
Все шедшие со мной живо заинтересовались предполагаемым рассказом.
Платон продолжал: "Я, можно сказать, человек военный, ответственный, а живу,
знаете ли, в коммуналке с соседом Гришкой Ручинским. Ох, и бестия, скажу
вам. Получил я новое обмундирование: сапоги, фуражку, шинель. Пошел в
магазин, купил, значит, для обмывания бутылку. Ну и внедрили мы с Ручинским
по первое число. И, знаете ли, душа возлетела. Ручинский мне и говорит:
давай пригласим для комфорта и ласки Капитолину. Ну вы-то ее знаете. Что ж,
дал согласие. Прерогативу, так сказать. Приходит Капитолина в вязаных чулках
и Анфису Стригалову приводит, то есть мать свою. Начали мы думать, кто же с
кем дело делать будет. Ну и порешили: чтоб никому не в обиду, заняться
совместным прелюбодеянием.
Я, как видите, мужчина выносливый, не в пример Ручинскому, который с
первого же раза отвалился от Анфисы и далее только созерцал, как я с
Капитолиной произвожу рекогносцировку. "Делайте, делайте, - кричал, как
блеял, - а я вас гладить буду". Ну, я, конечно, увлекся. Дело привычное и
ответственное. Только закончил разные маршировки производить, ан глядь,
Ручинского-то и нет. И шинели моей новой, пахнущей кремлевским морозом, тоже
нет. Зарыдал я, как дитя. А Капитолина, бедная девушка, говорит мне:
"Платоша, успокойся. Мы эту твою шинель вернем". Взяла меня за руки, подняла
меня с постели, попутно дав пинка мамаше, которая не уследила за действиями
Ручинского, и повела темными дорогами в его жилище. Привела к еле горящему
окошку и говорит: "Смотри!". Взглянул я и обомлел. Гришка Ручинский в моей
шинели ходит в пустой комнате, честь отдает неведомо кому, раскланивается и
веселый такой, что я веселей и не видел никого. "Ручинский, шкура, шинель
возвращай, а не то убью!". Он, как услышал мои угрозы, так весь затрясся от
плача, упал на пол и шинелью с головой накрылся. Мы с Капитолиной в
окошко-то залезли и ну бить чем попало по голому заду Ручинского. Сорвал я с
него шинель и надел ее, так вот до сих пор в ней безвылазно и хожу. Только
чувствую порой, что пованивает Ручинским, как гнилыми носками его и
пакостным чернозубым ртом, но поделать ничего не могу. Шинель не снимаю, а
то стащат.
- И что ты хотел сказать этим, Платон ? - спросил я.
- Скалигер, ваши размышления столь же бессмысленны и нелепы, как и мое
повествование о пропавшей и найденной шинели.
- И это все?
- А разве мало?
- Жаль, что я не могу облить твою шинель спермой, - грубо вставил свою
фразу Ликанац. - А то бы ты научился говорить с тем, кто принял тебя под
свою защиту.
- Ну-ну, нам еще не хватало в компании Онана. Успокойтесь.
- Отойди, Платон, а то все равно брызну, - угрожающе продолжал Ликанац.
Платон резво отскочил от меня и Ликанаца. Шинель на нем приятно
голубела, посверкивая большими золотыми пуговицами. Мечта Акакия Акакиевича
забралась мне в голову и вызвала целую аллюзивную цепь представлений, из
которых состояла моя внешняя жизнь, крайне истощенная ночными бдениями над
анализом трудов выдающегося критика, который элементарной мечте заштатного
чиновника придал мистический смысл. Ну, хотел чиновник Башмачкин приодеться,
ну, копил денег, а шинель стащили, да и, надо сказать, не при самых
пристойных обстоятельствах. Маленький человек, да бросьте. Маленький человек
таит в душе самые великие подлости, какие только встречаются. Вот я бабке на
вокзале подал пятьдесят рублей монетой, а она взглянула на нее, да и плюнула
мне вослед. Жизнь бедного и маленького похожа на голодную вшивую собаку, -
не накормишь до отвала, не отстанет и не уснет, а то еще укусит от
недовольства.
- Вы совершенно верно рассуждаете, Скалигер! - поддержал меня Куринога.
- В ваших пессимистических взглядах на маленького человека есть нечто новое,
но, правда, чем-то Ницше напоминает.
- Это напоминает тебе, Куринога, что был некий Фридрих, сведший с ума
всю Европу. А мне ничего он не напоминает, и никто мне не напоминает моих
умозаключений. Скажи лучше, далеко ли до России-острова?
- Так мы уже на нем и находимся.
- А я-то думаю, откуда мысли такие: о нищете, об альтруизме, о совести!
- И о бабах! - громко подсказал Платон, щупая крупный зад Лии Кроковны
Стоишевой, сидевшей на бревне и читавшей "Илиаду" Гнедича.
- Он меня так возбуждает. Так медленно начинает и так долго не может
кончить, - говорила она Арону Макаровичу Куриноге.
- Милочка, - отвечал ей Арон Макарович Куринога, - я так вас понимаю,
так сочувствую вашей большой нежной душе, что готов сам написать нечто
подобное, но, к сожалению, не тот менталитет. Я могу изложить лишь социально
бедственное положение определенного слоя населения, сделать выводы
относительно того, как выйти из создавшейся трудной ситуации, призвать,
возможно, к революционному переустройству действительности, стать, наконец,
знаменем революционно-освободительного движения, но написать
эпически-спокойное полотно российской действительности не могу.
Арон Макарович горько заплакал и, достав из мятых вельветовых штанов
крупный в клетку платок, долго сморкался и что-то причитал.
- Не отчаивайтесь. Мы ведь вступили на такую чудесную территорию, что,
возможно, именно здесь найдем избавление от наших комплексов, - вмешался в
разговор неунывающий Платон. - Наш путь неблизок, ибо всякая идея, реальная
или кажущаяся, достаточно протяженна в пространстве и необъятна во времени,
а мы с вами дети галлюцинирующего мозга нашего благодетеля, лишенные
материальности, можем бесконечно преобразовываться, пробовать себя в
разнообразных проявлениях жизни и смерти и поэтому, к нашей радости, мы
любую мечту можем сделать былью.
Ликанац нервно взглянул на восторженного Платона. Подошел к нему и
плюнул в его крупную красную физиономию.
- Я вас не понял! - воскликнул Платон и наглухо застегнул шинель,
посверкивавшую золотыми пуговицами. - К барьеру! - зычно призвал он
оскорбившего его Ликанаца.
- Извольте!
- Друзья, не надо ссориться. Мы должны держаться вместе, -захлопотал
Арон Макарович.
- Не суйтесь не в свое дело, - посоветовал ему Ликанац и отошел от
Платона на некоторое расстояние, положив перед собой какую-то полусгнившую
корягу.
- Плюемся до первого попадания! - сказал Платон и громко харкнул в
сторону Ликанаца. Плевок пролетел мимо виска Ликанаца.
Ликанац, похожий на бесстрашного фаталиста Печорина, стоял и надменно
посматривал на Платона, который был чрезвычайно огорчен своим промахом.
- Платон, - обратился мрачным голосом Ликанац, - вы еще можете спасти
свою честь и жизнь, если извинитесь передо мной и остальными за
демагогическую и мерзкую речь.
- Ни за что! Нам не жить с вами вместе на этой земле. Если я останусь
жив, то я зарежу вас из-за угла.
Ликанац плюнул и Платон был повержен на землю, глинистую и скудную.
Алексей Федорович, бредя с котомкой за плечами по российским городам и
весям, издали заметил это противоборство и невольно залюбовался самим фактом
выяснения отношений между индивидуумами через слюновыделительные железы. Он
думал о том, что долгие годы своей аскетической жизни старался разобраться в
реалиях иной цивилизации, в ее культурологических проблемах, но никогда не
предполагал и не мог предположить, что все это настолько просто в его
отечестве, где плюющие друг в друга люди могут удовлетворяться таким
действом. "Для кого я писал свои солидные толстые книги? - размышлял Алексей
Федорович. - Кому нужны мои ночные блуждания, опирающиеся на эфемерные
абстракции, не поддающиеся обыкновенному пониманию рядового ума, власть
которого на этой земле, как я погляжу, очень сильна и неистребима. Что я
могу сказать своими мыслями, которые выпархивают из моих книг, как мотыльки
во всепожирающий огонь бессовестной и бестолковой русской жизни? Неужели моя
долгая закончившаяся жизнь прошла бесполезно для тех, кто населяет эту
землю, кто плывет неведомо к каким пределам на этом острове?"
" Господа! Нас наблюдает Алексей Федорович Лосев! " радостно закричал
Аркадий и быстрым шагом направился навстречу великому философу, который вяло
отмахнулся слабой рукой от радостного возгласа юноши, спешно идущему к нему.
" Присоединяйтесь к нам, Алексей Федорович!
" Я готов, тем более блуждания в одиночестве по этой земле занятие
тяжелое и трагическое по своей сути. Что ни факт, то бездна. Я готов
присоединиться к вам, к вашей идее России-острова и потому, что вы все лишь
слабые отголоски галлюцинирующего мозга вашего предводителя.
Я скромно улыбнулся, когда услышал последние слова великого философа о
себе. Да, я наполнил русское пространство своими фантомами, которые
дуэлянствуют, спорят, совокупляются, мочатся и пытаются мыслить в реальных
пределах обозначенной мысли-земли, которая при первом же моем тектоническом
сдвиге, может кануть в небытие. Тоска, живущая во мне, не дает мне покоя, не
дает мне полного душевного отдохновения, которого я жажду вот уже более
года, так как треснула стена духовного благополучия, за которой скрывался
веселый гармоничный мир моего "Я". Из трещин полезли растительные и
биологические монстры, искорежившие мой мозг, и без того насытившийся
разнообразными изысками больных творящих личностей, суть которых в
деформированном слове, похожем на полуотрубленную голову посиневшего трупа,
вспученного в воде ложных размышлений. Я верю в то, что придет такой момент,
когда распадутся все связи и равнодушная материя, плывущая в равнодушном
космическом вакууме, произведет высокое духовное равнодушие, близкое
каждому, кто еще сможет пребывать и действовать. Наша земля станет просто
идеей, трепетным фантомом, летучим голландцем, который, как сейчас, явился,
а потом брезжит веками в воспаленных умах ничтожного большинства.
Я взглянул на доброе близорукое лицо Алексея Федоровича, на его котомку
за слабыми старческими плечами и разрыдался.
" Не плачь, Скалигер. Не надо, Юлий, " потрепал меня по плечу Лосев. "
Все образуется. Ты найдешь то, что ищут все, кому мозг внушает свои фикции,
" интеллектуальный покой. А следом и душа успокоится. А пока давай вместе
пройдем этот остров, на котором нам предстоит понять всю нашу жизнь, всю
нашу смерть. Твои фантомы рядом с тобой, они окружили тебя и из их плотного
кольца не вырваться. Бог с ними.
Прошло много месяцев, прежде чем мы оказались в сибирском городке,
стоящем на берегу великой русской реки. Серое небо тайги покрывало этот
городок и реку, через которую строили мост, несмотря на то, что его
постоянно, как только начиналась весна, сносило неуемным течением.
" Эхма, ядрена вошь, как говорится, " поведал мне свою печаль мой новый
знакомый Терентий Щуга, который из года в год принимал горячее участие в
строительстве этого моста.
" Зачем же вам этот мост нужен, если его сносит течение и, как я вижу,
его вторая опора уходит в безлюдную тайгу? " спросил я с любопытством.
"Эх, мил-человек, " произнес, встряхнув русыми кудрями Терентий, "
Россия без мостов " не Россия, а так, изба с краю. Я вот с детства мечтал
прорубить окно в Европу. А как это сделать, если вокруг Азия и рожи
азиатские, не желающие смотреть в такое окно, если бы я его даже и прорубил.
У меня ведь загадочная душа: иду туда " не знаю куда, принесу то " не знаю
что...
" Все это мне известно, Терентий. Ты сейчас со мной блудишь, как
свою модель поведения. Наши слова, как воздушные шарики, прикреплены к ее
мертвой костлявой руке. И она нас не отпустит до тех пор, пока не впадем в
безумие, через которое выйдем к новым горизонтам бытия. Это попытался
сделать Алексей Федорович, через микроскоп диалектики разглядывая слово. Но
можно ли оперировать мозг, осуществляющий вербальную эманацию таким
заржавевшим скальпелем ортодоксального научного познания? Он, как и все
мыслители до него, потерпел поражение, увязнув в материальных дефинициях. Он
испугался прыгнуть в бездну свободных мистических измышлений, хотя должен
был это сделать, поскольку неведомая сила хранила его телесную оболочку
предельно долго, питая его ищущий мозг амброзией высших абстракций. В
трагическом ужасе воскликнул поэт: "Не дай мне бог сойти с ума!". А надо бы
было просить об обратном. Но каждому свое, каждый беседует и просит только
себя. Земная доктрина органического наступления выражается так: "путь к
богу", "путь к дьяволу". А вы, друзья мои, стремитесь к своему безумию,
потому что только оно даст освобождение из капкана материи.
Старик встал с бурки. Протянул руки в направлении заходящего солнца и
сказал:
- Кант! Ты слышишь меня? Ты видишь меня?
Слезы полились из моих глаз. Я увидел себя в несущемся темном облаке
саранчи, в огромном теле большинства, отхватывающем от себя кровавые куски и
впихивающем их же мне в рот. Слова мои, как бурдюки, были наполнены калом,
сизыми кишками, грязной перемолотой почвой, в которой копошились в адских
муках мои органические братья.
- Жалкий старик! - воскликнул Платон. - Зачем ты вызываешь этого
склеротика, когда я с тобой?
Омар Ограмович недовольно взглянул на румянощекого милиционера, но все
же умолк и стал жевать беззубыми фиолетовыми деснами красный шашлык.
- Я, - продолжал Платон, - человек гигантских познаний, но доверчивый и
простодушный, как дитя. И я хочу понять раз и навсегда, что происходит с
человечеством, когда умирают боги, которым оно поклонялось? Вот ты, жалкий
старик, - обратился вновь Платон к Омар Ограмовичу, - упомянул всуе Канта,
который, кстати говоря, прежде всего боялся жизни - этой самой великой
абстракции в мире ноуменов и который, видимо, поэтому умер девственником,
потому что лоно жизни отвергло его и он растекся своей мозговой жижей на
тысячах страниц мертвого безликого текста. Кант - это крокодил на солнцепеке
чистого сознания, чутко ожидающей жертвы странствующего мозга, кровососущими
сосудами связанного с миром феноменов. Он сожрал чувственную мозговую
опухоль человечества и вместо нее поместил в его черепной коробке грифельную
доску логического абсурда, на которой пишут все, кому не лень, что хотят и
как хотят. Он - первый, кто деятельно начал рыть могилу чувству и последний,
кто знал ему истинную цену.
- Что ты, в конце концов, хочешь сказать? - нетерпеливо воскликнул
Ликанац.
- Я хочу сказать следующее: надо активно заполнять пустоты,
образующиеся в результате естественного физиологического конца, в мире
мысли. Нельзя ждать нового Бога, его надо создавать и срочным порядком
этапировать в сознание человечества.
- Кого же ты предлагаешь избрать Богом? - спросил старик.
Платон молча повернулся ко мне и пал на колени. Я, сложив ладони
крестом, положил их на стриженый затылок милиционера.
Если я Бог, то что я должен сказать человечеству, забредшему в своих
иллюзиях в тупик, из которого выход многими конфессиями определен однозначно
и безусловно альтернативен? Я никого и никуда не хочу звать, я никого не
хочу спасать от самого себя, потому что только в великом своеволии
проявления собственной натуры и может явиться общее благо, состоящее из
индивидуальных попыток определить себя тем или иным образом в струящемся
мире без начала и конца. Я - больной филолог, и вот фантазией своею вмиг
ставший Богом, которым избрали меня мои же фантомы, кричащие мертвыми
голосами из подсознания, в котором заложено все, что когда-либо знало и
будет знать человечество. Чем же я не истинный Бог? Будда, Христос, Магомет
- не они ли дали право каждому надеяться на свою сопричастность миру, и не
она ли возбуждает тщеславие, которым каждый из нас обезображен? Придет миг,
за которым не будет мига, придет слово, за которым не будет слова, наступит
молчание, за которым не будет молчания и будет падать белый кристаллический
снег с небес и будут кричащей обезумевшей толпой брести народы по горной
тропе и везти меня на металлической телеге в золотых одеждах и просить меня
об остановлении этого снега, который язвит их лица, как льющаяся кислота. Но
я не смогу помочь им, и жизнь моя остановится, и смерть моя не придет ко
мне. Те, кто выбирают Бога, те и убить его должны. С какой стороны света
начнется затмение, и есть ли сторона света у затмения всеохватного и
всеобъемлющего, как пустота, что поселилась в наших сердцах? Я не знаю.
Стоматологический кабинет бессмертия примет всех, у кого обнажены нервы. Там
поставят пластмассовые колодки на бледно-розовые десны и сунут в рот жвачку
бытия, от которой лишь одна оскомина и тошнотворная горечь. Две самых
светлых стороны человеческого существования - старость и младенчество -
беззубы. Они сосут струящийся мир, и он их любит дарением смерти и жизни.
- Ужасная жизнь! Ужасный город! Припомним день: я видел несколько
литераторов, из которых один спросил меня, можно ли приехать в Россию сухим
путем (он несомненно считал Россию за остров).
Бедный Бодлер с букетом цветов зла в худенькой белой ладони, и он так
же, как неистовый Дали, преследуемый яичницей и увидевший во сне русскую
девочку, которая, многие годы спустя, станет его музой и женой, - они,
собираясь в своих богемных оазисах, и не представляли, что служат своей
паранойей России-острову, плывущей в никуда. То она свободно отправляется в
Германию, то во Францию, то в заповедную и загадочную Австралию, неся на
себе монстров моих переживаний и грез. Исчезни, исчезни в пространство! Но
она не исчезает, она обрастает чешуей загадочных метаморфоз истории,
мистики, и футурологические кровотоки ее полнятся гноем и амброзией сомнений
и наслаждений, живущих на этом острове. Может быть, именно на нем коротал
свое одиночество великий Робинзон? Может быть, по нему взахлеб и в даль
мчался полоумный Гоголь? Может быть, над этим островом пролетел черным
ангелом Блок и сгорел, не выдержав его адского пепелища? Я устал быть на
этом острове человеком. Я хочу быть на нем никем, блуждающим и никому не
нужным отростком материи, которая меняет свои формы в зависимости от внешней
среды! Я - вобла, я - клитор старухи, я -черный штырь Ликанаца, я - Бог! В
чем мое истинное существо, в чем заключено мое истинное назначение? Кто
ответит мне?
- Не валяй дурака, мой друг, - услышал я ласковый увещевательный голос.
Я оглянулся и увидел веселого в васильковой рубашке писателя девятнадцатого
века Арона Макаровича Куриногу.
- Да вы-то как оказались в дебрях моих размышлений ? - нервно спросил
Скалигер.
- Ваши размышления страдают незавершенностью и некой маргинальностью,
от которой следует избавиться следующим образом, - он демонстративно
постучал себя по круглой голове полусъеденной воблой.
Я рассмеялся.
- Неужели вы думаете, что ваша голова подобна лампе Аладдина,
постучишь, потрешь ли ее - все сразу свершается ?
- Напрасно-с, изволите смеяться и не верить. Вы сейчас вот
почувствовали, как из вашего мозга исчезают элементы агрессии и
недовольства?
Да, признаться, я почувствовал некое облегчение. В моей голове будто
расцвел нежный цветок, радующийся синему небу, зеленой траве, золотому
дождю.
- Что вы со мной делаете, Куринога? - обратился я ласково к писателю.
- О, это большая тайна, но я вам ее раскрою, потому что не будь ваших
болезненных и агрессивных грез, не было бы вообще никого, а я так мечтаю еще
раз встретиться с мадам Стоишевой! Вы просто не представляете, какого
темперамента и ума эта женщина. Итак, все очень просто: девятнадцатый век в
русской культуре и литературе сосредоточил в себе самое гармоничное и
цельное, и это вам известно не хуже, чем мне. Я, являясь вашим
продуцированным взглядом на русского писателя и взглядом единственным, хотя
ваши метания в поисках собственных точек отсчета были довольно-таки
продолжительными, сосредоточил в себе, или в головном мозгу-с, нечто вроде
камертона, устраняющего всякие сложности и сомнения. Стучу воблой по
собственной голове, и все в норме, и все спокойно. А воблой надо
непременно-с стучать, ибо эта рыба - рыба глубоко русская, почвенная.
- Вы могучий дурак, Куринога!
- Что ж, обозвали, тем и запечатлели. А я очень хочу запечатлеться в
вашем сознании. Вы ведь уже многих подзабыли. И они умерли в книге грез
ваших и сомнамбул. А я хочу жить, хочу жить! - уже истерично возопил Арон
Макарович и порвал на груди васильковую рубаху.
-Успокойтесь, Куринога, я вас никогда не забуду. Никогда!
Арон Макарович кинулся мне на грудь и поцеловал взасос своими толстыми
губами, пахнущими пивом и воблой.
- Пойдемте со мной, Скалигер!
- Куда же это?
- Видите, вон вдалеке деревянная таблица. А на ней надпись:
Россия-остров! Вот туда мы и двинемся вместе с вами. Да еще бы, было бы
лестно-с для меня, если бы вы и Лию Кроковну прихватили.
Арон Макарович меня заинтересовал. Мои размышления о "России-острове",
как нельзя лучше, сейчас совпадали с некой иллюзорной реальностью, которую
мне явил мой же фантом.
- Хорошо, Куринога! Бог с вами! Пусть с нами путешествует и Стоишева.
Несдержанный Куринога возопил и омочил землю струей. На омоченном
месте, словно деревце, произросла Лия Кроковна Стоишева, забытая мной
библиотекарша, изучавшая Куриногу по учебникам.
- Но я одна не согласна, - засопротивлялась Стоишева, как только смогла
произнести нечто членораздельное. - Мне нужен мой поклонник Аркадий -
молодой сильный человек в фиолетовом костюме.
- А был ли мальчик? - трагически вскричал Куринога.
- Был! - ответил я, и Аркадий явился на свет божий со своими фигурными
великолепными мышцами. Он сразу же подскочил к Лие Кроковне и ущипнул ее за
высокую крепкую грудь.
- Какое счастье, мы едем в Холмогоры!
- Что за Холмогоры ? - переспросил Куринога.
- Вы этого знать не можете, - вызывающе выкрикнул Аркадий.
- Господа фантомы! Я пригласил вас с тем, чтобы объявить вам
пренеприятное известие: к нам присоединяется Ликанац, Омар Ограмович, Платон
и ряд других попутно появляющихся образов в моем бессмертном мозгу. Итак,
вперед, в Россию-остров !
С этими моими напутственными словами шумная группа двинулась вперед к
идее, которая всячески избегалась великими умами.
Сиял майский день. Пели птицы и кричали стаи ворон. Дул свежий зеленый
ветер и грязь, вперемешку с вялой зеленой травой, оставалась на наших ногах.
Идея влекла своей бессовестной авантюристичностью, своим философским
проколом, который допускали русские философы, то размышляя о космизме, то об
истине в вине, то о женщине, падшей во грехе в объятия этого философа. Идея
"России-острова" была совершенно замкнутой, похожей на ядерную субстанцию,
разрыв которой влечет за собой убийственную реакцию мысли и чувства. Все,
кто шел со мной к ней, не страшились ее возможно разворачивающейся бездны,
потому что она их не могла заглотнуть, в ней мог погибнуть только я, ибо был
выбран ими, не знающими начала жизни, не знающими конца жизни, а знающими
только процесс неустранения и вечного возврата на исходную точку. Я боялся,
что Россия-остров тоже может стать фантомом, пригодным для созерцания самих
же фантомов, и ни один реально существующий человек не сможет объединить
свои взгляды с моими, а должен будет лишь слепо подчиняться больному мозгу
филолога, потерявшему себя на пути познания. Слово впитало меня, как губка
впитывает каплю, и ни следа не осталось, только блуждающие веяния, которыми
полон атмосферный слой каждого поселения. Я пытался ухватиться хотя бы за
одно: Россия-мать, Россия-тройка, О Русь моя, жена моя... Нет, все не то.
Только действенно и сильно со всех точек зрения философии, логики, мистики,
культуры это - Россия-остров. Мы должны изолироваться, мы должны кануть, как
Атлантида, и оставить за собой разбегающиеся волны иллюзий, которые должны
будут долго еще волновать хотя бы одно человеческое существо с головным
мозгом. Спинномозговые поселения захватили начала жизни и повели ее к концу,
и только те, кто достигнет России-острова, останется вне их власти, вне их
сомнительной эрудированности, останется со своим животом сомнений и
неподражаемых вопросов миру и свету:
- А докатится ли колесо до Казани?
- А что, если звезда на рожу капнет?
Кто ответит на этот бред? Конечно, только тот, кто верит в этот бред. А
много ли осталось земных угодий, не затронутых бредовыми идеями? Была одна -
великая - да и та закончилась комическим фарсом. И не нашлось силы и мощи ни
у кого из ее адептов восстановить ее и прославить именно как бредовую. Все
поглощает рационализм, копеечность души и мысли, не свойственная русскому
человеку, индивидууму совершенно особенному, что видно из всего: из уклада
жизни, из словообразований, из любви одновременно к простому и сложному в
мире. Нет в мире раздельного, нет мира, разложенного на полочки, есть мир
цельный, вялотекущий процесс образования и разрушения материи, похожий на
вялотекущий процесс шизофрении. Не надо ее останавливать, дайте ей развиться
и она покажет себя во всей первобытной мощи. Ведь только шизофреники двигают
миром, а стадо рационально-мыслящих слепо им повинуется.
- Не правда ли, Платон?
- О чем это вы?
- О пустяках, Платон!
- Пустяками мы сможем заняться несколько позже. А пока я вам расскажу,
как у меня украли шинель.
Все шедшие со мной живо заинтересовались предполагаемым рассказом.
Платон продолжал: "Я, можно сказать, человек военный, ответственный, а живу,
знаете ли, в коммуналке с соседом Гришкой Ручинским. Ох, и бестия, скажу
вам. Получил я новое обмундирование: сапоги, фуражку, шинель. Пошел в
магазин, купил, значит, для обмывания бутылку. Ну и внедрили мы с Ручинским
по первое число. И, знаете ли, душа возлетела. Ручинский мне и говорит:
давай пригласим для комфорта и ласки Капитолину. Ну вы-то ее знаете. Что ж,
дал согласие. Прерогативу, так сказать. Приходит Капитолина в вязаных чулках
и Анфису Стригалову приводит, то есть мать свою. Начали мы думать, кто же с
кем дело делать будет. Ну и порешили: чтоб никому не в обиду, заняться
совместным прелюбодеянием.
Я, как видите, мужчина выносливый, не в пример Ручинскому, который с
первого же раза отвалился от Анфисы и далее только созерцал, как я с
Капитолиной произвожу рекогносцировку. "Делайте, делайте, - кричал, как
блеял, - а я вас гладить буду". Ну, я, конечно, увлекся. Дело привычное и
ответственное. Только закончил разные маршировки производить, ан глядь,
Ручинского-то и нет. И шинели моей новой, пахнущей кремлевским морозом, тоже
нет. Зарыдал я, как дитя. А Капитолина, бедная девушка, говорит мне:
"Платоша, успокойся. Мы эту твою шинель вернем". Взяла меня за руки, подняла
меня с постели, попутно дав пинка мамаше, которая не уследила за действиями
Ручинского, и повела темными дорогами в его жилище. Привела к еле горящему
окошку и говорит: "Смотри!". Взглянул я и обомлел. Гришка Ручинский в моей
шинели ходит в пустой комнате, честь отдает неведомо кому, раскланивается и
веселый такой, что я веселей и не видел никого. "Ручинский, шкура, шинель
возвращай, а не то убью!". Он, как услышал мои угрозы, так весь затрясся от
плача, упал на пол и шинелью с головой накрылся. Мы с Капитолиной в
окошко-то залезли и ну бить чем попало по голому заду Ручинского. Сорвал я с
него шинель и надел ее, так вот до сих пор в ней безвылазно и хожу. Только
чувствую порой, что пованивает Ручинским, как гнилыми носками его и
пакостным чернозубым ртом, но поделать ничего не могу. Шинель не снимаю, а
то стащат.
- И что ты хотел сказать этим, Платон ? - спросил я.
- Скалигер, ваши размышления столь же бессмысленны и нелепы, как и мое
повествование о пропавшей и найденной шинели.
- И это все?
- А разве мало?
- Жаль, что я не могу облить твою шинель спермой, - грубо вставил свою
фразу Ликанац. - А то бы ты научился говорить с тем, кто принял тебя под
свою защиту.
- Ну-ну, нам еще не хватало в компании Онана. Успокойтесь.
- Отойди, Платон, а то все равно брызну, - угрожающе продолжал Ликанац.
Платон резво отскочил от меня и Ликанаца. Шинель на нем приятно
голубела, посверкивая большими золотыми пуговицами. Мечта Акакия Акакиевича
забралась мне в голову и вызвала целую аллюзивную цепь представлений, из
которых состояла моя внешняя жизнь, крайне истощенная ночными бдениями над
анализом трудов выдающегося критика, который элементарной мечте заштатного
чиновника придал мистический смысл. Ну, хотел чиновник Башмачкин приодеться,
ну, копил денег, а шинель стащили, да и, надо сказать, не при самых
пристойных обстоятельствах. Маленький человек, да бросьте. Маленький человек
таит в душе самые великие подлости, какие только встречаются. Вот я бабке на
вокзале подал пятьдесят рублей монетой, а она взглянула на нее, да и плюнула
мне вослед. Жизнь бедного и маленького похожа на голодную вшивую собаку, -
не накормишь до отвала, не отстанет и не уснет, а то еще укусит от
недовольства.
- Вы совершенно верно рассуждаете, Скалигер! - поддержал меня Куринога.
- В ваших пессимистических взглядах на маленького человека есть нечто новое,
но, правда, чем-то Ницше напоминает.
- Это напоминает тебе, Куринога, что был некий Фридрих, сведший с ума
всю Европу. А мне ничего он не напоминает, и никто мне не напоминает моих
умозаключений. Скажи лучше, далеко ли до России-острова?
- Так мы уже на нем и находимся.
- А я-то думаю, откуда мысли такие: о нищете, об альтруизме, о совести!
- И о бабах! - громко подсказал Платон, щупая крупный зад Лии Кроковны
Стоишевой, сидевшей на бревне и читавшей "Илиаду" Гнедича.
- Он меня так возбуждает. Так медленно начинает и так долго не может
кончить, - говорила она Арону Макаровичу Куриноге.
- Милочка, - отвечал ей Арон Макарович Куринога, - я так вас понимаю,
так сочувствую вашей большой нежной душе, что готов сам написать нечто
подобное, но, к сожалению, не тот менталитет. Я могу изложить лишь социально
бедственное положение определенного слоя населения, сделать выводы
относительно того, как выйти из создавшейся трудной ситуации, призвать,
возможно, к революционному переустройству действительности, стать, наконец,
знаменем революционно-освободительного движения, но написать
эпически-спокойное полотно российской действительности не могу.
Арон Макарович горько заплакал и, достав из мятых вельветовых штанов
крупный в клетку платок, долго сморкался и что-то причитал.
- Не отчаивайтесь. Мы ведь вступили на такую чудесную территорию, что,
возможно, именно здесь найдем избавление от наших комплексов, - вмешался в
разговор неунывающий Платон. - Наш путь неблизок, ибо всякая идея, реальная
или кажущаяся, достаточно протяженна в пространстве и необъятна во времени,
а мы с вами дети галлюцинирующего мозга нашего благодетеля, лишенные
материальности, можем бесконечно преобразовываться, пробовать себя в
разнообразных проявлениях жизни и смерти и поэтому, к нашей радости, мы
любую мечту можем сделать былью.
Ликанац нервно взглянул на восторженного Платона. Подошел к нему и
плюнул в его крупную красную физиономию.
- Я вас не понял! - воскликнул Платон и наглухо застегнул шинель,
посверкивавшую золотыми пуговицами. - К барьеру! - зычно призвал он
оскорбившего его Ликанаца.
- Извольте!
- Друзья, не надо ссориться. Мы должны держаться вместе, -захлопотал
Арон Макарович.
- Не суйтесь не в свое дело, - посоветовал ему Ликанац и отошел от
Платона на некоторое расстояние, положив перед собой какую-то полусгнившую
корягу.
- Плюемся до первого попадания! - сказал Платон и громко харкнул в
сторону Ликанаца. Плевок пролетел мимо виска Ликанаца.
Ликанац, похожий на бесстрашного фаталиста Печорина, стоял и надменно
посматривал на Платона, который был чрезвычайно огорчен своим промахом.
- Платон, - обратился мрачным голосом Ликанац, - вы еще можете спасти
свою честь и жизнь, если извинитесь передо мной и остальными за
демагогическую и мерзкую речь.
- Ни за что! Нам не жить с вами вместе на этой земле. Если я останусь
жив, то я зарежу вас из-за угла.
Ликанац плюнул и Платон был повержен на землю, глинистую и скудную.
Алексей Федорович, бредя с котомкой за плечами по российским городам и
весям, издали заметил это противоборство и невольно залюбовался самим фактом
выяснения отношений между индивидуумами через слюновыделительные железы. Он
думал о том, что долгие годы своей аскетической жизни старался разобраться в
реалиях иной цивилизации, в ее культурологических проблемах, но никогда не
предполагал и не мог предположить, что все это настолько просто в его
отечестве, где плюющие друг в друга люди могут удовлетворяться таким
действом. "Для кого я писал свои солидные толстые книги? - размышлял Алексей
Федорович. - Кому нужны мои ночные блуждания, опирающиеся на эфемерные
абстракции, не поддающиеся обыкновенному пониманию рядового ума, власть
которого на этой земле, как я погляжу, очень сильна и неистребима. Что я
могу сказать своими мыслями, которые выпархивают из моих книг, как мотыльки
во всепожирающий огонь бессовестной и бестолковой русской жизни? Неужели моя
долгая закончившаяся жизнь прошла бесполезно для тех, кто населяет эту
землю, кто плывет неведомо к каким пределам на этом острове?"
" Господа! Нас наблюдает Алексей Федорович Лосев! " радостно закричал
Аркадий и быстрым шагом направился навстречу великому философу, который вяло
отмахнулся слабой рукой от радостного возгласа юноши, спешно идущему к нему.
" Присоединяйтесь к нам, Алексей Федорович!
" Я готов, тем более блуждания в одиночестве по этой земле занятие
тяжелое и трагическое по своей сути. Что ни факт, то бездна. Я готов
присоединиться к вам, к вашей идее России-острова и потому, что вы все лишь
слабые отголоски галлюцинирующего мозга вашего предводителя.
Я скромно улыбнулся, когда услышал последние слова великого философа о
себе. Да, я наполнил русское пространство своими фантомами, которые
дуэлянствуют, спорят, совокупляются, мочатся и пытаются мыслить в реальных
пределах обозначенной мысли-земли, которая при первом же моем тектоническом
сдвиге, может кануть в небытие. Тоска, живущая во мне, не дает мне покоя, не
дает мне полного душевного отдохновения, которого я жажду вот уже более
года, так как треснула стена духовного благополучия, за которой скрывался
веселый гармоничный мир моего "Я". Из трещин полезли растительные и
биологические монстры, искорежившие мой мозг, и без того насытившийся
разнообразными изысками больных творящих личностей, суть которых в
деформированном слове, похожем на полуотрубленную голову посиневшего трупа,
вспученного в воде ложных размышлений. Я верю в то, что придет такой момент,
когда распадутся все связи и равнодушная материя, плывущая в равнодушном
космическом вакууме, произведет высокое духовное равнодушие, близкое
каждому, кто еще сможет пребывать и действовать. Наша земля станет просто
идеей, трепетным фантомом, летучим голландцем, который, как сейчас, явился,
а потом брезжит веками в воспаленных умах ничтожного большинства.
Я взглянул на доброе близорукое лицо Алексея Федоровича, на его котомку
за слабыми старческими плечами и разрыдался.
" Не плачь, Скалигер. Не надо, Юлий, " потрепал меня по плечу Лосев. "
Все образуется. Ты найдешь то, что ищут все, кому мозг внушает свои фикции,
" интеллектуальный покой. А следом и душа успокоится. А пока давай вместе
пройдем этот остров, на котором нам предстоит понять всю нашу жизнь, всю
нашу смерть. Твои фантомы рядом с тобой, они окружили тебя и из их плотного
кольца не вырваться. Бог с ними.
Прошло много месяцев, прежде чем мы оказались в сибирском городке,
стоящем на берегу великой русской реки. Серое небо тайги покрывало этот
городок и реку, через которую строили мост, несмотря на то, что его
постоянно, как только начиналась весна, сносило неуемным течением.
" Эхма, ядрена вошь, как говорится, " поведал мне свою печаль мой новый
знакомый Терентий Щуга, который из года в год принимал горячее участие в
строительстве этого моста.
" Зачем же вам этот мост нужен, если его сносит течение и, как я вижу,
его вторая опора уходит в безлюдную тайгу? " спросил я с любопытством.
"Эх, мил-человек, " произнес, встряхнув русыми кудрями Терентий, "
Россия без мостов " не Россия, а так, изба с краю. Я вот с детства мечтал
прорубить окно в Европу. А как это сделать, если вокруг Азия и рожи
азиатские, не желающие смотреть в такое окно, если бы я его даже и прорубил.
У меня ведь загадочная душа: иду туда " не знаю куда, принесу то " не знаю
что...
" Все это мне известно, Терентий. Ты сейчас со мной блудишь, как