Норман Джон. Странники Гора

   — Народам фургонов нужна Тария, — без обиняков ответил Камчак.
   Для меня это было как гром среди ясного неба. С другой стороны, все выглядело совершенно логично.
   Тария действительно явилась основным звеном, связывающим народы фургонов с городами Гора, своеобразными воротами, через которые всевозможные товары попадали на бескрайние равнины кочевников. Без Тарии существование народов фургонов, несомненно, было бы гораздо более скудным.
   — А кроме того, — добавил Камчак, — народам фургонов нужен враг.
   — Не понимаю, — признался я.
   — Не имея общего врага, они никогда не объединятся, а не объединившись — однажды погибнут.
   — Именно с этим и связана та игра, о которой ты говорил? — поинтересовался я.
   — Возможно, — уклончиво ответил Камчак.
   Однако я не чувствовал себя удовлетворенным; мне казалось, что Тария свободно могла выдержать гораздо большие разрушения, чем те, которые ей причинили войска тачаков: они, например, могли оставить открытыми для отступающих только одни ворота и позволить покинуть город не тысячам, а сотням тарианцев.
   — И это все? — спросил я. — Это единственная причина, почему столь большому числу тарианцев позволено остановить город?
   — У тебя, командир, несомненно, есть какие-нибудь дела в других частях города? — сухо сказал Камчак.
   Я коротко кивнул, повернулся и, разочарованный разговором, покинул комнату. Давным-давно я понял, что нельзя давить на Камчака, если он не хочет говорить. Однако, успокоившись, я сам удивился его снисходительности. Испытывая жесточайшую ненависть к Тарии и тарианцам, он тем не менее не остался глухим к отчаянию своих беспомощных врагов и отнесся к безоружным гражданам с величайшей терпимостью и сочувствием, подарив им жизнь и свободу, позволив им беспрепятственно оставить город. Пожалуй, единственным с точки зрения тарианца исключением явились женщины Тарии, рассматриваемые не иначе как часть доставшейся победителю добычи.
   Все немногое оставшееся у меня свободное время я проводил у дома Сафрара. Внутренние строения, входящие в его состав и отбитые тачаками, были укреплены при помощи булыжника и бревен, что превратило двор в одну большую баррикаду. Я регулярно проводил обучение тачаков стрельбе из арбалетов, десятки которых оказались в руках нападающих. В распоряжении каждого из отобранных мною воинов находилось по пять арбалетов и по четыре раба-тарианца, назначенных мной для заряжания оружия. Новоиспеченных арбалетчиков я расставил на крышах ближайших домов, кольцом огибающих строения Сафрара. Арбалет, уступая тачакскому луку в скорострельности, имеет тем не менее целый ряд преимуществ, важнейшим из которых являлась возможность ведения более прицельного и мощного огня, что — как я и добивался — в значительной степени затрудняло действия неприятельских тарнов, базировавшихся на главной башне — цитадели осажденных. Прошедшим у меня обучение тачакам уже в первый день удалось подбить четырех подлетающих к башне неприятельских птиц, хотя тарнсмены продолжали наносить нам урон. Однако все шло к тому, что скоро мы бы смогли контролировать воздушное пространство и над башней. Я, конечно, опасался, что известие о появлении у нас дополнительных видов вооружения вынудит Сафрара ускорить свое решение покинуть башню, но сообщение о четырех сбитых тарнах, очевидно, возымело совершенно иное действие, поскольку с бегством Сафрар явно не торопился.
   Улучив минутку, мы с Гарольдом расположились перекусить у костра, разведенного прямо на мраморном полу дворца Фаниуса Турмуса. Рядом наши стреноженные каийлы расправлялись с тушей убитого верра.
   — Большинство жителей, — сказал Гарольд, — уже оставили город.
   — Это хорошо.
   — Камчак скоро закроет ворота, и тогда мы решительно возьмемся за дом Сафрара и за наемников Ха-Кила.
   Я кивнул. Защитников в городе осталось совсем немного, основная масса тачаков была освобождена от необходимости отвлекаться на случайные стычки, и у Камчака появилась реальная возможность бросить все свои силы на дом Сафрара и, если понадобится, брать его штурмом. У Ха-Кила в распоряжении, как мы полагали, имелось в настоящий момент более тысячи тарнсменов да плюс почти три тысячи личных охранников Сафрара и неизвестно сколько ещё его слуг и рабов, которых он всегда мог использовать при защите ворот, обороне проломов в стене, для сбора стрел или зарядки арбалетов.
   Покончив с куском мяса жареного боска, я растянулся на полу и, положив под голову кулак, взглянул в потолок, своды которого носили нисколько не украшающие его следы разожженных тачаками костров.
   — Ты собираешься провести ночь здесь? — поинтересовался Гарольд.
   — Надеюсь, что да, — ответил я.
   — Но ведь сегодня вечером от лагеря пригнали больше тысячи босков, — заметил Гарольд.
   Я повернулся на бок и посмотрел на него. Я знал, что Камчак за последнее время распорядился пригнать босков, чтобы они откармливались под стенами Тарии для пропитания его воинам.
   — А какая разница, где я буду спать? — ответил я. — Если ты тачак, то это, надеюсь, не означает, что ты должен спать у боска на спине или ещё лучше под копытами?
   Лично меня такая перспектива нисколько не прельщала. Но Гарольда, по-видимому, подобная возможность нисколько не разочаровывала.
   — Если понадобится, — поставил он меня в известность, — тачак может великолепно отдохнуть даже на рогах у боска, но коробанец, по-видимому, предпочитает спать на полу, вместо того чтобы по-человечески устроиться на шкурах ларла в командирском фургоне.
   — Что-то я не понимаю, — признался я.
   — Подумай.
   — Может, объяснишь?
   — Ты что, до сих не понял?
   — Нет.
   — Коробанец несчастный, — пробормотал Гарольд; он встал на ноги, вытер кайву о рукав и вложил её в ножны.
   — Ты куда? — спросил я.
   — К себе в фургон, — доложил Гарольд. — Он прибыл вместе с босками и ещё двумястами фургонами, включая, между прочим, и твой.
   Я приподнялся на локте.
   — Но у меня нет фургона.
   — Теперь есть, — возразил Гарольд. — И у меня тоже.
   Я недоуменно смотрел на него, полагая, что начались его обычные тачакские штучки.
   — Говорю тебе совершенно серьезно, — заверил меня Гарольд. — В тот вечер, когда мы отправились в Тарию, Камчак приказал выделить нам по фургону в награду.
   Мы вспомнили ту ночь с её нескончаемым путешествием по подземной системе городского водопровода, колодец, наш плен, Желтый Бассейн, Сады Наслаждений Сафрара, украденных тарнов, бегство — всю сумасшедшую авантюру.
   — В то время, — продолжал Гарольд, — наши фургоны, конечно, ещё не были выкрашены в красный цвет и не были полны трофеями и прочим богатством — ведь мы ещё не были командирами.
   — Но за что он нас наградил?
   — За храбрость, конечно.
   — Просто за храбрость?
   — За что же еще?
   — За успешное выполнение операции, например. Ты вот добился успеха, получил, что хотел. Но я-то нет. Я потерпел неудачу. Я не заполучил золотую сферу.
   — Золотой шар не имеет никакой ценности. Камчак сам это сказал.
   — Он просто не знает, чего она стоит.
   Гарольд пожал плечами.
   — Может быть.
   — Вот видишь: я не добился успеха.
   — Добился.
   — Какого? В чем?
   — Для Камчака храбрость — уже успех, даже само по себе проявление храбрости — очень важная вещь. Даже если ты при этом потерпел неудачу, ты все равно добился успеха.
   — Понятно.
   — Думаю, тебе это не совсем понятно.
   — Что именно?
   — То, что мы проникли в Тарию и выбрались из неё так, как выбрались мы, приведя с собой двух тарнов, достойно общественного признания. Мы оба, ты и я, удостоены шрама храбрости.
   Я не нашелся что сказать. Помолчав, я взглянул ему в лицо.
   — Но ведь ты не носишь шрам храбрости.
   — Парню с таким шрамом было бы не так-то просто действовать поблизости у городских ворот Тарии, — усмехнулся Гарольд. — Ты так не считаешь?
   — Совершенно верно, — рассмеялся я.
   — Ничего, — пообещал Гарольд, — как только у меня выпадет свободное время, я отыщу кого-нибудь из клана шрамовщиков и он нанесет мне шрам. Тогда я буду выглядеть ещё более привлекательным.
   Я рассмеялся.
   — Может, пусть он сразу же нанесет шрам и тебе? — предложил Гарольд.
   — Нет, — отказался я.
   — Шрам будет немного отвлекать внимание от твоей шевелюры.
   — Нет, спасибо, не нужно.
   — Ладно. Всем и так известно, что ты всего лишь коробанец, а не тачак. — Он помолчал и добавил: — Хотя многие из тех, кто носит шрам храбрости, заслужили его менее достойными делами, чем ты.
   Это было приятно услышать.
   — Ну, ладно, — сказал Гарольд. — Я устал и хочу поскорее добраться до своего фургона. Завтра снова за работу.
   — А я даже не знаю, где мой фургон, — признался я.
   — Я об этом догадался, когда понял, что ты, скорее всего, провел ночь после сражения, с удобством устроившись на полу пустого фургона Камчака. Я искал тебя, но так и не нашел. Твой фургон — тебе, наверное, это будет приятно узнать, — не пострадал от нападения паравачей. Не то что мой собственный.
   Я рассмеялся.
   — Странно, я даже не знал, что у меня давно есть фургон!
   — Тебе это уже давно было бы известно, если бы ты снова не бросился сломя голову в Тарию сразу после нашего возвращения на тарнах с Хереной, когда фургоны ещё двигались к Та-Тассе. Ты даже не задержался у фургона Камчака: Африз бы, конечно, тебя предупредила.
   — Как? Крикнула бы из клетки для слинов?
   — Тогда она уже не была в клетке.
   — Вот как? Рад слышать.
   — Та маленькая дикарка — тоже.
   — А с ней что стало?
   — Камчак отдал её одному воину.
   — Понятно. — Эта новость меня не обрадовала. — А почему ты сразу не сообщил мне о фургоне?
   — Это не показалось мне таким важным, — сказал Гарольд. — Но коробанцы, наверное, иначе относятся к подобным вещам — фургонам и прочим мелочам.
   Я не мог не рассмеяться.
   — Гарольд, я устал. Дай мне отдохнуть!
   — Ты не собираешься провести эту ночь в своем фургоне?
   — Пожалуй, нет.
   — Как пожелаешь. А я постарался, чтобы он не пустовал без паги и вина ка-ла-на из Ара…
   В Тарии, хотя в нашем распоряжении и оказались значительные богатства, большими запасами паги или ка-ла-на мы не располагали. Как я уже упоминал, тариане в основном предпочитали крепкие сладкие вина. В качестве трофея я взял себе во дворце сто десять кувшинов паги и сорок бутылок ка-ла-на с Тироса, Коса и Ара, но отдал их своим арбалетчикам, за исключением одной бутылки паги, которую мы с Гарольдом осушили ещё пару ночей назад. Я решил, что неплохо, пожалуй, было бы провести эту ночь в собственном фургоне. Две ночи назад мы с Гарольдом отведали паги, почему бы не подарить эту ночь бутылке ка-ла-на?
   Я посмотрел на Гарольда и улыбнулся.
   — Я тебе благодарен.
   — И есть за что, — сказал Гарольд, спутывая ноги своей каийле и запрыгивая в седло. — Без меня ты никогда бы не нашел своего фургона, а я бы ни за что больше не стал тратить время на пустую болтовню!
   — Подожди! — крикнул я ему вслед.
   В несколько прыжков его каийла выскочила из зала, пролетела следующий, вихрем промчалась по коридору и через секунду исчезла в проеме главного выхода из дворца.
   Бормоча проклятия, я рывком развязал поводья своего скакуна, затянутые вокруг колонны, и, на ходу запрыгнув в седло, помчался вслед за Гарольдом, не желая затеряться на улицах Тарии или среди тачакских повозок, заглядывая в каждый фургон и спрашивая, не мой ли это? Я словно на крыльях пролетел через ступени входной лестницы дворца Фаниуса Турмуса и так же быстро оставил за спиной внутренний и внешний дворы, провожаемый изумленными взглядами воинов, едва успевающих отдавать мне полагающиеся командиру приветствия.
   Едва выскочив на улицу, я резко осадил вставшую на дыбы каийлу: Гарольд спокойно восседал в седле, с укоризной глядя на меня.
   — Такая поспешность, — заметил он, — не подобает командиру тачакской тысячи.
   — Пожалуй, — согласился я, переводя каийлу на шаг и приноравливаясь к шагу каийлы моего эксцентричного товарища.
   — Я боялся, что не найду без тебя свой фургон, — признался я.
   — Но ведь это фургон командира, — сказал Гарольд. — Тебе показал бы его любой воин.
   — Об этом я не подумал.
   — Ничего удивительного, — утешил меня Гарольд. — Ты ведь всего лишь коробанец.
   — Но когда-то давно мы все же повернули вас вспять, — возразил я.
   — Меня там тогда не было, — заметил Гарольд.
   — Это верно, — согласился я.
   Некоторое время мы ехали молча.
   — Если бы это не задело чувства твоего достоинства, командир, — сказал я, — я бы предложил наперегонки на каийлах.
   — Вон, смотри! — немедленно воскликнул Гарольд. — Там, сзади!
   Я мгновенно остановил каийлу и, выхватив меч, окинул пристальным взглядом пустынные улицы города и глазницы окон.
   — Что там? — воскликнул я.
   — Вон там, справа! — крикнул Гарольд.
   — Да что там такое?
   — Пролом в стене, видишь? — решительно кивнул головой Гарольд. — Кто быстрее?
   Я обернулся и посмотрел на него.
   — Я принимаю твое пари! — крикнул он, пришпоривая своего скакуна и рывком посылая его вперед.
   Пока я развернул свою каийлу, он преодолел уже почти треть расстояния. Не могу передать, как меня это задело. Несчастное мое животное чуть не взлетело, так вонзились мои пятки ему под ребра. Пролом мы с Гарольдом проскочили одновременно, благо ширина его позволила нашим животным не столкнуться друг с другом. Тут же пустили своих каийл обратно и перевели на шаг, дабы выехать через главные ворота — уже под изумленные взгляды стражников — не торопясь, как подобает людям нашего ранга.
   Мы безмолвно подъехали к фургонам, и тут Гарольд указал на один из них.
   — Это твой, — сказал он. — Мой рядом.
   Фургон оказался большим, запряженным восемью черно-бурыми босками. У входа стояли два охранника, а рядом на врытом в землю шесте возвышался штандарт с изображением четырехрогого боска. Шест был выкрашен красной краской — цветом, соответствующим командирскому рангу. В щели под дверью я заметил свет внутри фургона.
   — Желаю тебе всего хорошего, — сказал Гарольд.
   — И тебе всего хорошего, — ответил я.
   Тачакские охранники приветствовали нас тремя ударами копья о щит. Мы ответили поднятием правой руки, ладонью наружу.
   — У тебя действительно быстрая каийла, — сказал Гарольд.
   — Скорость для наездника — это все, — пожал я плечами.
   — Да, если бы это было не так, я бы у тебя вряд ли выиграл, — согласился Гарольд.
   — Странно, а я считал, что победил я.
   — Вот как?
   — Конечно. Откуда ты знаешь, что победа не за мной?
   — Ну… я этого не знаю… некоторая доля вероятности действительно есть… — замялся Гарольд.
   — Большая, большая доля вероятности, — заверил его я.
   — На самом деле, — признался он, — я затрудняюсь сказать, кто победил.
   — Я тоже, — согласился я и предложил: — Давай считать это ничьей.
   — Пожалуй, хотя все это кажется просто невероятным. — Он помолчал и добавил: — Может, решим это монетой? Подбросим? Орел или решка?
   — Нет, — отказался я. — Пусть останется ничьей.
   — Ладно, идет, — согласился Гарольд и, усмехнувшись, поднял руку в горианском приветствии: — До утра!
   — До утра! — поднял руку я в ответ.
   Я смотрел, как он идет между фургонов, насвистывая какую-то тачакскую мелодию. Наверное, маленькая Херена ждет его в ошейнике и закованная в цепи.
   Назавтра, я знал, назначен штурм последних убежищ Сафрара и башни, которую обороняют наемники Ха-Кила. Вполне возможно, завтра один из нас или мы оба погибнем.
   Я обратил внимание, что боски, впряженные в мой фургон, выглядят накормленными и ухоженными, гривы их расчесаны, а рога и копыта тщательно отполированы.
   Я передал поводья каийлы одному из охранников и устало поднялся по ступенькам фургона.

Глава 25. МНЕ ПОДАЮТ ВИНО

   Я отворил дверь фургона и остолбенел от неожиданности.
   На полу, устланном толстым ковром, под свисающим с потолка заправленным тарларионовым маслом светильником в желтой шелковой накидке спиной стояла девушка. Темные волосы ее были стянуты красной лентой, а от правой лодыжки к ошейнику для рабов тянулась тонкая металлическая цепь.
   Услышав скрип двери, она обернулась и взглянула на меня.
   — Это ты! — воскликнула она.
   Руки ее потянулись к лицу.
   Я стоял как громом пораженный, ожидая увидеть здесь кого угодно, но только не Элизабет.
   — Ты жив! — воскликнула она. — Беги отсюда! Скорее!
   — Почему? — удивился я.
   — Он тебя увидит! Беги скоре! — она не в силах была оторвать руки от лица.
   — Кто увидит? — Я ничего не понимал.
   — Мой господин! — в отчаянии воскликнула девушка. — Пожалуйста, скорее уходи!
   — А кто он? — спросил я.
   — Тот, кому принадлежит этот фургон, — из глаз у нее полились слезы. — Я его еще ни разу не видела.
   Я не сдвинулся с места — не хотел выдавать охватившего меня волнения.
   Гарольд сказал, что Камчак пожаловал Элизабет воину, но не сказал какому именно. Теперь я это знал.
   — Значит твой хозяин нечасто тебя навещает? — поинтересовался я.
   — Он еще ни разу сюда не заходил, — ответила девушка. — Но он где-то в городе и может вернуться именно сегодня.
   — Я не боюсь его! — ответил я.
   Она отвернулась; цепи отозвались на ее движения легким звоном. Заметив мой взгляд, она плотнее закуталась в шелковое покрывало.
   — Чье имя на ошейнике? — спросил я.
   — Они мне показывали надпись, но я не знаю, — сказала она. — Я не умею читать.
   Это, конечно, было правдой, она могла говорить по-гориански, но разобрать написанное была неспособна. Впрочем, грамотой не владели и многие тачаки, поэтому на ошейниках их рабов зачастую были выгравированы значки, символически показывающие, кому именно принадлежит данный невольник. Но даже умеющие читать или желающие составить о себе подобное мнение нередко рядом со своим именем также ставили личный знак, чтобы разобрать его были в состоянии другие, не владеющие письмом воины. Например, знак Камчака изображал четыре рога боска над двумя скрещенными кайвами.
   Я вошел в фургон и приблизился к девушке.
   — Не смотри на меня! — воскликнула она, отворачиваясь так, чтобы свет не падал ей на лицо, и закрывая его руками.
   Я развернул к себе её ошейник; от него тянулась тонкая металлическая цепь. На девушке был сирик, которого под накидкой я сразу не заметил. Цепь от ошейника свисала вдоль тела, соединялась с ножными кандалами и заканчивалась на вделанном в стену кольце. На тарианском ошейнике девушки были выгравированы четыре рога боска и символ города Ко-Ро-Ба, который Камчак велел использовать как мой личный знак. Надпись на кольце гласила: «Я — женщина Тэрла Кэбота». Я поправил на девушке ошейник и отошел к дальней стене фургона: хотелось побыть одному и подумать.
   Однако тут же мелодично зазвенели цепи на ногах у девушки, пристально вглядывающейся мне в лицо.
   — Что там написано? — спросила она.
   Я не ответил.
   — Чей это фургон? — взмолилась она.
   Я хмуро посмотрел на нее, и она тут же прикрыла лицо рукой, стараясь при этом, чтобы шелковая накидка плотнее окутывала её тело. Цепи, охватывающие её запястья, тянущиеся к щиколоткам и дальше к кольцу в стенке фургона, вызывали во мне ненависть Над прижатой к лицу ладонью блестели наполненные страхом глаза девушки — Чей это фургон?
   — Мой, — ответил я.
   Девушка замерла от неожиданности.
   — Нет, не может быть, — выдавила она из себя. — Это фургон какого-то командира, он командует тачакской тысячей.
   — Я и есть этот командир, — ответил я.
   Она провела рукой по лицу, словно пытаясь отогнать от себя сон.
   — А что написано у меня на ошейнике?
   — Что ты — девушка Тэрла Кэбота.
   — Твоя девушка?
   — Да.
   — Значит, я — твоя рабыня?
   — Да. — Она не в силах была больше произнести ни слова.
   — Да, ты принадлежишь мне, — подтвердил я.
   Из глаз у неё потекли слезы, оставляя на шелковой накидке мокрые пятна, но она так и продолжала стоять не в состоянии их остановить.
   Я опустился рядом с ней на колени.
   — Все хорошо, Элизабет. Все уже позади, — постарался я её успокоить. — Тебе больше не будут причинять боль. Ты больше не рабыня. Ты свободна.
   Я нежно взял её скованные цепями руки и отвел их от её лица. Она попыталась отвернуться.
   — Пожалуйста, не смотри на меня, Тэрл, — пробормотала она.
   В носу у нее, как я догадывался, поблескивало крохотное изящное золотое колечко, подобающее каждой тачакской женщине.
   — Не смотри на меня, — взмолилась она, — прошу тебя!
   Я осторожно приподнял ладонями её тонкое лицо, обрамленное мягкими темными волосами, и с нежностью вгляделся в этот высокий лоб, чудесные, полные слез глаза и дрожащие губы, над которыми тускло поблескивало золотое тачакское колечко.
   — Оно тебе очень идет, — сказал я.
   Девушка подавила подступившие рыдания и прижалась лицом к моему плечу.
   — Они привязывали меня к колесу, — пробормотала она.
   Я утопил ладонь в её густых волосах и плотнее прижал её голову к своей груди.
   — Они поставили у меня на теле клеймо! — едва слышно выдохнула она.
   — Теперь все уже позади, Элизабет, — сказал я. — Все уже кончилось. Ты свободна.
   Она подняла свое мокрое от слез лицо.
   — Я люблю тебя, Тэрл Кэбот, — прошептала она.
   — Нет, — с грустью ответил я, — не любишь.
   Она снова уронила голову мне на плечо.
   — Но ты не хочешь меня, — едва сдерживая рыдания, бормотала она. — Ты никогда меня не хотел!
   Я промолчал.
   — И вот теперь, — с горечью продолжала она, — Камчак отдал меня тебе. Именно потому, что я тебе безразлична! Он такой жестокий! Жестокий!
   — Мне кажется, Камчак в данном случае больше думал о тебе, — возразил я. — Он считал, что отдает тебя другу.
   Она отстранилась от меня в полном изумлении.
   — Неужели это возможно? — удивилась она. — Этот человек избивал меня плетью!
   Она опустила глаза, боясь встретиться со мной взглядом.
   — Тебя избили, потому что ты хотела убежать, — пытался объяснить я. — Обычно женщину за подобную провинность калечат или бросают на растерзание слину. То, что тебя наказали лишь плетьми, доказывает мне и, возможно, тебе тоже, что он считается с твоим положением.
   Она по-прежнему боялась поднять голову.
   — Он опозорил меня, — продолжала она. — Я себя ненавижу после всего, что было! Я не чувствую себя женщиной!
   — Теперь все уже позади, — пытался я её успокоить.
   Толстый ковер у нас под ногами чуть не промокал от слез девушки.
   — А вот прокалывание ушей, — старался я перевести разговор на другую тему, — тачаки рассматривают как варварский обычай, занесенный к их девушкам тарианцами.
   Элизабет подняла глаза; колечко у неё в носу заиграло золотистыми огоньками.
   — У тебя уши проколоты? — спросил я.
   — Нет, — ответила она, — но многие из моих подруг в Нью-Йорке прокалывают.
   — Но ведь тебе это не кажется таким уж безобразным? — поинтересовался я.
   — Нет, — слабо улыбнулась она.
   — А попробуй сказать об этом тачакам, — предложил я. — Они даже тарианским рабыням не позволяют носить серьги в ушах. А тачакскую девушку больше всего страшит то, что, попав в руки тарианцев, она распростится с непроколотыми ушами.
   Элизабет сквозь слезы улыбнулась.
   — К тому же колечко всегда можно снять, — продолжал я свои увещевания. — Растянуть и вытащить. Остается лишь крохотная дырочка в носу, которую даже не всегда заметишь.
   — Ты такой добрый, Тэрл Кэбот, — сказала девушка.
   — Не знаю даже, стоит мне об этом говорить, — признался я, — но это колечко очень тебе идет.
   Она подняла голову и кокетливо улыбнулась.
   — Правда?
   — Да, очень.
   Она опустилась рядом со мной на колени, все ещё плотно запахивая на себе шелковую накидку. Глаза её уже не смотрели так грустно.
   — Я рабыня или свободная женщина?
   — Свободная.
   Она рассмеялась.
   — Не думаю, чтобы тебе хотелось отпускать меня на свободу, — заметила она. — Ты все ещё держишь меня в цепях, как простую рабыню!
   — Извини! — ответил я. — Где ключ?
   — Над дверью, — ответила она. — Там, куда я не могу дотянуться.
   Я поднялся с пола.
   — Я так счастлива! — призналась Элизабет.
   Я снял ключ с небольшого, вбитого в притолоку над дверью крюка.
   — Не оборачивайся! — попросила она.
   Я стоял лицом к двери.
   — Почему? — спросил я и услышал легкий перезвон цепей.
   — И ты посмеешь снять кандалы с такой женщины? — донесся до меня её внезапно зазвучавший с придыханием голос.
   Я резко обернулся и увидел, что она поднялась с пола и стоит, гордо расправив плечи и вскинув голову, глядя с вызовом, словно только что получившая ошейник женщина, захваченная в плен не больше часа тому назад и доставленная в лагерь налетчиков в качестве трофея их удачного набега.
   У меня перехватило дыхание.
   — Да, я сброшу с себя накидку, но знай: если ты прикоснешься ко мне… — Она не договорила фразы.
   Бесшумно, с церемониальной торжественностью желтая шелковая накидка соскользнула с её тела и опустилась к ногам. Девушка стояла не шелохнувшись, глядя на меня в притворном негодовании, грациозная и прекрасная. Помимо сирика, на ней было обычное одеяние кейджеры: куурла и чатка — красный шнур и полоска черной кожи, калмак — короткая кожаная курточка без рукавов и куура — тонкий красный поясок. На левом бедре у неё я заметил небольшое, глубоко вошедшее в тело клеймо, изображающее четыре скрещенных рога боска.