Норман Джон. Странники Гора

   Камчак подошел к ней поближе, поднял рукой её голову и с интересом уставился ей в лицо.
   Девушка открыла глаза и, завидев дикое, способное перепугать кого угодно, покрытое шрамами лицо, пронзительно завизжала и попыталась вырваться, но пика крепко удерживала её на месте. Тогда она замотала головой, вереща так, что я невольно подумал, не сорвет ли она голос; одно мне было совершенно ясно — она ничего не понимает, не верит своим глазам и все вокруг считает галлюцинацией. Интересно, долго ли её придется убеждать, что она не сошла с ума? Все дело в том, что на ней была земная одежда.
   У меня защемило сердце. У неё были красивые волосы и красивые глаза. В моем мозгу пронеслась мысль, что цвет её волос — черный — может снизить её цену в глазах кочевников.
   На ней было надето простое желтое платье в оранжевую полоску с длинными, узкими рукавами на манжетах и высоким воротником, похожим на воротник мужской рубашки, как это ни нелепо выглядело в данной ситуации, застегнутым на все пуговицы. Не могу не сказать сразу, что, даже несмотря на её состояние, она оставалась красивой, стройной девушкой с длинными ногами. Я, помню, подумал тогда, что, даже несмотря на цвет волос, на Горе за нее, пожалуй, дадут хорошую цену.
   Камчак сорвал туфли с её шеи, и она вновь закричала.
   Он бросил её обувь мне.
   Это были оранжевые туфли из хорошей кожи, с ремешками, пряжками и каблуками — примерно в дюйм высотой. Я не стал никому показывать полустертое название фирмы — все равно никто из тачаков ничего бы не понял. Оно было написано по-английски.
   Девушка, похоже, решила прояснить обстановку:
   — Меня зовут Элизабет Кардуэл, — робко начала она, — я — гражданка Соединенных Штатов Америки… — Она обвела взглядом толпу и продолжила, вновь обращаясь к Камчаку, по-видимому сочтя его за главного: — Я — американка… мой дом в Нью-Йорке…
   Камчак озадаченно взглянул на всадников, те — на него.
   — Она — варварка, она не знает языка, — прошептал один из них.
   Я решил, что лучше будет промолчать.
   — Вы все сошли с ума! — вдруг вскрикнула девушка, забившись в ремнях, держащих её. — Сошли с ума!
   Тачаки, да и все остальные были в явном замешательстве.
   Я молчал.
   В моей голове мучительно неслись мысли одна мрачнее другой: девушка, землянка, взята тачаками именно в тот момент, когда среди них появился я в надежде разыскать и вернуть Царствующим Жрецам некую таинственную золотистую сферу — последнюю единственную надежду их вымирающего, но великого вида. Была ли она подослана Царствующими Жрецами? Попала ли она сюда в результате «приглашения»? После не столь давно закончившейся войны силы Царствующих Жрецов были истощены… кроме того, как мне было известно, сейчас Царствующие поглощены восстановлением Роя… Или они так быстро оправились? Одна ли она земная девушка на Горе? Быть может, существуют другие… Не случайно она оказалась на равнинах — тот, кто её прислал, знал, что не пройдет и часа, как её подберет разъезд, а если так, то за каким… А может, в Сардаре что-нибудь произошло? Или это — просто фантастическое совпадение… или результат какой-нибудь космической катастрофы… Я вздохнул: почему-то случайность мне казалась слишком маловероятной…
   Из оцепенения меня вывел отчаянный крик девушки:
   — А-а! Понимаю! Это я сошла с ума! Сошла с ума! Чокнулась!
   Этого я уже не мог перенести. Человеколюбие затмило доводы рассудка.
   — Ты здорова. — Я сам удивился тому, как глухо прозвучал мой голос.
   Внезапно наступившая тишина оглушила меня.
   Все повернулись в мою сторону и уставились на меня. Похоже, что звуки родного языка произвели на девушку не меньшее впечатление — она вытаращила глаза и от изумления не могла произнести ни слова.
   Я повернулся к Камчаку.
   — Я понимаю её речь, — произнес я по-гориански, глядя ему прямо в глаза.
   — Он знает её язык! — крикнул один из всадников, державших Элизабет, в толпу.
   Кочевники одобрительно зашумели.
   Итак, я был безошибочно и мгновенно выделен из многотысячной толпы тачаков. Камчак ухмыльнулся, словно прочтя мои мысли.
   — Великолепно… — процедил он.
   Девушка с надеждой обернулась ко мне:
   — Господи, какое счастье! Прошу тебя, помоги мне!
   — Попроси её заткнуться, — небрежно бросил через плечо Камчак.
   Я передал девушке его пожелание, и она, растерянно взглянув на меня, послушно замолчала. Очень хорошо. Теперь я буду у них переводчиком. Только этого мне не хватало!
   Камчак не без интереса ощупал её желтое платье, потом он резко, одним движением сорвал его.
   Она вскрикнула.
   — Молчи, — мрачно сказал я ей.
   Я знал, что произойдет дальше. Это произошло бы на любой дороге, тракте или тропинке Гора — она была пленной женщиной и, разумеется, должна быть изучена на предмет цены. К тому же нужно было проверить, нет ли при ней оружия — кинжал или отравленная игла зачастую скрывались в складках платья свободной женщины, отправляющейся в путешествие…
   В толпе пронесся изумленный вздох при виде необычных, по горианским понятиям, кружевных одеяний, открывшихся из-под сорванного платья.
   И вдруг она заплакала.
   — Молчи, — стиснув зубы, прошипел я.
   Камчак быстро удалил остатки одежды, включая и лоскутья изорванных чулок у лодыжек.
   В толпе раздался одобрительный гул. Даже некоторые из горианских красоток-рабынь невольно вскрикнули в восхищении.
   Я понял, что Элизабет Кардуэл потянет на высокую цену.
   Она стояла, удерживаемая пикой — шея ремнями прикручена к древку, руки связаны за спиной. Кроме пут, на ней оставался высокий кожаный воротник.
   Камчак собрал в кучу её одежду, не забыв прихватить туфли, связал все в узелок и бросил ближайшей женщине.
   — Сожги все это.
   Связанная девушка растерянно смотрела на то, как женщина уносит её одежду (все, что у неё оставалось от старого мира) в костер, весело полыхавший всего в нескольких ярдах, и даже слезы застыли в её широко раскрытых глазах.
   Толпа расступилась, и девушка видела, как женщина бросила маленький желтый узелок в беспечный огонь.
   — А-аа! — Она снова отчаянно забилась в путах, пытаясь освободиться.
   Камчак недовольно поморщился.
   — Скажи ей, — обернулся он ко мне, — что она должна быстро выучить наш язык, и если она не сделает этого быстро, будет убита.
   Я перевел.
   Она дико затрясла головой.
   — Скажи, скажи им, что меня зовут Элизабет Кардуэл. Я не знаю, ни где я, ни как сюда попала. Я только хочу вернуться домой. Больше я у вас ничего не прошу. Я — американка, я — гражданка свободной страны! У вас могут быть неприятности! Мой дом в Нью-Йорке! Помоги мне выбраться отсюда! Я заплачу тебе! Сколько захочешь! Что угодно!
   Камчак снова повернулся вполоборота ко мне:
   — Скажи ей, что она должна выучить язык быстро, если не хочет быть убитой.
   Я перевел.
   — Я заплачу тебе сколько захочешь, — молила она, не слушая меня, — сколько угодно…
   — У тебя ничего нет, — напомнил я ей, и она вспыхнула и потупилась. — Кроме того, — безжалостно продолжил я, — у нас нет способов вернуть тебя домой.
   — Почему? — воскликнула она.
   — Потому что это — другая планета, — жестко сказал я. — А что, ты разве не заметила, что сила тяжести не такая, как на Земле… — Почему-то меня раздражал этот разговор.
   — Не-е-ет!!! — вскрикнула она.
   — Это — Гор, планета с другой стороны Солнца от Земли. Ты-на-другой-планете! — чуть ли не по слогам произнес я.
   Она закрыла глаза и застонала.
   — Я знала… — вдруг прошептала она, — я знаю… но как-как-как… — Она вдруг стала заикаться.
   — Я не знаю ответа на твой вопрос, — сознался я.
   Разумеется, я не стал добавлять, что сам кровно заинтересован в том, чтобы найти ответ.
   Камчак нетерпеливо качнул головой:
   — Что она говорит?
   — Она потрясена и хочет вернуться домой, в свой город…
   — Какой город?
   — Нью-Йорк, — вздохнул я.
   — Не слышал о таком, — промолвил Камчак.
   — Это очень далеко.
   — Откуда ты знаешь её язык?
   — Когда-то я жил в стране, где разговаривают на этом языке, — ответил я.
   — В этой стране есть пастбища? — поинтересовался он.
   — Д-да, — усмехнулся я, — но она очень далеко…
   — Дальше, чем Тентис?
   — Дальше.
   — Дальше островов, дальше Тироса и Коса?
   — Да.
   Камчак присвистнул:
   — Далековато…
   Мне было не до его иронии:
   — Да, далеко для босков.
   Камчак ухмыльнулся.
   Разговор прервал один из воинов.
   — Она была одна, — доложил он, — мы искали ещё кого-нибудь, но не нашли. Она была одна.
   Камчак посмотрел на меня, потом на девушку.
   — Ты была одна?
   Я перевел.
   Девушка слабо кивнула.
   — Она подтверждает, что была одна, — сказал я Камчаку.
   — Спроси, как она сюда попала.
   Я перевел вопрос, девушка беспомощно взглянула на меня и покачала головой.
   — Не знаю… — тихо произнесла она.
   — Говорит, что не знает, — сообщил я Камчаку.
   — Странно… ну что ж… расспросим попозже…
   Он подозвал паренька с мехом вина ка-ла-на на плече, тот, приблизившись, передал ему мех. Камчак вытащил зубами затычку, после чего сунул мех под мышку и, одной рукой ухватив волосы Элизабет, запрокинул ей голову, а другой вставил костяной мундштук между раскрывшимися губами. Он сдавил мех, и девушка, едва не захлебнувшись, вынуждена была сделать большой глоток. Немножко красной жидкости вытекло у неё изо рта и тонкой яркой струйкой начало свой путь по телу.
   Наконец когда Камчак посчитал, что она достаточно пьяна, то вытащил мундштук из её рта, вернул на место пробку и отдал мех мальчику.
   Она стояла перед ним, Камчаком, со связанными руками, ничего не понимающая, с грязным лицом, покрытая испариной, за горло привязанная к древку пики, и молчала.
   Он должен сжалиться над ней.
   Тачак должен быть благороден.
   — Научи её говорить по-нашему, — обернулся он ко мне. — Пусть скажет: «Ла кейджера».
   — Ты должна выучить горианский язык, — машинально обратился я к девушке. — Скажи: «Ла кейджера».
   Она подняла ко мне непонимающий взор.
   — Ла кейджера, — повторил я.
   Она попыталась было слабо протестовать, но Камчак не позволил ей этого сделать.
   — Ла кейджера.
   Она снова беспомощно посмотрела на меня, а затем повторила, едва шевеля губами:
   — Ла кейджера…
   — Еще раз! — потребовал Камчак.
   — Ла кейджера, — как эхо откликнулась девушка.
   — Громче!
   — Ла кейджера! Ла кейджера! Ла кейджера!
   Она вдруг опомнилась:
   — А что это значит?
   — Я — рабыня, — мрачно сообщил я ей.
   — Не-ет!!!
   Элизабет Кардуэл выучила свои первые горианские слова. Камчак кивнул всадникам:
   — Отведите её в фургон Катайтачака.
   Всадники развернули каийл и вскоре исчезли среди фургонов, с ними исчезла и привязанная к древку горианской пики девушка.
   Мы с Камчаком долгое время смотрели друг на друга.
   — Ты заметил ошейник? — спросил его я. Мне показалось, что он не проявил особого интереса к высокому, плотному кожаному воротнику на шее девушки.
   — Конечно, — ответил он.
   — Признаюсь, я впервые вижу такой ошейник, — сказал я.
   — Это ошейник для посланий, — просто ответил он. — Внутри зашито письмо.
   Я был так удивлен, что он не выдержал и расхохотался.
   — Пойдем в фургон Катайтачака.

Глава 7. КЕЙДЖЕРА

   Фургон Катайтачака, убара тачаков, завезли на пологий холм — самое высокое место в лагере. Рядом с фургоном установили длинный шест со штандартом тачаков, изображающим четыре рога боска.
   Наверное, не меньше сотни босков, тащивших повозку Катайтачака, сейчас были распряжены. Это были громадные красно-бурой масти животные с до блеска отполированными рогами и с сияющей на солнце шкурой, натертой ароматическими маслами.
   Золотые кольца, вдетые в их ноздри, были усыпаны драгоценными камнями, и бусы таких же дорогих камней длинными нитями свисали с каждой пары далеко выступающих рогов животных.
   Фургон Катайтачака был самым большим в лагере; мне кажется, он вообще превышал все возможные размеры. Он представлял собой громадную платформу, установленную на немыслимые по своей толщине осевые балки, каждая из которых несла не менее чем дюжину деревянных колес, каждое такого же размера, как те, на которых перемещались менее крупные, обычные повозки.
   Многоцветие шкур, образующих стенки и купол разбитого на платформе шатра, поражало глаз, а отверстие для выхода дыма в его верхней части возвышалось над платформой не менее чем на сотню футов. Мне оставалось только догадываться о тех несметных богатствах, которые составляли внутреннее убранство шатра.
   Однако в сам шатер я ещё не был приглашен, поскольку Катайтачак принимал своих подданных снаружи фургона, под открытым небом.
   Рядом с фургоном убара был возведен широкий помост, отстоящий не более чем на фут от земли, застеленный толстыми, великолепными коврами. Вокруг помоста толпились несколько десятков тачаков, причем на помосте, как я догадался, располагались те, кто занимал среди соплеменников более высокое общественное положение.
   Среди них, скрестив ноги, под пологом из шкур сидел Катайтачак, которого называли убаром тачаков.
   По обе стороны от Катайтачака высились горы добра, в основном чаш и шкатулок, доверху наполненных благородными металлами и драгоценными каменьями. Здесь же возвышались уложенные рядами тюки тончайших шелков с Тироса, груды серебра из Тентиса и Тарны, гобелены из Ара, кувшины изысканнейших вин с Коса и всевозможнейшие фрукты с Тора. Здесь же среди остальных богатств находились две светловолосые голубоглазые девушки, обнаженные и закованные в цепи: их, очевидно, преподнесли в качестве дара Катайтачаку, впрочем, возможно, они были дочерьми его врагов. Обе девушки были просто красавицами. Одна из них сидела, положив подбородок на согнутые колени и окидывая отсутствующим взглядом груды возвышающихся у её ног сокровищ. Вторая лениво раскинулась на помосте, подперев голову рукой и переводя полный безразличия взгляд с одного из присутствующих на другого. На губах у неё виднелись следы засохшего фруктового сока. На каждой девушке был надет сирик — тонкие металлические кандалы, наиболее предпочитаемые горианскими рабовладельцами: состоят они из обычного тарианского ошейника, к которому присоединяется тонкая цепь на десять-двенадцать футов длиннее, чем необходимо, чтобы пристегнуть её к ножным охватывающим лодыжки кандалам. К этой же цепи прикрепляются и цепи от наручников, составляя таким образом единую систему цепей, мелодично позвякивающих при каждом движении рабыни.
   Мы с Камчаком остановились у помоста, где тарианские рабы — очевидно, бывшие офицеры из гарнизона защитников города — сняли с нас сандалии и омыли наши ноги водой. После этого мы вошли под навес и остановились перед восседающим с сонным выражением на лице убаром.
   Хотя помост был роскошен, а богатство украшающих его шкур и ковров не поддавалось описанию, я увидел, что сам Катайтачак восседает на разостланном на полу довольно скромном грубой выделки сером сложенном полотне; именно оно являлось царственным троном убара тачаков.
   Катайтачак поднял голову и окинул нас сонным взглядом. Череп его был гладко выбрит, за исключением заплетенной в косицу пряди волос на затылке.
   Убар тачаков оказался довольно крупным мужчиной с небольшими, коротковатыми для его фигуры ногами. Глаза его окружала целая сеть морщин, а смуглую задубевшую на ветрах кожу щек избороздили глубокие и грубые складки. Хотя убар сидел по пояс обнаженным, на плечи ему была наброшена расшитая золотом накидка из шкуры боска, усеянная драгоценными камнями, а с шеи на толстой цепи с нанизанными на ней клыками слина свисал золотой медальон с изображением четырех рогов боска. Просторные кожаные шаровары были заправлены в подбитые мехом сапоги, а на поясе виднелись богато расшитые ножны со вложенной в них канвой. Рядом, справа от него, очевидно как символ его власти, лежала свернутая в кольцо плеть.
   С отсутствующим видом Катайтачак потянулся к стоящей тут же небольшой золотой коробочке и вытащил из неё свернутый трубочкой сушеный лист канды.
   Интересно отметить, что, хотя корни канды, растущей повсеместно в полупустынных районах Гора, довольно ядовиты, высушенные листья этого растения относительно безвредны и жевание или же сосание их является весьма почитаемым среди обитателей южного полушария Гора занятием.
   Катайтачак, не спуская с нас глаз, засунул кончик свернутого сухого листа в рот и начал очень медленно его жевать. Он не произнес ни слова, молчал и Камчак. Мы опустились перед убаром на помост и сели, скрестив ноги. Я обратил внимание, что среди присутствующих на помосте сидели только мы втроем. Мне было приятно, что аудиенция августейшей особы убара не потребовала с нашей стороны проявления какого-либо пресмыкания или самоуничижения. Очевидно, некогда убар тоже был воином, умело управлявшимся с каийлой, кайвой и копьем: поднявшись по общественной лестнице, такие люди обычно не любят излишней церемонности.
   Я чувствовал, что прежде этому человеку также приходилось проделывать ежедневные переходы по шестьсот пасангов, не покидая седла и обходясь лишь глотком воды да куском вяленого мяса. Он, несомненно, был так же быстр, как его кайва и копье, и видел немало сражений и суровых степных зим. Были на его счету и поединки с дикими животными и не менее беспощадными врагами, из которых ему удалось выйти живым, — такому человеку, конечно, не нужны подобострастные церемонии, таким человеком, я чувствовал, и был Катайтачак, убар тачаков.
   Однако, глядя на него, я также чувствовал и то, что давно уже этот человек не садился в седло каийлы, не держал в руке кайву и копье, не охотился и не шел впереди своего войска в атаку. Некогда суровые черты его лица сгладились, щеки одрябли, уголки губ почернели от частого употребления листьев канды, а глядящие на нас глаза потеряли прежний блеск. Не будет больше для него бешеных в своем азарте гонок на каийле по бескрайней, тронутой морозцем степи, не будет смертельных поединков с превосходящим по силе и ловкости противником, не будет бессонных ночей в седле под открытым, усеянным звездами небом.
   Мы с Камчаком терпеливо ждали, пока лист канды не будет сжеван до конца.
   Покончив с сухим листом, Катайтачак протянул руку, и человек — не из племени тачаков, а одетый в зеленую тунику касты медиков — немедленно подал ему кубок из выдолбленного рога боска. С явным отвращением на лице Катайтачак осушил кубок и раздраженно отшвырнул его в сторону.
   После этого он несколько приободрился и уже с большим вниманием взглянул на Камчака.
   Лицо его растянулось в некоем подобии улыбки; Камчак улыбнулся в ответ.
   — Как твой боск? — спросил убар.
   — В порядке, как и следует ожидать, — ответил Камчак.
   — Кайвы твои остры?
   — Стараюсь держать их острыми.
   Катайтачак удовлетворенно кивнул головой.
   — Очень важно следить, чтобы оси повозок были хорошо смазаны, — заметил он.
   — Да, — согласился Камчак, — я тоже так считаю.
   Катайтачак внезапно резко подался вперед, и они с Камчаком, рассмеявшись, одновременно звучно сомкнули ладони правых рук.
   После этого Катайтачак сел поудобнее и дважды хлопнул в ладони.
   — Приведите сюда рабыню! — приказал он.
   Я обернулся на звук у меня за спиной и увидел одного из охранников, восходящего на помост и толкающего перед собой завернутую в шкуры огненного ларла девушку.
   Я расслышал мелодичный перезвон цепей.
   Охранник подвел к нам Элизабет Кардуэл и сдернул с нее покрывало из шкур ларла.
   Элизабет Кардуэл выглядела тщательно вымытой и ухоженной, волосы ее были высоко взбиты. Она казалась просто очаровательной.
   Толстый кожаный ошейник, я заметил, был все еще на ней.
   Элизабет Кардуэл, сама того не зная, опустилась перед нами на колени в положении, предписываемом для рабынь для наслаждений.
   Она бросила вокруг себя ошеломленный взгляд и обреченно уронила голову.
   Помимо ошейника на ней, как на каждой из находящихся на помосте женщин, был надет только сирик. Камчак подал мне знак.
   — Говори, — приказал я девушке.
   Она медленно подняла голову и, дрожа всем телом, едва слышно произнесла:
   — Я — кейджера.
   Катайтачак казался удовлетворенным.
   — Это единственное, что она знает по-гориански, — сообщил ему Камчак.
   — Для начала и этого достаточно, — заметил Катайтачак и обернулся к охраннику. — Вы кормили ее? — спросил он.
   Воин утвердительно кивнул.
   — Хорошо, — сказал Катайтачак. — Рабыне следует быть сильной.
   После этого последовали расспросы девушки, в которых я — вряд ли следует об этом даже говорить — выступал в качестве переводчика.
   Расспросы Элизабет Кардуэл, к моему удивлению, вел почти исключительно Камчак, а не Катайтачак. Вопросы Камчака отличались точностью и дотошностью; он нередко задавал один и тот же вопрос в разной форме, по-видимому связывая между собой ответы девушки, сопоставляя их и делая в уме соответствующие выводы. Из разрозненных деталей он составлял стройную систему, сплетая вокруг девушки тончайшую, едва уловимую сеть. Он моментально подмечал малейшие колебания, малейшую заминку в её ответах, и эти, казалось бы, мелочи зачастую лучше самих ответов девушки рассказывали Камчаку о том, что он хотел услышать. Я восхищался его умом.
   В течение всего этого времени, пока огни факелов старательно разгоняли сумерки, Элизабет Кардуэл не позволялось двигаться, и она продолжала стоять в той же позе рабыни для наслаждений, опустившись на колени, с выпрямленной спиной и высоко поднятой головой.
   Роль переводчика в данной ситуации, как вы сами можете догадаться, была довольно сложным делом, но я старался в наиболее убедительной форме донести до Камчака все то, что девушка, дрожа и запинаясь, пыталась мне сказать.
   Хотя в каждом ответе девушки таилась большая опасность, я старался донести слова девушки с максимальной точностью, позволяя Элизабет Кардуэл говорить так, как она считала нужным, несмотря на то что большинство её слов звучали для слушателей просто фантастически: да и как иначе воины из племени тачаков могли воспринимать слова о другом мире, где города не являются самостоятельными, полностью автономными образованиями, а входят в состав недоступных для понимания кочевников государств? О мире, в котором отсутствуют касты, а общественные отношения строятся на основе совершенно иных категорий. Об обществе, где нет прямого товарообмена, но зато присутствуют системы займов и кредитов. О мире, где не найдешь тарнов или тарларионов, но на каждом шагу встретишь автомобили и самолеты, принцип действия которых отказывалось воспринимать воображение тачакского воина. В мире, где для того, чтобы передать сообщение из одного города в другой, не нужно снаряжать гонца, которому предстоит скакать на каийле дни и ночи напролет, а достаточно поднять трубку телефона и набрать необходимый номер.
   Катайтачак и Камчак, к моему великому удовольствию, искренне старались вникнуть в слова девушки, удерживались от высказывания своих соображений по поводу услышанного и не спешили объявить девушку сумасшедшей. Их поведение ободряло меня: я боялся, что они, потеряв наконец терпение выслушивать то, что не могло не казаться им совершеннейшим абсурдом, в гневе прикажут наказать Элизабет Кардуэл плетьми, а то и вовсе решат подвергнуть её пытке.
   В то время я ещё не знал, что у Катайтачака и Камчака имелись некоторые причины считать, что все, о чем говорит им девушка, вполне может быть правдой. Однако на наиболее интересующие их — как и меня — вопросы о том, каким образом и зачем оказалась эта девушка в тарианских степях, землях народов фургонов, ответа они так и не получили.
   Как ни странно, мы все были, кажется, удовлетворены тем, что и сама девушка, похоже, этого не знала.
   Катайтачак с Камчаком наконец окончили свои расспросы и, устраиваясь поудобнее, откинулись назад, не спуская глаз с девушки.
   — Не шевелись, — приказал я ей.
   Она повиновалась. Она была очень хороша собой.
   Камчак жестом дал мне знак.
   — Можешь опустить голову, — сказал я девушке.
   Бросив на меня жалобный взгляд, девушка под перезвон цепей подалась плечами вперед и уронила голову так низко, что лоб её упал на шкуру огненного ларла, на которой она все так же стояла на коленях.
   Все её тело сотрясала нервная дрожь.
   Мисс Кардуэл мало чем отличалась от тысяч хорошеньких женщин крупных городов Земли. Возможно, она была несколько умнее других или выглядела чуть симпатичнее большинства своих подруг, но в основном она была такой же, как те, что работали в учреждениях, магазинах или мастерских, пытаясь обеспечить себе существование в одном из пленяющих воображение городов, прельщающих своих жителей обилием соблазнов и удовольствий, от которых так тяжело отказаться. То, что произошло с ней, как я полагаю, могло в равной степени произойти с любой из её подруг.
   Она помнила, как проснулась в тот день, умылась, оделась и, позавтракав на скорую руку, выбежала из дома, как спустилась в метро, добралась до своего офиса (одного из многочисленных рекламных агентств на Мэдисон-авеню) и принялась за свои обычные, успевшие порядком наскучить обязанности секретарши. Она помнила свое волнение, когда её вызвали ассистировать шефу отдела на встрече с кем-то, чью фамилию она, конечно, сразу же забыла; помнила, как, мазнув по губам помадой, с ручкой и блокнотом в руке она вошла в кабинет начальника.