Норман Джон. Странники Гора

   — Почему? Вот — я же вижу их, — сказал Камчак, разводя руками в стороны и ухмыляясь.
   — Думаю, ты ошибся, — повторила девушка.
   Камчак выглядел озадаченным.
   Тут Африз два раза резко ударила в ладоши, и женщины встали и быстро перешли в пространство между столами. Раздались звуки барабана и флейты, и, к моему удивлению, первая девушка внезапно грациозным движением тела сняла свои платья и швырнула их за головы возбужденно кричавших гостей.
   Она стояла, глядя на нас, — прекрасная и возбужденная, тяжело дышащая, взметнувшая руки над головой, готовая к танцу. Каждая женщина из тех, кого я видел и счел свободной, сделала то же самое — все они стояли перед нами, рабыни в ошейниках, одетые только в алые танцевальные шелка! И они начали танцевать.
   Камчак был обозлен.
   — Неужели ты и в самом деле думал, — надменно спросила Африз, — что тачаку разрешат видеть лицо свободной женщины Тарии?
   Камчак сжал кулаки, поскольку ни один тачак не любит быть одураченным.
   Камрас громко расхохотался, и даже Сафрар хихикал, прикрывшись желтым покрывалом.
   Я знал, что ни одному тачаку не понравится быть предметом шутки, особенно тарианской шутки. Но Камчак ничего не сказал.
   Он поднял свой кубок паги и осушил его, наблюдая, как девушки танцевали под тарианские мелодии.
   — Разве они не прекрасны? — спросила Африз через какое-то время.
   — Среди фургонов много таких же тарианок, — пожал плечами Камчак.
   — Ой ли? — сказала Африз.
   — Да, — ответил Камчак, — тарианские рабыни красивы — ну, примерно такие, какой будешь ты.
   — Ты, конечно, понимаешь, — произнесла Африз, — что, если бы ты не был послом народов фургонов, я приказала бы тебя убить?
   Камчак рассмеялся.
   — Совсем разные вещи — приказать убить тачака и убить его.
   — А ведь я думаю, можно устроить и то и другое, — заметила Африз.
   — Я буду рад получить тебя, — рассмеялся Камчак.
   Девушка тоже рассмеялась.
   — Ты — дурак, — сказала она и едко добавила: — Но поберегись. Если ты перестанешь меня забавлять, то вряд ли покинешь этот зал живым.
   Камчак как раз заглатывал очередной бокал паги, и часть напитка сбегала из уголка его рта.
   Африз развернулась к Сафрару.
   — Без сомнения, нашим гостям понравится видеть тех, других, — предположила она.
   Я не понял, о чем она.
   — Ой, Африз, я умоляю тебя, — затряс Сафрар своей большой пунцовой головой, — не надо проблем, не надо проблем.
   — Ха! — вскрикнула Африз, подзывая церемониймейстера к себе. — Других рабынь для развлечения гостей!
   Слуга покосился на Сафрара. Тот, сокрушенно вздохнув, кивнул.
   Церемониймейстер дважды хлопнул в ладоши, останавливая танцующих девушек, и они быстро покинули комнату. Затем он ударил в ладоши третий раз, чуть подождал и — ещё два раза. Послышался нежный перезвон других колокольчиков. Из задней комнаты цепочкой появились девушки.
   Мои руки стиснули кубок. Африз была поистине бесстрашной. Мне показалось, что Камчак устроит войну прямо в этом зале.
   Эти девушки, застывшие перед гостями в шелках рабынь для наслаждений, были девушками народов фургонов, под шелками легко угадывались тарианские клейма. Ведущая их рабыня, к нескрываемому раздражению церемониймейстера, завидев Камчака, преклонила перед ним колени. Вслед за ней так поступили и другие.
   Церемониймейстер выхватил бич и приблизился к ведущей девушке.
   Его рука отошла назад, но удар так и не пал, потому что с криком боли старик отскочил в сторону рукоять канвы торчала из его предплечья, а стальное лезвие вышло с другой стороны.
   Даже я не заметил, как Камчак успел метнуть кайву. Теперь в его пальцах лежал следующий клинок. Несколько человек, включая Камраса, бросившихся было к нему из-за столов, застыли, по-видимому не ожидая, что Камчак так вооружен. Я тоже вскочил на ноги.
   — Оружие, — сказал Камрас, — запрещено на наших пирах.
   — Д-а-а-а?.. — с поклоном выразил удивление Камчак. — Я не знал…
   — Давайте сядем и продолжим развлекаться, — предложил Сафрар. — Если тачак не хочет видеть этих девушек, пусть их уберут.
   — Я хочу видеть их танец, — заявила Африз. Она жаждала ссоры.
   Глядя на нее, Камчак рассмеялся, а затем, к моему облегчению и к облегчению многих сидящих за столами, спрятал кайву в ножны и уселся на место.
   — Танцуйте! — приказала Африз.
   Девушка не двинулась с места.
   — Танцевать! — завизжала Африз, вскакивая на ноги.
   — Что мне делать? — спросила коленопреклоненная девушка у Камчака.
   Чем-то она походила на Херену, и было похоже, что она выросла и воспитывалась в тех же условиях, что и та. Как и Херена, она носила в носу тонкое драгоценное золотое кольцо.
   — Ты — рабыня, — миролюбиво сказал Камчак, — танцуй для своих господ.
   Девушка с благодарностью взглянула на него, затем поднялась вместе с другими и под громкую ритмичную музыку исполнила дикий любовный танец степняков.
   Они были прекрасны.
   Солистка, говорившая с Камчаком, была тачачкой и особенно завораживающей своей варварской свежей красотой. Для меня стало ясно, почему тарианские мужчины так охотились за женщинами кочевников.
   В разгар одного их танца Камчак повернулся к Африз, которая горящими глазами следила за танцем, наслаждаясь, так же как и я, этим дивным и диким спектаклем.
   — Я позабочусь, — сказал Камчак, — чтобы, когда ты станешь моей рабыней, ты обязательно выучилась этому танцу.
   Шея тарианки Африз побагровела от ярости, но она ничем другим не выдала, что слышала его.
   Камчак подождал, пока девушки закончат свой танец, и затем, когда их распустили, поднялся из-за стола.
   — Мы должны идти, — сказал он.
   Я кивнул и поднялся вслед за ним, готовый вернуться к фургонам.
   — А что в коробке? — спросила Африз, увидев, что Камчак берет в руки маленькую черную коробку, весь вечер пролежавшую у его правого колена. Без сомнения, девушка была по-женски любопытна.
   Камчак по своей привычке неопределенно пожал плечами.
   Я вспомнил, как только что слышал о том, как два года назад он подарил Африз алмазное ожерелье из пяти ниток, которое она приняла и, по крайней мере как утверждала она сама, отдала своим рабыням. Это было как раз тогда, когда она обозвала Камчака тачакским слином.
   Однако было ясно, что её интересует, что находится в коробке. На протяжении вечера я уловил несколько раз её любопытный взгляд, брошенный в эту сторону.
   — Да ничего, — сказал Камчак, — безделушка…
   — Но она для кого-то? — настаивала Африз.
   — Я думал, — ответил Камчак, — что смогу подарить её тебе..
   — О-о-о! — Африз была явно заинтригована.
   — Но теперь понимаю, что она тебе не понравится, — сказал Камчак.
   — Откуда ты знаешь? — ласковым голосом сказала она. — Я её не видела.
   — Я заберу её домой, — твердо сказал Камчак.
   — Ну, что же…
   — Впрочем, если хочешь, ты можешь получить ее…
   — Это не… ожерелье из алмазов?
   Африз из Тарии была не глупа. Она знала, что кочевник, выпотрошивший сотни караванов, время от времени приобретал богатства, о которых могли только мечтать даже самые богатые в их городе люди.
   — Нет, — ответил Камчак, — это не ожерелье. Это нечто другое.
   — Да-а? — протянула она с притворным разочарованием.
   Я заподозрил, что она, наверное, вовсе и не отдала ожерелье из пяти алмазных ниток рабыням. Без сомнения, оно до сих пор хранится в одном из её сундуков с украшениями.
   — Но тебе это не понравится, — в раздумье повторил Камчак.
   — А может, и понравится.
   — Нет. Тебе определенно не понравится.
   — Но ведь ты принес это для меня, разве не так? — спросила она.
   Камчак пожал плечами, разглядывая коробку в своих руках.
   — Да. Я принес это для тебя.
   Коробка была как раз такого размера, что в ней спокойно могло поместиться ожерелье, положенное на черный бархат.
   — Мне понравится… Я хотела бы это примерить… — сказала Африз из Тарии.
   — Правда? — спросил Камчак. — Ты собираешься это надеть?
   — Да, — сказала Африз, — дай это мне.
   — Ладно, — сдался Камчак, — только лучше будет, если я закреплю его сам.
   Воин Камрас напряженно приподнялся со своего места.
   — Толстокожий тачакский слин, — прошипел он сквозь зубы.
   — Прекрасно, — сказала Африз, — ты можешь закрепить его на мне сам.
   И Камчак подошел и склонился над коленопреклоненно сидящей за нашим столом Африз, которая ещё больше выпрямила спину и гордо подняла подбородок. Он зашел со спины. Ее глаза даже сквозь вуаль сияли от любопытства. Я увидел, что она учащенно дышала и нежный бело-золотой шелк её вуали чуть колыхался от её дыхания.
   — Давай, — сказала Африз.
   Камчак открыл коробку.
   Когда Африз услышала слабый щелчок замка, она ещё могла повернуться и рассмотреть предназначавшийся ей подарок. Но она не сделала этого. Она смотрела прямо перед собой.
   — Давай же, — повторила она, сгорая от нетерпения.
   То, что случилось затем, произошло очень быстро. Камчак достал из коробки большое металлическое кольцо — тарианский ошейник рабыни. Раздался резкий щелчок замка, и шея Африз из Тарии была окольцована сталью! В следующее мгновение Камчак поднял её, испуганную, на ноги лицом к себе и обеими руками сорвал с лица вуаль! Затем, раньше чем хоть один из ошарашенных тарианцев успел опомниться, он сорвал смачный поцелуй с губ ошеломленной Африз. После чего отшвырнул её от себя через низкий стол, где она упала на пол рядом с тачакскими рабынями, танцевавшими для её удовольствия. Кайва, как по волшебству, появившаяся в руке Камчака, остановила тех, кто рванулся отомстить за первую девушку их города. Я стоял рядом с Камчаком, готовый защитить его ценой своей жизни, но перепуганный тем, что произошло, не меньше, чем любой в зале.
   Гордая тарианка теперь стояла на коленях, схватившись за ошейник. Ее нежные пальцы в перчатках вцепились в него и пытались сорвать с шеи.
   Камчак посмотрел на нее, презрительно оскалясь.
   — Под твоим бело-золотым платьем я учуял запах рабыни.
   — Слин! Слин! Слин! — визжала она.
   — Опусти вуаль! — приказал Сафрар.
   — Немедленно сними ошейник! — крикнул кочевнику Камрас, полномочный представитель Фаниуса Турмуса, правителя Тарии.
   — Кажется, — сказал Камчак, — я забыл ключ.
   — Пошлите за кузнецом! — вскричал Сафрар.
   Со всех сторон неслись угрожающие крики:
   «Убить тачакского слина! Пытать его!», «Тарларионового масла! Кровососной травы!», «Выпотрошить его! Выпороть и сжечь!».
   Камчак был неподвижен. И никто не приближался к нему, потому что в его умелых руках воина блестела кайва.
   — Убейте его! — визжала Африз. — Убейте его!
   — Опусти вуаль, — повторил Сафрар, обращаясь теперь к ней, — стыда у тебя совсем, что ли, нет?
   Девушка попыталась натянуть складки вуали, но ей пришлось одной рукой придерживать её, поскольку Камчак оторвал скрепляющие её булавки.
   От злости тарианка была вне себя. Он, тачак, посмотрел ей в лицо.
   Я был доволен. Мне понравилась смелость Камчака. Это было лицо, за которое мужчина мог рискнуть многим, даже смертью в пыточных подземельях Тарии, лицо её было прекрасным, хотя теперь оно, конечно, было искажено гневом, что, однако, не портило его.
   — Вы, конечно, все помните, — сказал Камчак, что я — посланец народов фургонов и в черте города мне гарантирована неприкосновенность.
   — Убить его! — вскричало несколько голосов.
   — Это — шутка! — выкрикнул Сафрар. — Шутка! Тачакская шутка!
   — Убейте его!!! — визжала Африз.
   Но никто не выступил против кайвы.
   — Теперь, милая Африз, — настаивал Сафрар, — ты должна успокоиться. Скоро придет кузнец и освободит тебя, все будет хорошо. Вернись в комнату.
   — Нет! — вскричала Африз. — Тачак должен быть убит!
   — Это невозможно, дорогая, — сказал Сафрар.
   — Я вызываю тебя! — произнес Камрас, плюя под ноги Камчаку.
   В мгновение я увидел, как глаза Камчака сверкнули, хотя он не мог принять вызов чемпиона Тарии за этим столом. Он пожал плечами и ухмыльнулся.
   — Мне не за что биться, — ответил он.
   На Камчака это не было похоже.
   — Ты — трус, — закричал Камрас.
   Я подумал о том, понимал ли Камрас силу оскорбления, которое он осмелился бросить в лицо человеку, имевшему шрам храбрости.
   К моему изумлению, Камчак только улыбнулся.
   — Так за что вы предлагаете мне драться? — спросил он.
   — Что ты имеешь в виду? — поинтересовался Камрас.
   — Что я выиграю? — уточнил Камчак.
   — Африз из Тарии! — вскричала Африз.
   Раздались крики ужаса, протеста.
   — Да, — вскричала Африз, — если ты победишь Камраса, чемпиона Тарии, я — Африз из Тарии — буду стоять у столба во имя любви!
   — Я буду биться, — спокойно сказал Камчак.
   В комнате повисла тишина.
   Я оглянулся на Сафрара, он прикрыл глаза и кивнул головой.
   — Хитрый тачак, — прошептал он. «Да, — сказал я сам себе, — хитрый тачак». Камчак при помощи гордости Африз, горячности Камраса, оскорбленных тарианцев вынудил девушку к выражению заявления о своем участии в Войне Любви. Это был нечто, что он не хотел покупать золотой сферой у Сафрара-торговца, это было то, что он сам был способен устроить, опираясь только на тачакскую хитрость. Впрочем, я предположил, что Сафрар, опекун Африз, не позволит этому осуществиться.
   — Нет, моя дорогая, — говорил Сафрар девушке. — Ты не должна ждать удовлетворения этому ужасному оскорблению, которому ты подверглась, даже не должна думать об играх. Ты должна забыть этот неприятный вечер и не думать о слухах, которые расползутся, — о том, что сделал тачак и как ему позволили спастись.
   — Никогда, — вскричала Африз, — я буду стоять у столба! Я буду! Я буду!
   — Нет, — сказал Сафрар, — не могу этого разрешить, пусть лучше люди смеются над Африз. Может быть, через несколько лет они все позабудут.
   — Я прошу, чтобы мне разрешили стоять, — упрямилась девушка. — Я прошу тебя, Сафрар, разреши мне!
   — Нет. Очень скоро ты достигнешь совершеннолетия, обретешь свои богатства и тогда сможешь делать все, что захочешь.
   — Но это будет после игр! — вскричала девушка.
   — Да, — сказал Сафрар будто бы в раздумье, — Это правда.
   — Я защищу её, — сказал Камрас, — и не проиграю.
   — Конечно, ты никогда не проигрывал… — заколебался Сафрар.
   — Разреши! — вскричали некоторые из гостей.
   — Если ты не разрешишь, — плакала Африз, — моя честь будет навсегда поругана.
   — Если ты не разрешишь это, — жестко сказал Камрас, — у меня, может, больше не будет случая скрестить сталь с этим хитрым варваром.
   И тут я внезапно вспомнил, что согласно тарианским законам вся собственность, движимая и недвижимая, обращенной в рабство женщины автоматически передается ближайшему родственнику-мужчине или ближайшей родственнице-женщине, если не найдется ближайшего родственника-мужчины, или… в остальных случаях опекуну, если есть такой. Таким образом, если Африз из Тарии по каким-то причинам попадет к Камчаку и станет его рабыней, то все её огромное богатство будет немедленно передано кому? Конечно же, Сафрару, торговцу из Тарии. Более того, чтобы избежать лишних осложнений и собрать побольше налогов с наследования, закон обратной силы не имел. Даже если человек каким-нибудь образом позднее освободится или просто убежит из рабства и ему удастся восстановить свой статус свободного человека, он не получит ничего из своего прежнего имущества.
   — Хорошо, — сказал Сафрар, опустив глаза, как будто бы принимая решение против своей воли, — я разрешаю моей подопечной, Африз из Тарии, стоять у столба в Войне Любви.
   Толпа издала крик радости, уверенная теперь, что тачак будет образцово наказан за свое грубое обращение с богатейшей девушкой Тарии.
   — Спасибо, мой опекун, — сказала Африз и, окинув Камчака напоследок злобным взглядом, гордо выпрямилась и в вихре бело-золотых шелков быстро прошла к выходу.
   — Посмотри, как она идет! — громко сказал Камчак. — Не заподозришь, что на ней ошейник.
   Африз обернулась и на мгновение остановилась, придерживая вуаль у лица.
   — Надеюсь, маленькая Африз, — сказал Камчак, что ты скоро научишься носить ошейник и до игр не испортишь ни его, ни своей шеи.
   Девушка вскричала в беспомощном гневе и, развернувшись, споткнулась. Ей пришлось ухватиться за перила лестницы, что немедленно сказалось на состоянии вуали — та съехала в сторону. Обеими руками вцепившись в ошейник, Африз с рыданиями выбежала из зала.
   — Не бойся, Сафрар, — сказал Камрас, — я убью тачакского слина.

Глава 10. ВОЙНА ЛЮБВИ

   Четыре дня спустя после пиршества в доме Сафрара ранним утром несколько сотен людей, среди которых были представители всех четырех народов фургонов, появились на Равнине Тысячи Столбов, в нескольких пасангах от надменной Тарии.
   У столбов, изучая их и разравнивая между ними почву, уже суетились судьи и ремесленники из Ара, лежащего в сотнях пасангов к северу от Картиуса.
   Эти люди, как я узнал позже, каждый год во время проведения игр имели право на свободный проход через южные равнины. Путешествие даже с гарантией не было безопасным, но в случае удачи оно сулило судьям и мастерам хорошую прибыль из сокровищниц Тарии и народов фургонов. Некоторые судьи уже по нескольку раз участвовали в этих играх и, конечно, были теперь далеко не бедными людьми. Плата даже одному из сопровождающих их ремесленников была достаточной для того, чтобы человек мог безбедно прожить год даже в таком дорогом городе, как Ар.
   Мы медленно ехали на каийлах, выстроившись в четыре большие колонны. Тачаки, кассары, катайи и паравачи. В каждом отряде было примерно двести воинов. Камчак ехал впереди. Рядом с ним один воин держал в руке штандарт на длинном древке — вырезанное из дерева изображение четырех рогов боска.
   Возглавлял же нашу колонну Катайтачак — восседая на огромной каийле, закрыв глаза, он мерно покачивал головой, и его грузное тело раскачивалось в такт степенным движениям животного.
   Во главе других колонн ехали трое других убаров, которые возглавляли кассаров, катайев и паравачей.
   Сразу за ними ехали другие трое моих старых знакомых — кассар Конрад, катайи Хакимба и паравачи Толнус. Они, как и Камчак, двигались рядом со знаменосцами. Знаменосец кассаров держал на древке полотнище с изображением символического бола с тремя кольцами, соединенными линиями у центра, — этот знак я не раз видел на босках и рабах кассаров; кстати сказать, и Тенчика, и Дина тоже носили это клеймо. Камчак решил не клеймить их заново, как обыкновенно делают это с босками, он, по-видимому, считал, что это впоследствии может отразиться на их цене. Впрочем, в равной степени он мог быть попросту доволен и тем, что имеет в своем фургоне рабынь с клеймом кассаров, поскольку это свидетельствовало о превосходстве тачаков над кассарами. Насколько я помню, Камчаку льстило и то, что в его стаде есть несколько босков, первое клеймо которых изображало бола.
   Герб катайев — желтый лук, перекрещенный с черным копьем, на клейме же у них было лишь изображение нацеленного налево лука.
   Самое эффектное знамя, пожалуй, было у паравачей — сотканное из золотых нитей с нанизанными на них драгоценными камнями изображение головы и рогов боска. Клеймо паравачей представляло из себя символический рисунок головы боска — полукруг, опирающийся на перевернутый равнобедренный треугольник.
   Элизабет Кардуэл в шкуре ларла, босая, шла рядом, придерживаясь за стремя Камчака. Ни Тенчики, ни Дины с нами не было. Вчера вечером за невероятную сумму в сорок золотых монет, четыре каийлы и одно седло Камчак продал Тенчику обратно Альбрехту. Это была одна из самых высоких цен, когда-либо заплаченных кочевником за рабыню. Я решил, что Альбрехту, по-видимому, очень недоставало его верной Тенчики; высокая цена, которую ему пришлось заплатить за девушку, стала ещё более вызывающей, когда Камчак принялся выказывать деланное изумление тому, сколько кассар способен отдать за рабыню; Камчак рычал от смеха, бил себя по колену, потому что слишком уж очевидной была заинтересованность Альбрехта в этой девушке, всего-навсего рабыне: связывая её запястья и надевая ей ошейник, Альбрехт ворчливо бранил её. Она же смеялась и бежала рядом с его каийлой, плача от радости. Я даже заметил, что девушка пыталась прижаться головой к его меховым сапогам.
   Дину, хотя она и была всего-навсего рабыней, накануне утром я усадил в седло перед собой и, развернув каийлу, поехал в сторону Тарии. Когда вдали показались блестящие белые стены города, я опустил её на траву. Она озадаченно взглянула на меня:
   — Зачем ты меня сюда привез? — спросила она.
   Я показал вдаль.
   — Это Тария, твой город.
   — Ты хочешь… — тихо спросила она, — чтобы я побежала «в честь города»?
   Она имела в виду жестокое развлечение молодежи кочевников, которые иногда, схватив прямо в лагере какую-нибудь из тарианских рабынь и забросив в седло, везли её в степь. Ссадив её где-нибудь неподалеку от стен её родного города, они приказывали бежать, а сами в это время раскручивали бола. Эта жестокая затея называлась «бегом в честь города».
   — Нет, — ответил я ей, — я привел тебя сюда, чтобы освободить.
   Девушка задрожала и уронила голову.
   — Я твоя, я и так твоя, — сказала она, глядя в траву, — не будь таким жестоким.
   — Нет, — ответил я, — я привез тебя сюда, чтобы оставить.
   Она посмотрела на меня и отрицательно покачала головой.
   — Я так хочу, — сказал я.
   — Но почему?
   — Потому, что я так хочу, — повторил я.
   — Я чем-то не угодила тебе?
   — Ничего подобного.
   — Почему же ты меня не продашь?
   — Не хочу.
   — Но ведь ты продал бы боска или каийлу?
   — Да.
   — Почему не Дину?
   — Не хочу.
   — Я дорого стою, — напомнила девушка. И это было правдой — она просто констатировала факт.
   — Ты стоишь больше, чем ты думаешь, — ответил я ей.
   — Не понимаю, — сказала она.
   Я порылся в кошельке на поясе и дал ей золотую монету.
   — Возьми это и поезжай в свою Тарию, найди свой дом и будь свободна.
   Внезапно она разрыдалась, потом упала на колени у лап каийлы, зажав золотую монету в левой руке.
   — Если это тачакская шутка, — прокричала она, убей меня сразу!
   Я спрыгнул с седла каийлы, преклонил колени рядом с ней и обнял, прижимая её голову к своему плечу.
   — Нет, — сказал я Дине, — я не шучу, ты свободна.
   Она посмотрела на меня со слезами на глазах.
   — Тачаки девушек никогда не освобождали, никогда.
   Я встряхнул её за плечи и поцеловал.
   — Ты, Дина из Тарии, свободна. — Я взобрался в седло. — Или ты хочешь, чтобы я доехал до стен Тарии и перебросил тебя через них?
   Она рассмеялась сквозь слезы.
   — Нет! — сказала она. — Нет!
   Тарианка вскочила на ноги и внезапно поцеловала мою ногу.
   — Тэрл Кэбот! — вскричала она. — Тэрл Кэбот!
   Все словно озарилось вспышкой молнии. Я понял, что она выкрикнула мое имя, как могла его выкрикнуть только свободная женщина. Она и была ею — свободной женщиной, она была ею — Дина из Тарии.
   — О, Тэрл Кэбот! — смеялась и плакала Дина, нежно глядя на меня. — Но сохрани меня ещё на день, ещё чуть-чуть!
   — Ты свободна.
   — Но я послужу тебе, — сказала она. Я улыбнулся.
   — Здесь нет шеста.
   — О, Тэрл Кэбот! — вспыхнула она. — Зато здесь вся равнина Тарии!
   — Степь народов фургонов — ты это имела в виду?
   Она рассмеялась.
   — Нет, — сказала она, — равнина Тарии.
   — Наглая ты девица, — констатировал я.
   Она уже стаскивала меня с седла, и, не прекращая целоваться, мы улеглись в мягкие, душистые волны весенней травы прерии…
   Когда мы поднялись, я издалека заметил двигающихся в нашем направлении всадников на высоких тарларионах.
   Дина ещё не заметила их, казалось, что она очень счастлива, да что там — я тоже был счастлив вместе с ней. Внезапно на её лице изобразилась тревога, она подняла руки к лицу, закрывая рот.
   — Ой, — сказала она.
   — В чем дело? — спросил её я.
   — Ведь я не могу в Тарию идти. — Глаза её совершенно неожиданно для меня наполнились слезами.
   — В чем дело?
   — У меня нет вуали, — плакала она.
   Я сокрушенно вздохнул, поцеловал её, развернул за плечи и плоским шлепком под зад отправил в сторону Тарии.
   Всадники приближались. Я вспрыгнул в седло и помахал девушке, которая, отбежав несколько ярдов, обернулась. Она тоже помахала мне, размазывая слезы по щекам. Мне показалось, что она сейчас плакала совсем не из-за того, что у неё не было вуали.
   Над головой пролетела стрела.
   Я рассмеялся, пришпорил каийлу и поскакал прочь, оставляя всадников на тяжелых тарларионах далеко позади.
   Они сделали круг, чтобы подобрать мою девушку, свободную, хоть и одетую в кейджер, сжимающую в руке кусок золота, машущую уезжающему врагу, счастливую и плачущую.
   Когда я вернулся в фургон, первыми словами Камчака, обращенными ко мне, были:
   — Надеюсь, ты хоть получил за неё хорошие деньги?
   Я улыбнулся.
   — Доволен? — спросил он.
   — Да, — ответил я, — я очень доволен.
   Элизабет Кардуэл, поправлявшую кизяк в очаге, похоже, не на шутку озадачило мое возвращение без Дины, но, естественно, она сразу ни о чем не осмелилась спросить, и лишь под вечер, усевшись спиной к очагу, она взглянула на меня в упор и нерешительно произнесла: