"Это выше моего понимания, - возмущалась Мария Николаевна. - Я не верю, что нельзя удержаться. Ты делаешь это нарочно. Но зачем?!"
   Но я, правда, делал это не нарочно. И возмущения бабушки не понимал. Бабуля Антося мне в свое время внушила, что это дело естественное и, наоборот, терпеть очень вредно. Если случится нужда, всегда надо выйти, только не делать это подчеркнуто и грубо. А все, что внушила мне моя любимая бабуля, сидело во мне очень крепко. Между прочим, она тоже брала меня с собой в гости, и среди них были разные люди, и были дома, которые Мария Николаевна называла "приличными", там тоже умели кланяться и целовать дамам ручки, но всегда я чувствовал себя там свободно, естественно и не помню случая, чтобы я хоть раз нарушил этикет. Или мои почки работали тогда более ритмично?
   Я давно убедился: за работой почек надо следить очень внимательно. Спасибо нашему Министерству здравоохранения, которое учредило специальную форму № 45 "п" и обязало всех свободных и несвободных граждан периодически сдавать соответствующий анализ. Потому что мало ли что... Если, например, ты собрался за границу, то знай, что там обращают внимание на все: на ее цвет, удельный вес, всякие соли, кислоты, а главное - для них совершенно недопустимо присутствие белка, сахара, ацетона, уробилина и прочих показателей неблагонадежности твоего организма. В общем, если что не в соответствии - туда ты больше не ездок! Охрана здоровья - превыше всего. Ну, а поскольку у меня с анализами все в порядке, я решил: как только выпишусь отсюда, сразу же махну куда-нибудь. Вот только надо посоветоваться со знающим человеком, куда лучше. В Европу или в США я не хочу. Не из-за того даже, что там капитализм. А потому что я про них все в кино видал. Такие же люди, как и мы. Ну, может, шмотки получше, автомобилей побольше, того-сего. А так-то... Атомы расщепляют, посевы опыляют, плачут над теледрамами, орут, как оглашенные, на разных матчах, обожают пестрые обертки, сплетни про миллиардеров и про кинозвезд. Вдобавок соперничают между собой во всякой мелочи - от галстука до фирмы, где шьют костюм. Даже от места, где ты проводишь уикэнд, зависит - уважают тебя или не уважают. Так, во всяком случае, мне рассказывали. Нет, это все мне не по нутру. Пошли они на фиг! Не люблю, когда передо мной выставляются. Конечно, если поискать, то и там найдутся хорошие люди, но разве найдешь их в такой толчее?
   Насчет Азии, Африки и Южной Америки меня тоже берут большие сомнения. Очень уж там неспокойно. Все время кто-то с кем-то за что-то борется. Приедешь туда - а там переворот. И как хочешь, так и выбирайся. Деньги потратил, а ничего не повидал. С одним нашим товарищем так и было. Ему жена наказала купить полкило королевского мохера, нарядные сапожки и брючный костюм, а он вернулся с пустом. Представляете? Бедную женщину месяц отпаивали крепким настоем валерианового корня. А мужа на это время друг приютил. И тоже чем-то отпаивал.
   Вот так поразмыслишь и что остается? В Антарктиде стужа страшная. Только одна Австралия и остается. Далековато, да что делать? Зато там аборигены еще сохранились. Я их, правда, тоже видел в кино. Ходят совсем голые и лохматые. И ничего, живут. И не надо им ни с портными лаяться, ни в химчистки таскаться, ни с молью бороться. Да у них не то что моли - клопов, и тех еще нету. И в Спарте не было. А вот в Афинах, кажется, уже появились. Там цивилизация достигла необходимого уровня. В общем, решено, именно в Австралию я и поеду. На большие города и пришельцев из Европы я не буду тратить время. Я сразу постараюсь вступить в контакт с коренным населением материка.
   Мне давно хочется раскрыть одну тайну.
   Сколько я себя помню, нам все время твердили, что наши предки дикари - влачили жизнь неимоверно тяжкую и беспросветную, что пребывали они в вечном страхе и состояние ужаса не покидало их ни днем ни ночью. Именно по этой причине они и придумали себе религию, богов, демонов, духов, дошли до колдовства и шаманства. Но вот я пересмотрел множество фильмов про современных дикарей, и - сомнение вошло в меня. Я вглядывался в лица на экране и видел в них такое спокойствие, такую безмятежность, уверенность в себе, достоинство, дружелюбие, что мне становилось завидно. Никаких следов страха или бессонных ночей. Ходят по джунглям, горам или пустыням поступью хозяев жизни и хозяев земли. Никуда не торопятся, не суетятся. Дети играют, взрослые что-то делают. Не спеша, ловко, умело. Дружно. Или ничего не делают и тоже дружно. Если же надумают веселиться, то все вместе, всем племенем и уж действительно от всей души.
   После этих фильмов я начал присматриваться к своим цивилизованным собратьям, и что же? Я обнаружил, что редкое лицо не несет на себе отпечатка страха или озабоченности. И в разговорах, я заметил, постоянно сквозит какая-то тревога, ожидание неприятностей или даже опасностей. Будто ходят они по земле и все ждут, что откуда-нибудь из-за угла на них тигр выскочит или другой страшный зверь, или кирпич свалится или сосулька с крыши. Последнее очень даже часто бывает. Я сам видел одну старушку, ей на голову при мне упала сосулька, когда она выходила из булочной, она стояла и плакала, так ей было больно. Еще бы, дома-то вон какие высокие понастроили, и сосулька, пока летела, развила скорость не меньшую, чем у метеорита. А сколько еще таких сосулек висит над головой современного человека? Действительно, ходить страшно!
   Так что если согласиться с утверждением, что религии сочиняют со страху, то нам сейчас самое время придумать себе религию. А она у нас не придумывается... Некогда нам. Еще что-то по мелочи - плюнуть через плечо, постучать по деревяшке, сделать крюк, если кошка перебежала дорогу, перенести с понедельника на вторник важное дело - это мы можем. Отработанные стандарты заговорных действ не требуют ни сил, ни времени, ни ума.
   Однако все же не это самое скверное. Самое скверное то, что мы и ворожим-то не сами, а кто-то для нас все готовит - составляет гороскоп, сочиняет тесты, вспоминает полузабытые способы гаданий и магических заклятий. А мы на ходу подставим, сопоставим, прикинем, откинем - и побежали дальше. Некоторые в церкви стали заскакивать. Свечек понатыкают, глазки закатят в умилении - и тут же бегом из храма. Спешим, братцы, спешим! Другой бы, может, и рад остановиться, не бежать, а посидеть бы, обдумать что-нибудь нужное, важное. Но куда там! Ритм современной жизни не располагает к раздумью. Нынче только успевай поворачиваться, это тебе не австралийская пустыня и не сельва за горами - за долами.
   Одним словом, тяжело быть цивилизованным человеком. Мучительно. А какая награда? Смотреть по вечерам телевизор, а по утрам пить растворимый кофе? Не из ореховой скорлупы, а из фарфоровой чашечки? И не пальцем размешивать, а мельхиоровой ложечкой? Экие, скажите на милость, радости. В конце концов, мы люди или мы клопы? К черту всю эту клоповую цивилизацию, я пошел к дикарям.
   А, так вот чего я разделся! Я же представил себя вольным дикарем. И еще хотел отключить батарею и разжечь костер. Но не успел. Что-то меня отвлекло, и я позабыл. А теперь я снова в пижаме. Скинуть ее? Вообще-то в ней удобно, вполне можно жить. Пожалуй, я, когда поеду в Австралию, прихвачу с собой побольше таких вот больничных пижам и подарю их тамошним жителям. У них там нету таких. То, что туда завезли из Европы, не идет ни в какое сравнение с этими изделиями. Европейская одежда тесная, мешает свободе движений, маркая, ее надо стирать. Масса всяких неудобств. Вот аборигены и не приняли ихнюю цивилизацию. И их самих не признали за людей. Решили, что они свалились им на шею с неба. А меня примут к себе в племя, и я буду жить среди них, как свой, и душой отдохну. Говорят, они даже не знают, отчего родятся дети. Не связывают одно с другим. Это ж замечательно! Жена всегда любит тебя с полной самоотдачей, и мы ее тоже. И никогда она не ругается, ежели что. Потому что в ее представлении ты тут ни при чем.
   А у нас что? Ведь у нас при этом черт знает что бывает! Жена ходит надутая, обвиняет тебя в эгоизме и скотстве, а если ее вдобавок еще и тошнит, то и вовсе житья никакого нету. "Уйди с моих глаз! Эгоист!" И не смей возражать или оправдываться. Покорно сноси оскорбления и капризы. Таковы они, цивилизованные женщины. Обидно бывает до смерти. Ой, да что говорить! Отвел, помню, ее в больницу, спрашиваю робко: чего, мол, принести? Так она как взовьется! "Не смей вообще сюда появляться!" А попробовал бы я не прийти, что б было? Конечно, я пришел, принес всяких там соков, сырков, булочек. Приняла, съела. Записочку прислала. "Спасибо, милый. Как хорошо, что уже все позади! Чувствую себя сносно. Подробности дома. Целую. Твоя..." Вот так. Я записочку в руке зажал и дома целый вечер ее перечитывал. Все обидные слова позабыл. Когда домой обратно вел, сиял, как дурак. И она тоже улыбалась мне нежно и ласково, будто я никогда и не был разгильдяем и эгоистом.
   Конечно, не был. Наоборот. Все было так умилительно. Даже тучка, глядя на эту парочку, не выдержала и закапала частыми, мелкими слезками. Пришлось спрятаться в чужой подъезд. И еще одна женщина укрылась с ними туда же. Жена толкнула его в бок: погляди, мол. Он поглядел, пожал плечами. Женщина стояла поодаль, отвернув лицо. Платье мятое, перекошенное, висело на ней, как на вешалке. Волосы стянуты на затылке в жидкий хвостик. Больше смотреть было не на что.
   - Напрасно ты отказалась от такси. Еще простудишься. И устанешь.
   - Да тут всего сто шагов. А дождик теплый. Ах, Егор, как хорошо пройтись по воздуху!
   Дождик, как начался сразу, так же и перестал. Женщина в мятом платье шла теперь впереди, шаркая туфлями по лужам, брызгая себе на ноги.
   - Видал? Еле идет. Знаешь, который она сделала аборт? Четырнадцатый! Никто не взялся, так она сама. Неделю была между жизнью и смертью. И еще, говорят, двоих сдала в Дом ребенка. А ей всего-то двадцать два года. Девчонка. Ты можешь это понять? Я не могу. И не хочу.
   Женщина качнулась и ухватилась рукой за стену дома.
   - Она не дойдет. Извини, я побегу за такси.
   - Придется. Беги. Я постою с нею. Вот ужас-то!
   Он давно не видел таких комнат. Даже позабыл, что такие бывают. Он с трудом сглотнул ком, подкативший к горлу. В деревенских стойлах тоже пахло не особо приятно, но то был запах естественный. Что делать скоту, если человек поставил его в хлев? А тут было скотство человеческое, вызывающее, непристойное. На кровати лежала женщина, свесив ногу, отчего юбка высоко задралась. Он прикрыл глаза.
   - Мама, это я. Пришла вот... - услышал он.
   Женщина на кровати пошевелилась, открыла глаза, но позы не изменила. Помолчала, зевнула и просипела:
   - Ну что, отскоблили? А ты трусила, дура. Всегда слушай мать. А то рожать она собралась, опять с брюхом таскаться. Очень надо!
   Женщина спустила вторую ногу и села. Юбка задралась еще выше.
   - Валька, кто это с тобой? Уже успела подцепить? Ну, гвоздь-девка!
   - Да нет, это так, он подвез меня. Мне нехорошо стало по дороге.
   - Ишь, нежная стала. А мужик-то вполне фартовый, а, Валька? Что ты там стоишь? Проходи, выпьешь с нами. Давай-ка, Валька, налей нам всем, отметим твое возвращение.
   - Может, ей врач нужен? Я сбегаю, вызову.
   - Да ну ее на хрен! Бегать еще! Обойдется. Не первый раз. Ты посиди-ка лучше со мной. От меня тебе больше будет толку, их-хи-хи. Валька, ты перестанешь стонать или нет? Ревнует, хибара! Не ревнуй, Валька, завтра я поделюся с тобой. Костька придет, либо Ленька, либо еще кто. Может, и сам Конопатый привалит. Валька, а это ты от него занозилась в этот раз, точно тебе говорю. Слышь? Да ты-то куда? Эй!
   Он выскочил и кинулся к телефонной будке, чтобы вызвать скорую помощь. Потом, шатаясь, как в бреду, дошел до дома, и тогда у него началась страшная, судорожная рвота. Жена разъярилась.
   - Напился? Сегодня? Как ты мог? Я еле на ногах стою, а он...
   - Не пил я. Ни капли. Оставь меня.
   - Не пил? С чего же тебя так рвет?
   С того, что видел он то, на что смотреть невозможно. Нету человеческих сил. Господи, Иисусе Христе, Сыне Человеческий, неужели и Ты такое видел?...
   Видел? Он пришел к тем, кто видя не видел, и слыша не слышал, и не разумел. Он ходил среди них, чтобы видели они, слышали и разумели. И то, что ты видел, Он уже видел. И больше видел. Потому что все это уже было.
   Было и осталось? Тогда зачем приходил Он?!
   ...Вот пришел Иисус с учениками в город, а навстречу ему множество народа вышло, каждый к себе зовет: "Иисусе, раздели с нами трапезу". Христос сказал: "Как Я буду есть, если кто-то нуждается во Мне? Симон, зайди в этот дом, узнай, кто там стонет". Симон зашел и скоро вернулся. "Там женщина исходит кровью, а муж ее своего требует. Дитя в углу лежит, только что рожденное, плачет от голода. Я сказал мужу: "Оставь мать и дай ей ребенка". Он же швырнул в меня черепок и выгнал. Что делать с ним?"
   Иисус сказал: - Ничего не надо. Он сейчас сам к нам выйдет.
   И пошел дальше. Ученики за Ним. Не успели они, однако, пройти и трех домов, как грешник догоняет их, падает в грязь и начинает биться в падучей. Глаза закатились, изо рта пена капает вперемешку с кровью. Иисус коснулся его рукой, грешник затих, открыл глаза, смотрит. Иисус говорит: "Иди и приведи к жене свою мать, пусть она ее выходит. А сам не ходи в дом двенадцать недель. А по прошествии срока пошли спросить ее: готова она принять тебя или нет. Когда скажет "да", тогда и войдешь."
   Народ, видя это, молчал в благоговении. А Иисус с учениками двинулся дальше. Тогда Иуда сказал: "Равви, Ты остановил одного грешника и спас от мучений одну жертву. А сколько их еще в этом городе? Не всякий грех виден и слышен. Кто же остановит его?"
   Христос ответил притчею. Была у сеятеля одна горсть зерна. А на земле в то время повсюду был голод. Люди дрались из-за каждой былинки. Сеятель вышел в поле и посеял зерна. Каждое принесло плоды, какое в тридцать, какое в шестьдесят, какое во сто крат. Собрал сеятель урожай и накормил народ. И сам насытился. Люди помирились и забыли обиды.
   Другой сеятель в другом селении тоже имел горсть зерна. И тоже в той округе был голод. Сеятель подумал: "Одной горстью разве я накормлю всех? Каждому раздать - по семечку не хватит". Измолол зерна в муку, испек лепешку и съел. Люди увидели, что он один сыт среди них, набросились на него, избили и прогнали в пустыню. Никто не пожалел его, потому что все были голодны и злы. Понял сеятель, что пришел конец ему, лег на землю и умер. А шакалы разорвали его тело.
   - Так кто же из двоих мудрее, ответь Мне, Иуда?
   Иуда же ответил тоже притчею.
   Виноградарь вышел утром в свой виноградник, стал осматривать ветви и увидел, что одну лозу поедает червец. Остановился и стал ее очищать. Начал с самого верха и до захода солнца работал, пока не уткнулся носом в землю. Только тогда разогнулся, вернулся в дом и лег спать. Утром опять пошел в виноградник. Глядит - все ветви усеяны червецом, листва с них обглодана дочиста, только одна лоза стоит среди них зеленая, нетронутая. Пока обирал с нее, червец напал на другие и все пожрал. А виноградарь не видел, уткнулся носом в одну.
   - Мудро ли он поступил, ответь мне, Равви?
   Христос сказал: - Всякая притча имеет свой ответ, Иуда. Молоко имеет свой вкус, вино же имеет тоже свой вкус. А вместе смешать - какой толк?
   Тут скрестились их взгляды, и Иуда ответил:
   - Прости меня, Господи, Ты, как всегда, прав.
   А после вечери попросил Христа выйти с ним на улицу и показал на старика, который неподвижно сидел на камне и имел вид смятенный. И рассказал ему историю, которую узнал от людей.
   Жили в этом городе муж с женою, и не знали они о том, что на самом деле они между собою брат и сестра. Родители их рано умерли, их тогда же разлучили, и встретившись взрослыми, они не могли узнать друг друга. Было у них двое детей и оба уродцы: один немой, другой безрукий. И ждали они третьего - со страхом и надеждой. В это время и пришел в город старик. Он ходил из дома в дом, словно искал чего. И нашел. Явился однажды в дом брата и сестры и объяснил им, почему дети рождаются уродцами. "Как ты можешь доказать, что это правда, пришелец?" - спросили они. "Посмотрите на свое левое запястье, - ответил старик. - У каждого из вас тут отметина - большое родимое пятно. Оно досталось вам от вашей матери. И у меня такое же, глядите". Те посмотрели и ужаснулись. Старик ушел, а наутро прибежал к нему брат с воплями: той же ночью сестра его удавилась. "Вот что ты наделал, погубитель! Была у наших детей мать, а теперь они сироты. Зачем ты нам все рассказал?" Старик не знал, что ответить несчастному. И сейчас не знает.
   - А что Ты ответил бы ему, Господи?
   И снова скрестились взгляды Иуды и Христа, и Христос сказал...
   Что сказал Христос? Что Он сказал? Что?! Забыл! Не знаю! Самого главного я не знаю. Если бы я знал Его ответ... У кого спросить? Кто мне может напомнить? Никто. Никого не осталось из свидетелей. А сам я забыл. И мне снова надо искать ответ. А пока я его ищу, я ничем не могу помочь той женщине, которую мать отдала на растление как на распятие. О, Господи, как она стонет и мечется! А рядом ее мать с Конопатым предаются утехе...
   После больницы он послал ее к Лакуне. "Устрой ее в типографию хоть упаковщицей, кем возьмут, все равно. Лишь бы убрать ее подальше от матери". Через полгода Лакуна написал: "Встретил на улице твою подопечную. Идет пьяненькая, пошатывается, глазами зазывно глядит на мужиков. Я понаблюдал издали: подцепит кого или нет. Нет, никто не польстился. Уж больно она невзрачна. Боюсь, плохо это кончится. Добрый ты человек, Егор, и я не злой, а что мы можем? Спать с нею из сострадания?"
   Лакуна был прав. Плюнула она на типографию и на их добрые намерения и вернулась назад к матери. А как-то пришла к нему домой, попросила рублика два-три. Он провел ее на кухню, усадил, накормил. Потом жена выговаривала ему долго и зло. Он молчал.
   ...Молчит, христосик. Весь из себя праведник. Добро ему делать хочется. Какое-то особенное добро. То, что все нормальные люди делают, это не добро. Это наши обычные, повседневные дела. Хорошие или даже очень хорошие, все равно это не то. Не тот разряд. Заботиться о семье, возиться с детьми, помогать жене, близким людям - это не для него. Это для тех, кто не избран. А он - избран! Его масштаб - возиться с замызганной потаскухой. Тащить ее в дом, чтобы дети видели, какая мерзость водится на свете. Не уберегать их от грязи, а наоборот, совать им под нос. Но это у него не выйдет. Пусть эта шлюшчонка только сунется сюда хоть раз, я ее с таким треском выставлю, что она и дорогу позабудет. Между прочим, для нее это будет гораздо полезнее, чем его воздыхания. Меньше выпьет. Всю кухню провоняла, пьянчуга. Тут все надо мыть, не только посуду. Сам пусть моет, его гостья. Благотворитель! Вечно ему чужих больше жалко, чем своих. Не понимаю я эту породу. И не верю я в их благотворительность. Это какое-то извращение, ненормальность. Мама права. Иначе чем можно объяснить эту его выходку с Институтом педиатрии? Мне с таким трудом удалось пристроить туда Лесика на операцию, а этот идиот взял и уступил его место неизвестно кому. Это была такая дикость, что я никак не могла понять, что он там плетет. "Понимаешь, мы с такой ерундой в сущности... какие-то миндалины... а тот мальчик был при смерти... отец его рыдал так беспомощно... врач глядел на меня, будто я убийца... я не мог..." Он не мог! Он добренький! Ему стало жалко чужого мальчика. А на своего мальчика можно наплевать.
   Молчит. Не потому, что не знает, что сказать. А из упрямства. Все равно про себя считает, что поступил правильно. Хотя тот мальчик умер, и жертва была напрасной. Но согласиться, что я была права, он не может. Он вообще ни с кем не соглашается. Удивительный человек. Поэтому у него так мало друзей. Если бы не я, к нам в дом вообще бы никто не ходил. Все от него устают. Любой вопрос он так повернет, так усложнит, что решить его уже нет никакой возможности. Перессорился с родней Майсуряна. Отказался идти в группу Косорукова, хотя чего я только не делала, чтобы тот взял его к себе. "Эта братия мне не по нутру". При чем тут его нутро, когда дело шло о проекте, в котором он сам хотел участвовать? Или взять Оползнева. Все-таки тот его начальник. Ну, что с того, что они с одного курса? Какое значение имеет это теперь? Вы уже давно не мальчишки, солидные люди, Оползнев к тому же лауреат, надо же с этим считаться. А этот продолжает разговаривать с ним так, будто они все еще студенты и его мнение для Оползнева по крайней мере так же весомо, как и прежде. "А почему бы нет? Я же с тех пор не поглупел".
   Всем тяжело с ним. А мне? Меня все жалеют. Почему же я с ним не расстанусь? Сколько лет я задаю себе этот вопрос. И "горилл"... Он женился. Но мы встречаемся. Он не может без меня, и если только я... Мама злится. "Ждешь, когда у него появятся дети?" Я ей объясняла, но она не понимает. Этот "горилл"... он такой пресный в любви. То есть, конечно, он все знает, все умеет, но дело ведь не в опыте. Егор когда-то пришел ко мне совсем юным, ни он, ни я не читали никаких трактатов, и пошли по пути познания без всяких подсказок. А было так, как ни с кем уже больше не было. Со мной Егор стал мужчиной, такой, какой он есть. Я его сделала, сотворила... И представить, чтобы он кому-то говорил те же слова... чтобы из-за кого-то у него так же ломался голос... чтобы лицо его искажалось так, как тогда, когда он со мною и когда... Ну, нет, не могу я этого допустить. Никому я его не отдам. Я на него потратила годы, а какая-нибудь тварь возьмет его готовенького!
   - А ты думаешь, сейчас этим готовеньким никто не пользуется? Думаешь, он такой чистенький и никуда не шляется?
   - Нет. Я бы чувствовала. Как женщина я не потеряла для него притягательности.
   - Ну дело твое.
   - Наташа, ты чего пришла на кухню? У тебя же уроков полно. Не отвлекайся.
   "Притягательности она не потеряла, скажите! Ну, и что с того? Одного этого уже достаточно, чтобы все остальные женщины потеряли для него притягательность? Интересно, они смолоду были такими дураками или с годами поглупели?"
   - Наташа, ты почему не отвечаешь? Ты подготовилась к контрольной?
   "Неужели я скажу, что нет, не подготовилась? Что я три часа читала неприличный роман, который называется "Нескромные сокровища" и который мои приличные родители упрятали от нас под самый потолок?"
   - Конечно, подготовилась. Как мило с твоей стороны, что ты всегда помнишь про мои контрольные!
   - Ты стала без конца дерзить, а учишься все хуже. Сейчас дожарю рыбу и приду проверю.
   Испугала! Эти их проверки вообще смех. Мы с Леськой потом умираем. Мало того, что они ни бельмеса не смыслят, так им еще и жутко скучно. Особенно тяжело они переносят графики. Мать отваливает уже через пять минут. Городить при этом можно все что угодно, мы уже проверяли. Они всерьез верят, что без графиков теперь ни один предмет в школе не проходят. И, по-моему, мать про себя люто ненавидит эти оси X и Y. Вот с бабкой сложнее. Та понимает еще меньше, но если ее не вытурить, она будет сидеть и терпеливо слушать. Вообще при одном слове "радикал" или там "Лаокоон" она замирает и вся млеет от удовольствия: какие у нее внуки образованные!
   - Наташа, в чем дело? У тебя в дневнике стоит по французскому тройка. Почему ты скрыла? И за что она?
   Ну какая ей разница за что! Будто это ей придется исправлять. Глаза полыхают гневом. Я содрогаюсь и лепечу невесть что.
   - Я забыла выписать из текста новые слова. Перевод я, конечно, сделала, но ты же знаешь, какая она придира.
   - И правильно. Иначе вас не заставишь работать. Покажи, какой текст.
   Этого мне только не хватало! Хуже нет, когда она начинает демонстрировать свое знание французского языка. А хвастаться-то нечем. Подумаешь, сидит на переводах какой-то нудной специальной литературы, а ходовую лексику всю перезабыла. Да небось никогда и не блистала. Мария Николаевна вздрагивала, когда она начинала говорить по-французски. "Боже, что за обороты! Откуда вы такие взяли, милочка? Ни один нормальный француз так не скажет. Он скажет..." Теперь обрадовалась - можно на нас отыграться. Некому сказать, как она дурно произносит носовые звуки.
   - Наташа, что ты тут написала?! Как образуется Passe Compose от глагола "aller"? Как ты могла? Это же азбука!
   Теперь в глазах неподдельный ужас. И удивление: как, я не знаю форму Passe Compose от глагола "aller" и не упала в обморок?! Не рву на себе волосы в отчаянии? Бедная мамочка! Если бы французы видели ее в этот момент, они бы тут же упразднили это никому не нужное Passe Compose и прекрасно обошлись бы одним Passe Simple .
   - Наташа, в чем дело? Я жду.
   Она ждет! Нет, с этим пора кончать. Она может испортить мне весь вечер. Придется подмигнуть Леське. Он уже наготове.
   - Мама, я хочу есть.
   - Не мешай, Лесик. Иди в кухню, бабушка накормит.
   - Я не буду с нею есть. Она будет пичкать меня рыбой, потому что в ней много фосфора. Пусть сама ест свой фосфор.
   - Там есть гречневая каша.
   - Я ее в обед ел.
   - Лесик!
   - А можно я поем квашеной капусты и все?
   - Капуста - это не еда. Хорошо, идем.
   Давно пора. Ребенок с голоду умирает, а она французские глаголы спрягает. Леська, молодец, тебе это потом зачтется. Ему еще хуже приходится. Он для них все еще маленький. Когда их класс отправился в турпоход, бабка увязалась с ними. Старая шиза. Сначала хотела снарядить отца, но тот отказался. "Я всю жизнь только и делаю, что играю роли разных идиотов, но от этой меня увольте. Перед детьми мне все-таки стыдно". Он, конечно, умнее их всех и, слава богу, редко к нам пристает. Но у него полно своих закидонов. Ему бы в пустыне жить либо в тундре, чтобы люди реже попадались. На месте матери я бы меньше его трогала. Между прочим, меня он слушается! А ведь он не очень-то меня и любит. И многое во мне его злит. И пусть. Я все равно не буду переделываться на его лад. Но когда мне надо, я к нему так подъеду, что он сделает для меня все.