Он удивлялся бабушке, что это могло ей нравиться, но молчал, потому что с Марией Николаевной не поговоришь откровенно. Бабуля Антося говорила: "По характеру она в отца своего пошла. А по душе - нет. У него внутри огонь пылал, от него к людям жар шел. Он и сам сгорел в этом огне. А она... Когда я вернулась в Россию, позвала ее: "Марысенька", она голову вздернула и отрезала: "Мое имя русское - Мария". Не вышло из нее Марысеньки..."
   Бабушка Липа вряд ли любила Марию Николаевну. Но она всех принимала такими, какие они есть. Хороший ли, плохой человек - со всеми была ровной, никого не корила, не поучала. Если кто позволит себе при ней лишнее, она скажет только: "Нехорошо ведь эдак-то". И это сразу действовало. Люди словно стыдились открывать перед ней дурное. Приезжая в город, бабушка Липа оставалась такою же, какой была у себя в деревне, так же сидела, чуть пригнув плечи и опустив на колени неподвижные руки, так же крестилась после еды. Мария Николаевна заметно ее уважала, при ней старалась вести себя проще, прятала излишнюю манерность и даже Егора не звала Гогочкой, а просто, как мать и отец - Гошей, Гошкой.
   Но бабушку Липу нельзя было обмануть. Она видела, что ее Егорушка обделен лаской, что его детской душе противопоказан постоянный холодный душ. Бывая у бабушки в деревне, он все время чувствовал, что она жалеет его, словно старается отогреть, растереть ему нутро добротой, теплом, заботой. И маме его говорила: "Ты Егорушку-то жалей почаще. Прикрывай от обид".
   Почему прикрывать? Разве он голый был? Почему бабушке так казалось? Ведь он умел кусаться. Умел драться. Еще как! Но словно знала бабушка: не быть ему среди победителей. Словно знала она ту давнюю историю, которая когда-то произошла с ним.
   ...Это было очень давно. Тогда и бабушки его еще не было на свете. И карта мира не делилась на два полушария. Не было на ней ни Америки, ни Австралии, ни Антарктиды. Много чего не было. Зато в центре этой карты был полуостров Пелопоннес, поделенный разными красками на государства-полисы. Самым сильным из них считалась Спарта.
   Вот там он тогда и родился в ? веке до новой эры. Его не сбросили в пропасть с обрыва, так как опытные старейшины сразу увидели, что перед ними физически полноценный ребенок. Родители были довольны и дали ему имя Клеандр. Семилетним мальчиком, строго следуя обычаю, они отдали его в государственную агелу, чтобы он получил там воспитание в духе спартанского патриотизма. Агела означало "стадо", и жизнь в ней была для всех одинаково суровой. И зимой и летом мальчики ходили босиком, одетые в легкий хитон. Спали на жесткой подстилке из тростника. Кормили их черной похлебкой из чечевицы и бычьей крови. Кому не хватало, раздобывали пищу сами. Тех, кто не выдерживал этих условий, ожидали только насмешки и презрение. Сострадание считалось таким же пороком, как и физическая слабость. Клеандр оправдал надежды родителей. Он хорошо усвоил все, чему его учили в агеле, и вырос сильным, выносливым, ловким. Испытания на праздниках Артемиды, когда старшие юноши бичевали его тело зелеными ивовыми лозами, он переносил стойко, без единого стона. Кровь его обагряла алтарь богини, но он крепко стискивал зубы, чтобы, даже потеряв сознание, не застонать. Повзрослев, он стал принимать участие в криптиях - карательных походах против илотов. В этих походах он учился воинскому мастерству и беспощадности. Однажды жена илота перехватила его руку с мечом и со слезами стала молить пощадить ее мужа. Пришлось умертвить обоих. За это воспитатель похвалил его перед всем строем.
   Но самым счастливым днем его юности был день, когда он стал олимпиоником - победителем на Олимпийских играх. После состязаний в пятиборье ему возложили на голову оливковый венок. Родная Спарта встретила его с торжественными почестями, как героя.
   И вот настал час, когда его родине понадобилось все, чему она его научила. Афины осмелились начать со Спартой спор: кому из них главенствовать в Элладе. Клеандр облачился в пурпурную тунику, взял меч и копье. Мать-спартанка, подавая ему щит, сказала: "С ним или на нем". Он принял щит и пошел на войну.
   Он сражался храбро и неутомимо. Немало врагов сразила его рука. Но немало и товарищей пало рядом с ним. Ряды спартанцев редели, а на помощь афинянам пришли новые легионы. Солнце палило немилосердно, кожаная маска пропиталась потом, мучила жажда. Однако никто из спартанцев не дрогнул, не побежал, не попросил пощады. Один за другим пали они смертью храбрых под натиском сильного врага. И вот Клеандр остался один на поле боя. Копье он давно потерял, но в руках оставались щит и меч, и пока он мог стоять, он сражался. А потом упал, обессиленный. Без страха ждал он смерти. Он с детства знал: жить побежденным нельзя. Или победа, или смерть. Подошел афинянин, отбросил щит, занес свое копье и... постояв так с минуту, словно в раздумье, опустил руку. Что это? Сильный пожалел слабого? Его, спартанца, не только повергли, но еще и унизили жалостью! Такой враг заслуживал смерти вдвойне. Надо было настичь его и наказать. Но не было сил. Усталое тело не повиновалось воле. Оставалось одно - убить себя. С трудом дотянулся он до меча, поднес к груди, еще одно усилие и... И тут - нет, не страх, а мысль остановила его. Почему он должен себя убить? За что? Справедлив ли обычай? Правы ли старейшины? Права ли мать? О, боги!
   Вечер принес прохладный ветер с гор и запах миртовой рощи. В усталое тело вернулись силы. Он встал и огляделся. Вокруг лежали тела убитых афинян и его бывших товарищей, спартанцев. А кто теперь он? Спартанец? Но он не может вернуться в Спарту. Боится суда эфоров? Они назовут его трусом. Но... справедлив ли будет их суд? Может, прав афинянин, а не они?
   Он не знал ответа. А не зная ответа, не мог предстать перед судом. И он пошел по свету.
   Он прошел много селений и городов. Он увидел иную жизнь, иные обычаи. Иные законы. Он подумал: "Законы придумали люди. Придумали, когда поняли, что без них жить нельзя. Но почему люди придумали разные законы?" И как быть ему? Вести себя по-спартански или принять их обычаи?
   Он шел, смотрел, размышлял. Пастух, видя, что он голоден, накормил его овечьим сыром. Прежде, чем он успел его украсть. Старая крестьянка обмыла ему раны и смазала оливковым маслом. Не спросив, кто он и от кого получил эти раны. Кузнецы пригласили его к огню обогреться. Не зная, свободный он гражданин или раб. А на празднестве в честь бога Гефеста он услышал такую песню, исполненную под звуки лиры:
   Победишь, - своей победы напоказ не выставляй,
   Победят, - не огорчайся, запершись в дому, не плачь,
   В меру радуйся удаче, в меру в бедствиях горюй.
   Познавай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт.
   До тех пор он знал лишь гимны, воспевающие богов и героев, и эмбатерии - боевые марши. "Познавай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт", - повторял он про себя строки песни, думая о том, что кроме воинской доблести и послушания законам, в жизни есть, видимо, и другие, не менее важные ценности.
   Так дошел он до Афин - города, где жили враги его родины.
   Первое, что поразило его в этом городе, - многолюдие, шум, сутолока. На рыночной площади, заполненной народом, теснились ряды - овощной, винный, сырный, горшечный. Стояли ларьки и палатки - обувные, оружейные, парфюмерные. Отдельно, за столами, сидели менялы. Им не приходилось скучать. Сюда, в Афины, съезжались люди со всего света, и им нужна была местная монета. Ловко лавируя в толпе, сновали разносчики. Торговцы наперебой расхваливали свои товары. Здесь было все: египетский папирус, персидские ковры, узорные шерстяные ткани из Милета, слоновая кость из Ливии, сирийский ладан, аравийские благовония, хиосское вино, искусные рабы-ремесленники отовсюду. Торговля шла бойко. Все товары имели спрос.
   Клеандр стоял в стороне и наблюдал. Ему, спартанцу, воспитанному на идеалах простой и суровой жизни, казалась странной и непонятной вся эта роскошь и суета вокруг нее. И в то же время это завораживало, волновало, влекло. Мимо проходили афиняне и рабы с тяжелыми корзинами, наполненными покупками. Проезжали груженые повозки. А он все стоял - голодный, оборванный, с пустыми руками. В них не было оружия, чтобы добыть пропитание. И не было денег - чтобы купить его.
   Мысль о деньгах впервые пришла ему в голову. И сердце его вдруг пронзила тоска по родной Спарте. Там шла размеренная, спокойная жизнь, одинаковая во всех домах, одинаковая всегда. Правители запретили иноземцам въезд в Спарту, и те не могли завезти туда товары, предметы ненужной роскоши, не могли смутить их души неведомыми желаниями. Там не нужны были деньги. Там были все равны. Там ценилось не богатство, а личные добродетели. А здесь он, олимпионик, был всего лишь жалким оборванцем.
   Его нестерпимо потянуло на родину. Может, все-таки вернуться? Может, хватит скитаться в поисках истины? Вместо того, чтобы приблизиться, она уходила от него все дальше и дальше. И кто знает, будет ли этому конец?
   Внезапный шум и громкие вопли прервали его печальные размышления. Клеандр обернулся и увидел рядом с собой маленького, щупленького оборвыша, которого хлестал веревкой разъяренный торговец. "Воришка! Наглый воришка! вопил торговец. - Смотрите, люди, этот негодник стащил у меня из корзины китайское яблоко! Вот оно, видите? Я успел отобрать у него. Кто-нибудь из вас ел китайское яблоко? Нет! Потому что оно вам не по карману. Я вез эти божественные плоды с другого конца света для богатых господ. А этот нищий захотел полакомиться бесплатно. Каков плут!" Толпа любопытствующих наслаждалась зрелищем, подбадривая торговца одобрительными криками. Клеандр вспомнил, как находясь в спартанской агеле и страдая от голода, они мальчишками устраивали набеги на чужие посадки. Вспомнил, как беспощадно и больно секли хозяева тех, кто попадался, и с каким презрением встречали их потом товарищи. Вот и тут: мальчишка корчился от боли, кричал, слезы лились по чумазому лицу, а зрители стояли и смотрели - не столько на оборвыша, сколько на ярко-рыжее яблоко, которое отражалось в их жадных глазах сверкающим пятнышком. Клеандра охватило желание вырвать мальчишку из лап торговца, прекратить истязание и раздавить этот рыжий плод. Но... зачем? Уж не поддался ли он постыдному чувству жалости? Кто-то сжалился над ним, а теперь он... Неужели он готов предать идеалы родины?
   Подошел знатный афинянин в белоснежной тоге, швырнул торговцу горсть сестерциев и взял у него китайское яблоко. Торговец низко поклонился и бросился пересчитывать монеты. Мальчишка нырнул в толпу, афинянин неспешно удалялся, а в глазах зевак наконец погасло яркое оранжевое пятнышко.
   Утомленный, растерянный, ушел Клеандр с агоры и стал искать тихое, безлюдное место. Дорога привела его к акрополю. Медленно, с трудом, глядя себе под ноги, поднялся он по мраморной лестнице, миновал Пропилеи, вышел на площадь. Огромная статуя Афины-воительницы, сверкая в лучах заходящего солнца золотым шлемом и копьем, остановила его. Слишком много блеска прошло сегодня перед его глазами. Клеандр отвернулся. И тогда он увидел Парфенон.
   - Так вот почему афинянин не убил меня! - воскликнул он.
   Когда он был в агеле, его мать ходила к дельфийскому оракулу, чтобы узнать о судьбе сына. И принесла ответ: "Прекрасная дева в своем жилище ждет встречи с ним, чтобы показать дорогу дальше".
   Сбылось пророчество оракула. Вот она, его спасительница, вот она дева - Афина-Парфенос. Вот ее жилище, прекраснее которого ничего не может быть. Отсюда, из этого обиталища чистоты и добродетели, пришло к нему помилование. Здесь он и останется.
   Он уснул на прохладных ступенях храма. Разбудил его шум. Недалеко от Парфенона, на площади, шли строительные работы. Он узнал, что там будет возведен еще один храм - Эрехтейон. В тот же день он нанялся в строители.
   - Так вот как ты оказался среди строителей Эрехтейона, спартанец. Ты был полноправным гражданином, а теперь всего лишь - метек, чужеземец. Ну что ж, храм закончен, не хочешь ли ты вернуться назад, на родину?
   - Нет, друг Антифонт, там я буду еще более чужим. Я давно расстался с идеалами моей юности.
   Знаешь, Клеандр, когда-то это были и мои идеалы. Мальчиком я хотел походить на спартанца.
   - Издали все выглядит лучше.
   - Ты прав. А вблизи... Афиняне повсюду кичатся своей демократией, мудростью, справедливостью, гражданскими свободами. А когда я, гражданин, поступил по-своему, как мне подсказывала моя совесть и мои взгляды, когда я отпустил рабыню Тиру на свободу и женился на ней, они лишили меня наследства и гражданских прав. Вот и вся их правда. Власть народа, волеизъявление большинства... Сколько тут путаницы и лукавства. Ведь большинство - рабы и метеки - молчат.
   - Да, Антифонт, все так, как ты говоришь. Но в Спарте молчат все. Я был в театре Дионисия на представлении комедии Аристофана "Ахарняне". Комедиограф зло высмеивает афинян и осуждает за войну со Спартой, от которой все устали. Зрители открыто аплодировали Аристофану и присудили ему первую премию. В Спарте тоже устали от многолетней войны. Но там об этом не говорят. Нет, я не вернусь в Спарту.
   - Ты был счастлив в Афинах?
   - Нет. Но здесь я многое понял. Я так и не построил храм, о котором мечтал. Храм, куда бы я мог поместить алтарь, чистый и светлый, не запятнанный кровью жертвоприношений и грязью человеческих помыслов. Куда люди ходили бы для молений не об удаче в делах, а об очищении души. Что ж, настанет срок - и кто-то другой, более достойный, кому люди поверят, построит такой храм. Боги создали человека, чтобы он творил божественное, чтобы их творения были проникнуты единой сутью, единой гармонией, были проявлением единого творящего духа. Вот что мне открылось в Афинах, что давало мне силы жить. И вот почему, умирая, я хочу видеть Парфенон, творение человеческих рук.
   - Человеческие руки творят прекрасное и они же творят дурное.
   - Дурное недолговечно. Оно разлагается и исчезает. А Парфенон так же прекрасен, как и тридцать лет назад, когда я увидел его впервые.
   - Дурное умирает, но человеческие руки неутомимы. Они воспроизводят его вновь и вновь. Его так много, что оно скоро пролезет и в Парфенон. И что ты скажешь тогда? Оставить зло, пощадить Парфенон? Или разрушить храм и убить зло? В чем правда?
   - Не знаю. Только вряд ли разрушая прекрасное, можно истребить зло. Прекрасное должно быть союзником человека.
   - А если зло уже пропитало его?
   - Нет! Оно его только испачкало, налипло сверху, как грязь. Но соединиться они не могут. Надо их разделить.
   - Но как? Кто это сделает? Люди уже привыкли видеть прекрасное рядом с дурным, они уже не могут отличить одно от другого. Для них все смешалось. Они не видят пятен на стенах, они видят пятнистые стены.
   - Пусть тот, у кого зорче глаза и кто сумел разделить их в своей душе, взойдет на холм Пникс и громко скажет об этом всем.
   - Ему поверят?...
   Поверят ли? Это самое трудное. Антифонт написал трактат и назвал его "Правда". Он сказал: рабство - это зло. Среди людей не должно быть рабов, потому что в действительности между людьми нет никакой разницы. Все рождаются голыми, все дышат воздухом, все едят руками. И Афины, и вся Эллада обрушились против него. Его одинокий голос потонул в общем хоре возмущения, ярости, насмешек. Его называли слабоумным, рожденным от рабыни, растленным завистником, богоотступником. Людям надо было как-то объяснить себе его поступок. И прошло еще много веков, а люди все оставались поделенными на рабов и свободных. Об Антифонте же все забыли.
   А знаете, как о нем узнали? При раскопках древнего египетского города нашли обрывок его трактата в мусорной яме. Это случилось уже не так давно, в начале двадцатого века. Так-то, доктор.
   А потом был Колизей, "Джоконда", "Гамлет", Лунная соната, роденовский "Мыслитель", часовня Роншан. Были Архимед, Коперник, Эварист Галуа, Фарадей, Менделеев, Эйнштейн. Был Христос и была Голгофа. И были пушки, танки, торпеды, водородная бомба. Все было у человечества. Все было у человека. Через все прошел он. И остался таким, каким был. По-прежнему рождается голым, дышит воздухом, две руки, одна голова. И слезы те же по химическому составу. И смеется тем же старинным способом. И обходится, представьте. И не надо ему других слез и другого смеха. Да и что вы можете предложить взамен? Ничего.
   Вот и скажите, доктор, зачем все это? Не можете вы мне ответить. Не можете. Так что же вы отнимаете у меня последнее? Зачем это нужно вам разлучить меня с моим старым другом Антифонтом? Чем он вам-то помешал? Вы же не рабовладелец. Вот и оставьте нас вдвоем. Я так рад, что снова обрел его, что он отыскал меня и хоть изредка посещает. Мне хорошо с ним, это, надеюсь, вас устраивает? А этих - еще раз прошу, слышите, этих гоните в шею. Всех! Устал я от них. Устал. Дайте же мне отдохнуть. Дайте побыть одному. Почему когда человек ищет одиночества, он выглядит странным? Почему он всегда должен быть в стаде? Он и так все время на людях: на работе, в транспорте, в семье... Где там еще... В кино, на стадионе, в санатории, в консерватории, в бане. С самого раннего детства вокруг него человеческая круговерть: ясли, детский сад, школа, лагерь. Древняя агела - стадо.
   Я не спорю, человек - существо общественное, ему необходимо общение с себе подобными. Но почему общение - это всегда хорошо, а обособление - это всегда плохо? Ведь если человек никогда не будет наедине с собой, если он никогда не будет заглядывать внутрь себя, беседовать с собой, предаваться размышлению, просто сидеть в тишине - он утратит свое человеческое содержание, оно потухнет в нем, задавленное житейской суетой.
   Мы же словно приговоренные. Почему ты мне давно не звонил? Почему ты не взял меня с собой? Расскажи, где ты был. Чего сидишь один? Иди к нам. Пошли гулять. Пошли в пивную. Пошли в гости. Да, да, пошли. Пошли к черту. Что? К черту, говорю, пошли сходим. Сходим к черту в гости. Мы же всюду вместе. Вот и сходим к нему в гости. В гости не ходят порознь. Хорошие супруги всегда ходят вместе. Парою. Дружной парою. Под ручку. Чтобы все видели - дружная супружеская пара идет в гости вместе. Почему тебе так хочется, чтобы все считали нас дружной парой? Ну, пусть они считают, что мы ежедневно дубасим друг друга сковородками. Или - я тебя сковородкой, а ты меня кофемолкой. Может, им от этого легче жить станет? Может, у них настроение поднимется? Аппетит улучшится? Язва желудка зарубцуется. Ну, не хочу я, пойми ты, не хочу я тащиться к этим Косоруковым. Я у них от скуки подыхаю. Опять они усадят нас в темноте рядами и три часа будут угощать своими слайдами.
   Ну, хорошо, хорошо, черт возьми, я надену твой любимый коричневый костюм и галстук в крапинку, в полоску или в клетку. Могу сразу три. И втисну ноги в новые штиблеты, которые мне жмут, и пойду в гости к этим Косоруковым. Чтоб у них перекосило все остальные части тела после моего визита!
   На этот раз Косоруковы показывали нам не слайды, а кино. Собственноручного изготовления, конечно. Нынче это очень модно. Хозяева были преисполнены гордости и от души радовались, что могут доставить гостям такое удовольствие. Вы не были в Эстонии? О, там прекрасно! Посмотрите, какое там море! Юг? Это банально. Разве там есть такие сосны? А это я под сосной, чернику собираю. Вот хороший кадр - Виталий показывает мне гриб. Сейчас этот гриб будет крупным планом. Мы там столько грибов насолили! Целых три ведра. Ну, конечно, конечно, угощу. Ой, это я ныряю прямо в волну. Смотрите, она сбила меня с ног. Я еле выкарабкалась. Воды соленой нахлебалась. Ах, Виталик, я же просила это место вырезать. Я тут в таком виде... почти неглиже. Это же нескромно. Что подумают наши гости?
   Вот именно. Давно уже пора кормить гостей грибами. А всю эту тягомотину - и в неглиже, и в глиже - вырезать к чертовой матери и поджечь. Да сколько ж можно?! Давай грибы, паскуда, или я вывинчу пробки и вы у меня ползать тут будете в кромешной тьме, интеллигенты паршивые! Кино они про себя снимают, личности исторические! Что?! Еще и сцена у костра?!
   - Может, небольшой перерыв сделаем? - нагло спросил я.
   - Да, да, конечно, - засуетились смущенные хозяева. Гости дружно задвигали стульями.
   Ну, дома мне будет хороший втык! Пусть! Кино смотрят в специальных заведениях, называемых кинотеатрами. И идут туда по своей охоте. А я так вообще люблю ходить в кино один. Чтобы не приставали сразу с вопросами: ну, как тебе?
   - Ах, так ты уже смотрел этот фильм?
   - Смотрел.
   - Интересно бы узнать, с кем?
   - Один.
   - То есть? Как это один?
   - Так. Захотел и пошел.
   - Перестань врать. С кем ты ходил в кино?
   - Один.
   - Так я тебе и поверила. Проговорился, а теперь выкручиваешься.
   Эти сцены мне надоели. Если я случайно проговаривался, я говорил, что читал сценарий, а в кино не ходил. Потому что, конечно, это противоестественно. С женой, с другом, с любовницей, с толпой сослуживцев, с соседом по лестничной клетке - это понятно. А тут один - подумать только!
   - Чего я говорю? Да так, это я сам с собой.
   Ну вот, опять нехорошо. С собой говорить нельзя, не положено, смешно. Только ненормальные говорят сами с собой. А нормальные люди говорят друг с другом.
   - Привет.
   - Привет.
   - Как дела?
   - Идут.
   - Как жена?
   - Нормально. Как твоя?
   - Тоже. Как детки?
   - Учатся. А твой?
   - В детсад пошел.
   - А теща?
   - Поругались. А твоя?
   - Ничего. Лечится.
   - Что у нее?
   - Кровяное давление обнаружили.
   - Да? А какое?
   - Не знаю. Она только сказала, что обнаружили.
   - А у нашей - деформирующий артроз крестцово-подвздошных сочленений.
   - Интересно.
   Очень интересно. Особенно про тещу и про ее артроз. Так вот и обогащаешься от ежедневного общения с людьми. Я уже узнал про все сочленения в человеческом скелете. На ходу изучаешь анатомию. Физиологию. Патофизиологию. Могу работать диагностом по совместительству. Вот идет Казанович, приподнял правое плечо, локоть прижал к боку - шейно-грудной радикулит. Дина Макаровна держит руку под пышной грудью - опять печень шалит. Шалимов смотрит осовело в одну точку - наглотался снотворных, а выспаться не успел. Одни и те же физиономии, одни и те же фигуры, одни и те же симптомы, одни и те же... нет, а это что-то новенькое! И не прихрамывает, и глазки не в одну точку, а - туда-сюда.
   - Глядите-ка, новенькая! Это из какого же отдела? Надо разнюхать. Вполне ничего.
   Новенькая! Событие! Даже Шалимов пошевелился. Хотя глаза глядят в ту же точку - еще не осознал. А мне в это время мысль в голову пришла. Надо поделиться. Зачем она мне одному?
   - Ребята, послушайте, мне вот в голову мысль пришла...
   Не слушают. Не хотят. Мысль - это не событие. Об этом же не станешь рассказывать знакомым: "А вы знаете, такому-то сегодня пришла в голову мысль. Интересно, не правда ли?" Не станут звонить по телефону. Не станут давать телеграммы.
   Потому что это не событие. Всем в голову приходят мысли. Каждый день. Каждый час. Да вообще они непрестанно там шевелятся. Даже во сне.
   А какие они, мысли эти? Я вот однажды вгляделся, в ужас пришел. Чем набита моя голова! Черт знает чем! Все какие-то мелочи, пустяки перебираю. Тетка в автобусе задела сумкой по уху. Полчаса про нее думал, злился. Зонт не взял, а тучи собираются. Тоже повод для размышлений. Дом красят. Ну и цвет выбрали, сапожники! Ух ты, вот это бюст! Природа тоже грешит излишествами. Если Жвакин опять придет карандаши клянчить, я его пошлю... Чего-то в ухе стреляет. Сквозняки кругом. Сигареты забыл, надо будет в киоск завернуть. Где это котенок пищит? Кис-кис-кис, иди сюда. Царапается, стервец.
   Повседневная жизнь, повседневные мысли. Мысли! Продукт материи. Особым образом организованный. Подарок эволюции. Результат функциональной асимметрии полушарий мозга. Правое полушарие взяло на себя командные функции животного организма. Левое полушарие, освобожденное, сформировало вторую сигнальную систему. Пожалуйста, милый homo, формируй понятия, обобщай, абстрагируй, мысли.
   Мысли! Легко сказать! А об чем? Об чем мыслить? То, что перед носом каждый день вертится или чуть подальше, уже по сто раз перебрал. И так и этак продумал, обмозговал, пропустил через извилины. Газеты все измусолил. Даже про тираж и типографию. И загадочные цифры Б 02217. Изд. № 1319. Кроссворд разгадал, что смог. В предыдущем заполнил пустые клетки. Насчет засухи в северо-западной Африке поволновался. Что же еще? Об чем еще подумать? Нет покоя человеку даже в выходной день. Выходит, это левое полушарие меня покоя лишило? Вдарить бы его кирпичом, чтобы оно прикончило свою функциональную деятельность. Вон кошка, развалилась в кресле, телевизор смотрит. Никакого душевного и мозгового раздвоения. У детей в комнате проигрыватель вопит на полную мощь. Квам-бвэм-бвам. Тоже, видать, раздвоение заглушают. Подарочек природы! А может, к Буравкину сходить? У него всегда кто-нибудь есть, бутылку прихвачу, я знаю, куда жена ее запрятала. Они только рады будут. Небось, тоже сидят уже, маются, обо всем сто раз переговорили, сто раз поцапались, помирились. А я приду, живую струю волью. И в разговор, и вообще. Вольем - и опять будто все по новой пойдет. А главное, понаблюдаю, как мысли бегают, когда выпьешь. Я уже наблюдал, конечно, и не раз, но не по-научному, а так. Я же не знал про особую роль левого полушария. А теперь прочитал и знаю. И про правое тоже. У него своя роль. Вот ты, Буравкин, не знаешь, а я знаю. Сидите тут с Валеркой, время зря переводите. А надо с пользой. Где у тебя стаканы? Наливай. И пронаблюдаем. Я за тобой, ты за мной, а Валерка... Нет, не так. Я за тобой, ты за Валеркой, а Валерка за мной. Вот и будем мы все охвачены экспериментом. Итак, за науку - раз! За науку - два! За ее же - три! Валерка, будь другом, тут недалеко. Там Раечка, она всегда отпустит. Скажешь, Буравкин просит. Она меня очень уважает. Ну, как там у тебя в голове насчет мыслей? Ничего, бегают. А у тебя? Тоже бегают, только вроде в обратную сторону. Да? Вот видишь, а не выпил - не заметил бы. А для науки большое упущение.