ибо особых перемен за каникулы в гимназии не произошло. Вновь мелькают
знакомые лица учителей. Прежние преподаватели ведут те же предметы. И
расписание уроков почти не отличается от прошлогоднего... Занятия начинаются
с половины девятого утра и длятся до половины двенадцатого. Полчаса на обед,
и снова за парты, теперь до четырех. Гимназисты шутят: "Сытое брюхо к ученью
глухо".
Но пока еще утро. Дети носятся по коридорам, затевают возню. Только
приближение надзирателя или учителя смиряет шалунов. Однако в ребячьем хаосе
заметно целенаправленное движение: в актовом зале - построение на утреннюю
молитву. Окрики и команды старших. Потом - тишина.
Появляется преподаватель закона Божьего, священник Лев Иванитский. Его
риза ярким пятном выделяется на фоне зеленых мундиров остальных учителей. У
отца Льва - молодое красивое лицо, бледность которого подчеркивает
окладистая каштановая борода. Известно, что у батюшки - хорошенькая жена и
двое детей и что он тяготится жизнью в провинции, хотя приехал в Тобольск
всего два года назад.
Рядом с Иванитским - Качурин, зримое воплощение власти и порядка. У
него почти воинская выправка, ровный ежик седеющих волос, до педантичности
наглажены мундир и брюки. Евгений Михайлович озирает ряды гимназистов. Всем
видом он как бы олицетворяет строгость и всезнание.
Воспитательское кредо директора - почитание властей и старших. Он
прощает ученикам малые и большие шалости, но сурово карает за инакомыслие и
непокорство, прибегая даже к розгам.
- Я воспитываю моих мальчиков в спартанском духе, - шутит Качурин. -
Меня тоже секли, а результат налицо...
При этих словах губы Евгения Михайловича трогает легкая улыбка, что
случается с ним не часто. Обычно он сдержан в выражении чувств, более того -
мрачен. Когда Качурин учился в Петербургском педагогическом институте,
начальство заметило в нем склонность к педельской деятельности. По окончании
курса он был оставлен при институте младшим надзирателем.
Пожив в столице, Евгений Михайлович уяснил для себя важную вещь:
карьеру делают люди, имеющие сильных покровителей. Подчиненных же надо
держать на дистанции, создавая вокруг себя ореол загадочности. Правило -
опробованное и полезное, в чем Качурин не раз убеждался, управляя тобольской
гимназией. И сейчас он осматривал актовый зал властным и как бы
отсутствующим взглядом...
Между тем, отец Лев завершил обряд.
- Спаси, господи, люди твоя! - выводил многоголосый хор.
Провозглашал слова молитвы и Митя. От них веяло покоряющей древностью.
И даже некоторая нестройность хора - ребята еще не спелись после каникул -
не портила впечатления. Среди гимназистов были обладатели неплохих голосов.
Лучших из них приглашали петь по праздникам на клиросе Богоявленской церкви
и других храмов.
Митя расчувствовался, у него повлажнели глаза: за лето отвык от
торжественных богослужений. В деревне он посещал с семьей лишь воскресные
службы в скромной аремзянской церкви.
Пройдет неделя, и мальчик свыкнется с утренними молитвами в гимназии и
будет относиться к ним как к чему-то обыденному. А сейчас в нем затронуты
глубинные струны души. Голос его вплетается в общее звучание хора и уносится
куда-то ввысь. В эти минуты Мите хочется стать лучше и делать всем только
добро.
По окончании молебна раздается будничная команда:
- Налево! По классам... Марш!
Развод, трели, звонков, коридоры пустуют... В четвертом классе первый
урок - закон Божий. Отец Лев усаживается за кафедру, листает журнал,
устраивает перекличку. Потом гимназисты поочередно читают катехизис. Батюшка
мягким голосом излагает догматы христианства, вспоминает поучения патриарха
Филарета, рассказывает о его святой жизни.
Ученики внимательно слушают, и только на задней парте "камчадалы"
украдкой играют в карты. Да Путьковский и Серебренников, когда отец Лев
отворачивался, перестреливаются комочками жеваной бумаги. Урок благополучно
завершался, когда Саша Путьковский ошибся и угодил жвачкой не в
Серебренникова, а в щеку внезапно обернувшегося учителя.
Класс загудел: очень забавно выглядело лицо испугавшегося Путьковского.
Возмездие последовало немедленно.
- Марш в угол, - сказал отец Лев.
Неудачливый стрелок поплелся в дальний угол класса. Там возле печки
обычно томились проштрафившиеся. Серебренников, довольный тем, что влип не
он, незаметно бросил приятелю яблоко. Тот ловко его схватил. Это понравилось
остальным, и к печке полетело три конфеты. Саша поймал их, но съесть не
успел: раздался звонок.
На следующем уроке учитель Малосатов, низкорослый брюнет - обычно
тщательно одетый и причесанный, а сегодня какой-то помятый, - втолковывал
гимназистам порядок подачи прошений в уездные и губернские суды, а также
казенные палаты. Задав для проверки вопросы и выслушав ответы, он повел речь
о правах дворянства.
- Наш-то, видать, с похмелья, - шепчет Мите сидящий с ним на одной
парте Медведенков.
- Да, странный он сегодня, - отвечает Менделеев. - Наверно, ты прав.
Однако мальчики ошиблись. Малосатов был трезв. Просто у него ночью
болел зуб. Утром он пошел на Казарменную улицу к Вольфу, но не застал
доктора дома. Тогда учитель поспешил к лекарю Штаубендорфу, жившему довольно
далеко. И тот удалил злосчастный зуб.
Невыспавшийся преподаватель вел урок вяло. В классе скучали. Желая
развлечь товарищей, из-за парты поднялся острый на язык Пешехонов,
прикидываясь простаком, спросил:
- Извините, Дмитрий Яковлевич... Вы о привилегиях дворян толкуете, о
праве помещиков распоряжаться крепостными. А у нас только что был урок
закона Божьего, и священник говорил, что все люди равны перед Богом. Почему
же тогда одни повелевают другими? Кто прав - отец Лев или вы?
- Перед Богом все в равном ответе. Но Всемогущий даровал власть
правителям земным для общего блага, чтобы был в мире порядок. А твоя
любознательность, Пешехонов, была похвальна, если бы ты к познанию
стремился. А ты, полагаю,- озорник, Гаврила. Вообще ваш класс худший в
гимназии, хотя и в остальные проникает дух анархии. А истоки смуты в вашем
общении с детьми государственных преступников, сосланных в Тобольск. Их
родители, вольно или невольно, внушают своим чадам крамольные мысли, а те -
вам. Однако продолжим разговор о гражданских состояниях...
На большой перемене гимназисты ринулись вниз по лестнице, словно
табунок лошадей, вырвавшийся из загона. На площадке они смели с пути эконома
Федора Павловича. Рыхлый, малоподвижный человек, он успел взяться за перила
и не упал, однако бурно выразил свое возмущение. На шум пришел надзиратель
Сильван Федотович. Молодой, дюжий, он сгреб за воротники двух попавших под
руку гимназистов и повел их в учительскую... Остальные пошло следом, выражая
сочувствие плененным товарищам, а потом долго стояли у дверей комнаты
учителей. Они бы стояли там и дальше, но позвали обедать...
Пообедав, несколько человек стали играть в "слона". Один,
полусогнувшись, опирался руками о стену. Сзади на него поочередно
напрыгивали остальные, человек восемь-десять. Чем выше громоздилась куча,
тем было веселее. Наконец, мальчишки валились на пол и получалась "куча
мала". Все повторялось до тех пор, пока игра не надоедала или ее не
прекращал кто-либо из взрослых.
А пока в одном конце коридора развлекались в "слона", в другом - Коля
Медведенков боролся с пятиклассником. Противником его оказался Егорка
Саханский, силач своего класса. Их обступили: было любопытно, кто одолеет?
Однако Коля разочаровал приятелей. Получив коварную подножку, он упал, и
Саханский его оседлал. Но четвероклассник Каренгин немедленно слетал за
подмогой: появился Андрей Чугунов. Он сдернул Саханского с Медведя,
пригрозив:
- Долго держишь, Сохатый!
Егорка, давно убедившийся в превосходстве Чугунова, удалился, ворча,
что борьба с Медведем была честной... Флегматичный Андрей отошел к ребятам,
окружившим Деденко. Основательно загоревший за лето, Максим рассказывал им о
том, как провел каникулы в деревне у тетки и какие там крупные водятся в
пруду караси.
- Порыбачим в субботу на Иртыше? - предложил Митя.
Деденко и еще двое одноклассников согласились. Максим слыл бывалым
рыбаком. В гимназии многие почитали за честь дружить с "Дедом". Так прозвали
Максима за его фамилию и природную мудрость, основательность. Ребята охотно
дружили с Деденко и потому, что он имел голубятню, которую построил на
старом сарае, и проводил на ней ежедневно два - три часа.
Голуби были его страстью. Он старательно ухаживал за своими птицами,
кормил, чистил клетки, оберегал от кошек, собак и нехороших людей. Особенное
наслаждение он испытывал, когда выпускал голубей на воздушную "прогулку".
Турманы и сизари самозабвенно парили в вышине, кружились и кувыркались. Они
то взмывали в зенит, то комочками падали вниз и снова набирали высоту...
"Дед" криком приманивал своих птиц в голубятню, а когда те
возвращались, кормил кашей, наливал им в корытце воды. Голуби, воркуя,
садились хозяину на плечи, косили на него круглые, доверчивые глаза...
Утра попрохладнели. За ночь траву покрывала серебристая изморозь.
Поднимаясь над горизонтом, солнце согревало землю, и тогда над лугами, над
свинцовой гладью Иртыша, повисала белесая пелена тумана. В небе тянулись к
югу косяки лебедей, гусей, уток...
Обычно в эту пору северо-западный ветер гонит на город влажную хмарь, и
тогда долго и нудно моросит. Однако в начале осени 1845 года дождило скупо.
Болота вокруг Тобольска обмелели: жаркая погода держалась все лето. На
иртышских отмелях застревали даже плоскодонные баржи. На улицах города
грудились пожухлые листья.
- Не быть бы пожару? - опасались старожилы.
- Авось обойдется... - успокаивали другие.
Утром 18 сентября в нижнем посаде задымилась пунька крестьянина Клима
Гасилова, стоявшая возле хозяйского пятистенка. Огонь заметили лишь тогда,
когда тот перекинулся на избу. К несчастью, дул сильный ветер, стаи искр
понеслись на соседние дома. Их крыши загорались: пламя набирало силу. Улицы
тревожно огласились призывными криками мужиков, женскими воплями и детским
плачем.
Гасиловские шабры рубили топорами заборы. Сбегались люди с баграми и
ведрами, совались к полыхающей избе и тут же отступали, отогнанные
непереносимым жаром. Огонь старались залить. Бабы и ребятишки передавали
ведра с водой, которую черпали в прудах. Прикатили упряжки пожарной команды.
По приказу брандмейстера его люди размотали шланги, заработали помпы.
Гудел церковный набат. Сполох был всеобщим: горело уже на нескольких
улицах. Воздух пропитался копотью. Едко пахло гарью...
К менделеевскому двору пожар не подступил. Но его обитателям пришлось
поволноваться. Кучер Ларион и лакей Яков влезли на крышу, плескали воду на
кровлю. На чердаке намочили стропила и доски фронтонов.
По распоряжению Ивана Павловича из сарая вынесли багры и ведра.
Наполнили водой три бочки, стоявшие возле дома. Потом Ларион угнал в верхний
город лошадей, коров и прочую живность. Туда же, к Фонвизиным, Марья
Дмитриевна отправила на повозке часть ценных вещей и деловые бумаги. Узнав,
что пожар усиливается, она пала на колени перед иконами, прося вместе с
Полей всевышнего избавить их дом от страшной напасти. К вечеру стихия
успокоилась. Ветер ослаб, и усилия людей не оказались бесплодны.
- Погасили, - сказал Менделеев-старший, войдя в спальню, где молились
жена и дочь. - Собери-ка ужин. Я порядком проголодался.
Ели часов в одиннадцать, то, что нашлось на кухне. Возбужденно делились
впечатлениями, пересказывали услышанное от соседей.
- Давно не было такой беды, - делился Иван Павлович. - Квартальный
сказал, что сгорело двадцать восемь домов, среди них: каменный купца Ершова,
свояка инспектора гимназии... И еще - восемнадцать флигелей, питейная лавка,
полицейская будка, Качаловский мост. Пострадали и люди, хотя смертных
случаев всего три...
Он помолчал, потом сказал жене:
- Надо добро обратно от Фонвизиных везти. Завтра отправь к ним с
подводой Лариона и Якова. И пусть узнают, не собирают ли у них на
погорельцев?
- Ларю и Яшу я пошлю, - отозвалась та. - А потом сама съезжу на бричке.
На погорельцев, разумеется, пожертвуем. Но многоне сможем, ирбитские купцы
долг не вернули.
- Тянут время, толстосумы, - вздохнул муж. - Соберем что-нибудь из
одежды и харчей...
- Хорошо, что помогаем несчастным, - сказала Поля. - Ужасный пожар!
Вспомню: от страха волосы шевелятся...
- Пожары - давний бич русских городов, - продолжил Иван Павлович. -
Тобольск горел несколько раз. В 1787 году он пострадал больше, чем нынче. И
тоже началось с малости: на Туляцкой тогда варили медовуху в одном дворе и
не заметили, как занялась сухая трава. И пошло-поехало. Сгорели Троицкий
собор, другие церкви, консистория, гостиный двор... Жара была жуткая. На
Михайло-архангельском храме один колокол оплавился, у других канаты
перегорели и они попадали.
В Митином воображении рисовалось нечто, похожее на брюлловскую гибель
Помпеи: картину знаменитого художника он знал по литографиям.
- Как же уберечься от пожаров? - спросил, вздохнув.
- Уберечь от них может только каменная застройка города, - ответил
отец. - И надо отучать людей от пьянства. Вино - причина многих несчастий.
Будь Гасилов трезв, не лишился бы избы, и город бы не загорелся. Лучшее
средство от алкоголя - просвещение, облегчение жизни народа. Ну, и технику
тушения следует совершенствовать. У тобольских пожарных снаряжение -
дедовское. Местная управа никак не наскребет денег на новые помпы. Вот и
дождались. Поистине, гром не грянет - мужик не перекрестится.
Иван Павлович витийствовал бы и дале, но закашлялся, и Марья Дмитриевна
налила чая:
- Выпей с медом, да завтра к доктору сходи.
- Сразу и к доктору? - запротестовал муж. - Простудился малость, только
и всего. Пора, однако, почивать...
Он поднялся из-за стола, остальные тоже начали готовиться ко сну.
Полный тревог и волнений день завершился. На Тобольск опускалась ночь...
На следующий день, вернувшись из гимназии и пообедав, Паша и Митя
отправились на прогулку. Они бродили от пепелища к пепелищу, поражаясь злой
силе огня, видели несколько подвод с погорельцами, покидавшими Тобольск. В
некоторых местах разбирали черные остова домов.
Походив по улицам, братья направились на Большую Болотную, вернее на
пустырь, лежавший между ней и Кузнечной улицей. Раньше вместо него были дом
и усадьба, но года три назад они сгорели, а земля задичала. Здесь, среди
вымахавших в человеческий рост лопухов и крапивы, окрестные пацаны играли в
прятки, в войну. Иногда дрались с мальчишками Кузнечной улицы. А на
утоптанной площадке развлекались, играя в лапту, чижика или бабки.
Когда Паша и Митя пришли сюда, на пустыре было безлюдно. Братья сели на
бревно, потолковали о том - о сем, поскучали. Настроение поднял появившийся
Деденко. Он прочел сочиненный им стишок, высмеивающий директора гимназии, а
потом предложил бороться. Сначала пусть сойдутся братья, а он, Максим, будет
судьей, а затем померится силой с победителем.
Очертили палкой круг. Паша и Митя, сняв куртки, остались в рубашках и
заходили один вокруг другого, как заправские борцы. Где только усвоили такие
повадки? Впрочем, возможность поучиться была... Года два назад в Тобольск
приезжал кочевой цирк. Тогда на Казачьей площади поставили просторный
балаган. Возле его входа зазывала скликал публику на представление.
Горожане, неизбалованные зрелищами, стекались в шатер.
Купили билеты и Митя с друзьями. И вот они на представлении. На
посыпанную свежими опилками и застланную потертым ковром арену вышли борцы.
Публика шумно хлопала. Особенно обладателю прекрасной мускулатуры, "чемпиону
Урала и иных краев" Ивану Дубинину. Жребий свел его бороться с Черной
Маской, огромным человеком, у которого нижняя часть лица была прикрыта
темным платком. Толстяк имел столь внушительный вид, что зрители усомнились
в победе Дубинина.
Силачи, не спеша, присматривались, привыкали друг к другу. Зрители
между тем недовольно гудели: они жаждали острого поединка: борцы задвигались
быстрее. Начались захваты, броски... Один из приемов "чемпиона Урала"
оказался удачным, Черная Маска был прижат лопатками к ковру. Дубинин встал и
раскланялся.
- Не желает ли кто-нибудь из публики побороться с победителем? - громко
спросил господин в цилиндре, который вел представление.
На галерке съязвили:
- Борись сам. Иван любому бока намнет...
Желающих выйти на арену не находилось, балаган скромно безмолвствовал.
- Есть желающий! - вдруг выкрикнули из рядов и выпихнули смущенного
человека. Многие узнали в нем крючника Кузьму Сухачева, отличавшегося в
кулачных боях на реке Курдюмке.
- Не робей, Кузя, - подбадривали его приятели. - Ты - орешек крепкий.
Пущай чемпион раскусит...
Распорядитель церемонно взял грузчика под локоть и увлек за кулису.
Вернулся крючник, облаченный в полосатое борцовское трико.
- В таких портах Кузя любого одолеет. Ему теперь и Бонапарт нипочем:
штанами спугнет, - веселились в публике.
Дубинин похлопал крючника по плечу: не робей, мол. Однако он явно
недооценил противника. Сухачев без промедления подступил к борцу, схватил
его поперек, точно куль на пристани, поднял и бросил! Зрители ахнули, решив,
что Дубинину - конец. Однако опытный атлет извернулся в падении, упал на
руки. И хотя крючник на него наседал, о уполз за ковер... В шатре бурно
рукоплескали Сухачеву, кричали и свистели...
Судья велел противникам выйти на середину и начать поединок снова.
Теперь Дубинин был внимателен. У него в запасе имелось множество приемов.
Одним из них он и одолел Сухачева. Судья поднял вверх руку Дубинина...
Митя был в цирке и на следующий день, и еще раз. Борьба произвела
глубокое впечатление и на других тобольских мальчишек. Подражая циркачам,
они устраивали ристалища на пустырях, лужайках, во дворах. Состязались - от
Большой Никольской до Отрясихи. Увлечение проникло даже в семинарию. Про
гимназию и говорить нечего. В ней мальчишки мяли друг друга до и после
занятий, на переменах и на уроках, под партами, если учитель не был
достаточно бдителен и строг.
Но все не вечно. Иссяк и интерес к борьбе, уступив место
коллекционированию монет. К тому же в одной из схваток старшеклассников в
гимназическом саду Северьян Бутаков сломал руку Федору Тверитинову. Тот три
недели носил руку на перевязи. Кость благополучно срослась. Однако директору
сразу стало известно о происшествии. Качурин настрого приказал прекратить
подобные игры.
- Эти борцы у меня пулей вылетят из гимназии! - пригрозил Евгений
Михайлович и распорядился сажать провинившихся в карцер.
А тут еще в гимназии увлеклись голубями. Именно в это время отец
Максима Деденко привез сыну породистых птиц из Ялуторовска. Авторитет Деда в
глазах одноклассников сразу неизмеримо вырос. Вслед за Максимом и другие
ребята все свободное время проводить на голубятнях.
Однако страсть бороться полностью не угасла. При случае пацаны с
азартом возились на траве, пытаясь оседлать друг друга. Паша Менделеев был
на год старше брата и потому в течение ряда лет имел явное физическое
преимущество. Но постепенно они почти сравнялись в росте и силе. И теперь
Паша не всегда одолевал младшего.
- Гоп! - Митя ухватил соперника за брючный ремень и, потянув на себя, с
разворота опрокинул на землю.
- Нечестно! - запротестовал Паша.
- Бросок правильный, - рассудил Деденко.
Старший брат рвался повторить схватку, но появилась запыхавшаяся Лиза и
велела возвращаться домой.
Перед сном мальчики вспоминали о пожаре и его ужасных подробностях.
Потом Паша ушел к себе, а младший брат лег в постель и читал Вальтера Скотта
до тех пор, пока не уснул. Ему снилось, что матушка кормит его княжевичным
вареньем и говорит что-то ласковое. Потом послышались крики: "Пожар!" Митя
выбежал на улицу. Все во сне было, как наяву: горел дом, и в него с плачем
рвалась женщина, которую удерживали. Митя, страдая от жара, отыскал в доме
плачущую девочку, вынес и отдал матери. Та осыпала спасителя поцелуями, а
тот смущенно говорил: "Зачем же? Право, неловко..." Он сам хотел сказать
женщине что-то приятное, успокаивающее, но подходящие слова ускользали. Митя
спал.
В конце сентября стояли ясные дни. Затем потянуло западным ветром и
заладил дождь. Тоболяки обрадовались: пожаров не будет. С Панина бугра
сбегали мутные потоки. Дождь лил на пепелища, смывая сажу и копоть. В
канавах урчали потемневшие от гари ручьи. Паша и Митя бежали в гимназию под
зонтами.
А в классах шла обычная жизнь. Кто зубрил латинские склонения, кто
жевал принесенный из дома бутерброд или играл на подоконнике в "фанты". В
четвертом классе ликовали: латыни не будет - заболел учитель Бострем,
прозванный ребятами "Редькой". Мальчики слонялись в коридоре, толковали о
недавнем пожаре и его причинах.
- Студенты виноваты, - утверждал лупоглазый Петька Капустин из пятого
класса.
- Обалдел, что ли? - не соглашался Деденко. - Какой-то мещанин, Гасилов
- фамилия, по-пьянке солому зажег...
- В городе каждый день пьют, а пожары случаются редко, - стоял на своем
Капустин. - Мужик - хозяин. Он и во хмелю с огнем осторожен. Подожгли
приезжие - казанские студенты. Я об этом на иртышском перевозе слышал. А
подучили их местные ссыльные. Палите, мол! Быстрее народ взбунтуется, коли
ему еще хуже будет. Нам-то не с руки, а вы - птахи перелетные.
- Не стыдно, Петька, врать? - возмутился Менделеев. - К чему ссыльным
пожар? Ведь и их дома могут сгореть. К тому же они - честные люди. Некоторых
я знаю. Фонвизин - герой Бородина. Его жена с моей мамой дружит. А доктор
Свистунов? Он же бесплатно лечит бедняков!
Митя был взволнован. Как не стыдно возводить напраслину на ссыльных!
Свистунов - благородный человек. Он был кавалергардом, богачом. А за народ
встал - всего лишился. Служит скромным письмоводителем в Тобольске, а в
свободное время больных лечит.
Жил Свистунов в доме на углу Большой Архангельской и Абрамовской. Он и
жена его Татьяна Александровна, добрая, тихая женщина, бывали у Менделеевых
в гостях. Часть своего дома доктор предоставил одинокому бобылю, ссыльному
Павлу Сергеевичу Бобрищеву-Пушкину. Однажды из разговора отца и матери Митя
узнал, что Павел Сергеевич давно и безнадежно влюблен в госпожу Фонвизину...
Что ж, в такую красивую женщину можно и влюбиться...
- Свистунов - человек хороший, - продолжал между тем Капустин. - Я про
других. И не ори на меня, а то можешь схлопотать.
- Не от тебя ли? - принял вызов Митя.
- Хотя бы! Ты, Джунгар - смелый, потому что на брата Пашку надеешься,
на Медведя и уличных дружков. Но и у меня заступники найдутся. Паутова
знаешь? А Егорку Саханского из нашего класса? И Захар Амвросин за меня. Вон,
он, кстати, идет. Харя, вали сюда!
Слонявшийся по коридору Амвросин приблизился и, бросив недружелюбный
взгляд на Менделеева, полюбопытствовал:
- О чем лай?
Ему разъяснили суть спора. Тогда Амвросин сказал:
- Ни Гасилов, ни студенты не поджигали.
- Кто же?
- Лесные бандиты. Вот кто, - многозначительно произнес Захар.
- Какая им выгода? - поинтересовался Капустин.
- Простая. Устраивают в городе пожары. Часть караульных солдат мчится
тушить огонь. Разбойники одолевают оставшихся в остроге охранников и
освобождают своего сообщника. Но стража при тюрьме не была уменьшена - и
воровская задумка сорвалась...
- Складно врешь, - заметил Деденко, - ладно, хоть ссыльных не винишь.
- А чего ему сочинять? Он правду знает. У него отец - в жандармах, -
сказал Капустин. - Видать, дома разговор был.
- Нет, дома папаша ни о чем таком не распространяется, - возразил
Амвросин. - Просто другие офицеры и их жены приходят к нам, толкуют обо
всем. Только вы никому не передавайте то, что от меня слышали...
Все пообещали молчать и по звонку заспешили в класс. В четвертом
начался урок словесности.
Преподаватель Плотников был, как всегда, щеголеват и артистичен. Мундир
он шил на заказ у лучшего тобольского портного, хотя это влетало ему в
копеечку. Шею Александр Васильевич повязывал французским шелковым платком.
Облик словесника вызывал неудовольствие у директора гимназии. Недоволен был
Качурин и тем, как Александр Васильевич вел уроки.
Белокурый, голубоглазый, Плотников излагал материал горячо, увлеченно.
Он часто отклонялся от темы занятия и пускался в пространные рассуждения о
Байроне, Ламартине, Карамзине, Батюшкове, Пушкине...
- Один из достойных поэтов жил и у нас в Тобольске, - начал учитель. -
Догадайтесь, кого имею в виду? Нет, не нашего любезного инспектора. Он,
слава богу, - здравствующий. Речь идет о покойном Иване Ивановиче Веттере. Я
сейчас прочту одно из его стихотворений:
Певец младой, судьбой гонимый,
При бреге быстрых волн сидел
И грустью скорбною томимый
Разлуку с родиной он пел:
"Шуми, Иртыш, струитесь воды,
Несите грусть мою с собой,
А я, лишенный здесь свободы,
Дышу для родины драгой..."
Плотников был умелым декламатором, и стихотворение, показавшееся
гимназистам несколько архаичным, все же им понравилось. Когда учитель
замолчал, в классе воцарилась тишина.
- Полагаю, что в Тобольск его сослали, - продолжил Плотников. - Веттер
знакомые лица учителей. Прежние преподаватели ведут те же предметы. И
расписание уроков почти не отличается от прошлогоднего... Занятия начинаются
с половины девятого утра и длятся до половины двенадцатого. Полчаса на обед,
и снова за парты, теперь до четырех. Гимназисты шутят: "Сытое брюхо к ученью
глухо".
Но пока еще утро. Дети носятся по коридорам, затевают возню. Только
приближение надзирателя или учителя смиряет шалунов. Однако в ребячьем хаосе
заметно целенаправленное движение: в актовом зале - построение на утреннюю
молитву. Окрики и команды старших. Потом - тишина.
Появляется преподаватель закона Божьего, священник Лев Иванитский. Его
риза ярким пятном выделяется на фоне зеленых мундиров остальных учителей. У
отца Льва - молодое красивое лицо, бледность которого подчеркивает
окладистая каштановая борода. Известно, что у батюшки - хорошенькая жена и
двое детей и что он тяготится жизнью в провинции, хотя приехал в Тобольск
всего два года назад.
Рядом с Иванитским - Качурин, зримое воплощение власти и порядка. У
него почти воинская выправка, ровный ежик седеющих волос, до педантичности
наглажены мундир и брюки. Евгений Михайлович озирает ряды гимназистов. Всем
видом он как бы олицетворяет строгость и всезнание.
Воспитательское кредо директора - почитание властей и старших. Он
прощает ученикам малые и большие шалости, но сурово карает за инакомыслие и
непокорство, прибегая даже к розгам.
- Я воспитываю моих мальчиков в спартанском духе, - шутит Качурин. -
Меня тоже секли, а результат налицо...
При этих словах губы Евгения Михайловича трогает легкая улыбка, что
случается с ним не часто. Обычно он сдержан в выражении чувств, более того -
мрачен. Когда Качурин учился в Петербургском педагогическом институте,
начальство заметило в нем склонность к педельской деятельности. По окончании
курса он был оставлен при институте младшим надзирателем.
Пожив в столице, Евгений Михайлович уяснил для себя важную вещь:
карьеру делают люди, имеющие сильных покровителей. Подчиненных же надо
держать на дистанции, создавая вокруг себя ореол загадочности. Правило -
опробованное и полезное, в чем Качурин не раз убеждался, управляя тобольской
гимназией. И сейчас он осматривал актовый зал властным и как бы
отсутствующим взглядом...
Между тем, отец Лев завершил обряд.
- Спаси, господи, люди твоя! - выводил многоголосый хор.
Провозглашал слова молитвы и Митя. От них веяло покоряющей древностью.
И даже некоторая нестройность хора - ребята еще не спелись после каникул -
не портила впечатления. Среди гимназистов были обладатели неплохих голосов.
Лучших из них приглашали петь по праздникам на клиросе Богоявленской церкви
и других храмов.
Митя расчувствовался, у него повлажнели глаза: за лето отвык от
торжественных богослужений. В деревне он посещал с семьей лишь воскресные
службы в скромной аремзянской церкви.
Пройдет неделя, и мальчик свыкнется с утренними молитвами в гимназии и
будет относиться к ним как к чему-то обыденному. А сейчас в нем затронуты
глубинные струны души. Голос его вплетается в общее звучание хора и уносится
куда-то ввысь. В эти минуты Мите хочется стать лучше и делать всем только
добро.
По окончании молебна раздается будничная команда:
- Налево! По классам... Марш!
Развод, трели, звонков, коридоры пустуют... В четвертом классе первый
урок - закон Божий. Отец Лев усаживается за кафедру, листает журнал,
устраивает перекличку. Потом гимназисты поочередно читают катехизис. Батюшка
мягким голосом излагает догматы христианства, вспоминает поучения патриарха
Филарета, рассказывает о его святой жизни.
Ученики внимательно слушают, и только на задней парте "камчадалы"
украдкой играют в карты. Да Путьковский и Серебренников, когда отец Лев
отворачивался, перестреливаются комочками жеваной бумаги. Урок благополучно
завершался, когда Саша Путьковский ошибся и угодил жвачкой не в
Серебренникова, а в щеку внезапно обернувшегося учителя.
Класс загудел: очень забавно выглядело лицо испугавшегося Путьковского.
Возмездие последовало немедленно.
- Марш в угол, - сказал отец Лев.
Неудачливый стрелок поплелся в дальний угол класса. Там возле печки
обычно томились проштрафившиеся. Серебренников, довольный тем, что влип не
он, незаметно бросил приятелю яблоко. Тот ловко его схватил. Это понравилось
остальным, и к печке полетело три конфеты. Саша поймал их, но съесть не
успел: раздался звонок.
На следующем уроке учитель Малосатов, низкорослый брюнет - обычно
тщательно одетый и причесанный, а сегодня какой-то помятый, - втолковывал
гимназистам порядок подачи прошений в уездные и губернские суды, а также
казенные палаты. Задав для проверки вопросы и выслушав ответы, он повел речь
о правах дворянства.
- Наш-то, видать, с похмелья, - шепчет Мите сидящий с ним на одной
парте Медведенков.
- Да, странный он сегодня, - отвечает Менделеев. - Наверно, ты прав.
Однако мальчики ошиблись. Малосатов был трезв. Просто у него ночью
болел зуб. Утром он пошел на Казарменную улицу к Вольфу, но не застал
доктора дома. Тогда учитель поспешил к лекарю Штаубендорфу, жившему довольно
далеко. И тот удалил злосчастный зуб.
Невыспавшийся преподаватель вел урок вяло. В классе скучали. Желая
развлечь товарищей, из-за парты поднялся острый на язык Пешехонов,
прикидываясь простаком, спросил:
- Извините, Дмитрий Яковлевич... Вы о привилегиях дворян толкуете, о
праве помещиков распоряжаться крепостными. А у нас только что был урок
закона Божьего, и священник говорил, что все люди равны перед Богом. Почему
же тогда одни повелевают другими? Кто прав - отец Лев или вы?
- Перед Богом все в равном ответе. Но Всемогущий даровал власть
правителям земным для общего блага, чтобы был в мире порядок. А твоя
любознательность, Пешехонов, была похвальна, если бы ты к познанию
стремился. А ты, полагаю,- озорник, Гаврила. Вообще ваш класс худший в
гимназии, хотя и в остальные проникает дух анархии. А истоки смуты в вашем
общении с детьми государственных преступников, сосланных в Тобольск. Их
родители, вольно или невольно, внушают своим чадам крамольные мысли, а те -
вам. Однако продолжим разговор о гражданских состояниях...
На большой перемене гимназисты ринулись вниз по лестнице, словно
табунок лошадей, вырвавшийся из загона. На площадке они смели с пути эконома
Федора Павловича. Рыхлый, малоподвижный человек, он успел взяться за перила
и не упал, однако бурно выразил свое возмущение. На шум пришел надзиратель
Сильван Федотович. Молодой, дюжий, он сгреб за воротники двух попавших под
руку гимназистов и повел их в учительскую... Остальные пошло следом, выражая
сочувствие плененным товарищам, а потом долго стояли у дверей комнаты
учителей. Они бы стояли там и дальше, но позвали обедать...
Пообедав, несколько человек стали играть в "слона". Один,
полусогнувшись, опирался руками о стену. Сзади на него поочередно
напрыгивали остальные, человек восемь-десять. Чем выше громоздилась куча,
тем было веселее. Наконец, мальчишки валились на пол и получалась "куча
мала". Все повторялось до тех пор, пока игра не надоедала или ее не
прекращал кто-либо из взрослых.
А пока в одном конце коридора развлекались в "слона", в другом - Коля
Медведенков боролся с пятиклассником. Противником его оказался Егорка
Саханский, силач своего класса. Их обступили: было любопытно, кто одолеет?
Однако Коля разочаровал приятелей. Получив коварную подножку, он упал, и
Саханский его оседлал. Но четвероклассник Каренгин немедленно слетал за
подмогой: появился Андрей Чугунов. Он сдернул Саханского с Медведя,
пригрозив:
- Долго держишь, Сохатый!
Егорка, давно убедившийся в превосходстве Чугунова, удалился, ворча,
что борьба с Медведем была честной... Флегматичный Андрей отошел к ребятам,
окружившим Деденко. Основательно загоревший за лето, Максим рассказывал им о
том, как провел каникулы в деревне у тетки и какие там крупные водятся в
пруду караси.
- Порыбачим в субботу на Иртыше? - предложил Митя.
Деденко и еще двое одноклассников согласились. Максим слыл бывалым
рыбаком. В гимназии многие почитали за честь дружить с "Дедом". Так прозвали
Максима за его фамилию и природную мудрость, основательность. Ребята охотно
дружили с Деденко и потому, что он имел голубятню, которую построил на
старом сарае, и проводил на ней ежедневно два - три часа.
Голуби были его страстью. Он старательно ухаживал за своими птицами,
кормил, чистил клетки, оберегал от кошек, собак и нехороших людей. Особенное
наслаждение он испытывал, когда выпускал голубей на воздушную "прогулку".
Турманы и сизари самозабвенно парили в вышине, кружились и кувыркались. Они
то взмывали в зенит, то комочками падали вниз и снова набирали высоту...
"Дед" криком приманивал своих птиц в голубятню, а когда те
возвращались, кормил кашей, наливал им в корытце воды. Голуби, воркуя,
садились хозяину на плечи, косили на него круглые, доверчивые глаза...
Утра попрохладнели. За ночь траву покрывала серебристая изморозь.
Поднимаясь над горизонтом, солнце согревало землю, и тогда над лугами, над
свинцовой гладью Иртыша, повисала белесая пелена тумана. В небе тянулись к
югу косяки лебедей, гусей, уток...
Обычно в эту пору северо-западный ветер гонит на город влажную хмарь, и
тогда долго и нудно моросит. Однако в начале осени 1845 года дождило скупо.
Болота вокруг Тобольска обмелели: жаркая погода держалась все лето. На
иртышских отмелях застревали даже плоскодонные баржи. На улицах города
грудились пожухлые листья.
- Не быть бы пожару? - опасались старожилы.
- Авось обойдется... - успокаивали другие.
Утром 18 сентября в нижнем посаде задымилась пунька крестьянина Клима
Гасилова, стоявшая возле хозяйского пятистенка. Огонь заметили лишь тогда,
когда тот перекинулся на избу. К несчастью, дул сильный ветер, стаи искр
понеслись на соседние дома. Их крыши загорались: пламя набирало силу. Улицы
тревожно огласились призывными криками мужиков, женскими воплями и детским
плачем.
Гасиловские шабры рубили топорами заборы. Сбегались люди с баграми и
ведрами, совались к полыхающей избе и тут же отступали, отогнанные
непереносимым жаром. Огонь старались залить. Бабы и ребятишки передавали
ведра с водой, которую черпали в прудах. Прикатили упряжки пожарной команды.
По приказу брандмейстера его люди размотали шланги, заработали помпы.
Гудел церковный набат. Сполох был всеобщим: горело уже на нескольких
улицах. Воздух пропитался копотью. Едко пахло гарью...
К менделеевскому двору пожар не подступил. Но его обитателям пришлось
поволноваться. Кучер Ларион и лакей Яков влезли на крышу, плескали воду на
кровлю. На чердаке намочили стропила и доски фронтонов.
По распоряжению Ивана Павловича из сарая вынесли багры и ведра.
Наполнили водой три бочки, стоявшие возле дома. Потом Ларион угнал в верхний
город лошадей, коров и прочую живность. Туда же, к Фонвизиным, Марья
Дмитриевна отправила на повозке часть ценных вещей и деловые бумаги. Узнав,
что пожар усиливается, она пала на колени перед иконами, прося вместе с
Полей всевышнего избавить их дом от страшной напасти. К вечеру стихия
успокоилась. Ветер ослаб, и усилия людей не оказались бесплодны.
- Погасили, - сказал Менделеев-старший, войдя в спальню, где молились
жена и дочь. - Собери-ка ужин. Я порядком проголодался.
Ели часов в одиннадцать, то, что нашлось на кухне. Возбужденно делились
впечатлениями, пересказывали услышанное от соседей.
- Давно не было такой беды, - делился Иван Павлович. - Квартальный
сказал, что сгорело двадцать восемь домов, среди них: каменный купца Ершова,
свояка инспектора гимназии... И еще - восемнадцать флигелей, питейная лавка,
полицейская будка, Качаловский мост. Пострадали и люди, хотя смертных
случаев всего три...
Он помолчал, потом сказал жене:
- Надо добро обратно от Фонвизиных везти. Завтра отправь к ним с
подводой Лариона и Якова. И пусть узнают, не собирают ли у них на
погорельцев?
- Ларю и Яшу я пошлю, - отозвалась та. - А потом сама съезжу на бричке.
На погорельцев, разумеется, пожертвуем. Но многоне сможем, ирбитские купцы
долг не вернули.
- Тянут время, толстосумы, - вздохнул муж. - Соберем что-нибудь из
одежды и харчей...
- Хорошо, что помогаем несчастным, - сказала Поля. - Ужасный пожар!
Вспомню: от страха волосы шевелятся...
- Пожары - давний бич русских городов, - продолжил Иван Павлович. -
Тобольск горел несколько раз. В 1787 году он пострадал больше, чем нынче. И
тоже началось с малости: на Туляцкой тогда варили медовуху в одном дворе и
не заметили, как занялась сухая трава. И пошло-поехало. Сгорели Троицкий
собор, другие церкви, консистория, гостиный двор... Жара была жуткая. На
Михайло-архангельском храме один колокол оплавился, у других канаты
перегорели и они попадали.
В Митином воображении рисовалось нечто, похожее на брюлловскую гибель
Помпеи: картину знаменитого художника он знал по литографиям.
- Как же уберечься от пожаров? - спросил, вздохнув.
- Уберечь от них может только каменная застройка города, - ответил
отец. - И надо отучать людей от пьянства. Вино - причина многих несчастий.
Будь Гасилов трезв, не лишился бы избы, и город бы не загорелся. Лучшее
средство от алкоголя - просвещение, облегчение жизни народа. Ну, и технику
тушения следует совершенствовать. У тобольских пожарных снаряжение -
дедовское. Местная управа никак не наскребет денег на новые помпы. Вот и
дождались. Поистине, гром не грянет - мужик не перекрестится.
Иван Павлович витийствовал бы и дале, но закашлялся, и Марья Дмитриевна
налила чая:
- Выпей с медом, да завтра к доктору сходи.
- Сразу и к доктору? - запротестовал муж. - Простудился малость, только
и всего. Пора, однако, почивать...
Он поднялся из-за стола, остальные тоже начали готовиться ко сну.
Полный тревог и волнений день завершился. На Тобольск опускалась ночь...
На следующий день, вернувшись из гимназии и пообедав, Паша и Митя
отправились на прогулку. Они бродили от пепелища к пепелищу, поражаясь злой
силе огня, видели несколько подвод с погорельцами, покидавшими Тобольск. В
некоторых местах разбирали черные остова домов.
Походив по улицам, братья направились на Большую Болотную, вернее на
пустырь, лежавший между ней и Кузнечной улицей. Раньше вместо него были дом
и усадьба, но года три назад они сгорели, а земля задичала. Здесь, среди
вымахавших в человеческий рост лопухов и крапивы, окрестные пацаны играли в
прятки, в войну. Иногда дрались с мальчишками Кузнечной улицы. А на
утоптанной площадке развлекались, играя в лапту, чижика или бабки.
Когда Паша и Митя пришли сюда, на пустыре было безлюдно. Братья сели на
бревно, потолковали о том - о сем, поскучали. Настроение поднял появившийся
Деденко. Он прочел сочиненный им стишок, высмеивающий директора гимназии, а
потом предложил бороться. Сначала пусть сойдутся братья, а он, Максим, будет
судьей, а затем померится силой с победителем.
Очертили палкой круг. Паша и Митя, сняв куртки, остались в рубашках и
заходили один вокруг другого, как заправские борцы. Где только усвоили такие
повадки? Впрочем, возможность поучиться была... Года два назад в Тобольск
приезжал кочевой цирк. Тогда на Казачьей площади поставили просторный
балаган. Возле его входа зазывала скликал публику на представление.
Горожане, неизбалованные зрелищами, стекались в шатер.
Купили билеты и Митя с друзьями. И вот они на представлении. На
посыпанную свежими опилками и застланную потертым ковром арену вышли борцы.
Публика шумно хлопала. Особенно обладателю прекрасной мускулатуры, "чемпиону
Урала и иных краев" Ивану Дубинину. Жребий свел его бороться с Черной
Маской, огромным человеком, у которого нижняя часть лица была прикрыта
темным платком. Толстяк имел столь внушительный вид, что зрители усомнились
в победе Дубинина.
Силачи, не спеша, присматривались, привыкали друг к другу. Зрители
между тем недовольно гудели: они жаждали острого поединка: борцы задвигались
быстрее. Начались захваты, броски... Один из приемов "чемпиона Урала"
оказался удачным, Черная Маска был прижат лопатками к ковру. Дубинин встал и
раскланялся.
- Не желает ли кто-нибудь из публики побороться с победителем? - громко
спросил господин в цилиндре, который вел представление.
На галерке съязвили:
- Борись сам. Иван любому бока намнет...
Желающих выйти на арену не находилось, балаган скромно безмолвствовал.
- Есть желающий! - вдруг выкрикнули из рядов и выпихнули смущенного
человека. Многие узнали в нем крючника Кузьму Сухачева, отличавшегося в
кулачных боях на реке Курдюмке.
- Не робей, Кузя, - подбадривали его приятели. - Ты - орешек крепкий.
Пущай чемпион раскусит...
Распорядитель церемонно взял грузчика под локоть и увлек за кулису.
Вернулся крючник, облаченный в полосатое борцовское трико.
- В таких портах Кузя любого одолеет. Ему теперь и Бонапарт нипочем:
штанами спугнет, - веселились в публике.
Дубинин похлопал крючника по плечу: не робей, мол. Однако он явно
недооценил противника. Сухачев без промедления подступил к борцу, схватил
его поперек, точно куль на пристани, поднял и бросил! Зрители ахнули, решив,
что Дубинину - конец. Однако опытный атлет извернулся в падении, упал на
руки. И хотя крючник на него наседал, о уполз за ковер... В шатре бурно
рукоплескали Сухачеву, кричали и свистели...
Судья велел противникам выйти на середину и начать поединок снова.
Теперь Дубинин был внимателен. У него в запасе имелось множество приемов.
Одним из них он и одолел Сухачева. Судья поднял вверх руку Дубинина...
Митя был в цирке и на следующий день, и еще раз. Борьба произвела
глубокое впечатление и на других тобольских мальчишек. Подражая циркачам,
они устраивали ристалища на пустырях, лужайках, во дворах. Состязались - от
Большой Никольской до Отрясихи. Увлечение проникло даже в семинарию. Про
гимназию и говорить нечего. В ней мальчишки мяли друг друга до и после
занятий, на переменах и на уроках, под партами, если учитель не был
достаточно бдителен и строг.
Но все не вечно. Иссяк и интерес к борьбе, уступив место
коллекционированию монет. К тому же в одной из схваток старшеклассников в
гимназическом саду Северьян Бутаков сломал руку Федору Тверитинову. Тот три
недели носил руку на перевязи. Кость благополучно срослась. Однако директору
сразу стало известно о происшествии. Качурин настрого приказал прекратить
подобные игры.
- Эти борцы у меня пулей вылетят из гимназии! - пригрозил Евгений
Михайлович и распорядился сажать провинившихся в карцер.
А тут еще в гимназии увлеклись голубями. Именно в это время отец
Максима Деденко привез сыну породистых птиц из Ялуторовска. Авторитет Деда в
глазах одноклассников сразу неизмеримо вырос. Вслед за Максимом и другие
ребята все свободное время проводить на голубятнях.
Однако страсть бороться полностью не угасла. При случае пацаны с
азартом возились на траве, пытаясь оседлать друг друга. Паша Менделеев был
на год старше брата и потому в течение ряда лет имел явное физическое
преимущество. Но постепенно они почти сравнялись в росте и силе. И теперь
Паша не всегда одолевал младшего.
- Гоп! - Митя ухватил соперника за брючный ремень и, потянув на себя, с
разворота опрокинул на землю.
- Нечестно! - запротестовал Паша.
- Бросок правильный, - рассудил Деденко.
Старший брат рвался повторить схватку, но появилась запыхавшаяся Лиза и
велела возвращаться домой.
Перед сном мальчики вспоминали о пожаре и его ужасных подробностях.
Потом Паша ушел к себе, а младший брат лег в постель и читал Вальтера Скотта
до тех пор, пока не уснул. Ему снилось, что матушка кормит его княжевичным
вареньем и говорит что-то ласковое. Потом послышались крики: "Пожар!" Митя
выбежал на улицу. Все во сне было, как наяву: горел дом, и в него с плачем
рвалась женщина, которую удерживали. Митя, страдая от жара, отыскал в доме
плачущую девочку, вынес и отдал матери. Та осыпала спасителя поцелуями, а
тот смущенно говорил: "Зачем же? Право, неловко..." Он сам хотел сказать
женщине что-то приятное, успокаивающее, но подходящие слова ускользали. Митя
спал.
В конце сентября стояли ясные дни. Затем потянуло западным ветром и
заладил дождь. Тоболяки обрадовались: пожаров не будет. С Панина бугра
сбегали мутные потоки. Дождь лил на пепелища, смывая сажу и копоть. В
канавах урчали потемневшие от гари ручьи. Паша и Митя бежали в гимназию под
зонтами.
А в классах шла обычная жизнь. Кто зубрил латинские склонения, кто
жевал принесенный из дома бутерброд или играл на подоконнике в "фанты". В
четвертом классе ликовали: латыни не будет - заболел учитель Бострем,
прозванный ребятами "Редькой". Мальчики слонялись в коридоре, толковали о
недавнем пожаре и его причинах.
- Студенты виноваты, - утверждал лупоглазый Петька Капустин из пятого
класса.
- Обалдел, что ли? - не соглашался Деденко. - Какой-то мещанин, Гасилов
- фамилия, по-пьянке солому зажег...
- В городе каждый день пьют, а пожары случаются редко, - стоял на своем
Капустин. - Мужик - хозяин. Он и во хмелю с огнем осторожен. Подожгли
приезжие - казанские студенты. Я об этом на иртышском перевозе слышал. А
подучили их местные ссыльные. Палите, мол! Быстрее народ взбунтуется, коли
ему еще хуже будет. Нам-то не с руки, а вы - птахи перелетные.
- Не стыдно, Петька, врать? - возмутился Менделеев. - К чему ссыльным
пожар? Ведь и их дома могут сгореть. К тому же они - честные люди. Некоторых
я знаю. Фонвизин - герой Бородина. Его жена с моей мамой дружит. А доктор
Свистунов? Он же бесплатно лечит бедняков!
Митя был взволнован. Как не стыдно возводить напраслину на ссыльных!
Свистунов - благородный человек. Он был кавалергардом, богачом. А за народ
встал - всего лишился. Служит скромным письмоводителем в Тобольске, а в
свободное время больных лечит.
Жил Свистунов в доме на углу Большой Архангельской и Абрамовской. Он и
жена его Татьяна Александровна, добрая, тихая женщина, бывали у Менделеевых
в гостях. Часть своего дома доктор предоставил одинокому бобылю, ссыльному
Павлу Сергеевичу Бобрищеву-Пушкину. Однажды из разговора отца и матери Митя
узнал, что Павел Сергеевич давно и безнадежно влюблен в госпожу Фонвизину...
Что ж, в такую красивую женщину можно и влюбиться...
- Свистунов - человек хороший, - продолжал между тем Капустин. - Я про
других. И не ори на меня, а то можешь схлопотать.
- Не от тебя ли? - принял вызов Митя.
- Хотя бы! Ты, Джунгар - смелый, потому что на брата Пашку надеешься,
на Медведя и уличных дружков. Но и у меня заступники найдутся. Паутова
знаешь? А Егорку Саханского из нашего класса? И Захар Амвросин за меня. Вон,
он, кстати, идет. Харя, вали сюда!
Слонявшийся по коридору Амвросин приблизился и, бросив недружелюбный
взгляд на Менделеева, полюбопытствовал:
- О чем лай?
Ему разъяснили суть спора. Тогда Амвросин сказал:
- Ни Гасилов, ни студенты не поджигали.
- Кто же?
- Лесные бандиты. Вот кто, - многозначительно произнес Захар.
- Какая им выгода? - поинтересовался Капустин.
- Простая. Устраивают в городе пожары. Часть караульных солдат мчится
тушить огонь. Разбойники одолевают оставшихся в остроге охранников и
освобождают своего сообщника. Но стража при тюрьме не была уменьшена - и
воровская задумка сорвалась...
- Складно врешь, - заметил Деденко, - ладно, хоть ссыльных не винишь.
- А чего ему сочинять? Он правду знает. У него отец - в жандармах, -
сказал Капустин. - Видать, дома разговор был.
- Нет, дома папаша ни о чем таком не распространяется, - возразил
Амвросин. - Просто другие офицеры и их жены приходят к нам, толкуют обо
всем. Только вы никому не передавайте то, что от меня слышали...
Все пообещали молчать и по звонку заспешили в класс. В четвертом
начался урок словесности.
Преподаватель Плотников был, как всегда, щеголеват и артистичен. Мундир
он шил на заказ у лучшего тобольского портного, хотя это влетало ему в
копеечку. Шею Александр Васильевич повязывал французским шелковым платком.
Облик словесника вызывал неудовольствие у директора гимназии. Недоволен был
Качурин и тем, как Александр Васильевич вел уроки.
Белокурый, голубоглазый, Плотников излагал материал горячо, увлеченно.
Он часто отклонялся от темы занятия и пускался в пространные рассуждения о
Байроне, Ламартине, Карамзине, Батюшкове, Пушкине...
- Один из достойных поэтов жил и у нас в Тобольске, - начал учитель. -
Догадайтесь, кого имею в виду? Нет, не нашего любезного инспектора. Он,
слава богу, - здравствующий. Речь идет о покойном Иване Ивановиче Веттере. Я
сейчас прочту одно из его стихотворений:
Певец младой, судьбой гонимый,
При бреге быстрых волн сидел
И грустью скорбною томимый
Разлуку с родиной он пел:
"Шуми, Иртыш, струитесь воды,
Несите грусть мою с собой,
А я, лишенный здесь свободы,
Дышу для родины драгой..."
Плотников был умелым декламатором, и стихотворение, показавшееся
гимназистам несколько архаичным, все же им понравилось. Когда учитель
замолчал, в классе воцарилась тишина.
- Полагаю, что в Тобольск его сослали, - продолжил Плотников. - Веттер