служил на здешнем почтамте, жил скромно, смиренно, но в душе его по-прежнему
кипели страсти. Свои чувства поэт доверял бумаге. Судя по его сохранившимся
стихам, он горячо любил отечество, природу, был верен друзьям. Способный
совершить многое, Иван Иванович разделил судьбу талантливых натур, увянувших
в провинции. Лишь сильные личности способны противостоять жестоким ударам
судьбы. Я знаю людей, которые спасли себя, занявшись медициной, краеведением
или сельским хозяйством. Некоторым гонимым удается вырваться обратно в
столицы, повидать Европу... Дерзайте и вы, юноши! Помните золотые слова
Ломоносова о том, что собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов может
рождать российская земля!
Учитель разговорился, вспомнил о своей поездке в ломоносовские
Холмогоры, но урок уже кончился...
Обычность перемены была нарушена маленьким происшествием: в коридор
второго этажа через форточку влетела ворона. Было много шума и криков,
прежде чем удалось ее поймать. Птицу накрыл курткой Путьковский. Затем
торжествующая кучка гимназистов вынесла ворону во двор. Там она была
отпущена на волю под общие ликующие крики. Ребята еле расслышали звонок,
звавший их на урок истории, который начался с опозданием.
Историю вел полный, незлобивый учитель по фамилии Доброхотов.
Гимназисты уважали его за спокойный характер, за то, что он сам уважал их.
И, конечно, за эрудицию. Казалось, Михаилу Васильевичу было известно все о
прошлом человечества. Преподавал он так, словно работал не в гимназии, а в
университете: читал лекции, приучал вести конспекты, а на экзамене разрешал
заглядывать в учебник.
Новации Доброхотова были петербургского происхождения. На берегах Невы,
в "Северной Пальмире" он не только получил образование, но и подружился с
редактором "Современника" Плетневым, другими видными литераторами и
историками.
Доброхотов заворожил ребят рассказами о знаменитых греках и римлянах.
- Не впустую ли мы тратим время, зубря биографии героев и мудрецов, чей
прах давно истлел? - глубокомысленно и не без патетики вопрошал учитель. -
Сколь не отдалено наше общество от античного, все же есть вечные
нравственные законы. Мыслители, полководцы Греции и Рима в начале жизненного
пути были обыкновенными мальчишками и только благодаря собственной воле и
стечению обстоятельств выдвинулись на авансцену истории. И кто знает,
возможно, среди вас есть те, кем будут гордиться Тобольск и вся Россия?
- У нас прославится Амвросин, - с серьезным видом заявил с задней парты
Путьковский.
- Почему вы так думаете, Саша? - спросил Доброхотов.
- Захар у нас очень талантлив, правда, со знаком "минус", - ответил
Путьковский. - Из него получатся обманщик Автолик, заговорщик Катилина или,
на худой конец, Герострат...
- Я тебе пообзываюсь! - проворчал Амвросин, показывая кулак.
- Успокойтесь, Захар, - заметил учитель. - Путьковский пошутил.
Надеюсь, что Амвросин не подожжет храм. Что касается сравнения с Автоликом,
то оно не слишком обидное. Сын Гермеса и Хионы был не только плутом, но и
прекрасным атлетом. Он учил бороться самого Геракла... С Луцием Сергием
Катилиной тоже все не просто. Да, он убил патриция Гратадиана лишь за то,
что тот не хотел одолжить ему денег. Поступок злодейский! Но Катилина вершил
и добрые дела. Мы еще поговорим об этом знатном римлянине, а пока достаньте
тетради и записывайте... Речь пойдет о Ликурге, Салоне и Фемистокле...
Ребячьи головы склонились над партами. Голос учителя перенес мальчиков
в древние Афины...
Прозвенел звонок. Гимназисты не отпускали Михаила Васильевича. Минут
пять он отвечал на вопросы, потом взмолился:
- Меня ждут в другом классе. Я уже получил от директора взбучку за то,
что не отпускаю вас после урока...
- Это мы задерживаем! - раздалось в ответ. - Господин Качурин
придирается...
- Не будем нарушать установленный порядок, - сказал историк и
откланялся.
В коридоре надзиратель Семашко построил гимназистов в колонну попарно и
повел в столовую, предупредив:
- Только попробуйте у меня нарушить строй и бежать по лестнице. Вперед,
марш!
В столовой питались преимущественно казеннокоштные. Митя и Паша обычно
предпочитали есть дома, а потому поспешили на Большую Болотную. В гимназии
кормили сытно, но однообразно: постоянно супы, каши, сосиски с капустой,
овощные жардиньеры, молочный или клюквенный кисель...
Иное дело в семье. Изобретательная Прасковья варит к обеду куриный
бульон или наваристую уху. И на второе она придумывает что-нибудь вкусное.
Особенно удаются ей заливное из поросенка и жареная пулярка. Хороши и пироги
с визигой или максуном. Сама кухарка - родом северянка - предпочитает рыбные
блюда всем прочим. Ее стряпню всегда шумно похваливал Петр Павлович Ершов,
нередко приходивший к Менделеевым обедать. Узнав, что ожидают инспектора,
Прасковья готовила рыбную кулебяку и винегрет, который инспектор называл
"тобольским" и уверял, что тот вкуснее столичных.
- Вы - преступница, Параша, - вздыхал Ершов, провязывая к шее салфетку
и вооружаясь вилкой, - и состоите в заговоре с Марьей Дмитриевной. Ваша
общая цель заключается в том, чтобы я весил двести пятьдесят фунтов...
Уберите же со стола эту соблазнительную кулебяку!
Разумеется, кулебякой или индейкой лакомились, в основном, по
праздникам или когда в доме были гости. Обычно же Менделеевы
довольствовались простой пищей, впрочем, тоже вкусной.
Разумеется, не только еда влекла Митю и Пашу в родные пенаты, а и
возможность отдохнуть, расслабиться. За домашней трапезой мальчики больше
говорили, чем ели. Обед затягивался. Кухарка, наделенная на такой случай
особыми полномочиями, поторапливала их:
- Подчищайте тарелки, балаболы, и бегом в гимназию! Или сейчас позову
матушку...
Если угроза не действовала, то следовало приглашение на кухню Марьи
Дмитриевны. Та быстро заставляла Пашу и Митю ретироваться в направлении
гимназии. Решительности и властности матушке было не занимать...
Мягкостью и добротой тоже можно добиться успеха в воспитании мальчиков.
Однако сие удается не всегда. Так, если братья явно опаздывают на урок,
затягивая обед до бесконечности, Прасковья в отсутствии хозяйки взывала за
помощью к отцу.
- Мальчики, вам пора в гимназию, - деликатно напоминал сыновьям Иван
Павлович.
- Сейчас, папенька... - заверял отца Митя.
Тем не менее чаепитие продолжалось в прежнем, неспешном темпе. Тогда
Прасковья шла за Лизой. Сестра сразу бросалась в атаку:
- Посмотрите на этих шалопаев! Да, вы злоупотребляете папиным
терпением.
- Кто злоупотребляет? - деланно изумлялся Паша.
- Нехорошие слова говоришь, Лизанька, - вторил Митя.
- Право, дочка, они уже кончают обедать и не заслужили твоих упреков, -
вступался за сыновей Иван Павлович.
- Вот мы с Парашей возьмем сейчас веники!
Стоило прозвучать этой угрозе, и братьев словно ветром сдувало..
- Папа, ты с ними построже, - советовала Лиза отцу после ухода братьев.
- У Мити в годовой ведомости снова двойки будут. Возьмись за него.
Иван Павлович соглашался с дочерью, но в душе оставался противником
жестких методов воспитания. Не все в жизни ребенка сводится к успеваемости.
Заставишь его учиться - вроде бы выиграл, а на самом деле и проиграл, ибо
сломал детскую волю. Твердость следует проявлять не в мелочах. Но пустяк ли
частые двойки?
Когда мальчики вернулись из гимназии, Менделеев - старший посмотрел их
тетради, а позднее проверил выполнение домашних заданий. Вечером, после
ужина, он около часа занимался с сыновьями немецким языком. Стараясь
порадовать папеньку, Паша и Митя старательно зубрили спряжения и прочие
грамматические премудрости. После одиннадцати часов вечера, выпив молока,
они пошли в мезонин спать. Правда, там мальчики угомонились не сразу и перед
тем, как разойтись по комнатам, подрались подушками.
Оставшись наедине, Митя задул свечи, но сразу в постель не лег. Он
подошел к окну и всмотрелся во тьму. На улице ветер раскачивал фонарь и гнул
ветви деревьев. От рам и стекол несло осенним холодом. Гудело в печной
трубе. Собаки облаивали запоздалых прохожих...
Почему-то вспомнилось Аремзянское, незнакомец, пойманный у амбаров.
Маменька тогда велела его отпустить. Она - добрая. Злых людей вокруг,
пожалуй, больше. Прежде всего, - директор гимназии. Недавно он распорядился
наказать розгами Митиного одноклассника Пашкова. У этой печальной истории
было следующее начало...
После утренней молитвы начался первый урок. Учитель математики Руммель
- высокий худощавый молодой человек - терпеливо объяснял гимназистам
признаки параллельности линий. Объяснял просто и доходчиво: несмотря на
молодость Иван Карлович прекрасно знал свой предмет и умел ладить с
учениками. Он любил повторять, что математика - это торжество мысли,
праздник разума. По ходу урока Руммель устраивал "минутки" отдыха, во время
которых разрешал разговаривать, ходить по классу, смеяться. Потом
командовал:
- Поразвлекались и хватит! Вспомним, о чем шла речь...
Побольше бы таких учителей, как Иван Карлович!
После математики был немецкий. Его преподавал Ричард Григорьевич
Бострем, по прозвищу Личарда. Он не нравился классу из-за своей
педантичности. Кроме того, Бострем нередко бывал в подпитии. В таких случаях
он становился рассеянным и говорливым. И на этот раз от него пахло спиртным.
Поэтому четвероклассники решили развлечься.
- Братия, воздадим хвалу учителю нашему, любезному Личарде! -
провозгласил из-за чьей-то спины Путьковский.
- Служителю Бахуса - слава! - подхватил камчадал Медведенков.
- Молчать! Начинаем занятие, - пытался перекричать шум Бострем.
Однако на него разом поползли все парты. О повиновении не было и речи.
Обескураженный Бострем выскочил в коридор. На пороге он обернулся и погрозил
кулаком:
- Я вам задам, козлы!
Бегство учителя вызвало шумную радость, раздалось нестройное,
разноголосое "ура". Кто-то бегал по партам, выражая восторг. Кто-то свистел.
Однако гвалт постепенно затихал, наступало отрезвление. Наконец, Максим
Деденко мрачно заключил:
- Гуляли - веселились, а проснулись - прослезились.
- Не трусь, Дед! - подбодрил товарища Пашков.
Предчувствия Деденко оправдались. Дверь распахнулась, и в класс
стремительно вошел Качурин. За ним - надзиратели. Из-за их спин выглядывал
Бострем. Директор обвел гимназистов взглядом удава, гипнотизирующего
кроликов.
- Милостивые государи, - заговорил он, и директорский голос
свидетельствовал о начале грозы. - Я всегда был невысокого мнения о вашем
классе. Но не ожидал столь дикого безобразия. Особенно огорчает то, что оно
оказалось всеобщим. Однако во всяком деле есть заводилы, и я прошу их встать
и осудить свой дурной поступок. Иначе накажу всех...
Ответом ему было молчание. Амвросин заерзал на парте, но подняться не
осмелился.
- Менделеев, встань, - велел Евгений Михайлович. - Из уважения к своему
почтенному отцу, скажи, кто первый надумал оскорбить Ричарда Григорьевича?
- Благодарю за доброе мнение о моем отце, - ответил Митя. - Однако
странно, что свой вопрос вы задали именно мне. Я, кажется, не давал повода
считать себя фискалом?
Директор на мгновение растерялся, а потом взорвался:
- Много себе позволяешь, мальчишка! О твоем дурном поведении будет
немедленно сообщено родителям. Останешься на два часа после уроков.
Надзиратель, когда кончатся занятия, заприте Менделеева в пустом классе!
Гимназисты замерли, ожидая, кого Качурин изберет очередной жертвой.
Вдруг руку поднял Пашков.
- Давай, Костя, послушаем тебя, - подбодрил его Евгений Михайлович.
- Господин директор, наша шутка вышла за рамки дозволенного. Я сожалею
о ней, - сказал Пашков.
- Хороша шутка! - воскликнул Качурин. - Однако похвально, что ты
понимаешь недостойность вашего поведения.
- Но наш проступок не случаен, - продолжал Пашков. - Его причина:
неуважение класса к Бострему. Господин учитель груб с нами, придирчив и
нередко приходит на уроки пьяным. Вам об этом известно, как и обо всем
происходящем в гимназии, но вы смотрите на поведение Ричарда Григорьевича
сквозь пальцы, потому что он - ваш человек. Он поддерживает все ваши
действия, благоразумные или нет...
Пашков замолчал, сообразив, что наговорил лишнего. А Качурин разразился
в ответ гневной тирадой:
- Не тебе судить о делах учителей и порядках в нашей гимназии. Мал еще!
Если у класса есть претензии к кому-либо из преподавателей, то подайте
жалобу инспектору или мне. Она будет рассмотрена на учительском совете. А за
нарушение дисциплины буду наказывать. Ты, Пашков, пожалеешь о своих дерзких
словах. Ты и твои дружки подтолкнули класс к бунту...
Директор удалился вместе с сопровождающими. А класс после его ухода
зашумел, утверждая, что директор хватил через край и что никакого "бунта" не
было.
Тем не менее вскоре пополз слух, будто буза в четвертом классе будет
иметь самые серьезные последствия. На педсовете решили четырех учеников
посадить в карцер. На этом настоял Качурин, как и на том, что Пашкова
следует подвергнуть порке. Инспектор Ершов, преподаватели Доброхотов и
Руммель, защищавшие Костю, остались в меньшинстве. Словесник Плотников
отсутствовал по причине болезни. Одновременно было решено высечь двух
семиклассников, уличенных в жестокой драке с семинаристами.
Миновали три недели. Поговаривали, что Ершову удалось отстоять Пашкова,
но слухи не подтвердились. В один из первых дней октября надзиратели и
дворник сдвинули в рекреационном зале гимнастические приспособления и
снаряды в один угол, поставили посредине дубовую скамью. В зал привели
седьмой и четвертый классы, построили шеренгами вдоль стен. Унтер-офицер и
два солдата, вызванные из гарнизонной команды, стянули с себя мундиры и
закатали рукава рубах. Лица служивых были спокойны и равнодушны, хотя в душе
служивые, наверное, жалели мальчишек. А может и нет: напроказили,
наозорничали, барчуки, так терпите. Скорее всего, инвалиды считали экзекуцию
неприятной, но обычной работой.
Унтер вынул из ведра с водой мокрую лозу и, пробуя ее гибкость, резко
взмахнул. Тонкий свист розги заставил Митю поморщиться. Директор и трое
учителей внимательно наблюдали за происходящим. Редька что-то нашептывал
Качурину. Ершов в зал не пришел.
- Начинайте! - распорядился Евгений Михайлович
Первого из семиклассников положили на скамью. Солдат сел ему на ноги,
второй придерживал за плечи. Старший замахал лозой, а наказуемый стоически
терпел боль: среди гимназистов было не принято плакать или просить прощения,
пощады во время порки. Старый гимназический обычай разрешал лишь кричать и
ругаться. Оба семиклассника, плотные, великовозрастные, не издали ни звука,
чем снискали молчаливое одобрение товарищей.
- Следующего! - скомандовал Качурин.
"Он - просто безжалостная машина!", - подумал Митя, чувствуя, что в нем
закипает гнев, и сдерживая себя.
Когда с Пашкова сняли рубашку, в глаза бросилась мальчишеская хрупкость
его фигуры, особенно в сравнении с крепкими телами семиклассников. Солдаты
явно жалели его. Рука унтера поднималась не столь высоко, как до этого.
Впрочем, и при таких ударах на спине мальчика появились красноватые полосы.
Костя тоже вытерпел порку безгласно.
Заплакал он только потом, в коридоре, когда его обступили сочувствующие
приятели. Лишь Амвросин назвал Костю плаксой, за что тут же получил тычок от
Чугунова и поспешил убраться.
- Вали, вали, Харя! - крикнул вслед ему Чугун.
Амвросин заворчал и ускорил шаг.
Сбросили пожелтевший наряд березы, и только на осинах ветер еще трепал
редкую листву. Дни стояли пасмурные дождливые. Последние гусиные стаи
проносились над Тобольском, спеша на юг.
Слякотная погода ухудшала Митино настроение. Он был недоволен собой и
тяготился невозможностью, что-либо изменить в гимназических порядках. Митя
понимал, что мог бы сам оказаться на месте Пашкова. И не раз. В прошлом году
только случайность спасла его от такого же наказания. А пострадал бы он за
ссору с Гаврилой Загурским. Этот гимназист был на год старше его и, обладая
задиристым характером, однажды из-за пустяка налетел на Менделеева с
кулаками, но получил сдачи. В дальнейшем он не трогал Митю, обижая ребят
послабее.
Однажды Гавря схватил за волосы Колю Писарева, а Митя вступился за
одноклассника. Сталкиваясь с неоправданной грубостью, он впадал в ярость.
Загурскому досталось бы изрядно, если бы подоспевший Чугунов не оттащил
Митю.
Эта заурядная драчка имела необычное продолжение. На следующий день к
Мите подошли на перемене два приятеля Гаврилы и позвали его во двор. Все
пошли за поленницы заготовленных на зиму дров. "Будут побить, - решил Митя,
- но я просто так не дамся..." Страха он не чувствовал. Противников ведь
только двое. Если прийдется туго можно и убежать. Но за поленницами
случилось нечто удивительное. Мите сказали: Загурский шлет ему вызов... на
дуэль!
- Шутить изволите? - спросил Митя. - И где же мы достанем пистолеты?
Или будем драться на шпагах, только на деревянных?
Ему объяснили, что Загурский - дворянин. В его древнем роду не принято
прощать оскорбления. Конечно, шпаг у них нет, но настоящие пистолеты
раздобыть можно, но где: пока секрет...На том и расстались.
Митя вернулся в гимназию, довольный тем, что спокойно принял вызов на
поединок. Но мало-помалу его задор угасал. По существу все складывалось
скверно. Услужливое воображение рисовало малоприятную картину: после дуэли
его, тяжело раненного, привозят домой. Семья приходит в ужас. "Что ты
наделал, несчастный", - рыдает мать. Захотелось бежать в Загурскому
мириться. Но подумалось: тот сразу решит будто Менделеев испугался... "Нет,
буду драться, надо только постараться одержать верх в поединке", - думал
Митя, пугаясь своей решительности и восхищаясь ею.
На следующее утро снова явились секунданты Загурского. По их словам,
оружие пообещал раздобыть Амвросин. У него дома, в гостиной, на ковре висит
несколько отцовских пистолетов. Временное исчезновение двух из них не
заметят.
- Пистолеты, так пистолеты, - с напускной небрежностью согласился
Менделеев.
Когда он поделился этой новостью с товарищами, те стали наперебой
предлагать себя в секунданты. Митя выбрал Деденко. И в тот же день Максим
ходил на Рождественскую улицу, где жил Загурский, вести с ним переговоры, на
которых присутствовал и Саханский. Поначалу Деденко предложил мириться, но
получил отказ. Тогда договорились стреляться через два дня, в восемь вечера,
на берегу Иртыша, где в него впадает Курдюмка. В это время там обычно
пустынно. Рабочие кожевенного завода, возвращающиеся после дневной смены
домой, уже все пройдут. Чтобы никто не помешал, стреляться следует среди
камышей, на поляне. Сумерки еще не сгустятся, и дуэлянты смогут четко видеть
друг друга. Драться им до первой крови, если один из противников не
откажется раньше.
Дома Митя был молчаливее обычного, и в семье забеспокоились не болен ли
он. Пришлось успокоить родных: здоровье, мол, в полном порядке. Между тем
день поединка приближался. Накануне его возникло осложнение, поскольку
Амвросин не смог достать оружие. Отец его внезапно уехал в Ишим по делам
службы, прихватив с собою пару пистолетов Лепажа. А оставшиеся оказались
неисправными и просто украшали гостиную.
Кто-то из секундантов предложил противникам биться на кулаках.
Саханский посоветовал на ножах, но его никто не поддержал. И тут вспомнили о
самопалах, распространенном в мальчишеском мире оружие, причем довольно
грозном. Митя сказал, что неплохие самопалы есть у одного из его приятелей.
Он имел в виду Фешку, которому однажды на Отрясихе предлагали за самопал
старинный кинжал, но сын кузнеца не согласился на такой обмен.
Секунданты Загурского сказали, что Митя может стрелять из любого
самопала, а они принесут свой. На том и порешили. Менднлеев сходил на
Большую Спасскую к Фешке и к вечеру вернулся домой, ощущая в кармане
приятную тяжесть самодельного пистолета.
И день дуэли наступил. В обед Митя почти не ел, а потом с нетерпением
ждал прихода Деденко. Вечером, в начале восьмого, они отправились к Иртышу.
На облюбованной полянке их уже ждали Загурский, Саханский и Лешка Дьяков.
Последний вызвался быть вторым секундантом Загурского и одновременно
исполнять обязанности врача, если таковой потребуется. Сев на траву, он
начал проверять содержимое медицинской сумки, позаимствованной у своего
отца. Лешка перебрал бинты, вату, понюхал пузырек с йодом и не без
удовольствия пощелкал в воздухе ножницами. В этот момент он чувствовал себя
настоящим доктором. Мите стало неприятно на него смотреть, и он попросил:
- Нельзя ли побыстрее, господа! Нам могут помешать...
Деденко воткнул в землю обломок доски и отмерил от него семь шагов,
обозначив прутиками края барьера. Затем он развел дуэлянтовв на пять шагов
каждого, считая от края барьера. И Саханский бросил монету, определяя по
жребию, кому стрелять первым. Счастье улыбнулось Мите: он угадал "орла".
Загурский покраснел. Его лицо выражало растерянность. Мите стало жаль этого
задиру и упрямца. Когда Деденко дал сигнал сближаться, он направил ствол
пистолета выше головы Загурского. Грянул выстрел, пуля, свистя, ушла в белый
свет и едко запахло порохом...
Митя отер пот со лба и замер в томительном ожидании. Гавря целился
долго, с явным удовольствием. На лице его отразилось сознание собственной
власти. Вот он зажег спичку и поднес к прорези в стволе... Блеснуло пламя,
поплыл сизый дымок... Раздались треск и крик Загурского, он опустился на
землю. Все были на миг озадачены случившемся, но тут же поняли: самопал
разорвало. Увы, случай не редкий. Эти мальчишечьи "пушки" часто разносит на
куски. Стрелявшему в таких случаях достается изрядно: опаляет лицо, ранит
глаза, калечит пальцы.
Загурский отделался сравнительно легко. Непрочно прикрепленный к
рукоятке самопала железный ствол отлетел назад, ударив Гаврю в предплечье
правой руки. Рукав рубахи окрасился кровью. К тому же отлетевшая от рукоятки
самопала щепа ободрала незадачливому дуэлянту лоб. Он лежал, закрыв глаза.
Оторопевший Дьяков дражащими руками нащупывал Гаврин пульс, не нашел и
растерянно посмотрел на окружающих.
- Нашатырь есть? - спросил Митя.
Лешка кивнул и сунул под нос Загурскому раскупоренный флакон. Тот
сморщился и сел.
- Жив - здоров! - успокоился Саханский.
Дьяков снял с раненого рубашку и забинтовал ему руку. Теперь Лешка
изображал бывалого врача. А Саханский сбегал на Казачью площадь за
извозчиком, и тот подъехал довольно близко к поляне. Загурский поплелся к
экипажу по тропе, поддерживаемый Дьяковым. Его повезли домой, на
Рождественскую. Митя и Максим пошли к себе на Большую Болотную.
Еще до того, как разойтись, участники поединка условились молчать о
случившемся. Тем не менее, слух о дуэли пополз по гимназии, достигнув ушей
директора. И тот вызвал дуэлянтов к себе в кабинет. Митя волновался в
ожидании начальственного гнева. Но Евгений Михайлович предпочел замять
историю, способную бросить тень на репутацию учебного заведения. Виновных
пришлось бы исключить из гимназии и возник конфликт с влиятельными
родителями Загурского... Поэтому Качурин отругал провинившихся, велел им
помириться и держать язык за зубами.
- Ни слова о сегодняшнем разговоре, - пригрозил он. - В ваших интересах
обо всем помалкивать. Кстати, как твоя рука, Гавриил? Заживает? Ну, и
славно. Ссадина на лбу почти не заметна. Говори, если спросят, что тебя
покусала на улице собака. Соври ещечто-нибудь...
- Я сказал отцу, что баловался с самопалом, а тот при выстреле
разлетелся, - глухо сказал Загурский.
- Можно и так, - согласился директор. - А теперь поцелуйтесь при мне и
ступайте. И больше - ни-ни... Пулей вылетите из гимназии. Целуйтесь же, черт
побери!
Менделеев и Загурский нехотя коснулись друг друга губами и покинули
кабинет.
Участники злополучной дуэли вспоминали о ней все реже и реже, но иногда
в дружеском кругу все же возвращались к этой истории. Присутствовавший при
одном таком разговоре Фешка заметил:
- Дурак ваш Гавря! Отказался от моего самопала, а его, дерьмовый,
разлетелся в щепки...
- Может и лучше, что так вышло... - задумчиво произнес Деденко. - Из
справного самопала он вполне мог бы ранить Митю, если не хуже...
Приятели помолчали. "Странно все получается, - размышлял Менделеев. -
Мы - виноваты, а не наказаны. Многое зависит от прихоти директора". Митя
пришел к этой мысли после того, как высекли Пашкова.
А бедный Костя Пашков две недели не появлялся в гимназии, а когда
пришел в класс, был бледен и молчалив. Симпатии товарищей нему возросли. При
случае они заступились за пострадавшего, оказывали всяческое внимание. Митя
попробовал подарить ему свой ножик с костяной ручкой.
- Не надо. Тебе самому подарили, - отказался Пашков. - Я и так знаю: ты
- добрый...
После уроков домой возвращались втроем: Митя, Деденко и Пашков. Они шли
по середине Большой Архангельской, оживленно переговариваясь и гнали перед
собой пинками банку из-под монпансье. Жестянка от их ударов, дребезжа,
улетала вперед. Мальчики толковали о том - о сем. Между прочим, Максим
кипели страсти. Свои чувства поэт доверял бумаге. Судя по его сохранившимся
стихам, он горячо любил отечество, природу, был верен друзьям. Способный
совершить многое, Иван Иванович разделил судьбу талантливых натур, увянувших
в провинции. Лишь сильные личности способны противостоять жестоким ударам
судьбы. Я знаю людей, которые спасли себя, занявшись медициной, краеведением
или сельским хозяйством. Некоторым гонимым удается вырваться обратно в
столицы, повидать Европу... Дерзайте и вы, юноши! Помните золотые слова
Ломоносова о том, что собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов может
рождать российская земля!
Учитель разговорился, вспомнил о своей поездке в ломоносовские
Холмогоры, но урок уже кончился...
Обычность перемены была нарушена маленьким происшествием: в коридор
второго этажа через форточку влетела ворона. Было много шума и криков,
прежде чем удалось ее поймать. Птицу накрыл курткой Путьковский. Затем
торжествующая кучка гимназистов вынесла ворону во двор. Там она была
отпущена на волю под общие ликующие крики. Ребята еле расслышали звонок,
звавший их на урок истории, который начался с опозданием.
Историю вел полный, незлобивый учитель по фамилии Доброхотов.
Гимназисты уважали его за спокойный характер, за то, что он сам уважал их.
И, конечно, за эрудицию. Казалось, Михаилу Васильевичу было известно все о
прошлом человечества. Преподавал он так, словно работал не в гимназии, а в
университете: читал лекции, приучал вести конспекты, а на экзамене разрешал
заглядывать в учебник.
Новации Доброхотова были петербургского происхождения. На берегах Невы,
в "Северной Пальмире" он не только получил образование, но и подружился с
редактором "Современника" Плетневым, другими видными литераторами и
историками.
Доброхотов заворожил ребят рассказами о знаменитых греках и римлянах.
- Не впустую ли мы тратим время, зубря биографии героев и мудрецов, чей
прах давно истлел? - глубокомысленно и не без патетики вопрошал учитель. -
Сколь не отдалено наше общество от античного, все же есть вечные
нравственные законы. Мыслители, полководцы Греции и Рима в начале жизненного
пути были обыкновенными мальчишками и только благодаря собственной воле и
стечению обстоятельств выдвинулись на авансцену истории. И кто знает,
возможно, среди вас есть те, кем будут гордиться Тобольск и вся Россия?
- У нас прославится Амвросин, - с серьезным видом заявил с задней парты
Путьковский.
- Почему вы так думаете, Саша? - спросил Доброхотов.
- Захар у нас очень талантлив, правда, со знаком "минус", - ответил
Путьковский. - Из него получатся обманщик Автолик, заговорщик Катилина или,
на худой конец, Герострат...
- Я тебе пообзываюсь! - проворчал Амвросин, показывая кулак.
- Успокойтесь, Захар, - заметил учитель. - Путьковский пошутил.
Надеюсь, что Амвросин не подожжет храм. Что касается сравнения с Автоликом,
то оно не слишком обидное. Сын Гермеса и Хионы был не только плутом, но и
прекрасным атлетом. Он учил бороться самого Геракла... С Луцием Сергием
Катилиной тоже все не просто. Да, он убил патриция Гратадиана лишь за то,
что тот не хотел одолжить ему денег. Поступок злодейский! Но Катилина вершил
и добрые дела. Мы еще поговорим об этом знатном римлянине, а пока достаньте
тетради и записывайте... Речь пойдет о Ликурге, Салоне и Фемистокле...
Ребячьи головы склонились над партами. Голос учителя перенес мальчиков
в древние Афины...
Прозвенел звонок. Гимназисты не отпускали Михаила Васильевича. Минут
пять он отвечал на вопросы, потом взмолился:
- Меня ждут в другом классе. Я уже получил от директора взбучку за то,
что не отпускаю вас после урока...
- Это мы задерживаем! - раздалось в ответ. - Господин Качурин
придирается...
- Не будем нарушать установленный порядок, - сказал историк и
откланялся.
В коридоре надзиратель Семашко построил гимназистов в колонну попарно и
повел в столовую, предупредив:
- Только попробуйте у меня нарушить строй и бежать по лестнице. Вперед,
марш!
В столовой питались преимущественно казеннокоштные. Митя и Паша обычно
предпочитали есть дома, а потому поспешили на Большую Болотную. В гимназии
кормили сытно, но однообразно: постоянно супы, каши, сосиски с капустой,
овощные жардиньеры, молочный или клюквенный кисель...
Иное дело в семье. Изобретательная Прасковья варит к обеду куриный
бульон или наваристую уху. И на второе она придумывает что-нибудь вкусное.
Особенно удаются ей заливное из поросенка и жареная пулярка. Хороши и пироги
с визигой или максуном. Сама кухарка - родом северянка - предпочитает рыбные
блюда всем прочим. Ее стряпню всегда шумно похваливал Петр Павлович Ершов,
нередко приходивший к Менделеевым обедать. Узнав, что ожидают инспектора,
Прасковья готовила рыбную кулебяку и винегрет, который инспектор называл
"тобольским" и уверял, что тот вкуснее столичных.
- Вы - преступница, Параша, - вздыхал Ершов, провязывая к шее салфетку
и вооружаясь вилкой, - и состоите в заговоре с Марьей Дмитриевной. Ваша
общая цель заключается в том, чтобы я весил двести пятьдесят фунтов...
Уберите же со стола эту соблазнительную кулебяку!
Разумеется, кулебякой или индейкой лакомились, в основном, по
праздникам или когда в доме были гости. Обычно же Менделеевы
довольствовались простой пищей, впрочем, тоже вкусной.
Разумеется, не только еда влекла Митю и Пашу в родные пенаты, а и
возможность отдохнуть, расслабиться. За домашней трапезой мальчики больше
говорили, чем ели. Обед затягивался. Кухарка, наделенная на такой случай
особыми полномочиями, поторапливала их:
- Подчищайте тарелки, балаболы, и бегом в гимназию! Или сейчас позову
матушку...
Если угроза не действовала, то следовало приглашение на кухню Марьи
Дмитриевны. Та быстро заставляла Пашу и Митю ретироваться в направлении
гимназии. Решительности и властности матушке было не занимать...
Мягкостью и добротой тоже можно добиться успеха в воспитании мальчиков.
Однако сие удается не всегда. Так, если братья явно опаздывают на урок,
затягивая обед до бесконечности, Прасковья в отсутствии хозяйки взывала за
помощью к отцу.
- Мальчики, вам пора в гимназию, - деликатно напоминал сыновьям Иван
Павлович.
- Сейчас, папенька... - заверял отца Митя.
Тем не менее чаепитие продолжалось в прежнем, неспешном темпе. Тогда
Прасковья шла за Лизой. Сестра сразу бросалась в атаку:
- Посмотрите на этих шалопаев! Да, вы злоупотребляете папиным
терпением.
- Кто злоупотребляет? - деланно изумлялся Паша.
- Нехорошие слова говоришь, Лизанька, - вторил Митя.
- Право, дочка, они уже кончают обедать и не заслужили твоих упреков, -
вступался за сыновей Иван Павлович.
- Вот мы с Парашей возьмем сейчас веники!
Стоило прозвучать этой угрозе, и братьев словно ветром сдувало..
- Папа, ты с ними построже, - советовала Лиза отцу после ухода братьев.
- У Мити в годовой ведомости снова двойки будут. Возьмись за него.
Иван Павлович соглашался с дочерью, но в душе оставался противником
жестких методов воспитания. Не все в жизни ребенка сводится к успеваемости.
Заставишь его учиться - вроде бы выиграл, а на самом деле и проиграл, ибо
сломал детскую волю. Твердость следует проявлять не в мелочах. Но пустяк ли
частые двойки?
Когда мальчики вернулись из гимназии, Менделеев - старший посмотрел их
тетради, а позднее проверил выполнение домашних заданий. Вечером, после
ужина, он около часа занимался с сыновьями немецким языком. Стараясь
порадовать папеньку, Паша и Митя старательно зубрили спряжения и прочие
грамматические премудрости. После одиннадцати часов вечера, выпив молока,
они пошли в мезонин спать. Правда, там мальчики угомонились не сразу и перед
тем, как разойтись по комнатам, подрались подушками.
Оставшись наедине, Митя задул свечи, но сразу в постель не лег. Он
подошел к окну и всмотрелся во тьму. На улице ветер раскачивал фонарь и гнул
ветви деревьев. От рам и стекол несло осенним холодом. Гудело в печной
трубе. Собаки облаивали запоздалых прохожих...
Почему-то вспомнилось Аремзянское, незнакомец, пойманный у амбаров.
Маменька тогда велела его отпустить. Она - добрая. Злых людей вокруг,
пожалуй, больше. Прежде всего, - директор гимназии. Недавно он распорядился
наказать розгами Митиного одноклассника Пашкова. У этой печальной истории
было следующее начало...
После утренней молитвы начался первый урок. Учитель математики Руммель
- высокий худощавый молодой человек - терпеливо объяснял гимназистам
признаки параллельности линий. Объяснял просто и доходчиво: несмотря на
молодость Иван Карлович прекрасно знал свой предмет и умел ладить с
учениками. Он любил повторять, что математика - это торжество мысли,
праздник разума. По ходу урока Руммель устраивал "минутки" отдыха, во время
которых разрешал разговаривать, ходить по классу, смеяться. Потом
командовал:
- Поразвлекались и хватит! Вспомним, о чем шла речь...
Побольше бы таких учителей, как Иван Карлович!
После математики был немецкий. Его преподавал Ричард Григорьевич
Бострем, по прозвищу Личарда. Он не нравился классу из-за своей
педантичности. Кроме того, Бострем нередко бывал в подпитии. В таких случаях
он становился рассеянным и говорливым. И на этот раз от него пахло спиртным.
Поэтому четвероклассники решили развлечься.
- Братия, воздадим хвалу учителю нашему, любезному Личарде! -
провозгласил из-за чьей-то спины Путьковский.
- Служителю Бахуса - слава! - подхватил камчадал Медведенков.
- Молчать! Начинаем занятие, - пытался перекричать шум Бострем.
Однако на него разом поползли все парты. О повиновении не было и речи.
Обескураженный Бострем выскочил в коридор. На пороге он обернулся и погрозил
кулаком:
- Я вам задам, козлы!
Бегство учителя вызвало шумную радость, раздалось нестройное,
разноголосое "ура". Кто-то бегал по партам, выражая восторг. Кто-то свистел.
Однако гвалт постепенно затихал, наступало отрезвление. Наконец, Максим
Деденко мрачно заключил:
- Гуляли - веселились, а проснулись - прослезились.
- Не трусь, Дед! - подбодрил товарища Пашков.
Предчувствия Деденко оправдались. Дверь распахнулась, и в класс
стремительно вошел Качурин. За ним - надзиратели. Из-за их спин выглядывал
Бострем. Директор обвел гимназистов взглядом удава, гипнотизирующего
кроликов.
- Милостивые государи, - заговорил он, и директорский голос
свидетельствовал о начале грозы. - Я всегда был невысокого мнения о вашем
классе. Но не ожидал столь дикого безобразия. Особенно огорчает то, что оно
оказалось всеобщим. Однако во всяком деле есть заводилы, и я прошу их встать
и осудить свой дурной поступок. Иначе накажу всех...
Ответом ему было молчание. Амвросин заерзал на парте, но подняться не
осмелился.
- Менделеев, встань, - велел Евгений Михайлович. - Из уважения к своему
почтенному отцу, скажи, кто первый надумал оскорбить Ричарда Григорьевича?
- Благодарю за доброе мнение о моем отце, - ответил Митя. - Однако
странно, что свой вопрос вы задали именно мне. Я, кажется, не давал повода
считать себя фискалом?
Директор на мгновение растерялся, а потом взорвался:
- Много себе позволяешь, мальчишка! О твоем дурном поведении будет
немедленно сообщено родителям. Останешься на два часа после уроков.
Надзиратель, когда кончатся занятия, заприте Менделеева в пустом классе!
Гимназисты замерли, ожидая, кого Качурин изберет очередной жертвой.
Вдруг руку поднял Пашков.
- Давай, Костя, послушаем тебя, - подбодрил его Евгений Михайлович.
- Господин директор, наша шутка вышла за рамки дозволенного. Я сожалею
о ней, - сказал Пашков.
- Хороша шутка! - воскликнул Качурин. - Однако похвально, что ты
понимаешь недостойность вашего поведения.
- Но наш проступок не случаен, - продолжал Пашков. - Его причина:
неуважение класса к Бострему. Господин учитель груб с нами, придирчив и
нередко приходит на уроки пьяным. Вам об этом известно, как и обо всем
происходящем в гимназии, но вы смотрите на поведение Ричарда Григорьевича
сквозь пальцы, потому что он - ваш человек. Он поддерживает все ваши
действия, благоразумные или нет...
Пашков замолчал, сообразив, что наговорил лишнего. А Качурин разразился
в ответ гневной тирадой:
- Не тебе судить о делах учителей и порядках в нашей гимназии. Мал еще!
Если у класса есть претензии к кому-либо из преподавателей, то подайте
жалобу инспектору или мне. Она будет рассмотрена на учительском совете. А за
нарушение дисциплины буду наказывать. Ты, Пашков, пожалеешь о своих дерзких
словах. Ты и твои дружки подтолкнули класс к бунту...
Директор удалился вместе с сопровождающими. А класс после его ухода
зашумел, утверждая, что директор хватил через край и что никакого "бунта" не
было.
Тем не менее вскоре пополз слух, будто буза в четвертом классе будет
иметь самые серьезные последствия. На педсовете решили четырех учеников
посадить в карцер. На этом настоял Качурин, как и на том, что Пашкова
следует подвергнуть порке. Инспектор Ершов, преподаватели Доброхотов и
Руммель, защищавшие Костю, остались в меньшинстве. Словесник Плотников
отсутствовал по причине болезни. Одновременно было решено высечь двух
семиклассников, уличенных в жестокой драке с семинаристами.
Миновали три недели. Поговаривали, что Ершову удалось отстоять Пашкова,
но слухи не подтвердились. В один из первых дней октября надзиратели и
дворник сдвинули в рекреационном зале гимнастические приспособления и
снаряды в один угол, поставили посредине дубовую скамью. В зал привели
седьмой и четвертый классы, построили шеренгами вдоль стен. Унтер-офицер и
два солдата, вызванные из гарнизонной команды, стянули с себя мундиры и
закатали рукава рубах. Лица служивых были спокойны и равнодушны, хотя в душе
служивые, наверное, жалели мальчишек. А может и нет: напроказили,
наозорничали, барчуки, так терпите. Скорее всего, инвалиды считали экзекуцию
неприятной, но обычной работой.
Унтер вынул из ведра с водой мокрую лозу и, пробуя ее гибкость, резко
взмахнул. Тонкий свист розги заставил Митю поморщиться. Директор и трое
учителей внимательно наблюдали за происходящим. Редька что-то нашептывал
Качурину. Ершов в зал не пришел.
- Начинайте! - распорядился Евгений Михайлович
Первого из семиклассников положили на скамью. Солдат сел ему на ноги,
второй придерживал за плечи. Старший замахал лозой, а наказуемый стоически
терпел боль: среди гимназистов было не принято плакать или просить прощения,
пощады во время порки. Старый гимназический обычай разрешал лишь кричать и
ругаться. Оба семиклассника, плотные, великовозрастные, не издали ни звука,
чем снискали молчаливое одобрение товарищей.
- Следующего! - скомандовал Качурин.
"Он - просто безжалостная машина!", - подумал Митя, чувствуя, что в нем
закипает гнев, и сдерживая себя.
Когда с Пашкова сняли рубашку, в глаза бросилась мальчишеская хрупкость
его фигуры, особенно в сравнении с крепкими телами семиклассников. Солдаты
явно жалели его. Рука унтера поднималась не столь высоко, как до этого.
Впрочем, и при таких ударах на спине мальчика появились красноватые полосы.
Костя тоже вытерпел порку безгласно.
Заплакал он только потом, в коридоре, когда его обступили сочувствующие
приятели. Лишь Амвросин назвал Костю плаксой, за что тут же получил тычок от
Чугунова и поспешил убраться.
- Вали, вали, Харя! - крикнул вслед ему Чугун.
Амвросин заворчал и ускорил шаг.
Сбросили пожелтевший наряд березы, и только на осинах ветер еще трепал
редкую листву. Дни стояли пасмурные дождливые. Последние гусиные стаи
проносились над Тобольском, спеша на юг.
Слякотная погода ухудшала Митино настроение. Он был недоволен собой и
тяготился невозможностью, что-либо изменить в гимназических порядках. Митя
понимал, что мог бы сам оказаться на месте Пашкова. И не раз. В прошлом году
только случайность спасла его от такого же наказания. А пострадал бы он за
ссору с Гаврилой Загурским. Этот гимназист был на год старше его и, обладая
задиристым характером, однажды из-за пустяка налетел на Менделеева с
кулаками, но получил сдачи. В дальнейшем он не трогал Митю, обижая ребят
послабее.
Однажды Гавря схватил за волосы Колю Писарева, а Митя вступился за
одноклассника. Сталкиваясь с неоправданной грубостью, он впадал в ярость.
Загурскому досталось бы изрядно, если бы подоспевший Чугунов не оттащил
Митю.
Эта заурядная драчка имела необычное продолжение. На следующий день к
Мите подошли на перемене два приятеля Гаврилы и позвали его во двор. Все
пошли за поленницы заготовленных на зиму дров. "Будут побить, - решил Митя,
- но я просто так не дамся..." Страха он не чувствовал. Противников ведь
только двое. Если прийдется туго можно и убежать. Но за поленницами
случилось нечто удивительное. Мите сказали: Загурский шлет ему вызов... на
дуэль!
- Шутить изволите? - спросил Митя. - И где же мы достанем пистолеты?
Или будем драться на шпагах, только на деревянных?
Ему объяснили, что Загурский - дворянин. В его древнем роду не принято
прощать оскорбления. Конечно, шпаг у них нет, но настоящие пистолеты
раздобыть можно, но где: пока секрет...На том и расстались.
Митя вернулся в гимназию, довольный тем, что спокойно принял вызов на
поединок. Но мало-помалу его задор угасал. По существу все складывалось
скверно. Услужливое воображение рисовало малоприятную картину: после дуэли
его, тяжело раненного, привозят домой. Семья приходит в ужас. "Что ты
наделал, несчастный", - рыдает мать. Захотелось бежать в Загурскому
мириться. Но подумалось: тот сразу решит будто Менделеев испугался... "Нет,
буду драться, надо только постараться одержать верх в поединке", - думал
Митя, пугаясь своей решительности и восхищаясь ею.
На следующее утро снова явились секунданты Загурского. По их словам,
оружие пообещал раздобыть Амвросин. У него дома, в гостиной, на ковре висит
несколько отцовских пистолетов. Временное исчезновение двух из них не
заметят.
- Пистолеты, так пистолеты, - с напускной небрежностью согласился
Менделеев.
Когда он поделился этой новостью с товарищами, те стали наперебой
предлагать себя в секунданты. Митя выбрал Деденко. И в тот же день Максим
ходил на Рождественскую улицу, где жил Загурский, вести с ним переговоры, на
которых присутствовал и Саханский. Поначалу Деденко предложил мириться, но
получил отказ. Тогда договорились стреляться через два дня, в восемь вечера,
на берегу Иртыша, где в него впадает Курдюмка. В это время там обычно
пустынно. Рабочие кожевенного завода, возвращающиеся после дневной смены
домой, уже все пройдут. Чтобы никто не помешал, стреляться следует среди
камышей, на поляне. Сумерки еще не сгустятся, и дуэлянты смогут четко видеть
друг друга. Драться им до первой крови, если один из противников не
откажется раньше.
Дома Митя был молчаливее обычного, и в семье забеспокоились не болен ли
он. Пришлось успокоить родных: здоровье, мол, в полном порядке. Между тем
день поединка приближался. Накануне его возникло осложнение, поскольку
Амвросин не смог достать оружие. Отец его внезапно уехал в Ишим по делам
службы, прихватив с собою пару пистолетов Лепажа. А оставшиеся оказались
неисправными и просто украшали гостиную.
Кто-то из секундантов предложил противникам биться на кулаках.
Саханский посоветовал на ножах, но его никто не поддержал. И тут вспомнили о
самопалах, распространенном в мальчишеском мире оружие, причем довольно
грозном. Митя сказал, что неплохие самопалы есть у одного из его приятелей.
Он имел в виду Фешку, которому однажды на Отрясихе предлагали за самопал
старинный кинжал, но сын кузнеца не согласился на такой обмен.
Секунданты Загурского сказали, что Митя может стрелять из любого
самопала, а они принесут свой. На том и порешили. Менднлеев сходил на
Большую Спасскую к Фешке и к вечеру вернулся домой, ощущая в кармане
приятную тяжесть самодельного пистолета.
И день дуэли наступил. В обед Митя почти не ел, а потом с нетерпением
ждал прихода Деденко. Вечером, в начале восьмого, они отправились к Иртышу.
На облюбованной полянке их уже ждали Загурский, Саханский и Лешка Дьяков.
Последний вызвался быть вторым секундантом Загурского и одновременно
исполнять обязанности врача, если таковой потребуется. Сев на траву, он
начал проверять содержимое медицинской сумки, позаимствованной у своего
отца. Лешка перебрал бинты, вату, понюхал пузырек с йодом и не без
удовольствия пощелкал в воздухе ножницами. В этот момент он чувствовал себя
настоящим доктором. Мите стало неприятно на него смотреть, и он попросил:
- Нельзя ли побыстрее, господа! Нам могут помешать...
Деденко воткнул в землю обломок доски и отмерил от него семь шагов,
обозначив прутиками края барьера. Затем он развел дуэлянтовв на пять шагов
каждого, считая от края барьера. И Саханский бросил монету, определяя по
жребию, кому стрелять первым. Счастье улыбнулось Мите: он угадал "орла".
Загурский покраснел. Его лицо выражало растерянность. Мите стало жаль этого
задиру и упрямца. Когда Деденко дал сигнал сближаться, он направил ствол
пистолета выше головы Загурского. Грянул выстрел, пуля, свистя, ушла в белый
свет и едко запахло порохом...
Митя отер пот со лба и замер в томительном ожидании. Гавря целился
долго, с явным удовольствием. На лице его отразилось сознание собственной
власти. Вот он зажег спичку и поднес к прорези в стволе... Блеснуло пламя,
поплыл сизый дымок... Раздались треск и крик Загурского, он опустился на
землю. Все были на миг озадачены случившемся, но тут же поняли: самопал
разорвало. Увы, случай не редкий. Эти мальчишечьи "пушки" часто разносит на
куски. Стрелявшему в таких случаях достается изрядно: опаляет лицо, ранит
глаза, калечит пальцы.
Загурский отделался сравнительно легко. Непрочно прикрепленный к
рукоятке самопала железный ствол отлетел назад, ударив Гаврю в предплечье
правой руки. Рукав рубахи окрасился кровью. К тому же отлетевшая от рукоятки
самопала щепа ободрала незадачливому дуэлянту лоб. Он лежал, закрыв глаза.
Оторопевший Дьяков дражащими руками нащупывал Гаврин пульс, не нашел и
растерянно посмотрел на окружающих.
- Нашатырь есть? - спросил Митя.
Лешка кивнул и сунул под нос Загурскому раскупоренный флакон. Тот
сморщился и сел.
- Жив - здоров! - успокоился Саханский.
Дьяков снял с раненого рубашку и забинтовал ему руку. Теперь Лешка
изображал бывалого врача. А Саханский сбегал на Казачью площадь за
извозчиком, и тот подъехал довольно близко к поляне. Загурский поплелся к
экипажу по тропе, поддерживаемый Дьяковым. Его повезли домой, на
Рождественскую. Митя и Максим пошли к себе на Большую Болотную.
Еще до того, как разойтись, участники поединка условились молчать о
случившемся. Тем не менее, слух о дуэли пополз по гимназии, достигнув ушей
директора. И тот вызвал дуэлянтов к себе в кабинет. Митя волновался в
ожидании начальственного гнева. Но Евгений Михайлович предпочел замять
историю, способную бросить тень на репутацию учебного заведения. Виновных
пришлось бы исключить из гимназии и возник конфликт с влиятельными
родителями Загурского... Поэтому Качурин отругал провинившихся, велел им
помириться и держать язык за зубами.
- Ни слова о сегодняшнем разговоре, - пригрозил он. - В ваших интересах
обо всем помалкивать. Кстати, как твоя рука, Гавриил? Заживает? Ну, и
славно. Ссадина на лбу почти не заметна. Говори, если спросят, что тебя
покусала на улице собака. Соври ещечто-нибудь...
- Я сказал отцу, что баловался с самопалом, а тот при выстреле
разлетелся, - глухо сказал Загурский.
- Можно и так, - согласился директор. - А теперь поцелуйтесь при мне и
ступайте. И больше - ни-ни... Пулей вылетите из гимназии. Целуйтесь же, черт
побери!
Менделеев и Загурский нехотя коснулись друг друга губами и покинули
кабинет.
Участники злополучной дуэли вспоминали о ней все реже и реже, но иногда
в дружеском кругу все же возвращались к этой истории. Присутствовавший при
одном таком разговоре Фешка заметил:
- Дурак ваш Гавря! Отказался от моего самопала, а его, дерьмовый,
разлетелся в щепки...
- Может и лучше, что так вышло... - задумчиво произнес Деденко. - Из
справного самопала он вполне мог бы ранить Митю, если не хуже...
Приятели помолчали. "Странно все получается, - размышлял Менделеев. -
Мы - виноваты, а не наказаны. Многое зависит от прихоти директора". Митя
пришел к этой мысли после того, как высекли Пашкова.
А бедный Костя Пашков две недели не появлялся в гимназии, а когда
пришел в класс, был бледен и молчалив. Симпатии товарищей нему возросли. При
случае они заступились за пострадавшего, оказывали всяческое внимание. Митя
попробовал подарить ему свой ножик с костяной ручкой.
- Не надо. Тебе самому подарили, - отказался Пашков. - Я и так знаю: ты
- добрый...
После уроков домой возвращались втроем: Митя, Деденко и Пашков. Они шли
по середине Большой Архангельской, оживленно переговариваясь и гнали перед
собой пинками банку из-под монпансье. Жестянка от их ударов, дребезжа,
улетала вперед. Мальчики толковали о том - о сем. Между прочим, Максим