Качурин обычно оглашал циркуляры, полученные из Омска, объявлял изменения в
расписании уроков, распекал нерадивых учеников и делал замечания педагогам,
вызвавшим его неудовольствие. В этот раз, как и всегда, учителя, ожидая
Евгения Михайловича, беседовали, проверяли тетради гимназистов, делились
новостями. Католинский пересказывал Семашко анекдот...
Петр Павлович Ершов, стоя у окна, постукивал пальцем по раме, задумчиво
смотрел на заснеженную Богоявленскую, оледеневшие склоны Панина бугра. Он
был недоволен тем что, директор опаздывает и тем самым крадет время у
учителей. С недавних пор инспектору постоянно не хватало времени. Весь день
- суета, а вечером не займешься литературным творчеством: голова тяжелая,
хочется спать и к тому же завтра рано вставать...
Времени, видимо, не достает всем. Вон к гимназии спешит закутанный в
башлык человек. Это учитель французского языка Волков опять опаздывает на
занятия. Хорошо, если он успеет прийти до начала совета, иначе директор
доймет Волкова нравоучениями. А бранить надо не учителя французского, а
других, например, латиниста Резанова стоит отругать за пьянство. От него,
кажется, и сейчас попахивает вином. Не утерпев, Ершов говорит Резанову:
- Не понимаю, Петр Кузьмич, образованный человек, Горация переводите, а
позволяете себе приходить на службу под хмельком..
- Я ничуть не пьян, - возражает Резанов. - Просто выпил утром рюмку
мадеры как лекарство...
- Не упорствуй в грехе, Кузьмич. Покайся, любезный, - с улыбкой сказал
сидевший рядом с Резановым отец Лев Иванитский.
- Я в винах разбираюсь: вы благоухаете не мадерой, а перцовкой. Дурной
пример подаете юношеству. А коли выпили, то закусывайте не редькой, а
мускатным орехом. Запах отшибает, - сказал инспектор.
- Я редьку с детства не употребляю, - обиделся латинист. - Меня
напрасно в классах прозвали Редькой. Коли откровенно, то пришлось принять
самую малость для опохмелки. Вчера был приглашен на ужин к купцу
Сыромятникову. Я его детей прошлой зимой репетировал. Достойный человек,
отказаться невозможно. Пошел. Стол, конечно, богатый. Напитков - пропасть.
Как говорится, "всюду страсти роковые"...
- В нашем городе спиться - не задача, - вздохнул Ершов. - И все же
рекомендую перед уроками воздерживаться.
- Бострем прикладывается чаще, - защищался Резанов. - У него от вина
нос посинел. Детей на уроках бьет беспардонно. Хотя иного разгильдяя только
оплеухой и утихомиришь...
Инспектор хотел ответить, но тут надзиратель Семашко ввел в кабинет
гимназиста. "Господи, это же Митя Менделеев! Что он натворил?" -
забеспокоился Петр Павлович.
Вошел Качурин и, сев в кресло, заговорил:
- Господа, наши воспитанники ведут себя все более дурно. Этот молодой
человек, - тут он указал пальцем на Митю, - только что ударил Амвросина, а
на мои вопросы ответил дерзко. Менделеев и раньше имел замечания. В учебе не
блещет, хотя и не глуп. Его надо наказать для острастки прочих грубиянов и
драчунов.
В кабинете наступила тишина. Некоторые подумали: опять в гимназии будет
порка... Эта мысль пришла в голову и Ершову. Он сказал:
- Разумеется, пускать в ход кулаки непозволительно. Дерзость
заслуживает порицания. Но в чем причина ссоры? Не мешает побеседовать с
другими мальчиками этого класса...
- Вы правы, Петр Павлович, - поддержал Ершова старший учитель
законоведения Попов. - Следует разобраться. Если Менделеев виноват, мы
накажем его соразмерно проступку...
- - Это не простая стычка, - продолжил директор. - Здесь случай -
особый. Нападению подвергся сын жандармского офицера. Захар отличается
преданностью начальству, и за это его не любят. Менделеев должен быть строго
наказан.
В Мите закипел гнев. Еще минута, и он бросился бы на директора. К
счастью, его состояние понял Ершов и велел мальчику удалиться. Качурин не
возражал. Когда гимназист вышел за дверь, отец Лев произнес:
- Ни к чему чаду слушать наш разговор. А по сути дела: не слишком ли
часто сечем мы детей? Не полезнее ли увещевать заблудших?
- Вам, батюшка, положено быть добрым, а мне - требовательным, ибо
отвечаю за порядок и успеваемость я. А дисциплина в гимназии падает. Да и в
городе неспокойно. Однако наша беседа затянулась. Поспешите в классы...
Учителя один за другим покинули директорский кабинет. После их ухода
Евгений Михайлович некоторое время сидел задумавшись. Потом принялся
сочинять письмо генерал - губернатору. Директор жаловался князю Горчакову на
вольнодумство рядовых педагогов. "Я встречаю с их стороны сопротивление
законным действиям, - сетовал Качурин. - Тревожная обстановка в Тобольске и
крае обязывает меня поддерживать в гимназии строгую дисциплину, прибегая
подчас даже к суровым наказаниям..."
Качурин не сомневался в своей правоте. Два дня назад он обедал у купца
второй гильдии Шевырина. Среди приглашенных был и майор Петровский. Жандарм
поначалу любезничал с дамами, развлекал обедающих анекдотами, затем играл в
преферанс. Сел за карточный стол и Качурин, что позволял себе редко.
Директор и майор составили пару, и им повезло. В перерыве они выпили коньяку
и разговорились.
- Люблю званые обеды, - признался Петровский. - Отдыхаешь. А нам
жандармам просто необходимо время от времени восстанавливать силы. Работа
тяжелая. Особенно трудно стало в последние годы. В лесах зашевелились
бандиты. Помните, три года назад они, возмутив сотни крестьян, подступили к
самому Далматовскому монастырю? Власти тогда справились с этой сибирской
Жакерией. Установилось, вроде, спокойствие. А сейчас опять наглеет смутьян.
Слышали об убийстве Нефедьева? Я так и думал... У меня просьба, голубчик:
если в гимназии будут болтать о некоем атамане Галкине, поставьте меня в
известность. Ваши мальчики знают все на свете. А мы не пренебрегаем и
молвой. В потоке ложных известий встречаются весьма любопытные. Обещайте мне
помочь. Буду благодарен!
Прощаясь, Петровский чмокнул Качурина в щеку. Директор слегка
поморщился от пьяного поцелуя, однако решил помочь жандарму. Почти во всех
классах у Евгения Михайловича имелись осведомители. Одним из них, самым
ревностным, являлся Амвросин. С некоторых пор гимназисты заподозрили в нем
фискала и стали относиться к нему с настороженностью и даже с враждебностью.
Желая посильнее наказать Менделеева, Качурин хотел оградить от будущих
нападок своего человека.
Поэтому на следующий день директор позвал к себе Ершова и попытался
склонить его на свою сторону. Для начала он поинтересовался состоянием
литературных дел инспектора и полюбопытствовал: скоро ли выйдет в свет новое
издание "Конька-Горбунка".
Для издательских хлопот мы могли бы отпустить вас в Петербург, -
вкрадчиво говорил Евгений Михайлович. - Попечители найдут денежные средства
для столь неблизкого путешествия. Таланту надо давать возможность иногда
общаться с просвещенными людьми, а в провинции так мало мыслящих...Мы
окончили один институт... Да, мне чужд мягкотелый либерализм. Иногда
приходится наказать одного воспитанника для вразумления остальных. Во имя
высокой идеи... Иначе мальчишки сядут нам на головы. А если все пустить на
самотек? Взять Менделеева Митю. Из хорошей семьи. Но горяч, вспыльчив! Его
следует переломить сейчас, пока не поздно...
- Ваше предложение съездить в столицу заманчиво, - отвечал Ершов. - Но
оно не может менять моего отношения к ссоре Менделеева и Амвросина. Почему
вы не наказываете Захара? Разве жандармские дети имеют преимущества?
- Зря горячитесь, Петр Павлович. Закон не может предусмотреть все
зигзаги жизни. На то и существуют чиновники. Впрочем, я не буду настаивать
на порке Менделеева. Но карцера ему не миновать. И не жалейте его: он станет
героем в глазах приятелей.
- А вам не кажется, что дети считают Амвросина доносчиком? - спросил
Ершов. - Отсюда и их отношение к нему... Разумеется, я признателен вам за
отказ от мысли подвергнуть Митю самому суровому наказанию... Так, когда
лучше мне поехать в Петербург?
- Мы еще вернемся к этой теме, - сухо ответил директор. - Я вас более
не задерживаю...
Качурин погрузился в чтение лежавших перед ним бумаг.
Снег выпал на редкость обильный. Человек, сойдя с дороги, вяз в нем по
пояс. Стряпчий губернского суда Авраам Воловакин, возвращаясь домой из
гостей, оступился на лестнице Прямского всхода, упал в снег и не мог
выбраться. Замерзавшего стряпчего вытащили хожалые.
Порою низовик наметал снегу выше завалинок.
- В былые годы и не такое случалось! - вспоминали старики. - За ночь
столько навалит: утром двери не отворить. Приходилось на помощь звать. Мол,
люди добрые откопайте!
В декабре бушевали метели, но под Рождество вьюга утихомирилась. Народ
высыпал на улицу. Из дома в дом кочевали ряженые, колядовали, пели, плясали.
Ряженых сменяли цыгане, водившие медведя. Увидя или только почуяв
косолапого, захлебывались в лае собаки.
Перед Новым годом мороз усилился, вызвездилось небо. Горожане, вскинув
головы, всматривались в высь. В первый день января 1846 года Митя поздним
вечером вышел из дома и удивился: весь двор был залит ровным
молочно-серебристым светом. Над Тобольском плыла луна, похожая на круглое
лицо пиленковского приказчика Гаврилы. Она освещала дом, амбар, флигель,
покрытые инеем деревья...
Неожиданно северная часть неба из черной превратилась в темно-синюю.
Звезды померкли и в зените стал разгораться неясный круг Из него брызнули
вниз лучи, основания которых упирались в землю, а узкие верха терялись в
вышине. Ночь сделалась похожей на день.
Митя собрался было позвать во двор всех домашних, но родители, сестры и
братья уже высыпали на крыльцо. Кто набросил на плечи полушубок или пальто,
кто закутался в шаль..
- А где Паша? - спросила Марья Дмитриевна.
- Спит, как сурок, - ответила Лиза, - в прошлую ночь почти не ложился,
а сегодня завалился сразу после ужина. Будили: не встает. Только мычит...
Между тем, на небе продолжалась изумительная игра света. Одни
серебристые лучи гасли, на их месте возникали другие, переливавшиеся всеми
цветами радуги... Из-за забора доносились голоса соседей, также любовавшихся
северным сиянием. Наконец, все Менделеевы и прислуга, - порядком озябшие,-
поспешили в дом, шумно делясь впечатлениями...
К Крещенью вновь похолодало. В менделеевском доме на окнах выступили
снежные цветастые узоры. В гостиной утром и вечером потрескивали в камине
дрова - от них несло уютным жаром.
Рано темнело. За окнами поскрипывали полозья невидимых саней и кибиток.
По вечерам семья собиралась за самоваром. Пахло круто заваренным чаем,
привезенным купцами из далекой Кяхты. Румянился на столе пирог, мерцали
свечи, было оживленно. На этот раз в гости приехали Муравьевы и Фонвизины.
Обещали быть и Анненковы, но: у них заболела дочь.
Ссыльные поселенцы Муравьевы - Александр Михайлович и его жена Жозефина
Адамовна - часто появлялись у Менделеевых. В Тобольск они приехали год
назад. Их дом был неподалеку от менделеевского - на углу Абрамовской и
Мокрой. Получая помощь от состоятельных родственников, Муравьевы вели
безбедный образ жизни, навещали друзей и принимали их у себя.
Столь же открыто жили и Фонвизины, устраивавшие у себя литературные и
музыкальные вечера. Их украшением являлась хозяйка - Наталья Дмитриевна
Фонвизина. Несмотря на зрелый возраст, она сохранила былую красоту и иногда
с улыбкой говаривала: "Пушкин писал с меня свою Татьяну..."
Мите не верилось, что эту полнеющую, хотя и красивую даму встречал на
балах великий поэт, и он спрашивал у матери:
- Как же так? Ершов и Плотников говорили, что портрет пушкинской
Татьяны списан с Марии Волконской? Слова твоей подруги смахивают на
хвастовство.
- Не торопись обвинять, сынок, - отвечала Марья Дмитриевна. - В Татьяне
много от Волконской, но есть и фовизинское... Судьба Натальи Дмитриевны
очень напоминает судьбу Татьяны. Дочь костромского предводителя дворянства
Апухтина, она отличалась весьма привлекательной внешностью. Несколько
претендентов добивались руки красивой девушки из состоятельной семьи. Одному
из них Наташа ответила взаимностью. Все клонилось к свадьбе, но вдруг
Апухтин разорился. Кавалеры исчезли, в том числе и жених.
- Он пренебрег Наташей, как Онегин юной Татьяной?
- Онегин действовал бескорыстно. Жених же Наташи хотел заполучить не
только красавицу, но и солидное приданое. Он бросил полюбившую его девушку.
Апухтина вышла замуж за Фонвизина, героя войны с Наполеоном. В 1812 году он
был адьютантом у самого Ермолова, затем командовал полком. В год свадьбы
Михаил Николаевич вышел в отставку, выслужив уже генеральские эполеты.
Фонвизин старше своей жены на 17 лет. Вскоре после свадьбы молодожены
поехали в Москву. Там молодая Фонвизина блистала на балах, приковывая
внимание мужчин. Среди них оказался и когда-то ее покинувший. Паркетный
щеголь снова пытался завоевать расположение Натальи, но был решительно
отвергнут. История получила огласку. По слухам, она стала известна и
Александру Сергеевичу. Так что, Митенька, не спеши с выводами... Наталья
Дмитриевна - достойнейший человек. В 23 года она добровольно последовала в
Сибирь за мужем, осужденным на каторжные работы. Каждая ли на такое
способна?
Марья Дмитриевна неспроста вступилась за подругу. Она ее любила.
Фонвизина и ее муж навещали Менделеевых, внося оживление в собиравшуюся там
компанию. Вот и в тот вечер, о котором идет речь, Наталья Дмитриевна
увлеченно беседовала с инспектором Ершовым, вспоминала общих петербургских
знакомых.
- Вы не только превосходный поэт, но и милый человек, - с улыбкой
говорила Фонвизина. - У вас доброе лицо. Нет, очки его совсем не портят.
Напротив, придают оттенок еще большей интеллигентности. Жаль, что у вас
многочисленное семейство, иначе бы я вскружила голову такому обаятельному
мужчине... Не волнуйтесь, оставлю в покое. Лучше покорю сердце Михаила
Лонгвиновича. Не возражаете, сударь?
Этот шутливый вопрос был адресован стройному брюнету - молодому
преподавателю гимназии Попову. Тот слегка зарделся, но оценил юмор
собеседницы:
- Вы в состоянии обворожить любого. Особенно, когда одеты в это строгое
черное платье. Однако я устою перед вашими чарами, поскольку всецело предан
Машеньке...
Окружающие засмеялись, глядя на смутившуюся Машу Менделееву... Домашние
и их друзья были осведомлены, что она и Попов без ума друг от друга и
близится день их помолвки.
- Не волнуйтесь, Маша, - успокоил девушку Ершов. - Как инспектор я
обязан наблюдать за нравственностью и поведением не только гимназистов, но и
преподавателей. Пока при всем усердии за Михаилом Лонгвиновичем ничего
дурного не замечено. Однако не будем молодого человека смущать, а попросим
спеть. У него славный голос.
Учитель не заставил себя упрашивать и, взяв гитару, спел под
собственный аккомпанемент романс на стих Батюшкова "Разлука". Ему от души
хлопали.
"Какой одаренный, скромный человек!" - думал Митя, наблюдая за Поповым.
Ему нравились гости, собиравшиеся в их гостиной. Он гордился, что у
родителей такие друзья...
Вечер между тем продолжался. Фонвизин рассказывал о войне с Наполеоном,
вспомнил заграничный поход русской армии, в котором ему довелось
участвовать. Потом Маша и Лиза, набросив на плечи цветастые платки, сплясали
"цыганочку". Им подыгрывал на гитаре Попов. Затем Марья Дмитриевна
пригласила всех чаевничать.
Время летело незаметно. Часы пробили десять, гости ушли. Проводив
последнего, Марья Дмитриевна, уступая просьбе детей, согласилась почитать им
перед сном. Паша и Митя устроились поудобнее на диване в кабинете и
приготовились слушать. Обычно Марья Дмитриевна читала им по вечерам стихи
Пушкина, Жуковского, повести Гоголя, занимательные рассказы из приложения к
журналу "Отечественные записки", который выписывали Менделеевы.
Пушкинские строки пленяли детей волшебной простотой. Гоголь покорял
лукавым юмором, богатством красок. С особым вниманием слушали они Марью
Дмитриевну, когда та читала библию. Эта древняя мудрая книга захватывала и
саму чтицу. Колыхалось пламя свечей, звучал ровный голос матери. Наконец,
она замолкала, и Паша после короткой паузы просил:
- А теперь что-нибудь легкое, развлекательное. Хотя бы "Дмитрия
Самозванца"!
- Только нам сейчас Булгарина не хватает, - возражала Лиза, вошедшая в
кабинет и прислушивающаяся к разговору. - Вам, мальчики, спать пора. Не
утомляйте маму...
- Пора, так пора, - соглашался Митя. - Мама, Деденко просил дать ему на
два дня Вальтера Скотта. Можно?
- Дай, - разрешает Марья Дмитриевна. - Максим ведь бережно обращается с
книгами.
- А мне позволь завтра взять из дома немного сухарей и соли, - просит
Поля. - Заболела прачка Агафья, та, что живет на Почтовой. Она - вдова, у
нее трое детей.
"Вечно сестра о ком-то заботится, - подумал Митя. - Это прекрасно, но
не мешало бы подумать и о себе самой: ее здоровье в последнее время заметно
ухудшилось". Его размышления прервал голос маменьки:
- Конечно, возьми. Я помню Агафью. Мы обращались к ней прошлой осенью.
Снеси ей еще рафинаду. И спроси, что требуется из вещей, одежды...
- Дай, я тебя расцелую... - воскликнула Поля.
- Это наш долг, - сказала Марья Дмитриевна. - А сейчас все идите спать.
- Да, пора бай-бай, - подхватил Митя.
Затем он посоветовал матери: пусть завтра сухари и прочее отнесет
больной прачке Лиза. А Поле лучше побыть дома. У нее явное недомогание, надо
пригласить врача.
- Вот я тебя и попрошу сходить за ним, - продолжила разговор мать. - К
Дьякову, пожалуй, на этот раз не обращайся. Он заглянул к нам на прошлой
неделе, прописал Поле росный ладан, а это лекарство что-то не помогает,
разве что нервы успокаивает. Дойди до доктора Вольфа. Фердинанд Богданович у
Муравьевых живет. Ты знаешь их дом... А не застанешь его, иди к Свистунову.
Я не посылаю тебя к нему сразу, потому что мы Петра Николаевича и так часто
беспокоим, а он по доброте душевной не отказывает...
Митя тоже был высокого мнения о Свистунове. Он знал: тот бесплатно
лечит бедняков. Доктор всегда приветлив и внимателен. С трудом верилось, что
Петр Николаевич был членом тайного общества и что его сослали на каторгу как
государственного преступника. Митя, наверное, сильно удивился, если бы
узнал, что ссыльные и в Тобольске находятся под надзором властей...
Следили жандармы и за Свистуновым. Разумеется, за ним не ходили по
пятам. Просто засылали в окружение доктора своих людей. Поручения майора
Петровского и его помощников мог выполнить хозяин дома, в котором снимал
комнату государственный преступник. За ссыльным присматривал мальчик из
ближайшей мелочной лавки или соседская горничная, квартальный полицейский и
дворник... Да мало ли кто оказывал платные и бесплатный услуги голубым
мундирам?
В жандармском управлении знали, куда ездили вчера Фонвизины и кто
навещал Муравьевых, когда получили посылку из Москвы Анненковы и кого лечил
доктор Вольф... Все сведения обычно поступали к капитану Шадзевичу, а он их
обобщал, делал выводы. Капитан излагал их во время очередного доклада
Петровскому.
Майор слушал, задавал вопросы:
- Вы не упомянули о Свистунове. Как он там? Все знахарствует?
- Да, продолжает, не имея диплома. Может быть, запретим?
- Я бы не торопился, - ответил Петровский. - Жалоб на него не
поступало. Практика у Свистунова обширная. Лишив его возможности лечить
горожан, мы вызовем недовольство в местном обществе. Обострятся наши
отношения с прочими поселенцами. А у некоторых из них - влиятельные связи в
столицах... Нет ничего вечного: сегодня он - преступник, а завтра - гуляет
на свободе, занимает важную должность в департаменте...
- Лучше на поднадзорных не давить?
- Разумнее завоевывать их расположение, даже доверие. Тогда мы будем
больше о них знать и сможем принимать более правильные решения. Например, я
не препятствовал переводу в Тобольск господина Кюхельбекера. За него
ходатайствовали Фонвизин и Пущин, мотивируя необходимостью лечить здесь
больного поэта. Кюхельбекер уже не жилец на этом свете. Не все ли равно, где
он умрет? А Фонвизин благодарил меня за содействие. Я намекнул ему, что не
буду возражать, если к нам пожелает перебраться и сам Пущин... Пусть мнение
ссыльных о нас хоть чуточку улучшится.
- Но вы знаете, Василий Петрович, они - народец опасный. Мне лично не
нравятся их сборища, в частности, у Менделеевы. Приходят учителя гимназии,
чиновники городского управления. Из Омска наезжает государственный
преступник Басаргин. Фонвизин сочиняет какой-то труд по крестьянскому
вопросу. Как бы у нас под носом не возникло антиправительственное
общество...
Капитан замолк, вопросительно глядя на Петровского. Выражение его лица
как бы говорило: не слишком ли ты благодушен, майор? Поменьше бы играл в
карты, а усерднее занимался службой. Василий Петрович поправил перстень на
указательном пальце левой руки, неторопливо ответил:
- Для меня не секрет, что у них сложился здесь круг единомышленников.
При желании можно назвать это обществом. Но не направленным против
правительства. Чего нет, того нет! Поймите, жизнь основательно поломала
наших либералов и ушла вперед. Тобольские поселенцы уже не бунтовщики и не
будут ими, хотя и либералы. Да и Менделеевы не склонны к крайностям.
Уважаемые в городе люди, религиозны. Иван Павлович болен... До революции ли
ему? Конечно, мы не спустим глаз с этой компании. Разумеется, если узнаете
что-либо серьезное: сообщите мне.
Люди Шадзевича постоянно наблюдали за поселенцами. А те жили своей
жизнью, своими заботами. Что касается Свистунова, то все свободное время он
посвящал медицине. Иногда, вернувшись из губернского управления, играл на
виолончели. Ее звуки настраивали Петра Николаевича на лирический лад. И
вспоминались далекие годы учебы в пансионе Шато, пажеском корпусе, служба в
кавалергардском полку...
- Зашел бы завтра к Менделеевым, - сказала жена. - Я на базаре их Лизу
встретила. Говорит, что Поля опять приболела...
- Непременно зайду, Танюша, -пообещал Свистунов.
Свое слово он сдержал. На следующий день, вернувшись из гимназии, Митя
совсем было собрался идти за доктором, как вдруг в передней раздался звонок,
а затем оттуда донесся голос Свистунова. Расправляя бакенбарды, он вслед за
Марьей Дмитриевной прошел наверх в мезонин, в комнату Поли...Теперь Митя был
свободен и решил после обеда навестить старика Вакарина.
Дед любил детей, которые тоже тянулись к нему. У Якова Васильевича и
сегодня вполне можно было встретить кого-нибудь из знакомых мальчишек.
Накануне выпал сильный снег, однако тротуары уже успели очистить. Было
солнечно, и по улицам прогуливались горожане. Один щеголял в модной бекеше,
другой в новой шубе. А иной, в заношенном армяке, спешил поглощенный
заботами. Крестьянская лошадка тащила вдоль Большой Пятницкой розвальни,
груженные мешками с зерном.
Промчались расписные сани, в которых сидела полковница Маковкина -
дама, знаменитая тем, что узнала раньше других все городские новости. Судя
по выезду, батальонная командирша отправилась делать визиты. Рысаки,
запряженные в сани, гнули крутые шеи...
Два казака проехали по направлению к базару. Малорослые гривастые кони
пританцовывали, покачивая лоснящимися крупами. Закутанные в бурки всадники
посматривали на прохожих из-под мохнатых шапок. Распахивались двери лавок и
трактиров, исторгая клубы пара, быстро таявшего на сильном морозе. В окне
одной из чайных Митя приметил знакомое лицо: доктор Вольф сидел за столиком.
Что-то говоря подошедшему половому, и тот угодливо кивал. Рядом с
Фердинандом Богдановичем сидел еще один человек, в котором мальчик узнал
ссыльного по фамилии Семенов. Он тоже раз или два был в доме Менделеевых...
Митя отошел от окна чайной. По тротуару приближался жандармский офицер.
Он был в фуражке, бобровый воротник шинели поднят. Поблескивала медная
рукоять сабли. В такт шагов покачивались кожаные кисти, украшавшие черные, с
серебряной отделкой ножны.
- Это поручик Амвросин, отец Захарки! - вспомнил Митя. Жандарм шел,
развернув грудь. Он чем-то напоминал аремзянского петуха Оську...
Старик Вакарин снимал комнату на Большой Болотной во флигеле дома
Мелковых. Сын его служил у Менделеевых городским приказчиком, сбывая купцам
и обывателям изделия аремзянской фабрики. Молодой Вакарин получал приличное
жалование и мог бы содержать отца. Однако Яков Васильевич предпочел не
обременять семейного сына и жил отдельно от него. А кормился дед
портняжеством, которому научился еще в солдатскую пору. Умел Вакарин-старший
и сапожничать, и печи класть, но печное ремесло оставил по причине возраста.
Якову Васильевичу шел девятый десяток. Годы ссутулили некогда статного
молодца, и все же Вакарин был подвижен, голос его звучал зычно. И нитку в
игольное ушко старик вдевал легко, хотя и пользовался иголками покрупнее.
Когда Митя переступил порог вакаринского гнезда, хозяин сидел на лавке
и шил. Словно ожидая приход гостя, он выставил на стол плошку с медом.
- Заходи, вьюнош! - приветствовал старик мальчика. - Не забываешь ? Вот
и ладно: мне с молодыми веселее...
расписании уроков, распекал нерадивых учеников и делал замечания педагогам,
вызвавшим его неудовольствие. В этот раз, как и всегда, учителя, ожидая
Евгения Михайловича, беседовали, проверяли тетради гимназистов, делились
новостями. Католинский пересказывал Семашко анекдот...
Петр Павлович Ершов, стоя у окна, постукивал пальцем по раме, задумчиво
смотрел на заснеженную Богоявленскую, оледеневшие склоны Панина бугра. Он
был недоволен тем что, директор опаздывает и тем самым крадет время у
учителей. С недавних пор инспектору постоянно не хватало времени. Весь день
- суета, а вечером не займешься литературным творчеством: голова тяжелая,
хочется спать и к тому же завтра рано вставать...
Времени, видимо, не достает всем. Вон к гимназии спешит закутанный в
башлык человек. Это учитель французского языка Волков опять опаздывает на
занятия. Хорошо, если он успеет прийти до начала совета, иначе директор
доймет Волкова нравоучениями. А бранить надо не учителя французского, а
других, например, латиниста Резанова стоит отругать за пьянство. От него,
кажется, и сейчас попахивает вином. Не утерпев, Ершов говорит Резанову:
- Не понимаю, Петр Кузьмич, образованный человек, Горация переводите, а
позволяете себе приходить на службу под хмельком..
- Я ничуть не пьян, - возражает Резанов. - Просто выпил утром рюмку
мадеры как лекарство...
- Не упорствуй в грехе, Кузьмич. Покайся, любезный, - с улыбкой сказал
сидевший рядом с Резановым отец Лев Иванитский.
- Я в винах разбираюсь: вы благоухаете не мадерой, а перцовкой. Дурной
пример подаете юношеству. А коли выпили, то закусывайте не редькой, а
мускатным орехом. Запах отшибает, - сказал инспектор.
- Я редьку с детства не употребляю, - обиделся латинист. - Меня
напрасно в классах прозвали Редькой. Коли откровенно, то пришлось принять
самую малость для опохмелки. Вчера был приглашен на ужин к купцу
Сыромятникову. Я его детей прошлой зимой репетировал. Достойный человек,
отказаться невозможно. Пошел. Стол, конечно, богатый. Напитков - пропасть.
Как говорится, "всюду страсти роковые"...
- В нашем городе спиться - не задача, - вздохнул Ершов. - И все же
рекомендую перед уроками воздерживаться.
- Бострем прикладывается чаще, - защищался Резанов. - У него от вина
нос посинел. Детей на уроках бьет беспардонно. Хотя иного разгильдяя только
оплеухой и утихомиришь...
Инспектор хотел ответить, но тут надзиратель Семашко ввел в кабинет
гимназиста. "Господи, это же Митя Менделеев! Что он натворил?" -
забеспокоился Петр Павлович.
Вошел Качурин и, сев в кресло, заговорил:
- Господа, наши воспитанники ведут себя все более дурно. Этот молодой
человек, - тут он указал пальцем на Митю, - только что ударил Амвросина, а
на мои вопросы ответил дерзко. Менделеев и раньше имел замечания. В учебе не
блещет, хотя и не глуп. Его надо наказать для острастки прочих грубиянов и
драчунов.
В кабинете наступила тишина. Некоторые подумали: опять в гимназии будет
порка... Эта мысль пришла в голову и Ершову. Он сказал:
- Разумеется, пускать в ход кулаки непозволительно. Дерзость
заслуживает порицания. Но в чем причина ссоры? Не мешает побеседовать с
другими мальчиками этого класса...
- Вы правы, Петр Павлович, - поддержал Ершова старший учитель
законоведения Попов. - Следует разобраться. Если Менделеев виноват, мы
накажем его соразмерно проступку...
- - Это не простая стычка, - продолжил директор. - Здесь случай -
особый. Нападению подвергся сын жандармского офицера. Захар отличается
преданностью начальству, и за это его не любят. Менделеев должен быть строго
наказан.
В Мите закипел гнев. Еще минута, и он бросился бы на директора. К
счастью, его состояние понял Ершов и велел мальчику удалиться. Качурин не
возражал. Когда гимназист вышел за дверь, отец Лев произнес:
- Ни к чему чаду слушать наш разговор. А по сути дела: не слишком ли
часто сечем мы детей? Не полезнее ли увещевать заблудших?
- Вам, батюшка, положено быть добрым, а мне - требовательным, ибо
отвечаю за порядок и успеваемость я. А дисциплина в гимназии падает. Да и в
городе неспокойно. Однако наша беседа затянулась. Поспешите в классы...
Учителя один за другим покинули директорский кабинет. После их ухода
Евгений Михайлович некоторое время сидел задумавшись. Потом принялся
сочинять письмо генерал - губернатору. Директор жаловался князю Горчакову на
вольнодумство рядовых педагогов. "Я встречаю с их стороны сопротивление
законным действиям, - сетовал Качурин. - Тревожная обстановка в Тобольске и
крае обязывает меня поддерживать в гимназии строгую дисциплину, прибегая
подчас даже к суровым наказаниям..."
Качурин не сомневался в своей правоте. Два дня назад он обедал у купца
второй гильдии Шевырина. Среди приглашенных был и майор Петровский. Жандарм
поначалу любезничал с дамами, развлекал обедающих анекдотами, затем играл в
преферанс. Сел за карточный стол и Качурин, что позволял себе редко.
Директор и майор составили пару, и им повезло. В перерыве они выпили коньяку
и разговорились.
- Люблю званые обеды, - признался Петровский. - Отдыхаешь. А нам
жандармам просто необходимо время от времени восстанавливать силы. Работа
тяжелая. Особенно трудно стало в последние годы. В лесах зашевелились
бандиты. Помните, три года назад они, возмутив сотни крестьян, подступили к
самому Далматовскому монастырю? Власти тогда справились с этой сибирской
Жакерией. Установилось, вроде, спокойствие. А сейчас опять наглеет смутьян.
Слышали об убийстве Нефедьева? Я так и думал... У меня просьба, голубчик:
если в гимназии будут болтать о некоем атамане Галкине, поставьте меня в
известность. Ваши мальчики знают все на свете. А мы не пренебрегаем и
молвой. В потоке ложных известий встречаются весьма любопытные. Обещайте мне
помочь. Буду благодарен!
Прощаясь, Петровский чмокнул Качурина в щеку. Директор слегка
поморщился от пьяного поцелуя, однако решил помочь жандарму. Почти во всех
классах у Евгения Михайловича имелись осведомители. Одним из них, самым
ревностным, являлся Амвросин. С некоторых пор гимназисты заподозрили в нем
фискала и стали относиться к нему с настороженностью и даже с враждебностью.
Желая посильнее наказать Менделеева, Качурин хотел оградить от будущих
нападок своего человека.
Поэтому на следующий день директор позвал к себе Ершова и попытался
склонить его на свою сторону. Для начала он поинтересовался состоянием
литературных дел инспектора и полюбопытствовал: скоро ли выйдет в свет новое
издание "Конька-Горбунка".
Для издательских хлопот мы могли бы отпустить вас в Петербург, -
вкрадчиво говорил Евгений Михайлович. - Попечители найдут денежные средства
для столь неблизкого путешествия. Таланту надо давать возможность иногда
общаться с просвещенными людьми, а в провинции так мало мыслящих...Мы
окончили один институт... Да, мне чужд мягкотелый либерализм. Иногда
приходится наказать одного воспитанника для вразумления остальных. Во имя
высокой идеи... Иначе мальчишки сядут нам на головы. А если все пустить на
самотек? Взять Менделеева Митю. Из хорошей семьи. Но горяч, вспыльчив! Его
следует переломить сейчас, пока не поздно...
- Ваше предложение съездить в столицу заманчиво, - отвечал Ершов. - Но
оно не может менять моего отношения к ссоре Менделеева и Амвросина. Почему
вы не наказываете Захара? Разве жандармские дети имеют преимущества?
- Зря горячитесь, Петр Павлович. Закон не может предусмотреть все
зигзаги жизни. На то и существуют чиновники. Впрочем, я не буду настаивать
на порке Менделеева. Но карцера ему не миновать. И не жалейте его: он станет
героем в глазах приятелей.
- А вам не кажется, что дети считают Амвросина доносчиком? - спросил
Ершов. - Отсюда и их отношение к нему... Разумеется, я признателен вам за
отказ от мысли подвергнуть Митю самому суровому наказанию... Так, когда
лучше мне поехать в Петербург?
- Мы еще вернемся к этой теме, - сухо ответил директор. - Я вас более
не задерживаю...
Качурин погрузился в чтение лежавших перед ним бумаг.
Снег выпал на редкость обильный. Человек, сойдя с дороги, вяз в нем по
пояс. Стряпчий губернского суда Авраам Воловакин, возвращаясь домой из
гостей, оступился на лестнице Прямского всхода, упал в снег и не мог
выбраться. Замерзавшего стряпчего вытащили хожалые.
Порою низовик наметал снегу выше завалинок.
- В былые годы и не такое случалось! - вспоминали старики. - За ночь
столько навалит: утром двери не отворить. Приходилось на помощь звать. Мол,
люди добрые откопайте!
В декабре бушевали метели, но под Рождество вьюга утихомирилась. Народ
высыпал на улицу. Из дома в дом кочевали ряженые, колядовали, пели, плясали.
Ряженых сменяли цыгане, водившие медведя. Увидя или только почуяв
косолапого, захлебывались в лае собаки.
Перед Новым годом мороз усилился, вызвездилось небо. Горожане, вскинув
головы, всматривались в высь. В первый день января 1846 года Митя поздним
вечером вышел из дома и удивился: весь двор был залит ровным
молочно-серебристым светом. Над Тобольском плыла луна, похожая на круглое
лицо пиленковского приказчика Гаврилы. Она освещала дом, амбар, флигель,
покрытые инеем деревья...
Неожиданно северная часть неба из черной превратилась в темно-синюю.
Звезды померкли и в зените стал разгораться неясный круг Из него брызнули
вниз лучи, основания которых упирались в землю, а узкие верха терялись в
вышине. Ночь сделалась похожей на день.
Митя собрался было позвать во двор всех домашних, но родители, сестры и
братья уже высыпали на крыльцо. Кто набросил на плечи полушубок или пальто,
кто закутался в шаль..
- А где Паша? - спросила Марья Дмитриевна.
- Спит, как сурок, - ответила Лиза, - в прошлую ночь почти не ложился,
а сегодня завалился сразу после ужина. Будили: не встает. Только мычит...
Между тем, на небе продолжалась изумительная игра света. Одни
серебристые лучи гасли, на их месте возникали другие, переливавшиеся всеми
цветами радуги... Из-за забора доносились голоса соседей, также любовавшихся
северным сиянием. Наконец, все Менделеевы и прислуга, - порядком озябшие,-
поспешили в дом, шумно делясь впечатлениями...
К Крещенью вновь похолодало. В менделеевском доме на окнах выступили
снежные цветастые узоры. В гостиной утром и вечером потрескивали в камине
дрова - от них несло уютным жаром.
Рано темнело. За окнами поскрипывали полозья невидимых саней и кибиток.
По вечерам семья собиралась за самоваром. Пахло круто заваренным чаем,
привезенным купцами из далекой Кяхты. Румянился на столе пирог, мерцали
свечи, было оживленно. На этот раз в гости приехали Муравьевы и Фонвизины.
Обещали быть и Анненковы, но: у них заболела дочь.
Ссыльные поселенцы Муравьевы - Александр Михайлович и его жена Жозефина
Адамовна - часто появлялись у Менделеевых. В Тобольск они приехали год
назад. Их дом был неподалеку от менделеевского - на углу Абрамовской и
Мокрой. Получая помощь от состоятельных родственников, Муравьевы вели
безбедный образ жизни, навещали друзей и принимали их у себя.
Столь же открыто жили и Фонвизины, устраивавшие у себя литературные и
музыкальные вечера. Их украшением являлась хозяйка - Наталья Дмитриевна
Фонвизина. Несмотря на зрелый возраст, она сохранила былую красоту и иногда
с улыбкой говаривала: "Пушкин писал с меня свою Татьяну..."
Мите не верилось, что эту полнеющую, хотя и красивую даму встречал на
балах великий поэт, и он спрашивал у матери:
- Как же так? Ершов и Плотников говорили, что портрет пушкинской
Татьяны списан с Марии Волконской? Слова твоей подруги смахивают на
хвастовство.
- Не торопись обвинять, сынок, - отвечала Марья Дмитриевна. - В Татьяне
много от Волконской, но есть и фовизинское... Судьба Натальи Дмитриевны
очень напоминает судьбу Татьяны. Дочь костромского предводителя дворянства
Апухтина, она отличалась весьма привлекательной внешностью. Несколько
претендентов добивались руки красивой девушки из состоятельной семьи. Одному
из них Наташа ответила взаимностью. Все клонилось к свадьбе, но вдруг
Апухтин разорился. Кавалеры исчезли, в том числе и жених.
- Он пренебрег Наташей, как Онегин юной Татьяной?
- Онегин действовал бескорыстно. Жених же Наташи хотел заполучить не
только красавицу, но и солидное приданое. Он бросил полюбившую его девушку.
Апухтина вышла замуж за Фонвизина, героя войны с Наполеоном. В 1812 году он
был адьютантом у самого Ермолова, затем командовал полком. В год свадьбы
Михаил Николаевич вышел в отставку, выслужив уже генеральские эполеты.
Фонвизин старше своей жены на 17 лет. Вскоре после свадьбы молодожены
поехали в Москву. Там молодая Фонвизина блистала на балах, приковывая
внимание мужчин. Среди них оказался и когда-то ее покинувший. Паркетный
щеголь снова пытался завоевать расположение Натальи, но был решительно
отвергнут. История получила огласку. По слухам, она стала известна и
Александру Сергеевичу. Так что, Митенька, не спеши с выводами... Наталья
Дмитриевна - достойнейший человек. В 23 года она добровольно последовала в
Сибирь за мужем, осужденным на каторжные работы. Каждая ли на такое
способна?
Марья Дмитриевна неспроста вступилась за подругу. Она ее любила.
Фонвизина и ее муж навещали Менделеевых, внося оживление в собиравшуюся там
компанию. Вот и в тот вечер, о котором идет речь, Наталья Дмитриевна
увлеченно беседовала с инспектором Ершовым, вспоминала общих петербургских
знакомых.
- Вы не только превосходный поэт, но и милый человек, - с улыбкой
говорила Фонвизина. - У вас доброе лицо. Нет, очки его совсем не портят.
Напротив, придают оттенок еще большей интеллигентности. Жаль, что у вас
многочисленное семейство, иначе бы я вскружила голову такому обаятельному
мужчине... Не волнуйтесь, оставлю в покое. Лучше покорю сердце Михаила
Лонгвиновича. Не возражаете, сударь?
Этот шутливый вопрос был адресован стройному брюнету - молодому
преподавателю гимназии Попову. Тот слегка зарделся, но оценил юмор
собеседницы:
- Вы в состоянии обворожить любого. Особенно, когда одеты в это строгое
черное платье. Однако я устою перед вашими чарами, поскольку всецело предан
Машеньке...
Окружающие засмеялись, глядя на смутившуюся Машу Менделееву... Домашние
и их друзья были осведомлены, что она и Попов без ума друг от друга и
близится день их помолвки.
- Не волнуйтесь, Маша, - успокоил девушку Ершов. - Как инспектор я
обязан наблюдать за нравственностью и поведением не только гимназистов, но и
преподавателей. Пока при всем усердии за Михаилом Лонгвиновичем ничего
дурного не замечено. Однако не будем молодого человека смущать, а попросим
спеть. У него славный голос.
Учитель не заставил себя упрашивать и, взяв гитару, спел под
собственный аккомпанемент романс на стих Батюшкова "Разлука". Ему от души
хлопали.
"Какой одаренный, скромный человек!" - думал Митя, наблюдая за Поповым.
Ему нравились гости, собиравшиеся в их гостиной. Он гордился, что у
родителей такие друзья...
Вечер между тем продолжался. Фонвизин рассказывал о войне с Наполеоном,
вспомнил заграничный поход русской армии, в котором ему довелось
участвовать. Потом Маша и Лиза, набросив на плечи цветастые платки, сплясали
"цыганочку". Им подыгрывал на гитаре Попов. Затем Марья Дмитриевна
пригласила всех чаевничать.
Время летело незаметно. Часы пробили десять, гости ушли. Проводив
последнего, Марья Дмитриевна, уступая просьбе детей, согласилась почитать им
перед сном. Паша и Митя устроились поудобнее на диване в кабинете и
приготовились слушать. Обычно Марья Дмитриевна читала им по вечерам стихи
Пушкина, Жуковского, повести Гоголя, занимательные рассказы из приложения к
журналу "Отечественные записки", который выписывали Менделеевы.
Пушкинские строки пленяли детей волшебной простотой. Гоголь покорял
лукавым юмором, богатством красок. С особым вниманием слушали они Марью
Дмитриевну, когда та читала библию. Эта древняя мудрая книга захватывала и
саму чтицу. Колыхалось пламя свечей, звучал ровный голос матери. Наконец,
она замолкала, и Паша после короткой паузы просил:
- А теперь что-нибудь легкое, развлекательное. Хотя бы "Дмитрия
Самозванца"!
- Только нам сейчас Булгарина не хватает, - возражала Лиза, вошедшая в
кабинет и прислушивающаяся к разговору. - Вам, мальчики, спать пора. Не
утомляйте маму...
- Пора, так пора, - соглашался Митя. - Мама, Деденко просил дать ему на
два дня Вальтера Скотта. Можно?
- Дай, - разрешает Марья Дмитриевна. - Максим ведь бережно обращается с
книгами.
- А мне позволь завтра взять из дома немного сухарей и соли, - просит
Поля. - Заболела прачка Агафья, та, что живет на Почтовой. Она - вдова, у
нее трое детей.
"Вечно сестра о ком-то заботится, - подумал Митя. - Это прекрасно, но
не мешало бы подумать и о себе самой: ее здоровье в последнее время заметно
ухудшилось". Его размышления прервал голос маменьки:
- Конечно, возьми. Я помню Агафью. Мы обращались к ней прошлой осенью.
Снеси ей еще рафинаду. И спроси, что требуется из вещей, одежды...
- Дай, я тебя расцелую... - воскликнула Поля.
- Это наш долг, - сказала Марья Дмитриевна. - А сейчас все идите спать.
- Да, пора бай-бай, - подхватил Митя.
Затем он посоветовал матери: пусть завтра сухари и прочее отнесет
больной прачке Лиза. А Поле лучше побыть дома. У нее явное недомогание, надо
пригласить врача.
- Вот я тебя и попрошу сходить за ним, - продолжила разговор мать. - К
Дьякову, пожалуй, на этот раз не обращайся. Он заглянул к нам на прошлой
неделе, прописал Поле росный ладан, а это лекарство что-то не помогает,
разве что нервы успокаивает. Дойди до доктора Вольфа. Фердинанд Богданович у
Муравьевых живет. Ты знаешь их дом... А не застанешь его, иди к Свистунову.
Я не посылаю тебя к нему сразу, потому что мы Петра Николаевича и так часто
беспокоим, а он по доброте душевной не отказывает...
Митя тоже был высокого мнения о Свистунове. Он знал: тот бесплатно
лечит бедняков. Доктор всегда приветлив и внимателен. С трудом верилось, что
Петр Николаевич был членом тайного общества и что его сослали на каторгу как
государственного преступника. Митя, наверное, сильно удивился, если бы
узнал, что ссыльные и в Тобольске находятся под надзором властей...
Следили жандармы и за Свистуновым. Разумеется, за ним не ходили по
пятам. Просто засылали в окружение доктора своих людей. Поручения майора
Петровского и его помощников мог выполнить хозяин дома, в котором снимал
комнату государственный преступник. За ссыльным присматривал мальчик из
ближайшей мелочной лавки или соседская горничная, квартальный полицейский и
дворник... Да мало ли кто оказывал платные и бесплатный услуги голубым
мундирам?
В жандармском управлении знали, куда ездили вчера Фонвизины и кто
навещал Муравьевых, когда получили посылку из Москвы Анненковы и кого лечил
доктор Вольф... Все сведения обычно поступали к капитану Шадзевичу, а он их
обобщал, делал выводы. Капитан излагал их во время очередного доклада
Петровскому.
Майор слушал, задавал вопросы:
- Вы не упомянули о Свистунове. Как он там? Все знахарствует?
- Да, продолжает, не имея диплома. Может быть, запретим?
- Я бы не торопился, - ответил Петровский. - Жалоб на него не
поступало. Практика у Свистунова обширная. Лишив его возможности лечить
горожан, мы вызовем недовольство в местном обществе. Обострятся наши
отношения с прочими поселенцами. А у некоторых из них - влиятельные связи в
столицах... Нет ничего вечного: сегодня он - преступник, а завтра - гуляет
на свободе, занимает важную должность в департаменте...
- Лучше на поднадзорных не давить?
- Разумнее завоевывать их расположение, даже доверие. Тогда мы будем
больше о них знать и сможем принимать более правильные решения. Например, я
не препятствовал переводу в Тобольск господина Кюхельбекера. За него
ходатайствовали Фонвизин и Пущин, мотивируя необходимостью лечить здесь
больного поэта. Кюхельбекер уже не жилец на этом свете. Не все ли равно, где
он умрет? А Фонвизин благодарил меня за содействие. Я намекнул ему, что не
буду возражать, если к нам пожелает перебраться и сам Пущин... Пусть мнение
ссыльных о нас хоть чуточку улучшится.
- Но вы знаете, Василий Петрович, они - народец опасный. Мне лично не
нравятся их сборища, в частности, у Менделеевы. Приходят учителя гимназии,
чиновники городского управления. Из Омска наезжает государственный
преступник Басаргин. Фонвизин сочиняет какой-то труд по крестьянскому
вопросу. Как бы у нас под носом не возникло антиправительственное
общество...
Капитан замолк, вопросительно глядя на Петровского. Выражение его лица
как бы говорило: не слишком ли ты благодушен, майор? Поменьше бы играл в
карты, а усерднее занимался службой. Василий Петрович поправил перстень на
указательном пальце левой руки, неторопливо ответил:
- Для меня не секрет, что у них сложился здесь круг единомышленников.
При желании можно назвать это обществом. Но не направленным против
правительства. Чего нет, того нет! Поймите, жизнь основательно поломала
наших либералов и ушла вперед. Тобольские поселенцы уже не бунтовщики и не
будут ими, хотя и либералы. Да и Менделеевы не склонны к крайностям.
Уважаемые в городе люди, религиозны. Иван Павлович болен... До революции ли
ему? Конечно, мы не спустим глаз с этой компании. Разумеется, если узнаете
что-либо серьезное: сообщите мне.
Люди Шадзевича постоянно наблюдали за поселенцами. А те жили своей
жизнью, своими заботами. Что касается Свистунова, то все свободное время он
посвящал медицине. Иногда, вернувшись из губернского управления, играл на
виолончели. Ее звуки настраивали Петра Николаевича на лирический лад. И
вспоминались далекие годы учебы в пансионе Шато, пажеском корпусе, служба в
кавалергардском полку...
- Зашел бы завтра к Менделеевым, - сказала жена. - Я на базаре их Лизу
встретила. Говорит, что Поля опять приболела...
- Непременно зайду, Танюша, -пообещал Свистунов.
Свое слово он сдержал. На следующий день, вернувшись из гимназии, Митя
совсем было собрался идти за доктором, как вдруг в передней раздался звонок,
а затем оттуда донесся голос Свистунова. Расправляя бакенбарды, он вслед за
Марьей Дмитриевной прошел наверх в мезонин, в комнату Поли...Теперь Митя был
свободен и решил после обеда навестить старика Вакарина.
Дед любил детей, которые тоже тянулись к нему. У Якова Васильевича и
сегодня вполне можно было встретить кого-нибудь из знакомых мальчишек.
Накануне выпал сильный снег, однако тротуары уже успели очистить. Было
солнечно, и по улицам прогуливались горожане. Один щеголял в модной бекеше,
другой в новой шубе. А иной, в заношенном армяке, спешил поглощенный
заботами. Крестьянская лошадка тащила вдоль Большой Пятницкой розвальни,
груженные мешками с зерном.
Промчались расписные сани, в которых сидела полковница Маковкина -
дама, знаменитая тем, что узнала раньше других все городские новости. Судя
по выезду, батальонная командирша отправилась делать визиты. Рысаки,
запряженные в сани, гнули крутые шеи...
Два казака проехали по направлению к базару. Малорослые гривастые кони
пританцовывали, покачивая лоснящимися крупами. Закутанные в бурки всадники
посматривали на прохожих из-под мохнатых шапок. Распахивались двери лавок и
трактиров, исторгая клубы пара, быстро таявшего на сильном морозе. В окне
одной из чайных Митя приметил знакомое лицо: доктор Вольф сидел за столиком.
Что-то говоря подошедшему половому, и тот угодливо кивал. Рядом с
Фердинандом Богдановичем сидел еще один человек, в котором мальчик узнал
ссыльного по фамилии Семенов. Он тоже раз или два был в доме Менделеевых...
Митя отошел от окна чайной. По тротуару приближался жандармский офицер.
Он был в фуражке, бобровый воротник шинели поднят. Поблескивала медная
рукоять сабли. В такт шагов покачивались кожаные кисти, украшавшие черные, с
серебряной отделкой ножны.
- Это поручик Амвросин, отец Захарки! - вспомнил Митя. Жандарм шел,
развернув грудь. Он чем-то напоминал аремзянского петуха Оську...
Старик Вакарин снимал комнату на Большой Болотной во флигеле дома
Мелковых. Сын его служил у Менделеевых городским приказчиком, сбывая купцам
и обывателям изделия аремзянской фабрики. Молодой Вакарин получал приличное
жалование и мог бы содержать отца. Однако Яков Васильевич предпочел не
обременять семейного сына и жил отдельно от него. А кормился дед
портняжеством, которому научился еще в солдатскую пору. Умел Вакарин-старший
и сапожничать, и печи класть, но печное ремесло оставил по причине возраста.
Якову Васильевичу шел девятый десяток. Годы ссутулили некогда статного
молодца, и все же Вакарин был подвижен, голос его звучал зычно. И нитку в
игольное ушко старик вдевал легко, хотя и пользовался иголками покрупнее.
Когда Митя переступил порог вакаринского гнезда, хозяин сидел на лавке
и шил. Словно ожидая приход гостя, он выставил на стол плошку с медом.
- Заходи, вьюнош! - приветствовал старик мальчика. - Не забываешь ? Вот
и ладно: мне с молодыми веселее...