помогала. Женщины неторопливо переговаривались.
- Не занедужил бы в пути Иван Павлович, - беспокоилась Марья
Дмитриевна. - Слабоват он здоровьем стал в последние годы. А раньше был
орел. Зимой без рубашки подчас ходил, это на нашем-то сибирском морозе...
- Возраст никого не красит, - поддакнула Прасковья. - Бог милостив,
вернется благополучно, не впервой в Омск ездит. Я больше о Полиньке
беспокоюсь, хотя ей и полегчало. Вишь, опять к Непряхиной подалась... Правду
скажу: тает она словно ледок на вешнем солнышке. Ну, впрямь, сосулечка
хрустальная.
- Не береди душу, Параша! - вздохнула Марья Дмитриевна. - Сама вижу:
больна Полюшка и телом, и духом. В ее беде себя виню. Все силы и время
заводу отдавала. Мало за детьми присматривала, хотя всегда помнила о них.
Воспитывала по-христиански, по обычаю родителей наших. Только проповедь моя
затронула их сердца по-разному. В Поле такой ответный огонь вспыхнул, какого
и возжечь не желала. Теперь она полдня молится, полдня бедным помогает. Да
видит - всем не помочь. От того и мается...
- Горя-то вокруг - море. А Поля словно святая.
- Святая и есть. Позапрошлой весной совсем собралась в монастырь
податься, еле упросила остаться. Мол, и отсюда будет слышна твоя молитва.
Покорилась, но в церковь зачастила. В любую погоду утром и вечером - в храм.
Молится, стоя на коленях, пол-то бывает холодный. Застудилась...
- Кусок хлеба не съест - нищим отдаст. Они за нее на паперти бога
молят. А ей, видать, лестно...
- Не ради лести старается Аполлинария, о сирых радеет. Только почему ей
самой счастья нет? - Марья Дмитриевна приложила к глазам платок.
Кухарка поспешила сменить тему разговора, спросив: приготовить ли к
обеду салат.
- Его целая миска от завтрака осталась, - успокаиваясь, ответила Марья
Дмитриевна. - Разве что блинов испечь? Со сметаной и поедим. Принеси-ка ее
из погреба.
Прасковья, шаркая шлепанцами, отправилась в переднюю. Натянула
телогрейку и через заднюю дверь вышла во двор. День был прохладный,
безветренный. Слышалось, как в конюшне взбрыкивали лошади, шуршали сеном в
яслях. В хлеву коровы ритмично и звучно перетирали жвачку. Раз-другой
суматошно шарахнулись овцы и затихли...
Кухарка отворила дверь погреба и, нащупывая в полутьме ногой ступени,
спустилась на земляной, влажный пол. В полутемном погребе, заставленном
боченками, ящиками, кринками, было холодно и пахло плесенью. Прасковья
привычно нашла на полке нужную кринку и выбралась наружу.
- Не испортилась ли? - засомневалась кухарка.
Она попробовала сметану и охнула: в кринке закупалась мышь. Первой
мыслью стряпухи было выплеснуть сметану в помойку, но затем она решила
посоветоваться с хозяйкой, вдруг та распорядится иначе. В последние годы
Менделеевы жили скромнее, чем раньше. После возвращения из Аремзянского в
Тобольск на постоянное жительство стеклянный завод прежнего дохода не давал.
Да и условия их жизни в городе изменились. Лошадей, кроме трех, пришлось
продать. Из прочей живности оставили двух дойных коров, не считая телок,
десяток овец, трех свиней... Марья Дмитриевна теперь реже выезжала из дома с
визитами, посещала только близких родственников и друзей, больше внимания
уделяла детям, особенно мальчикам.
Войдя в гостиную, служившую хозяйке и кабинетом, Прасковья
осведомилась:
- Вылить сметану или нет? В нее мышь попала.
Марья Дмитриевна стояла за ореховой конторкой и собиралась что-то
писать. Она подняла голову:
- Разумеется, выплесни, Параша. Нет, пожалуй, отдай поросятам. А блины
будем есть с брусничным вареньем. Только и дела. Лучше скажи мне, что за шум
на улице? Опять сошлись драчуны на Курдюмке?
- Угадала, матушка. Кулачный бой ноне, - подтвердила Прасковья. -
Мужики с Большой Болотной тоже туда подались. Иные на бойцов поглазеть, иные
сами не утерпят, ввяжутся...
- Кому, что нравится, - сказала Марья Дмитриевна. - Меня другое
беспокоит: где Паша и Митя?
- Должно быть, по городу болтаются. Может, уже на Курдюмке.
- Пусть за ними сходит Яша, - распорядилась хозяйка.
Слуга Яков был для Паши и Мити вроде дядьки. Он присматривал за ними,
прививал им хозяйственные навыки, стремясь научить тому, что умел сам. А
умел Яков многое. Числясь лакеем, при необходимости плотничал, столярничал,
косил вместе с Ларионом траву, стерег сад. Если заболевал кучер, то ездил на
бричке и обихаживал лошадей. Спокойный, покладистый, с годами Яков сделался
в доме незаменимым человеком.
- Если Яша найдет наших колобродников, то пусть велит им немедленно
идти домой, - наказывала Марья Дмитриевна. - А лучше ступай с ним: вдвоем
искать сподручнее.
Яков и Прасковья вскоре ушли, а госпожа Менделеева вновь погрузилась в
мир цифр, подсчитывая заводские доходы и расходы. Делала она это быстро, в
уме, и пользовалась счетами нечасто. Впрочем, сегодня перо по бумаге
двигалось медленнее обычного: Марья Дмитриевна беспокоилась за сыновей. Ох,
эти мальчишки! Сколько раз им говорено, чтобы не уходили слишком далеко от
дома и не лезли во всякие заварушки... Она извлекла из ящика стола чистой
лист бумаги, обмакнула перо в чернильницу и принялась сочинять письмо в
Омск:
"Любезнейшие Яков Семенович и Катенька!
Благодарю Олечку и Ванечку за письма. (Тут она подумала, что дочь и сын
могли бы слать письма чаще и не пропускать почты.) Письма ваши - мое
утешение..."
Она кратко уведомила омичей о своих заводских и домашних заботах и
завершила послание привычной фразой: "Заочно вас целую и посылаю мое
родительское благословение детям".
Сознание исполненного долга несколько приподняло настроение Марьи
Дмитриевны. Ей вспомнилась недавняя поездка в Омск, милые лица родных...
Однако, отдаленный прерывистый гул, проникавший в комнату с улицы, прервал
ход ее мыслей. Она вложила вчетверо сложенный лист в конверт и налепила
облатку. "Сама снесу в почтовую контору, - решила Марья Дмитриевна, - на
обратном пути забегу на Курдюмку, гляну: нет ли там моих...
Выходя из калитки на улицу, она столкнулась с Петром Дмитриевичем
Жилиным, который, узнав о ее намерениях, любезно предложил себя в спутники.
Получив согласие, он с благодарностью взглянул на Марью Дмитриевну, ибо
давно был к ней неравнодушен, но скрывал свое чувство.
Обширный, ровный, поросший травой и лопухами пустырь с одной стороны
примыкал к базару, а с другой к берегу неширокой Курдюмки. На нем обычно
паслись козы, бродили свиньи, да порой играли мальчишки. Однако в те дни,
когда на пустыре сходились кулачные бойцы, все здесь оживало, сюда стекались
сотни зрителей.
Митя и Фешка, протискиваясь сквозь толпу, пробрались в первый ряд
зевак: бой был уже в разгаре. Зрительские страсти нарастали. Кое-кто из
наблюдавших за молодецкой потехой, сбросив кафтан или поддевку, бросался
гущу дравшихся. Через несколько минут этого человека уже нельзя было
отличить от тех, кто вступил в драку раньше: на нем также лентами висела
рубаха или ее вообще уже не было, и также цвели на лице синяки.
Бои проходили обычно с переменным успехом. В этот раз заметно одолевали
верховские. Стенка уже распалась. Мелькали кулаки, раздавались хриплые
выкрики. Картина была жутковатая и вместе с тем чем-то привлекательная. В
бою тоболяки показывали силу и удаль...Потеха на Курдюмке отличалась от
заурядных кабацких драк. Тут еще придерживались дедовских правил. Не били
упавших и тех, кто сам сел на землю. Запрещалось пускать в ход палки и
камни, ножи и кастеты. Прогоняли с Курдюмки пьяных (последнее правило начали
все чаще нарушать), не трогали женщин, которые кидались прикрыть собой мужа
или брата, когда тому приходилось очень туго.
Начинали заваруху мальчишки, потом в нее втягивались их старшие братья,
наконец, топая сапожищами, бежали на помощь сыновьям отцы. Мужики
выстраивали стенку, чтобы их легко не обошли с боков. Бахвалясь силой и
ловкостью, тузили друг друга, кровавили носы, рвали рубахи...
Пять лет назад на Курдюмке был смертный случай, и тогдашний гражданский
губернатор Талызин запретил опасную забаву. По его приказу полиция разгоняла
забияк. Но когда строгий Иван Дмитриевич ушел в отставку, то все постепенно
вернулось на прежнюю стезю. Городовые, народ местный, считались со старым
обычаем и являлись на пустырь к концу боя, издали оповещая о своем
приближении трелями свистков, заслышав которые бойцы разбегались. Стражи
порядка хватали двух-трех замешкавшихся и везли на извозчичьих пролетках в
околоток.
Пока еще полицейского пересвиста еще не доносилось. Зрители смотрели на
бой с интересом. Стоявший рядом с Митей и Фешкой мещанин, грызя семечки,
говорил:
- Не завелись мужики, без огонька бьются. Да и мало их: менее сотни
будет...
- Не горюй, дядя, - еще народ набежит, - утешил мещанина Фешка.
Он не ошибся. Со стороны дровяного рынка спешили пристанские грузчики,
впереди Кузя-крючник.
- Сейчас верховским прийдется туго, - заметил Митя с видом знатока.
- Выдюжат, наши - народ крепкий, - сказал Фешка.
В нагорной части города обитало немало стойкого люда. Там, на Большой и
Малой Спасских, Петропавловской, Лесной и других улицах, в безымянных
переулках, выросших возле вала и за ним, селились землекопы, каменщики,
плотники, прочий рабочий люд. Но обитал он и в нижнем посаде. И там жило
немало крепких мужиков - рыбаков, сплавщиков, гончаров...Рядом с ними
селились купцы, просолы. Вблизи казарм снимали квартиры офицеры с семьями.
Духовенство жило по соседству с храмами и семинарией. Воспитанники последней
нередко втягивались в бои на Курдюмке.
В свою обитель будущие священнослужители возвращались в порванных
рясах, с расквашенными носами. Если о случившемся узнавал архиепископ
Георгий. То требовал строго наказать драчливых бурсаков. Однако семинарское
начальство, помня о собственной юности, часто их покрывало. А если это не
удавалось, по возможности смягчало кару.
Среди великовозрастных бурсаков встречались настоящие богатыри.
Отменным здоровьем они обычно были обязаны доброй наследственности: попы
имели право жениться лишь раз, а потому подбирали себе в супруги девиц
крепких, цветущих. И так из поколения в поколение...
Но даже участие семинарских силачей не гарантировало низовским победу.
Они обычно одерживали ее только тогда, когда на их стороне выступали
иртышские грузчики. Последние иногда колебались: кого поддержать? И тогда их
старательно улещивали купцы:
- Чего мнетесь? Али вы не низовские. Поди нагорных побаиваетесь? Будем
заединщиками!
- Подгорный подгорному - рознь. - отвечали пристанские. - Вы вон какие
гладкие, а в нас костей больше...
- Крючники всегда за низовских стояли. Одолеем верховских, будет всем
бочка вина и две пива...
И соблазнялись крючники, и распаляли в себе боевой дух. Стеной перли на
верхнепосадских бойцов. Вот и сейчас после появления Кузьмы Сухачева с
дружками нагорные попятились. Некоторые уже побежали с пустыря. Только на
середине его держалась кучка самых упорных - Северьян Кожевников и еще
несколько человек.
- Дай им, Кузя! Они драпают, жми до конца! - подначивали из толпы.
И вожак грузчиков "давал". Он ударил Северьяна по скуле пудовым
кулаком. Кузнец упал, но тут же поднялся со словами:
- Здоров черт. Но и сам держись...
Кожевников обманно замахнулся левой рукой, а ударил правой снизу.
Кузьма опустился на землю. Грузчики - четверо на одного - одолевали кузнеца.
- Батя, уходи! - крикнул Фешка и метнулся к отцу.
Но Северьян, словно матерый волк охотничьих собак, стряхнул с себя
напавших и вместе с двумя товарищами побежал к Прямскому всходу. Человек
пять низовских бросились их догонять, однако быстро остыли и повернули
назад. Уже раздавались свистки городовых. Бойцы и зрители расходились.
Только разгоряченные мальчишки еще продолжали сводить счеты. Какой-то
верховский пацан, удирая, споткнулся и упал. Его тут же настигли двое
подгорных и принялись пинать.
- Лежачего бьют! - возмутился Митя.
- А лупят-то ваши, гимназисты, - заметил Фешка.
Приблизившись, они узнали в одном из напавших Амвросина. Вторым
оказался Егорка Саханский, парень не злой, но попавший под влияние Хари.
- Отвали от малого, - Менделеев оттеснил Амвросина в сторону. - А ты,
хлопец, чего разлегся? Тикай, пока мы здесь...
Верховcкий не заставил себя долго упрашивать и дал стрекача.
- Против своих вступаешь, Джунгар? - взъелся Захарка. - Погоди,
сочтемся...
- Еще грозишь? - рассердился Фешка и, сломив длинную крапивину,
стебанул ею Амвросина по шее. После чего Харя и Саханский нырнули в пролом
ближнего забора.
- Догоним? - спросил Фешка.
- Домой пора.
- Мне тоже, - согласился Митя.
Толпа на пустыре растаяла. Замешкавшихся поторапливали полицейские:
- Расходитесь, господа. По-прошу!
Верховских уже не было видно. Низовские разбредались, кто в кабак, кто
к семье. Купцы приглашали желающих идти вместе с ними в трактиры. Приказчики
поздравляли друг друга с победой. Митя попрощался с Фешкой и пошел восвояси.
- Вот он, шалопут, - раздался за его спиной голос догнавшей его
Прасковьи. - Куда же ты запропастился, Митенька? Брата не видел? Матушка
волнуется...
Митя ответил, что Пашу не встречал. Скорее всего тот у Андрюши
Серебрякова старинные монеты обменивает. В сопровождении воинственно
настроенной кухарки и добродушно ворчавшего Якова Менделеев-младший пошагал
на Большую Болотную.
В начале ноября заладили нудные дожди со снегом. Потом резко
похолодало: градусник за окном менделеевского дома показывал минус десять.
Курдюмка замерзла, возле плотины дворники залили каток, но выходить на лед
было еще опасно.
Вставили зимние рамы. С дровяного склада привезли два воза двухметровых
поленьев. Ларион и Яков разделывали их во дворе. Двуручная пила послушно
двигалась в их руках. Им помогал вызванный из Аремзянского Игнат. Колуном он
разбивал круглые чурки на разлетавшиеся веером поленья.
Митя и Паша напросились в помощники. Они складывали поленницу. Потом
Митя захотел тоже колоть дрова, но лезвие топора у него часто вязло в
плотной древесине. У брата тоже. Тогда Ларион или Яков брали у мальчиков
топор и ударяли обухом о плаху: неподатливая чурка сдавалась. Да, пилка и
колка дров - истинно мужское дело!
В середине месяца потеплело и снова разверзлись хляби небесные.
Глинистые дороги, особенно за городом, раскисли. Телеги и экипажи застревали
в колдобинах. До дальних деревень добирались только конные.
Наконец грянул стойкий морозец и выпал снежок. Он сыпался целый день и
припорошил деревья, крыши домов. Его сметал резвый восточный ветер... Снегу
было много, и детвора съезжала со склонов холмов и оврагов, с откосов Панина
бугра на санках и лыжах.
Усевшись поудобнее, братья Менделеевы скользили вниз. Когда разносило,
тормозили ногами и все же нередко падали. Выбирались из сугроба и опять
лезли на кручу... Среди детворы, копошащейся на склоне, Фешки не было видно.
И не потому, что от Большой Спасской до Панина бугра далековато... Просто он
отсутствовал в городе...Именно в это время Фешка ехал с обозом до Чукманки:
отец снова послал его на заимку к Галкину.
В Чукманке сына кузнеца привечает крестный Серафим. В его избе гость
отогревается, ест и отсыпается. Снаружи за окном посвистывает ветер. Там
холодно, а в доме уютно и пахнет щами. Однако надо собираться в лес... И вот
уже Серафим и Фешка идут на лыжах к чукманскому болоту, без хлопот
пересекают замерзшую топь и добираются до той самой заимки, где осенью
побывал Фешка. Сейчас на лесном хуторе, опоясанном частоколом, остались
только Егоровна с детьми, ее свекровь и пара сторожевых собак. Ватаги Тараса
Федоровича и след простыл. Фешка поначалу огорчился отсутствию лесовиков, но
хозяйка успокоила, мол, за тобой прийдут.
И точно, к обеду приехал конный - молчаливый парень в яге из оленьего
меха, назвался Петром и сказал, что будет проводником. Он посадил Фешку на
запасную лошадь, и оба подались в путь. Ехали по малоприметной извилистой
дороге. Впереди проводник, за ним мальчишка. Один раз Фешка задремал и
соскользнул из седла в снег. Петр молча помог ему влезть на коня и ехал
затем рядом - там, где позволяла лесная тропа.
"Далеконько запрятался атаман..." - подумалось Фешке. И он не ошибся:
Галкин действительно забился в глушь. Атаман был теперь особо осторожен,
потому что с наступлением морозов болота сделались проходимыми. Часть своих
людей Тарас Федорович распустил по домам, особенно крестьян из ближних
деревень. Оставшиеся зимовали в землянках в Потаповском лесу, без надобности
из чащи не выходили. Пропитание добывали охотой и подледным ловом рыбы на
дальних озерах, кое-что из харчей покупали у надежных мужиков.
- Народу зла не чинить. Мы - не тати, - внушал Галкин своим людям. -
Коли поссоримся с крестьянами, выдадут нас за милую душу...
- Все равно рано или поздно попадемся. Судьба - индейка, а жизнь -
копейка, - мрачно изрек беглый каторжанин Петрович, чей возраст и заслуги
позволяли разговаривать с атаманом на равных. - Скажи, Федорыч, зачем мы в
лесу живем словно волки? Пошто по домам не идем? Или одолеем царскую силу?
- Ты, Петрович, седой, а как маленький, - сердился атаман. - Ну, сломит
нас тобольское и омское начальство, да господа из Петербурга. Все равно
пропадем не напрасно. Правительство забеспокоится: издаст указ, чтобы вышло
пахарю послабление. То-то же... А ты - по домам! В родной деревне тебя
быстро пристав схватит. Наше дело - держаться, а время покажет, чей верх
будет!
Когда проводник и Фешка, сильно озябшие, добрались до землянок, там
гудел праздник. Развлекая отряд, атаман устроил свадьбу, его помощник Ганька
женился на дочери лесника Стеше. Пировали в самой просторной землянке, гости
облепили стол: было тесно. Белокурый молодцеватый Ганька слегка захмелел.
Черноволосая румяная Стеша лишь церемонно касалась губами края рюмки.
- Полно за чарку хвататься! Запрещаю, - сказал атаман жениху. - В
старое время тебе бы ни капли не позволили взять в рот на свадьбе.
Закусывай. Тьма добра на столе!
Угощение и впрямь было обильное. Тесть не поскупился, зарезал к свадьбе
двух баранов, наварил самогона... Гости насытились, приустали от песен и
пляски. Завязалась беседа. Вспомнили утреннее происшествие в заольховской
церкви. Тамошний священник поначалу уперся: не хотел венчать. Опасаюсь, мол,
властей. Однако Галкин настаивал, и поп, вздыхая, открыл двери скромного
сельского храма.
В разгар венчания с улицы крикнули, что едут жандармы. Возникла
сумятица. Галкин, жених и остальные лесовики встали к окнам и к выходу с
пистолетами. Но тревога оказалась напрасной. По деревне проскакал какой-то
военный гонец. Обряд продолжили, правда, атаман посоветовал батюшке
поторапливаться.
Теперь в лесу давешний переполох казался потешным. За свадебным столом
о нем вспомнили и посмеялись. Вместе со всеми улыбался и атаман. Однако
увидев вошедших в землянку проводника и мальчика, посерьезнел. Выбравшись
из-за стола, Галкин повел Петра и Фешку в соседнюю землянку и там спросил о
том, какие принесли вести об Орлике, что в городе.
- В Тобольске без перемен, - отвечал Фешка. - Новых войск не прислали.
Омские драгуны скучают, домой хотят. Живут они в нижнем городе, в пехотной
казарме, а некоторые расселены на постой по избам. Орлика я видел, он мне
записку дал...
Мальчик нагнулся, достал из-за голенища свернутую бумажку. Атаман
прочел и спросил о Северьяне Кожевникове, каковы отцовы думы по этому делу.
- Батя так мыслит: Орлика освободить можно, - горячо откликнулся сын
кузнеца. - Только нападать на конвой возле базара нельзя. Жандармы уже
кое-что проведали. У них в вашем отряде, видно, свой человек есть. Жаль, я
его фамилию не расслышал. Отец советует сделать засаду в другом месте.
Хорошо бы на Завальном кладбище. Арестантов туда гоняют снег разгребать. Там
и лес близко, вам уходить будет легче.
- Мы о северьяновом предложении подумаем, - ответил Тарас Федорович. -
Велика ли охрана, когда острожных в город выводят?
- Раньше два солдата с ними ходили и унтер. А ноне стражу удвоили.
Однако в конвой посылают гарнизонных инвалидов, среди них совсем старые
есть. С ними совладать нетрудно...
- Все-то ты знаешь! - усмехнулся атаман. - Нетрудно? А ты пробовал?
Ладно, шучу... Мои ребята и с молодыми справятся. Отцу передай благодарность
и наказ в лес ко мне больше тебя не посылать. Пусть сам приезжает или моих
людей ждет. О нашей встрече никому ни слова в городе. В дороге остановят,
будут допытываться, где был, отвечай, мол, у крестного в Чукманке. Запомнил,
герой? Ну, иди, отдыхай!
Фешка переночевал в одной из землянок. Перед тем, как заснуть он
размышлял о нелегкой жизни атамана и его людей, о том, что их ждет в
будущем. В Тобольске о них рассказывали страшное, называли "разбойниками", а
они оказались обыкновенными, даже хорошими людьми, хотели добра народу и
ради этого рисковали жизнью...
В землянке истопили печурку, стало тепло. На соседних нарах похрапывал
Петр. Утром проводник разбудил мальчишку. Они наскоро поели и верхами
отправились до Чукманки. В деревне их встретил Серафим, который посадил
мальчика на большаке в попутные сани.
... Розвальни скользили по укатанному зимнику. Пожилой возница косил
глазами на хлопца, потом стянул с себя тулуп и укрыл пассажира. Фешка
согрелся и уснул. Под головой у него лежала котомка, в которой он вез из
отряда шмат сала и плотно закрытый туесок с медом. Перед тем, как заснуть,
он подумал, что Галкин относится к нему по-доброму: распорядился дать
гостинец. И это мальчишке понравилось, а еще больше понравилось намерение
атамана освободить Орлика. Друга в беде не оставляет...Славный человек -
Галкин.
Есть на свете и другие хорошие люди. Например, крестный или даже этот
молчаливый возница, уступивший свой тулуп. Выходило, что добрых людей
больше, чем вредных. Утешенный этой мыслью, Фешка заснул. Дыхание его
выровнялось. Он погрузился в тот особенный, глубокий сон, какой бывает лишь
у детей на свежем морозном воздухе...
За окном подвывает декабрьская метель. На улице - студено, а в доме
Менделеевых прохладно: печи протоплены, но еще не прогрелся воздух,
охладившийся за ночь. Утренний свет сочится в комнаты сквозь оконные
занавеси, сшитые из синего штофа.
Еще рано, но уже пробудились и занялись делами скотница, кухарка и
кучер. Одновременно с ними поднялась Марья Дмитриевна: всюду нужны ее
хозяйский глаз и умелые руки. Чуть позже встали Иван Павлович и Полинька,
вскоре ушедшая к заутрене в церковь Семи Отроков. Начали новый день Лиза и
Маша. Яков за воротами уже счищал лед с тротуара. И только Паша и Митя еще
досматривали у себя в мезонине последние сны. Скоро поднимут и их...
Марья Дмитриевна уже помогла Прасковье испечь хлеб, послала на базар за
провизией Лизу. Когда дочь выезжала на бричке со двора, госпожа Менделеева
окликнула кучера и осведомилась: не пора ли перековать лошадей.
- Как прикажете, - ответствовал Ларион. - Однако копыта по льду
скользят...
- Так отведи коней к кузнецу.
- Можно. Только Никиту с Кузнечной жеребец зашиб: в больницу отвезли
мужика. А Ванюха Королинский в запой ударился. Теперь неделю гудеть будет.
- Кто же работу выполнит?
- Есть еще мастер. На Большой Спасской - Северьян Кожевников. Его сынок
еще к нашему Мите шастает...
- Как же! Знаю. Так ты переговори с его отцом. А пока счастливый путь!
Бричка уехала, Марья Дмитриевна поднялась в мезонин и стянула с сыновей
одеяла:
- Поднимайтесь, лежебоки! Мыться и завтракать!
Мальчики уловили категорические нотки в голосе матери и быстро встали.
А потом - обычная утренняя спешка. Марья Дмитриевна поторапливает сыновей за
завтраком, спрашивает, взяли ли нужные учебники и тетради, помогает в
передней одевать шинели, шапки, повязывать шарфы. Она делает это по давней
привычке с тех пор, когда дети были еще маленькие, и не думает о том, что
они вполне могут одеться сами.
...Братья Менделеевы прибежали в гимназию, когда до построения на
утреннюю молитву оставалась минута. И вот служба отца Льва. Развод по
классам... Гимназисты идут строем, попарно. Впереди Мити оказывается
Амвросин. Менделеев нарочно наступает ему на пятку:
- Ты, Харя, за что вчера на Курдюмке лежачего пацаненка бил? С тобой
Егор Саханский был.
- Кончай, Джунгар! А пацана били за вредность. Егор ему в ухо въехал,
тот упал, а лягается, зараза. Вот и добавили...
- Но лежачих не бьют?
Вместо ответа Амвросин пихнул Митю локтем, и получил сдачи -
подзатыльник. Ближайшие пары гимназистов не обратили внимания на этот "обмен
любезностями". Экая невидаль! В классах постоянно задираются и толкаются.
Однако конфликт был замечен, и никем иным, как самим директором, случайно
вошедшим в сей момент в зал.
Ага, Менделеев стукнул Амвросина! Качурин немедленно вмешался:
- Подойдите ко мне, забияки! Стой прямо, Менделеев. Разве можно бить
товарища?
- Серый волк ему товарищ, - набычившись, ответил Митя.
- Оскорбляешь Амвросина даже в присутствии директора? Иван Осипович,
проводи молодца ко мне в кабинет. Пусть на него посмотрят учителя. Они там
собираются на педсовет.
Малые советы бывали два раза в неделю, перед началом уроков. На них
- Не занедужил бы в пути Иван Павлович, - беспокоилась Марья
Дмитриевна. - Слабоват он здоровьем стал в последние годы. А раньше был
орел. Зимой без рубашки подчас ходил, это на нашем-то сибирском морозе...
- Возраст никого не красит, - поддакнула Прасковья. - Бог милостив,
вернется благополучно, не впервой в Омск ездит. Я больше о Полиньке
беспокоюсь, хотя ей и полегчало. Вишь, опять к Непряхиной подалась... Правду
скажу: тает она словно ледок на вешнем солнышке. Ну, впрямь, сосулечка
хрустальная.
- Не береди душу, Параша! - вздохнула Марья Дмитриевна. - Сама вижу:
больна Полюшка и телом, и духом. В ее беде себя виню. Все силы и время
заводу отдавала. Мало за детьми присматривала, хотя всегда помнила о них.
Воспитывала по-христиански, по обычаю родителей наших. Только проповедь моя
затронула их сердца по-разному. В Поле такой ответный огонь вспыхнул, какого
и возжечь не желала. Теперь она полдня молится, полдня бедным помогает. Да
видит - всем не помочь. От того и мается...
- Горя-то вокруг - море. А Поля словно святая.
- Святая и есть. Позапрошлой весной совсем собралась в монастырь
податься, еле упросила остаться. Мол, и отсюда будет слышна твоя молитва.
Покорилась, но в церковь зачастила. В любую погоду утром и вечером - в храм.
Молится, стоя на коленях, пол-то бывает холодный. Застудилась...
- Кусок хлеба не съест - нищим отдаст. Они за нее на паперти бога
молят. А ей, видать, лестно...
- Не ради лести старается Аполлинария, о сирых радеет. Только почему ей
самой счастья нет? - Марья Дмитриевна приложила к глазам платок.
Кухарка поспешила сменить тему разговора, спросив: приготовить ли к
обеду салат.
- Его целая миска от завтрака осталась, - успокаиваясь, ответила Марья
Дмитриевна. - Разве что блинов испечь? Со сметаной и поедим. Принеси-ка ее
из погреба.
Прасковья, шаркая шлепанцами, отправилась в переднюю. Натянула
телогрейку и через заднюю дверь вышла во двор. День был прохладный,
безветренный. Слышалось, как в конюшне взбрыкивали лошади, шуршали сеном в
яслях. В хлеву коровы ритмично и звучно перетирали жвачку. Раз-другой
суматошно шарахнулись овцы и затихли...
Кухарка отворила дверь погреба и, нащупывая в полутьме ногой ступени,
спустилась на земляной, влажный пол. В полутемном погребе, заставленном
боченками, ящиками, кринками, было холодно и пахло плесенью. Прасковья
привычно нашла на полке нужную кринку и выбралась наружу.
- Не испортилась ли? - засомневалась кухарка.
Она попробовала сметану и охнула: в кринке закупалась мышь. Первой
мыслью стряпухи было выплеснуть сметану в помойку, но затем она решила
посоветоваться с хозяйкой, вдруг та распорядится иначе. В последние годы
Менделеевы жили скромнее, чем раньше. После возвращения из Аремзянского в
Тобольск на постоянное жительство стеклянный завод прежнего дохода не давал.
Да и условия их жизни в городе изменились. Лошадей, кроме трех, пришлось
продать. Из прочей живности оставили двух дойных коров, не считая телок,
десяток овец, трех свиней... Марья Дмитриевна теперь реже выезжала из дома с
визитами, посещала только близких родственников и друзей, больше внимания
уделяла детям, особенно мальчикам.
Войдя в гостиную, служившую хозяйке и кабинетом, Прасковья
осведомилась:
- Вылить сметану или нет? В нее мышь попала.
Марья Дмитриевна стояла за ореховой конторкой и собиралась что-то
писать. Она подняла голову:
- Разумеется, выплесни, Параша. Нет, пожалуй, отдай поросятам. А блины
будем есть с брусничным вареньем. Только и дела. Лучше скажи мне, что за шум
на улице? Опять сошлись драчуны на Курдюмке?
- Угадала, матушка. Кулачный бой ноне, - подтвердила Прасковья. -
Мужики с Большой Болотной тоже туда подались. Иные на бойцов поглазеть, иные
сами не утерпят, ввяжутся...
- Кому, что нравится, - сказала Марья Дмитриевна. - Меня другое
беспокоит: где Паша и Митя?
- Должно быть, по городу болтаются. Может, уже на Курдюмке.
- Пусть за ними сходит Яша, - распорядилась хозяйка.
Слуга Яков был для Паши и Мити вроде дядьки. Он присматривал за ними,
прививал им хозяйственные навыки, стремясь научить тому, что умел сам. А
умел Яков многое. Числясь лакеем, при необходимости плотничал, столярничал,
косил вместе с Ларионом траву, стерег сад. Если заболевал кучер, то ездил на
бричке и обихаживал лошадей. Спокойный, покладистый, с годами Яков сделался
в доме незаменимым человеком.
- Если Яша найдет наших колобродников, то пусть велит им немедленно
идти домой, - наказывала Марья Дмитриевна. - А лучше ступай с ним: вдвоем
искать сподручнее.
Яков и Прасковья вскоре ушли, а госпожа Менделеева вновь погрузилась в
мир цифр, подсчитывая заводские доходы и расходы. Делала она это быстро, в
уме, и пользовалась счетами нечасто. Впрочем, сегодня перо по бумаге
двигалось медленнее обычного: Марья Дмитриевна беспокоилась за сыновей. Ох,
эти мальчишки! Сколько раз им говорено, чтобы не уходили слишком далеко от
дома и не лезли во всякие заварушки... Она извлекла из ящика стола чистой
лист бумаги, обмакнула перо в чернильницу и принялась сочинять письмо в
Омск:
"Любезнейшие Яков Семенович и Катенька!
Благодарю Олечку и Ванечку за письма. (Тут она подумала, что дочь и сын
могли бы слать письма чаще и не пропускать почты.) Письма ваши - мое
утешение..."
Она кратко уведомила омичей о своих заводских и домашних заботах и
завершила послание привычной фразой: "Заочно вас целую и посылаю мое
родительское благословение детям".
Сознание исполненного долга несколько приподняло настроение Марьи
Дмитриевны. Ей вспомнилась недавняя поездка в Омск, милые лица родных...
Однако, отдаленный прерывистый гул, проникавший в комнату с улицы, прервал
ход ее мыслей. Она вложила вчетверо сложенный лист в конверт и налепила
облатку. "Сама снесу в почтовую контору, - решила Марья Дмитриевна, - на
обратном пути забегу на Курдюмку, гляну: нет ли там моих...
Выходя из калитки на улицу, она столкнулась с Петром Дмитриевичем
Жилиным, который, узнав о ее намерениях, любезно предложил себя в спутники.
Получив согласие, он с благодарностью взглянул на Марью Дмитриевну, ибо
давно был к ней неравнодушен, но скрывал свое чувство.
Обширный, ровный, поросший травой и лопухами пустырь с одной стороны
примыкал к базару, а с другой к берегу неширокой Курдюмки. На нем обычно
паслись козы, бродили свиньи, да порой играли мальчишки. Однако в те дни,
когда на пустыре сходились кулачные бойцы, все здесь оживало, сюда стекались
сотни зрителей.
Митя и Фешка, протискиваясь сквозь толпу, пробрались в первый ряд
зевак: бой был уже в разгаре. Зрительские страсти нарастали. Кое-кто из
наблюдавших за молодецкой потехой, сбросив кафтан или поддевку, бросался
гущу дравшихся. Через несколько минут этого человека уже нельзя было
отличить от тех, кто вступил в драку раньше: на нем также лентами висела
рубаха или ее вообще уже не было, и также цвели на лице синяки.
Бои проходили обычно с переменным успехом. В этот раз заметно одолевали
верховские. Стенка уже распалась. Мелькали кулаки, раздавались хриплые
выкрики. Картина была жутковатая и вместе с тем чем-то привлекательная. В
бою тоболяки показывали силу и удаль...Потеха на Курдюмке отличалась от
заурядных кабацких драк. Тут еще придерживались дедовских правил. Не били
упавших и тех, кто сам сел на землю. Запрещалось пускать в ход палки и
камни, ножи и кастеты. Прогоняли с Курдюмки пьяных (последнее правило начали
все чаще нарушать), не трогали женщин, которые кидались прикрыть собой мужа
или брата, когда тому приходилось очень туго.
Начинали заваруху мальчишки, потом в нее втягивались их старшие братья,
наконец, топая сапожищами, бежали на помощь сыновьям отцы. Мужики
выстраивали стенку, чтобы их легко не обошли с боков. Бахвалясь силой и
ловкостью, тузили друг друга, кровавили носы, рвали рубахи...
Пять лет назад на Курдюмке был смертный случай, и тогдашний гражданский
губернатор Талызин запретил опасную забаву. По его приказу полиция разгоняла
забияк. Но когда строгий Иван Дмитриевич ушел в отставку, то все постепенно
вернулось на прежнюю стезю. Городовые, народ местный, считались со старым
обычаем и являлись на пустырь к концу боя, издали оповещая о своем
приближении трелями свистков, заслышав которые бойцы разбегались. Стражи
порядка хватали двух-трех замешкавшихся и везли на извозчичьих пролетках в
околоток.
Пока еще полицейского пересвиста еще не доносилось. Зрители смотрели на
бой с интересом. Стоявший рядом с Митей и Фешкой мещанин, грызя семечки,
говорил:
- Не завелись мужики, без огонька бьются. Да и мало их: менее сотни
будет...
- Не горюй, дядя, - еще народ набежит, - утешил мещанина Фешка.
Он не ошибся. Со стороны дровяного рынка спешили пристанские грузчики,
впереди Кузя-крючник.
- Сейчас верховским прийдется туго, - заметил Митя с видом знатока.
- Выдюжат, наши - народ крепкий, - сказал Фешка.
В нагорной части города обитало немало стойкого люда. Там, на Большой и
Малой Спасских, Петропавловской, Лесной и других улицах, в безымянных
переулках, выросших возле вала и за ним, селились землекопы, каменщики,
плотники, прочий рабочий люд. Но обитал он и в нижнем посаде. И там жило
немало крепких мужиков - рыбаков, сплавщиков, гончаров...Рядом с ними
селились купцы, просолы. Вблизи казарм снимали квартиры офицеры с семьями.
Духовенство жило по соседству с храмами и семинарией. Воспитанники последней
нередко втягивались в бои на Курдюмке.
В свою обитель будущие священнослужители возвращались в порванных
рясах, с расквашенными носами. Если о случившемся узнавал архиепископ
Георгий. То требовал строго наказать драчливых бурсаков. Однако семинарское
начальство, помня о собственной юности, часто их покрывало. А если это не
удавалось, по возможности смягчало кару.
Среди великовозрастных бурсаков встречались настоящие богатыри.
Отменным здоровьем они обычно были обязаны доброй наследственности: попы
имели право жениться лишь раз, а потому подбирали себе в супруги девиц
крепких, цветущих. И так из поколения в поколение...
Но даже участие семинарских силачей не гарантировало низовским победу.
Они обычно одерживали ее только тогда, когда на их стороне выступали
иртышские грузчики. Последние иногда колебались: кого поддержать? И тогда их
старательно улещивали купцы:
- Чего мнетесь? Али вы не низовские. Поди нагорных побаиваетесь? Будем
заединщиками!
- Подгорный подгорному - рознь. - отвечали пристанские. - Вы вон какие
гладкие, а в нас костей больше...
- Крючники всегда за низовских стояли. Одолеем верховских, будет всем
бочка вина и две пива...
И соблазнялись крючники, и распаляли в себе боевой дух. Стеной перли на
верхнепосадских бойцов. Вот и сейчас после появления Кузьмы Сухачева с
дружками нагорные попятились. Некоторые уже побежали с пустыря. Только на
середине его держалась кучка самых упорных - Северьян Кожевников и еще
несколько человек.
- Дай им, Кузя! Они драпают, жми до конца! - подначивали из толпы.
И вожак грузчиков "давал". Он ударил Северьяна по скуле пудовым
кулаком. Кузнец упал, но тут же поднялся со словами:
- Здоров черт. Но и сам держись...
Кожевников обманно замахнулся левой рукой, а ударил правой снизу.
Кузьма опустился на землю. Грузчики - четверо на одного - одолевали кузнеца.
- Батя, уходи! - крикнул Фешка и метнулся к отцу.
Но Северьян, словно матерый волк охотничьих собак, стряхнул с себя
напавших и вместе с двумя товарищами побежал к Прямскому всходу. Человек
пять низовских бросились их догонять, однако быстро остыли и повернули
назад. Уже раздавались свистки городовых. Бойцы и зрители расходились.
Только разгоряченные мальчишки еще продолжали сводить счеты. Какой-то
верховский пацан, удирая, споткнулся и упал. Его тут же настигли двое
подгорных и принялись пинать.
- Лежачего бьют! - возмутился Митя.
- А лупят-то ваши, гимназисты, - заметил Фешка.
Приблизившись, они узнали в одном из напавших Амвросина. Вторым
оказался Егорка Саханский, парень не злой, но попавший под влияние Хари.
- Отвали от малого, - Менделеев оттеснил Амвросина в сторону. - А ты,
хлопец, чего разлегся? Тикай, пока мы здесь...
Верховcкий не заставил себя долго упрашивать и дал стрекача.
- Против своих вступаешь, Джунгар? - взъелся Захарка. - Погоди,
сочтемся...
- Еще грозишь? - рассердился Фешка и, сломив длинную крапивину,
стебанул ею Амвросина по шее. После чего Харя и Саханский нырнули в пролом
ближнего забора.
- Догоним? - спросил Фешка.
- Домой пора.
- Мне тоже, - согласился Митя.
Толпа на пустыре растаяла. Замешкавшихся поторапливали полицейские:
- Расходитесь, господа. По-прошу!
Верховских уже не было видно. Низовские разбредались, кто в кабак, кто
к семье. Купцы приглашали желающих идти вместе с ними в трактиры. Приказчики
поздравляли друг друга с победой. Митя попрощался с Фешкой и пошел восвояси.
- Вот он, шалопут, - раздался за его спиной голос догнавшей его
Прасковьи. - Куда же ты запропастился, Митенька? Брата не видел? Матушка
волнуется...
Митя ответил, что Пашу не встречал. Скорее всего тот у Андрюши
Серебрякова старинные монеты обменивает. В сопровождении воинственно
настроенной кухарки и добродушно ворчавшего Якова Менделеев-младший пошагал
на Большую Болотную.
В начале ноября заладили нудные дожди со снегом. Потом резко
похолодало: градусник за окном менделеевского дома показывал минус десять.
Курдюмка замерзла, возле плотины дворники залили каток, но выходить на лед
было еще опасно.
Вставили зимние рамы. С дровяного склада привезли два воза двухметровых
поленьев. Ларион и Яков разделывали их во дворе. Двуручная пила послушно
двигалась в их руках. Им помогал вызванный из Аремзянского Игнат. Колуном он
разбивал круглые чурки на разлетавшиеся веером поленья.
Митя и Паша напросились в помощники. Они складывали поленницу. Потом
Митя захотел тоже колоть дрова, но лезвие топора у него часто вязло в
плотной древесине. У брата тоже. Тогда Ларион или Яков брали у мальчиков
топор и ударяли обухом о плаху: неподатливая чурка сдавалась. Да, пилка и
колка дров - истинно мужское дело!
В середине месяца потеплело и снова разверзлись хляби небесные.
Глинистые дороги, особенно за городом, раскисли. Телеги и экипажи застревали
в колдобинах. До дальних деревень добирались только конные.
Наконец грянул стойкий морозец и выпал снежок. Он сыпался целый день и
припорошил деревья, крыши домов. Его сметал резвый восточный ветер... Снегу
было много, и детвора съезжала со склонов холмов и оврагов, с откосов Панина
бугра на санках и лыжах.
Усевшись поудобнее, братья Менделеевы скользили вниз. Когда разносило,
тормозили ногами и все же нередко падали. Выбирались из сугроба и опять
лезли на кручу... Среди детворы, копошащейся на склоне, Фешки не было видно.
И не потому, что от Большой Спасской до Панина бугра далековато... Просто он
отсутствовал в городе...Именно в это время Фешка ехал с обозом до Чукманки:
отец снова послал его на заимку к Галкину.
В Чукманке сына кузнеца привечает крестный Серафим. В его избе гость
отогревается, ест и отсыпается. Снаружи за окном посвистывает ветер. Там
холодно, а в доме уютно и пахнет щами. Однако надо собираться в лес... И вот
уже Серафим и Фешка идут на лыжах к чукманскому болоту, без хлопот
пересекают замерзшую топь и добираются до той самой заимки, где осенью
побывал Фешка. Сейчас на лесном хуторе, опоясанном частоколом, остались
только Егоровна с детьми, ее свекровь и пара сторожевых собак. Ватаги Тараса
Федоровича и след простыл. Фешка поначалу огорчился отсутствию лесовиков, но
хозяйка успокоила, мол, за тобой прийдут.
И точно, к обеду приехал конный - молчаливый парень в яге из оленьего
меха, назвался Петром и сказал, что будет проводником. Он посадил Фешку на
запасную лошадь, и оба подались в путь. Ехали по малоприметной извилистой
дороге. Впереди проводник, за ним мальчишка. Один раз Фешка задремал и
соскользнул из седла в снег. Петр молча помог ему влезть на коня и ехал
затем рядом - там, где позволяла лесная тропа.
"Далеконько запрятался атаман..." - подумалось Фешке. И он не ошибся:
Галкин действительно забился в глушь. Атаман был теперь особо осторожен,
потому что с наступлением морозов болота сделались проходимыми. Часть своих
людей Тарас Федорович распустил по домам, особенно крестьян из ближних
деревень. Оставшиеся зимовали в землянках в Потаповском лесу, без надобности
из чащи не выходили. Пропитание добывали охотой и подледным ловом рыбы на
дальних озерах, кое-что из харчей покупали у надежных мужиков.
- Народу зла не чинить. Мы - не тати, - внушал Галкин своим людям. -
Коли поссоримся с крестьянами, выдадут нас за милую душу...
- Все равно рано или поздно попадемся. Судьба - индейка, а жизнь -
копейка, - мрачно изрек беглый каторжанин Петрович, чей возраст и заслуги
позволяли разговаривать с атаманом на равных. - Скажи, Федорыч, зачем мы в
лесу живем словно волки? Пошто по домам не идем? Или одолеем царскую силу?
- Ты, Петрович, седой, а как маленький, - сердился атаман. - Ну, сломит
нас тобольское и омское начальство, да господа из Петербурга. Все равно
пропадем не напрасно. Правительство забеспокоится: издаст указ, чтобы вышло
пахарю послабление. То-то же... А ты - по домам! В родной деревне тебя
быстро пристав схватит. Наше дело - держаться, а время покажет, чей верх
будет!
Когда проводник и Фешка, сильно озябшие, добрались до землянок, там
гудел праздник. Развлекая отряд, атаман устроил свадьбу, его помощник Ганька
женился на дочери лесника Стеше. Пировали в самой просторной землянке, гости
облепили стол: было тесно. Белокурый молодцеватый Ганька слегка захмелел.
Черноволосая румяная Стеша лишь церемонно касалась губами края рюмки.
- Полно за чарку хвататься! Запрещаю, - сказал атаман жениху. - В
старое время тебе бы ни капли не позволили взять в рот на свадьбе.
Закусывай. Тьма добра на столе!
Угощение и впрямь было обильное. Тесть не поскупился, зарезал к свадьбе
двух баранов, наварил самогона... Гости насытились, приустали от песен и
пляски. Завязалась беседа. Вспомнили утреннее происшествие в заольховской
церкви. Тамошний священник поначалу уперся: не хотел венчать. Опасаюсь, мол,
властей. Однако Галкин настаивал, и поп, вздыхая, открыл двери скромного
сельского храма.
В разгар венчания с улицы крикнули, что едут жандармы. Возникла
сумятица. Галкин, жених и остальные лесовики встали к окнам и к выходу с
пистолетами. Но тревога оказалась напрасной. По деревне проскакал какой-то
военный гонец. Обряд продолжили, правда, атаман посоветовал батюшке
поторапливаться.
Теперь в лесу давешний переполох казался потешным. За свадебным столом
о нем вспомнили и посмеялись. Вместе со всеми улыбался и атаман. Однако
увидев вошедших в землянку проводника и мальчика, посерьезнел. Выбравшись
из-за стола, Галкин повел Петра и Фешку в соседнюю землянку и там спросил о
том, какие принесли вести об Орлике, что в городе.
- В Тобольске без перемен, - отвечал Фешка. - Новых войск не прислали.
Омские драгуны скучают, домой хотят. Живут они в нижнем городе, в пехотной
казарме, а некоторые расселены на постой по избам. Орлика я видел, он мне
записку дал...
Мальчик нагнулся, достал из-за голенища свернутую бумажку. Атаман
прочел и спросил о Северьяне Кожевникове, каковы отцовы думы по этому делу.
- Батя так мыслит: Орлика освободить можно, - горячо откликнулся сын
кузнеца. - Только нападать на конвой возле базара нельзя. Жандармы уже
кое-что проведали. У них в вашем отряде, видно, свой человек есть. Жаль, я
его фамилию не расслышал. Отец советует сделать засаду в другом месте.
Хорошо бы на Завальном кладбище. Арестантов туда гоняют снег разгребать. Там
и лес близко, вам уходить будет легче.
- Мы о северьяновом предложении подумаем, - ответил Тарас Федорович. -
Велика ли охрана, когда острожных в город выводят?
- Раньше два солдата с ними ходили и унтер. А ноне стражу удвоили.
Однако в конвой посылают гарнизонных инвалидов, среди них совсем старые
есть. С ними совладать нетрудно...
- Все-то ты знаешь! - усмехнулся атаман. - Нетрудно? А ты пробовал?
Ладно, шучу... Мои ребята и с молодыми справятся. Отцу передай благодарность
и наказ в лес ко мне больше тебя не посылать. Пусть сам приезжает или моих
людей ждет. О нашей встрече никому ни слова в городе. В дороге остановят,
будут допытываться, где был, отвечай, мол, у крестного в Чукманке. Запомнил,
герой? Ну, иди, отдыхай!
Фешка переночевал в одной из землянок. Перед тем, как заснуть он
размышлял о нелегкой жизни атамана и его людей, о том, что их ждет в
будущем. В Тобольске о них рассказывали страшное, называли "разбойниками", а
они оказались обыкновенными, даже хорошими людьми, хотели добра народу и
ради этого рисковали жизнью...
В землянке истопили печурку, стало тепло. На соседних нарах похрапывал
Петр. Утром проводник разбудил мальчишку. Они наскоро поели и верхами
отправились до Чукманки. В деревне их встретил Серафим, который посадил
мальчика на большаке в попутные сани.
... Розвальни скользили по укатанному зимнику. Пожилой возница косил
глазами на хлопца, потом стянул с себя тулуп и укрыл пассажира. Фешка
согрелся и уснул. Под головой у него лежала котомка, в которой он вез из
отряда шмат сала и плотно закрытый туесок с медом. Перед тем, как заснуть,
он подумал, что Галкин относится к нему по-доброму: распорядился дать
гостинец. И это мальчишке понравилось, а еще больше понравилось намерение
атамана освободить Орлика. Друга в беде не оставляет...Славный человек -
Галкин.
Есть на свете и другие хорошие люди. Например, крестный или даже этот
молчаливый возница, уступивший свой тулуп. Выходило, что добрых людей
больше, чем вредных. Утешенный этой мыслью, Фешка заснул. Дыхание его
выровнялось. Он погрузился в тот особенный, глубокий сон, какой бывает лишь
у детей на свежем морозном воздухе...
За окном подвывает декабрьская метель. На улице - студено, а в доме
Менделеевых прохладно: печи протоплены, но еще не прогрелся воздух,
охладившийся за ночь. Утренний свет сочится в комнаты сквозь оконные
занавеси, сшитые из синего штофа.
Еще рано, но уже пробудились и занялись делами скотница, кухарка и
кучер. Одновременно с ними поднялась Марья Дмитриевна: всюду нужны ее
хозяйский глаз и умелые руки. Чуть позже встали Иван Павлович и Полинька,
вскоре ушедшая к заутрене в церковь Семи Отроков. Начали новый день Лиза и
Маша. Яков за воротами уже счищал лед с тротуара. И только Паша и Митя еще
досматривали у себя в мезонине последние сны. Скоро поднимут и их...
Марья Дмитриевна уже помогла Прасковье испечь хлеб, послала на базар за
провизией Лизу. Когда дочь выезжала на бричке со двора, госпожа Менделеева
окликнула кучера и осведомилась: не пора ли перековать лошадей.
- Как прикажете, - ответствовал Ларион. - Однако копыта по льду
скользят...
- Так отведи коней к кузнецу.
- Можно. Только Никиту с Кузнечной жеребец зашиб: в больницу отвезли
мужика. А Ванюха Королинский в запой ударился. Теперь неделю гудеть будет.
- Кто же работу выполнит?
- Есть еще мастер. На Большой Спасской - Северьян Кожевников. Его сынок
еще к нашему Мите шастает...
- Как же! Знаю. Так ты переговори с его отцом. А пока счастливый путь!
Бричка уехала, Марья Дмитриевна поднялась в мезонин и стянула с сыновей
одеяла:
- Поднимайтесь, лежебоки! Мыться и завтракать!
Мальчики уловили категорические нотки в голосе матери и быстро встали.
А потом - обычная утренняя спешка. Марья Дмитриевна поторапливает сыновей за
завтраком, спрашивает, взяли ли нужные учебники и тетради, помогает в
передней одевать шинели, шапки, повязывать шарфы. Она делает это по давней
привычке с тех пор, когда дети были еще маленькие, и не думает о том, что
они вполне могут одеться сами.
...Братья Менделеевы прибежали в гимназию, когда до построения на
утреннюю молитву оставалась минута. И вот служба отца Льва. Развод по
классам... Гимназисты идут строем, попарно. Впереди Мити оказывается
Амвросин. Менделеев нарочно наступает ему на пятку:
- Ты, Харя, за что вчера на Курдюмке лежачего пацаненка бил? С тобой
Егор Саханский был.
- Кончай, Джунгар! А пацана били за вредность. Егор ему в ухо въехал,
тот упал, а лягается, зараза. Вот и добавили...
- Но лежачих не бьют?
Вместо ответа Амвросин пихнул Митю локтем, и получил сдачи -
подзатыльник. Ближайшие пары гимназистов не обратили внимания на этот "обмен
любезностями". Экая невидаль! В классах постоянно задираются и толкаются.
Однако конфликт был замечен, и никем иным, как самим директором, случайно
вошедшим в сей момент в зал.
Ага, Менделеев стукнул Амвросина! Качурин немедленно вмешался:
- Подойдите ко мне, забияки! Стой прямо, Менделеев. Разве можно бить
товарища?
- Серый волк ему товарищ, - набычившись, ответил Митя.
- Оскорбляешь Амвросина даже в присутствии директора? Иван Осипович,
проводи молодца ко мне в кабинет. Пусть на него посмотрят учителя. Они там
собираются на педсовет.
Малые советы бывали два раза в неделю, перед началом уроков. На них