— Отлично сказано, сэр, — одобрил Шанахэн.
   — Но преступите пределы дозволенного, продолжает Разум, и я умываю руки. Гашу свет и запираю ставни. Короче, прикрываю лавочку. Я вернусь только тогда, когда мне предложат нечто, что я готов буду принять. Вы следите за моей мыслью?
   — Вернется, непременно вернется. Повеселимся вдоволь, он и вернется.
   — Но душа, эго, animus, — продолжал Орлик, — это нечто совсем иное, чем тело. Душевные терзания похожи на лабиринт. Если мы сравним тело с настоящим временем изъявительного наклонения, то у души, помимо этого, есть память, то есть прошлое, есть настоящее и будущее. Я приберег для мистера Треллиса изысканнейшие душевные терзания. Я уязвлю его плюскуамперфектом.
   — Плюс... квам... префект, — несколько неуверенно повторил Шанахэн, — это, конечно, прекрасно. Кто ж с этим спорит? Разве что уж совсем невежда. Но, знаете, эта ваша задумка витает, так сказать, в заоблачных высях, парит, так сказать, в облаках. По вам-то это, может, и хорошо, но всем остальным без лестницы не обойтись. Верно, мистер Ферриски?
   — Лестница этак футов на сорок, — ответил Ферриски.
   — Итак, подведем вкратце кое-какие итоги, — Ламонт простер руку и обратился к Орлику тихим, проникновенным голосом:— Простенькая, но со вкусом история, вот что нам нужно, сэр, — сказал он. — Именно такая пригодится, когда дело дойдет до дела, вы меня понимаете? Простенько, но со вкусом, и побольше бритв, понимаете? Полоснуть бритвой по поджилкам, вот это будет самое то!
   Облокотившись на стол, Орлик обхватил правой рукой подбородок.
 
   Истолкование вышеупомянутого жеста. Признак крайней озабоченности и глубокого раздумья.
 
   — Допускаю, — произнес он наконец, — допускаю, что в том, что вы говорите, есть своя доля истины. Порою...
   — Совершенно верно, — мгновенно подхватил Шанахэн, не давая Орлику договорить и продолжая развивать собственную мысль, — совершенно верно, вы не должны забывать о человеке с улицы, о простом прохожем. Допустим, я пойму вас, и мистер Ламонт поймет вас, и мистер Ферриски тоже, но как же быть с простым прохожим? Клянусь, вам придется двигаться очень медленно, если вы хотите, чтобы он уследил за вами. Для него и улитка-то слишком быстро ползает, ему и за улиткой-то не угнаться.
   Орлик отвел руку и провел ладонью по лбу.
   — Разумеется, я могу начать все сначала, — сказал он, голос его звучал несколько устало, — но тогда придется пожертвовать очень неплохими кусками.
   — Ну конечно, вы можете начать все сначала, — сказал Шанахэн, — и ничего страшного. Я-то побольше вас на свете прожил и знаю, что говорю: ничего нет стыдного, если человек вдруг допускает фальстарт. Попробуем еще разок. А, ребята?
   — Попробуем, — согласился Ферриски.
   — Ну хорошо, уговорили, — сказал Орлик.
 
   Утро вторника, пришедшее со стороны Дандрама и Фостер-авеню, было солоноватым и свежим после своего долгого путешествия над морями и океанами, золотистый солнечный проливень в неурочный час пробудил пчел, которые, жужжа, отправились по своим каждодневным делам. Маленькие комнатные мушки устроили в амбразурах окон блистательное цирковое представление, бесстрашно взлетая на невидимых трапециях в косых лучах солнца, как в огнях рампы.
   Дермот Треллис лежал в своей кровати на грани сна и яви, и глаза его загадочно мерцали. Руки безвольно покоились вдоль тела, а ноги, словно лишенные суставов, тяжело раскинутые, были вытянуты и упирались в изножье кровати. Диафрагма, с ритмичностью метронома сокращавшаяся в такт его дыханию, мерно приподнимала ворох стеганых одеял. Иными словами, он пребывал в умиротворенном состоянии.
   Его дом, стоявший на берегу Большого канала, представлял собой роскошное, похожее на дворец здание с семнадцатью окнами по переднему фасаду и по меньшей мере вдвое большим их числом по заднему. Его давним обыкновением было никогда не покидать дома и даже не открывать дверь, чтобы выйти или впустить внутрь немного свежего воздуха и света. Ставни на окне его спальни всегда были закрыты в дневное время, и проницательный глаз мог бы подметить, что даже тогда, когда на улице ярко светило солнце, в спальне горел газовый рожок. Мало кто видел его в лицо, а поскольку у стариков память слабая, то они тоже вряд ли могли бы сказать, как он выглядел, когда им в последний раз пришлось лицезреть его. Он никогда не открывал дверей на стук нищих и уличных музыкантов, сам же, случалось, покрикивал на людей, проходивших под его окном. Всем было прекрасно известно, что он замешан не в одном мошенничестве, и лишь самые простодушные дивились тому, что он так не выносит солнечного света.
   Он попирал законы Божий, и вот каков краткий перечень злодеяний, совершенных им в те дни, когда он еще имел обыкновение выходить из дому:
   Он совращал школьниц с пути истинного, рассказывая им грязные истории и шепча на ухо кощунственные стихи.
   Чистота святости была ему ненавистна.
 
   — Не слишком ли длинный получается списочек, сэр? — спросил Ферриски.
   — Можете не сомневаться, — ответил Орлик. — Я еще только приступил.
   — А как насчет Каталога?
   — Что ж, Каталог — это весьма остроумно, — поспешил согласиться Ламонт. — Перекрестные ссылки, двойная бухгалтерия, короче, тут тебе и дебет, и кредит — все разом. Каково ваше мнение, мистер Орлик? Что скажете?
   — Каталог его грехов? Вы это имели в виду? — спросил Орлик.
   — Так вы поняли? — озабоченно переспросил Ферриски.
   — С вашего позволения, полагаю, что понял. ПЬЯНСТВО — подвержен на все сто. ЦЕЛОМУДРИЕ — явно недоставало. Я правильно уловил вашу мысль, мистер Ферриски?
   — Прекрасно звучит, джентльмены, — сказал Ламонт, — просто прекрасно, по моему скромному разумению. Сегодня публика ищет в книжках всяких пикантных штучек. Вы не обращали внимания?
   — О, мы еще такого насочиняем, только держись!
   — Посмотрим, — сказал Орлик.
 
   Он попирал законы Божий, и вот каков краткий перечень злодеяний, совершенных им в те дни, когда он еще имел обыкновение выходить из дому на свет Божий:
   АНТРАКС (язва моровая): не обращал никакого внимания на правила перемещения зараженных животных.
   МАЛЬЧИКИ: подозрительные шушуканья с уличными огольцами.
   НЕЧИСТОПЛОТНОСТЬ: отличался духовной, умственной и физической и бахвалился ею на все лады.
   РАЗГОВОРЫ: непристойные беседы по телефону с безызвестными сотрудницами Почтово-телеграфного управления.
   ЭКЛЕКТИЧНОСТЬ: практиковал в своих любовных интрижках.
   — Завершение этого перечня в подобающем алфавитном порядке, — заметил Орлик, — потребует взвешенного подхода и дополнительных изысканий. Мы проделаем эту работу позже. Сейчас не место (да и не время) смаковать все пороки, скопившиеся в этой смрадной клоаке.
   — О, вы, я вижу, мудрый человек, мистер Орлик, — сказал Шанахэн, — и я, затаив дыхание, жду, как вы расшифруете букву «х». Лихо у вас получается.
   — «3» это зло, как ни крути, — сказал Ферриски.
   — Он совершенно прав, — заметил Ламонт. — Неужели вы не видите, что ему не терпится перейти к делу? А, мистер Орлик? Не пора ли?
   — Вот именно, — поддержал его Шанахэн. — Прошу тишины!
 
   В один прекрасный день этот человек, случайно выглянув в окно, увидал в своем саду святого, обходящего вокруг залитых солнцем стен недавно выстроенной церкви в сопровождении лучших представителей священства и псаломщиков, которые на ходу вели ученые беседы, звонили в звонкие железные колокольчики и декламировали изысканные латинские стихи. Открывшаяся картина привела его в ярость. Издав громогласный вопль, он одним махом очутился в саду, дабы привести в исполнение задуманное. Говоря вкратце, в то утро в саду свершилось святотатство. Крепко схватив святого за исхудалую руку, Треллис повлек его за собой и со всего размаху ударил головой о каменную стену. Затем злодей выхватил у священника требник — тот самый, которым некогда пользовался еще святой Кевин, — и в исступлении порвал его на мелкие клочки; однако мало показалось ему этого, и он совершил еще один грех, размозжив булыжником голову молодому священнику — псаломщику, если уж быть точным.
   — Так-то вот, — сказал он, глядя на дело рук своих.
   — Злое дело совершил ты ныне, — молвил святой, стараясь унять льющуюся из раны на голове кровь.
   Но разум Треллиса помутился от гнева, и яд злых помыслов проник в него, помыслов, обращенных против Осененных святостью незнакомцев. Тогда святой подобрал и разгладил порванные листы своей книги и прочел Вслух проклятие злодею — три строфы непревзойденного изящества и лучезарной чистоты...
 
   — А знаете что, господа, — произнес Орлик, заполняя паузу в своем рассказе звуком своего мелодичного голоса, — боюсь, мы снова на неверном пути. Что скажете?
   — Да уж это точно, — откликнулся Шанахэн. — Не в обиду будь сказано, но только дерьмецовый получается рассказ.
   — С этакими нападками на церковь вы далеко не уйдете, — поддержал его Ферриски.
   — Похоже, усилия мои не находят понимания, — сказал Орлик. Губы раздвинулись в легкой улыбке, и, воспользовавшись этим, он быстро пробежал по зубам кончиком пера.
   — Готов поспорить, — ответил Ламонт, — вы способны на большее. Вдвое лучше выйдет, стоит только умом пораскинуть.
   — Уже раскинул, — сказал Орлик, — и думаю, не худо бы нам прибегнуть к услугам Пуки Мак Феллими.
   — Если вы не поторопитесь и не приметесь за дело, сэр, — сказал Ферриски, — Треллис накроет нас прежде, чем мы его. Он нам головы поотрывает. Не мешкайте, мистер Орлик. Хватайте вашего Пуку, и пусть мигом берется за работу. Господи, если только Треллис узнает, чем мы тут занимаемся...
   — Для начала, — попросил Шанахэн, — пусть у него огромный нарыв вскочит на том малюсеньком месте на спине, до которого не дотянуться. Всем известно, что у каждого человека есть на спине местечко, которое никак не почесать. Вот оно, вот.
   — Ну, для этого есть такие специальные палочки — спиночесалки, — заметил Ламонт.
   — Погодите минутку! — сказал Орлик. — Прошу внимания.
 
   Утро вторника, пришедшее со стороны Дандрама и Фостер-авеню, было солоноватым и свежим после своего долгого путешествия над морями и океанами, золотистый солнечный проливень в неурочный час пробудил пчел, которые, жужжа, отправились по своим каждодневным делам. Маленькие комнатные мушки устроили в амбразурах окон блестящее цирковое представление, бесстрашно взлетая на невидимых трапециях в косых лучах солнца, как в огнях рампы.
   Дермот Треллис лежал в своей кровати на грани сна и яви, и глаза его загадочно мерцали. Руки безвольно покоились вдоль тела, а ноги, словно лишенные суставов, тяжело раскинутые, были вытянуты и упирались в изножье кровати. Диафрагма, с ритмичностью метронома сокращавшаяся в такт его дыханию, мерно приподнимала ворох стеганых одеял. Иными словами, он пребывал в умиротворенном состоянии.
   Вежливое покашливание, раздавшееся у него над ухом, заставило его окончательно очнуться. Глаза его — перепуганные часовые на красных наблюдательных вышках — заставили его удостовериться, что рядом с ним, на горке с посудой, сидит не кто иной, как Пука Мак Феллими собственной персоной. Черная прогулочная трость из бесценного эбенового дерева чинно покоилась на туго обтянутых штанами коленях. От него исходило тонкое благоухание дорогого бальзама, а складки галстука были запорошены нюхательным табаком. Перевернутый цилиндр его стоял на полу, и черные вязаные шерстяные перчатки были аккуратно сложены внутри.
   — С добрым утром вас, сэр, — пропел Пука. — Не сомневаюсь, что вы изволили пробудиться так рано, дабы насладиться утренней прохладой.
   Треллис привел прыщи на лбу в такое расположение, чтобы как можно лучше выразить постигшее его изумление.
   — Меня удивляет, с чего это вы вдруг вздумали посетить меня сегодня утром, — сказал он. — Бывает, что быка принимают за корову, что вороны разговаривают, петухи время от времени выдвигают гипотезу о том, что яйца могут курицу учить, но прислуга, что бы там ни произошло, всегда остается прислугой. Что-то не припоминаю, чтобы я приглашал вас в гости в такой час, когда я имею обыкновение бессознательно пребывать под сенью моих снов. Или, может статься, вы принесли флакон душистой мази от нарывов и волдырей?
   — Увы, нет, — отвечал Пука.
   — Тогда, может быть, настой из трав и корешков — непревзойденное средство для борьбы с персональными вшами?
   — Сомнения относительно половой принадлежности скота, — заметил Пука, предварительно сложив руки так, что жесткие кончики его пальцев упирались друг в друга, — могут возникнуть лишь тогда, когда животное еще слишком мало, и легко могут быть разрешены с помощью зондов, щупов, а еще лучше — двенадцатикратной лупы. Говорящие вороны, а также прочие птицы, приученные изъясняться на латыни или матросском жаргоне, могут ненароком выдать природу своего дарования, давая одни и те же ответы на все вопросы, таким образом притязая на беспредельное невежество или безграничную мудрость. Если петухи иногда бывают наделены тайной способностью яйценошения, то и курице ничто не может помешать кукарекать на заре. Утверждают, что есть люди, видевшие летучих крыс, известно также и то, что пчелы могут вырабатывать мед из навоза, а бесполые млекопитающие — путем перекрестного оплодотворения — производят любопытное потомство, азойское по природе и паутинообразное по внешнему виду. Утверждение, что прислуга — всегда прислуга, истинно, однако, учитывая, что истина — это нечетное число, было бы величайшим заблуждением полагать, что у нее может быть только один хозяин. Лично у меня их два.
   — Перекрестное оплодотворение и паутинообразный — это я еще понимаю, — сказал Треллис, — но какой именно смысл вы вкладываете в понятие «азойский», мне не совсем ясно.
   — Говоря «азойский», я подразумеваю безжизненный, не оставляющий после себя органических останков, — ответил Пука.
   — Изящное определение, — сказал Треллис, сопровождая свои слова рассветной улыбкой, чтобы сделать приятное гостю. — Зерно нового знания на заре нового дня — неплохая пища для ума. Теперь же я вновь погружусь во тьму моего сна, чтобы по пробуждении подвергнуть его тщательному рассмотрению. Моя служанка послужит вам проводником и поможет выбраться из заточения в стенах этого дома. Я почти не сомневаюсь, что искусство полета знакомо крысам, известным своей хитростью и сообразительностью, тем не менее мне ни разу не приходилось видеть, чтобы эти создания залетали в мое окно. Доброе утро, сэр.
   — К сожалению, я никак не могу принять вашего любезного приветствия, — ответил Пука, — по той причине, что, говоря «здравствуй», вы на самом деле хотите сказать «прощай». Между тем я явился сюда сегодня утром для того, чтобы ознакомить вас с набором самых разнообразных физических пыток и мук, от которых человека прошибает кровавый пот. Полнота ваших страданий, таким образом, станет мерилом того, насколько совершенно справился я со своей задачей. А что касается окна, в которое никогда не залетали летучие крысы, то это все равно что задний двор, при котором нет дома.
   — Ваши речи поистине изумляют меня, — сказал Треллис. — Будьте добры, приведите три примера.
   — Пожалуйста, хоть все четыре: нарывы на спине, вытекший глаз, сухотка и колит ушных мочек.
 
   — Слава тебе, Господи, наконец-то до дела дошло! — воскликнул Ферриски, громко хлопая рукой по колену. — Наконец-то. Отныне — война до победного конца, все по-честному, и никаких телячьих нежностей.
   — Бритвы наголо, ребята! — ухмыльнулся Шанахэн. — Мистер Ламонт, будьте так добры, положите кочергу в огонь, чтоб получше раскалилась.
   Слова его заглушил злорадный пронзительный гогот.
   — Тише, тише, друзья, — сказал Орлик. — Терпение.
   — Мне кажется, мы на правильном пути, — заявил Ферриски. — Шкуру с него сдерем, это точно. То-то жалкий у него будет видок.
 
   — Прискорбный перечень, — сказал Треллис. — Еще пять примеров, пожалуйста.
   С легким поклоном Пука привел свою когтистую левую пятерню в вертикальное положение, а другой рукой стал загибать пальцы по числу называемых им смертных мук.
   — Медленное введение иголок под ногти, перерезание бритвенным лезвием подколенных сухожилий, прободение грудной клетки, подвешивание за ноздрю, вырезание ремней из кожи на спине, проникновение бешеной крысы в задний проход, рагу из толченого стекла и компот из кабаньей мочи— всего восемь.
   — Такие муки я ни за какие пироги терпеть не собираюсь, — ответил Треллис. — Если начнешь думать, какая из них хуже, мозги свихнешь. Разрешите предложить вам стакан превосходного молока, прежде чем удалитесь.
   — Не только эти, но и другие тяжкие страдания придется вам претерпеть, — сказал Пука, — ну а когда решите, какое из них самое страшное, шепнете мне на ушко. С вашей стороны было бы очень любезно, если бы вы разрешили мне присутствовать при том, как вы встаете и одеваетесь, смело глядя в лицо страшным испытаниям. Молоко же вредно для моего пищеварения. Желуди и пирог из чресел — вот мои любимые лакомства на завтрак. Поднимитесь, сэр, чтобы мне удобней было вонзить вам в грудь мои коготки.
   По оживленному шевелению в задней части штанов из приличного флотского сукна можно было понять, что природный хвост злого духа, равно как и его подшивные хвосты, напряглись и радостно завиляли, выдавая недвусмысленные намерения своего хозяина. Лицо Пуки посерело.
   Цвет лица Треллиса, исключая зрелые головки прыщей, был белым.
   — А ну-ка лапы прочь! — проревел он. — Христом Богом клянусь, я из тебя всю требуху повытрясу, если не уберешь от меня свои ручищи!
   — И не думайте, что эти страшные кары будут посещать вас поочередно, одна за другой, — вежливо заметил Пука, — или, скажем, триадами. Они будут настигать вас по двое, вчетвером или вшестером, и все это потому, что истина — одна.
   Вот тогда-то Пука Мак Феллими и продемонстрировал во всем блеске свои удивительные способности, единым движением корявого большого пальца заставив застыть, замереть естественный ход вещей и приведя в удивительное движение неисчислимое множество непредсказуемых сил, доселе пребывавших в бездействии. Было так, словно на спальню Треллиса обрушился шквал чудес. Тело человека, лежащего на кровати, его соски, поджилки, живот, полосовали острия бритв. Лоб и виски опутала ветвящаяся сеть свинцово вздувшихся жил, глазницы сочились кровью, а по всей спине прихотливым узором высыпали отвратительные нарывы и чирьи, придав ей сходство с богато изукрашенным самоцветами щитом; при точном подсчете можно было убедиться, что их ровно шестьдесят четыре. Страдальцу так скрутило все внутренности, что полупереваренное содержимое желудка и кишок было исторгнуто на кровать, точнее говоря, забрызгало все покрывало. И не только живая плоть обитателя спальни, но и сама спальня подверглась метаморфозам, не объяснимым никакими, даже самыми дерзкими физическими теориями или действиями механических приспособлений, как-то: лебедки, тали и складные механические полиспасты германского производства; содрогания спальни не соответствовали действию ни одного из ныне известных законов, определяющих траекторию полета снарядов и исходящих из влияния силы земного тяготения и расчетов, основанных на постулатах баллистической науки. Напротив, стены раздвигались, увеличиваясь и уменьшаясь, и снова смыкались с оглушительным грохотом, вздымая облака удушливой известковой пыли, причем часто образовывали почему-то не квадраты, а шестиугольники. Спальня то и дело неожиданно и мгновенно погружалась в кромешную тьму, а в воздухе, не смолкая, стоял звук, напоминающий оглушительную отрыжку, способную покоробить любой мало-мальски деликатный слух. Ночные горшки носились в воздухе, вычерчивая бесцельные круги и петли, подобно трупным мухам, а тяжелые предметы обстановки, к примеру платяной шкаф, зависли в воздухе без какой бы то ни было видимой опоры. Часы били без умолку — явный признак того, что плавное течение времени также было нарушено; среди этих звуков чуткое ухо могло бы уловить голос Пуки, бормочущего богохульные молитвы, и стенания и вопли корчащегося на постели страдальца. Темный воздух был пропитан неизъяснимым зловонием.
   Эта весьма примечательная часть нашей истории закончилась тем, что Треллис, с безумным взором, весь усеянный бесчисленными чирьями, покрывавшими не только его спину, но и прочие части его персоны, как был — в насквозь мокрой от пота ночной рубашке и кальсонах — молнией метнулся к окну и, разбив стекло, еле живой рухнул на булыжную мостовую. Непредвиденное падение стоило ему разбитого глаза, расквашенного уха и двух переломов. Пука, постигший науку крысиных полетов, подобно грозовой туче раскинув полы своего черного плаща, спланировал вниз, туда, где ополоумевший Треллис пытался кое-как собраться с мыслями, поскольку только такие мелочи и могли послужить ему защитой от обрушившейся на него беды; далее следует краткий пересказ этой полунемой сцены.
   — Чертов боров, чтоб тебя кондрашка хватила! — произнес он изменившимся голосом, глухо пробивавшимся сквозь прикрывавшую рот окровавленную руку. Он лежал, раскинувшись на грязной мостовой, и яркое пятно крови расползалось вокруг него. — Чтоб ты собственной блевотиной подавился!
   Улица в лучах рассветного солнца безмятежно уходила вдаль, ночь и день спешили поделиться друг с другом своими маленькими секретами. Поднеся два пальца к носу, Пука деликатно обонял утренние запахи — явный признак того, что он собирался высказаться насчет прогноза погоды.
   — Чтоб тебе света белого не взвидеть! — сказать Треллис.
   — Весьма неосмотрительно было с вашей стороны, — учтиво произнес Пука, — покидать свое теплое ложе, не утеплившись вашим превосходным зимним пальто из голуэйского бобрика, за что вы можете поплатиться неприятностями легочного характера. Простите, но сейчас, наверное, не самый подходящий момент поинтересоваться, не слишком ли вы ушиблись.
   — Грязный ублюдок, — сказал Треллис.
   — Ваши речи не только не радуют слух, но и ведут к разжиганию классовой розни, — отвечал Пука. — Ласковое, утешительное слово, сказанное в час суровых испытаний, учтивость перед лицом скорбей и горестей человеческих — вот к чему призываю я вас, мой друг. А чтобы избежать непонятного для меня, но тем не менее оскорбительного отношения к проблеме четных и нечетных чисел, я добавляю вам еще один о-очень неприятный гнойничок слева на груди.
   — Похоже, ваше последнее замечание заинтересовало меня, — сказал Треллис, — и в то же время я не могу обойти вниманием тот факт, что последняя нанесенная мне рана совпадает...
 
   — Постойте-ка минутку, — прервал автора Шанахэн, — вы забыли одну вещь. У нас остался еще один кот в мешке.
   — Какой же именно? — поинтересовался Орлик.
   — Наш приятель у себя в спальне. Отлично. Появляется этот молодчик и начинает выделывать свои штучки. Отлично. Стены ходят ходуном. Шум, вонь. Отлично. Все блестяще, кроме одного. А это одно, между прочим, очень немаловажная часть обстановки. Господа, я имею в виду потолок. Неужто его высокоблагородие такой жалостливый — не захотел, чтобы ему потолок на башку рухнул?
   — О, это страшное дело, — сказал Ламонт. — Моему приятелю как-то кусок штукатурки прямо на шею свалился. Потом целый год в гипсе ходил.
   — Что я вам говорил? Отличная штука.
   — Чуть не убило, чуть мозги не вышибло.
   — Вот-вот, чтобы потолком его хорошенько прихлопнуло, большего не прошу, — сказал Шанахэн. — Как вы на это посмотрите, сэр? Этак тонну штукатурки ему на макушку.
   — Боюсь, не поздновато ли? — ответил Орлик, задумчиво и с сомнением постукивая пальцем по столу.
   — Да еще полгода в больнице провалялся, — продолжал Ламонт. — Вся шея была в струпьях, даже рубашку не застегнуть.
   — Значит, надо опять переносить действие в дом, — сказал Орлик.
   — Оно того стоит! — воскликнул Ферриски, хлопая себя по обтянутому светлой, как солнце, саржей колену. — Клянусь Богом, стоит!
   — Засуньте его обратно, дружище, — взмолился Шанахэн. — Поменьше бы болтали, уже давно успели бы все обделать.
 
   — Хорошая мысля приходит опосля, — произнес Пука, учтивым жестом протягивая Треллису свою табакерку. — А посему я думаю, что будет крайне мудро с нашей стороны вновь вернуться в вашу уютную спальню. Мы забыли, что потолки иногда обладают свойством рушиться.
   — На сей раз, — сказал Треллис, — мягкий тон ваших слов помешал мне уловить смысл, который вы в них вложили.
   — Суть в том, — пояснил Пука, — что нам обоим необходимо вернуться в вашу спальню, чтобы несколько усовершенствовать наши развлечения.
   — Соблазнительная мысль, — согласился Треллис. — Только каким же путем мы туда вернемся?
   — Тем же, что и пришли.
   — От этого ваша мысль становится еще соблазнительнее, — сказал Треллис, и выкатившаяся из глаза слезинка ровнехонько по прямой скатилась на подбородок, а по позвоночнику пробежала такая дрожь, что жалко было смотреть.