Страница:
У Треллиса было три комплекта спальных пижам, и он проявлял неуклонную щепетильность и крайнюю привередливость во всем, что касалось их стирки, каждую неделю самолично наблюдая за этим процессом, осуществлявшимся его служанкой по четвергам.
Пример того, как проходили вечера по четвергам в «Красном Лебеде». В сгущающихся сумерках раннего вечера Треллис вставал с постели и натягивал брюки на вздувающуюся пузырями пижаму, размахивая в воздухе бледными никчемными ногами.
Характеристика брюк. В обтяжку, немодные, довоенные.
Нашарив шлепанцы, он выходил на темную лестницу и спускался по ней, цепкой рукой держась за перила. Достигнув прихожей, он продолжал свой путь по темным каменным ступеням, ведущим в подвал, устремив перед собой пронзительный взгляд и терзаемый неясными опасениями. Сильные подвальные запахи шибали в нос: пиршественные ароматы блюд, которые прачка готовила себе на кухне, мешались с испарениями, обволакивавшими вывешенное на просушку исподнее, напоминавшее выставку знамен. Треллис оглядывался, стоя на пороге. С потолка, как с палубы, свисали прямоугольные знамена его длиннополых рубашек, вымпелы простынь, флаги наволочек и огромные кожаные штандарты подштанников.
У печи виднелась фигура Терезы, языки пламени словно лизали ее толстые ляжки. Она была крепко сбитой девицей, кровь с молоком, носила серое с вырезом платье весьма скверного покроя.
Комментарий Бринсли. Прервав меня, Бринсли довольно долго распространялся о сходстве между скверным покроем платья Терезы и пошлой вывеской на фасаде «Красного Лебедя». И в том и в другом он прозревал признаки неотвратимого наступления массовой культуры. Обслуга, по словам Бринсли, была для человечества тем же, что автомобили Форда, и придумали ее исключительно ради того, чтобы плодить стандартные Образцы сотнями тысяч. Но девки среди них попадались потрясающие, с этим он не спорил.
Продолжение, предпоследний отрывок. Треллис обследовал свое белье, ласково ощупывая его оценивающими пальцами.
Характеристика белья. Мягкое, нигде не трет.
Озарив служанку благодарной улыбкой, он тяжело побрел обратно в спальню, задумчиво проводя рукой по прыщавому челу. Боясь, что постель остынет, он почти бегом пересек пустыню прихожей, где статная девица на картине застыла в чем мать родила на берегу синих речных вод. С темной противоположной стены Наполеон пялился на нее, как старый развратник.
Автобиографическое воспоминание, часть вторая. Через несколько дней утром за завтраком я сказал дяде:
— Не мог бы ты дать мне пять шиллингов на книжку?
— Пять шиллингов? Ну, знаешь, голубчик, это, должно быть, великая книга, что за нее надо выложить пять шиллингов. Как там она называется?
— «Die Harzreise»[5], Гейне, — ответил я.
— Ди...
— Это по-немецки.
— Понятно, — сказал дядя.
После чего он нагнулся над своей тарелкой, пристально следя за операциями, производимыми его ножом и вилкой, расчленявшими жареную треску. Внезапно высвободив правую руку, он запустил ее в жилетный карман и положил на скатерть две полукроны.
— Если книжка не будет валяться без дела, и отлично, — сказал он немного погодя. — Если будешь читать ее с умом, и отлично.
Его красные пальцы, в которых он держал монеты, озабоченность едой, дабы напитать свое тело, свидетельствовали о том, что ничто человеческое ему не чуждо. Оставив его доедать завтрак, я накинул свой серый пиджак и быстро пошел по улице к колледжу, нагнувшись навстречу летевшему в лицо холодному дождю.
Описание колледжа. Снаружи колледж — невысокое прямоугольное здание с изящной аркой над входной лестницей, чьи ступени полдневное летнее солнце нагревает, заботясь о студентах. Пол вестибюля выложен большими черными и белыми квадратами в классическом шахматном порядке, а по стенам, покрашенным непритязательной бежевой краской, протянулись широкие грязные полосы, оставленные пятками, задами и затылками студентов.
В вестибюле толпились студенты, часть которых вела себя тихо и чинно. Скромно одетые девушки со стопками книг проходили туда и обратно между группами молодых людей. Было шумно от говора и суеты. Служитель в ливрее вышел из небольшой комнатки в стене и пронзительно зазвонил в колокольчик. Группы рассыпались, молодые люди гасили сигареты особым движением рук и поднимались по полукруглой лестнице в лекционные аудитории, выступая надменно и смело, некоторые останавливались, чтобы подозвать отставших шутливыми и не всегда пристойными репликами.
Внимательно изучив развешанные на стене объявления администрации, я, не нарушая учебного распорядка, направился в заднюю часть колледжа, где стояло другое, старое и обветшавшее здание, в котором располагалось помещение, известное как Курительная для Благородных Господ. Здесь обычно собирались картежники, забияки и прочая крутонравная публика. Однажды они попытались поджечь все здание, разведя костер из нескольких кресел и плетеных стульев, однако попытка не удалась из-за сырой погоды — стоял октябрь — и вмешательства привратников.
Я сидел в одиночестве в укромном уголке, было холодно, и я изо всех сил кутал хрупкую цитадель своего тела в серый пиджак. Сквозь зеркала моей души я весьма враждебным образом поглядывал по сторонам. Крепкие деревенские парни с размаху стучали картами, бренчали монетами и хрипло богохульствовали. Иногда на них находили приступы буйного веселья, затевалась шумная возня, и кто-нибудь вместе со стулом летел на пол. Многие читали газеты, объявления на стене были либо сорваны, либо затерты так, чтобы из оставшихся букв и слов складывалось что-нибудь комическое или непристойное.
Появился мой друг Бринсли и встал на пороге, оглядываясь. Я окликнул его, он тут же подошел и спросил закурить. Я достал «чинарик» и протянул ему на сирой ладони.
— Это все, что у меня есть, — произнес я, акцентируя патетические нотки в своем голосе.
— Ну и чудак же ты человек, — ответил Бринсли. — Ты, случаем, не на газете сидишь?
— Нет, — сказал я. Зажег спичку и прикурил свой «чинарик», а также еще один — собственность Бринсли.
Какое-то время мы сидели рядом молча и курили. Пол был наслеженным и грязным, за высокими окнами стоял туман. Бринсли сморозил какую-то похабщину и добавил, что погода — хуже некуда, что твоя шлюха.
— Я говорил с твоим приятелем вчера вечером, — сказал я сухо. — Я имею в виду мистера Треллиса. Он купил стопу линованной бумаги и приступает к работе. Хочет собрать всех своих персонажей в «Красном Лебеде» и следить, чтобы не было никакого пьянства.
— Ясно, — сказал Бринсли.
— Большинство из них — персонажи других книг, прежде всего произведений другого великого автора по имени Трейси. В тринадцатой комнате поселился один ковбой, а мистер Мак Кул, герой старой Ирландии, — этажом выше. В подвале лепреконов как селедок в бочке.
— Но что им всем вместе делать? — спросил Бринсли.
Тон вопроса. Без задней мысли, усталый, официальный.
— Треллис, — упрямо продолжал я, — пишет книгу о грехе и о воздаянии. Он философ и моралист. Он в ужасе от разгула преступлений на сексуальной и прочих почвах, о которых в последнее время пишут в газетах, особенно в вечерних субботних выпусках.
— Никто такую муру читать не станет, — сказал Бринсли.
— Станут, — ответил я. — Треллис хочет, чтобы его нравоучительное писание прочли все. Он понимает, что чисто моралистический трактат недоступен широкой публике. Поэтому в его книге будет много грязных подробностей. Одних только попыток изнасилования маленьких девочек не меньше семи, я уж не говорю о языке. Виски и портер будут течь рекой.
— Мне послышалось — никакого пьянства, — сказал Бринсли.
— Неавторизованного пьянства, — уточнил я. — Треллис контролирует каждый шаг своих любимцев, но должен же и он когда-нибудь спать. Соответственно, прежде чем лечь самому, а перед тем запереть все двери, он проверяет, все ли уже легли по своим кроватям. Теперь понятно?
— Не надо так кричать, — заметил Бринсли.
— Его книга столь порочна, что в ней не будет ни одного героя, сплошные злодеи. Главный злодей будет безнравственным и развратным до мозга костей, таким отвратительным, что он должен был появиться на свет ab ovo et initio[6].
Я помолчал, проверяя, все ли на месте в моем рассказе, и почтил его легкой улыбкой — данью справедливого уважения. Затем, выхватив из кармана листок печатного текста, я прочел один отрывок, чтобы еще немного позабавить моего друга.
Отрывок из рукописи, в котором Треллис дает пояснения неизвестному слушателю касательно характера задуманного им труда.
...Ему представлялось, что великая и дерзновенная книга — зеленая книга — была вопиюще злободневной потребностью данной минуты, — книгой, которая в истинном свете покажет злокачественную опухоль греха и подействует на человечество как трубный зов. Все дети, сказал он далее, рождаются чистыми и невинными. (Не случайно Треллис избегает здесь упоминать учение о первородном грехе и могущие возникнуть в связи с ним глубокие богословские проблемы.) Грязная среда осквернила людей, обратив их — и это еще слишком мягко сказано! — в распутниц, преступников и хищных гарпий. Зло, как ему казалось, было самым заразным из всех известных заболеваний. Дайте вору жить среди честных людей, и рано или поздно у него утащат часы. В своей книге он собирался покарать двух представителей рода человеческого — развращенного до мозга костей мужчину и женщину непревзойденной добродетели. Они встречаются. Женщина подпадает под влияние порока, в конце концов ее насилуют, и она гибнет на глухих задворках. Создавая собственную milieu[7] и показывая вневременной конфликт между разложением и красотой, сиянием и мраком, грехом и благодатью, повествование обещает быть захватывающим и благотворным. Mens sana in corpore sano[8]. Какую проницательность выказывает старый философ! Как хорошо он понимал, что навозный жук бабочке не товарищ! Конец извлечения.
Торжествующе взглянув на Бринсли, я увидел, что тот стоит очень прямо и, нагнув шею, внимательно глядит себе под ноги. На земле валялась мокрая, в пятнах газета, и глаза Бринсли бегали по строчкам.
— Черт подери, — сказал он, — лошадь Пикока бежит сегодня.
Молча сложил я свою рукопись и сунул обратно в карман.
— Восемь к четырем, — продолжал Бринсли. — Слушай, — он поднял голову, — мы будем полными идиотами, если что-нибудь с этого не поимеем.
Он нагнулся, подобрал газету и продолжал внимательно читать.
— Какая лошадь бежит? — спросил я.
— Какая? Внучок. Лошадь Пикока. Я издал восклицание.
Характеристика восклицания. Нечленораздельное, удивленное: «Вспомнил!»
— Погоди. Сейчас что-то покажу. — Я стал рыться в карманах. — Погоди, сначала прочти это. Вчера получил. Я в руках у одного человека из Нью-Маркета.
Я дал Бринсли письмо.
Почтовая корреспонденция от В. Райта, проживающего в поместье Вайверн, Нью-Маркет, Саффолк. Дорогой друг и соратник! Премного благодарен. Как и было обещано, посылаю Вам, а именно Внучка, который побежит в 4.30 в Гэтвике в пятницу. Рискуйте не задумываясь и вышлите мне дополнительно шиллинг в счет моих тяжких затрат. Эту зверушку берегли ради одного заезда целых два месяца, и уж она рванет так рванет, наплюйте на газеты и — Вперед за Призом, Какой Вам и не Снился. На этой лошади я надеюсь сорвать тройной куш, Железно Гарантирую — иначе и быть не может, а я тут все знаю вдоль и поперек. Старые друзья знают, что я никогда не подбрасываю «головоломок», но даю Крайне Редкие советы насчет лошадей, которые, можно считать, уже победили. Разумеется, мне приходится тяжко расплачиваться за информацию, сведения о любом удачном заезде обходятся в кучу денег, так что обязательно и не мешкая вышлите вышеупомянутый шиллинг, и я дам Вам Железные Гарантии на будущее и что Вы по-прежиему останетесь в числе моих клиентов. Те, кто не подтвердит право называться таковыми до ближайшего четверга, рискуют лишиться свежайшей информации, которую надеюсь получить на будущей неделе. Так что рискуйте до упора, ставьте на Внучка в пятницу вечером. Отказы от выигравших не принимаются. Если будете уезжать, не забудьте сообщить мне свой новый адрес, чтобы и впредь получать от меня сюрпризы. Поставьте на Внучка от души. Искренне Ваш, и удачи нам обоим. В. Райт. Адрес для перевода денег: В. Райту, поместье Вайверн, Нью-Маркет, Саффолк. Настоящим прошу переслать на а/я б. д. шиллинг за Внучка (итого 4 к 1), в надежде на удачу впредь. Имя, адрес.
— Ты его знаешь? — спросил Бринсли.
— Нет, — ответил я.
— Собираешься поставить на эту лошадь?
— Денег нет.
— Совсем ничего? У меня два шиллинга.
Кончиками пальцев я нащупал в глубине кармана гладкие монетки — пять шиллингов на книжку.
— Мне надо сегодня купить книжку, — сказал я. — Раздобыл на нее с утра пять шиллингов.
— Здесь говорится, — Бринсли заглянул в газету, — что ставки идут десять к одному, и даже если, скажем, семь к одному на полкроны, то так или иначе выходит двадцать один шиллинг. Купишь свою книжку, да еще сдачи останется шестнадцать.
Не то чтобы я был мастер на подобные вещи, но отношение к предложению Бринсли как-то само вырвалось у меня в виде некоего звука.
Название звука. По-гречески ?ορδη. На волапюке — «волапюкнуть».
В тот же день после полудня я сидел в изрядной интоксикации в пивной у Грогана. (Торговля спиртным по лицензии.) Рядом смутно маячили Бринсли и Келли — мои закадычные. Все трое были заняты вливанием в себя — стакан за стаканом — портера и последующими тонкими дискуссиями по поводу потрясающего чувства душевного и телесного благополучия. У меня было одиннадцать шиллингов и семь пенсов монетами разного достоинства, которые тяжело болтались в боковом кармане в такт каждому моему движению. В каждой из стоявших передо мной на полках бутьшок, узких и пузатых, скучно отражался газовый рожок. Кто способен описать завсегдатаев пивной? Половина, безусловно, ожившие марионетки, особенно те, до которых рукой подать. Портер был отличным: мягким на вкус, таял на языке, но резким при глотании, он мягко волшебно-властно циркулировал в портероводах организма.
— Господи, только бы не забыть купить «Die Harzreise», — пробормотал я себе под нос. — Господи, только бы не забыть.
— Харцрайзе, — сказал Бринсли. — В Долки есть дом, который называется Хартрайз.
Потом он положил подбородок в темных точках волосков на ладонь и, нагнувшись над стойкой, над своим стаканом, стал глядеть куда-то за пределы мироздания.
— Еще по одной? — спросил Келли.
— Ах, Лесбия, — сказал Бринсли. — Лучшее из всего, что я написал.
— Хорошая вещь, — сказал я Бринсли.
Перед моим внутренним взором встала немая картина: безмолвно сплетенные у плетня в бледном свете звезд любовники, его губы яростно зарываются в ее.
— Чертовски хорошая вещь, — повторил я. Невидимый слева от меня Келли громко захлюпал.
— Лучше не пивал, — сказал он. Пока я обменивался взглядами с Бринсли, ко мне, хрипя и сипя, притиснулся какой-то бродяга и спросил:
— Не купите ли наплечник или запонку, сэр?
Смысл его слов остался для меня неясен. Потом возле полицейского участка на Лэд-лейн какой-то человек в черном налетел на нас и, легко и часто постукивая меня по груди, стал говорить что-то искренне о Руссо — неотъемлемой части французской нации. Он оживленно жестикулировал, его бледные черты производили сильное впечатление при свете звезд, а голос то восходил, то падал вслед за извилистой аргументацией. Я не понимал, о чем он говорит, и никогда прежде его не видел. Однако Келли буквально впивал все, что говорил человечек, потому что стоял ближе всех, наклонив голову с выражением пристального внимания. Вдруг он гулко икнул и, разинув рот, с ног до головы окатил человечка отталкивающей на вид буро-красной блевотиной. Много чего еще случилось в ту ночь, теперь всего не упомнить, однако тот случай живо стоит у меня перед глазами. После произошедшего человечек, отойдя от нас на несколько шагов, пытался отряхнуть свой поношенный пиджачишко и все возил им по стене. С тех пор имя Руссо всегда напоминает мне о том человечке. Конец воспоминания.
Еще одно извлечение из моей Рукописи, в котором описывается, как мистер Треллис приступает к работе над своей книгой. Обложенный подушками, в раскаленном добела свете керосиновой лампы, Дермот Треллис нахмурился всеми своими прыщами, и лоб его прорезала глубокая творческая морщина. Кончик его карандаша медленно двигался по линованному листу, выводя загогулистые буквы. Он с головой ушел в создание Джона Ферриски — главного злодея своей истории.
Отрывок из газетной статьи по поводу рождения Ферриски. Мы уполномочены заявить о счастливом событии, имевшем место в гостинице «Красный Лебедь», где под успешным руководством владельца, мистера Дермота Треллиса, прошли роды человека по имени Ферриски. По утверждениям очевидцев, все «прошло прекрасно»: рост новорожденного около пяти футов и восьми дюймов, он крепко сложен, темноволос и чисто выбрит. Глаза синие, зубы здоровые, правильной формы, несколько пожелтевшие от курения; два левых верхних коренных запломбированы, на левом клыке — кариес. Волосы черные, густые, гладко зачесаны назад, от левого виска идет прямой пробор. Грудные мышцы развиты хорошо, ноги же хоть и прямые, но коротковаты. Новорожденный обладает незаурядными умственными способностями, латынь знает назубок, а познания в области физики простираются от закона Бойля до камеры Лекланша и действия грязефотометра. Проявляет особую склонность к математике. В процессе краткого испытания, проведенного нашим корреспондентом, решил задачку «на засыпку» из продвинутого курса геометрии Холла и Найта и не смутился, когда пришлось прибегнуть к сложным расчетам. Голос у него чистый, приятный, однако, судя по желтому налету на пальцах, он завзятый курильщик. Вполне очевидно, что он не девственник, хотя, естественно, установить это у мужчины с достаточной степенью вероятности — непросто.
Наш спецкорреспондент по вопросам медицины пишет:
Рождение молодого человека в гостинице «Красный Лебедь» стало подобающей данью усердию и настойчивости мистера Дермота Треллиса, завоевавшего международное признание своими исследованиями в области самооплодотворения. Это событие увенчало, если можно так выразиться, дело всей жизни ученого мужа, так как ему удалось воплотить в жизнь свою мечту о воспроизведении живого млекопитающего, избегая стадии оплодотворения и зачатия.
Самооплодотворение, или автогамия, сообщил мне мистер Треллис в частной беседе, уже давно стало общим местом. На протяжении пяти столетий эпилептики, бьющиеся в припадках во всех частях света, молили о нем, изнуренные невостребованным излишком плодотворящей силы. Этот феномен был неоднократно описан в литературе. Устранение зачатия и беременности, или сведение процесса к мистическим абстракциям отдельно взятого отцовства или необъяснимого материнства, было мечтой каждого практикующего психоевгеника во всем мире. Я крайне счастлив, что судьба определила мне такой долгий век и я смог посвятить все эти годы неустанному экспериментированию и стремлению к победной цели. Во многом своему присутствию сегодня среди нас мистер Ферриски обязан моему покойному другу и коллеге Уильяму Трейси, чьи ранние исследования снабдили меня неоценимыми данными и во многом предопределили направление моей работы. Заслуга в успешном осуществлении акта деторождения при двух неизвестных принадлежит не только мне, но и ему.
Любезное упоминание мистером Треллисом покойного мистера Уильяма Трейси, выдающегося автора романов из жизни Дикого Запада — его «Цветок прерий» до сих пор читают и любят, — было явно вызвано благородными усилиями последнего, направленными на то, чтобы покончить с однообразным и унылым процессом, в результате которого все дети неизменно рождались в младенчестве.
Многие злободневные социальные проблемы, писал он в 1909 году, могли быть легко решены, если бы наши отпрыски рождались уже зрелыми, зубастыми, закаленными, образованными и готовыми к жесткой борьбе за соблазнительные блага, которые сегодня делают государственную службу и банковскую деятельность столь привлекательными для молодых кормильцев. Воспитание детей — досадный анахронизм в наше просвещенное время. Унизительные уловки, повсеместно известные как контроль над деторождаемостью, давно стали бы достоянием прошлого, если бы родителям и супружеским парам было гарантировано, что их узаконенные развлечения будут непосредственно давать готовых кормильцев и барышень на выданье.
Он также предвидел день, когда благополучное разведение престарелых, пенсионеров и прочих дряхлых старцев, забота о которых осуществляется на средства общества, превратит брак из гнусной и неприглядной грызни, каковой он зачастую является, в захватывающее дух деловое предприятие с неограниченными возможностями.
Примечательно, что мистеру Трейси, после шести обескураживающе неудачных попыток, удалось-таки убедить жену разрешиться пожилым испанцем, который прожил всего шесть недель. Способный превратить ревность в фарс, романист настаивал, чтобы его жена и новорожденный спали в разных постелях и пользовались ванной комнатой в различное время. Изрядно повеселило литературные круги щекотливое положение, в котором оказалась женщина, разрешившаяся сыном, годившимся ей в отцы, однако это не заставило мистера Трейси ни на йоту уклониться от беспристрастных поисков научной истины. Острота его ума и в самом деле стала притчей во языцех в мире психоевгеников. Конец вышеизложенного.
Стенограмма проводившегося впоследствии перекрестного допроса мистера Треллиса перед судом, угрожавшим ему смертной казнью; допрос касался факта и обстоятельств рождения Ферриски.
— Как именно он родился?
— Словно проснулся.
— Его ощущения?
— Смущение, замешательство.
— Разве эти слова значат не одно и то же, а потому являются бессмысленным повтором?
— Да, но условия следствия требовали единообразия информации!
(При этом ответе десять судей сердито застучали о стойку пивными стаканами. Судья Шанахэн высунулся в дверь и обратился к свидетелю со строгим предупреждением, советуя ему впредь держаться прилично и обращая его внимание на серьезные меры, которые могут повлечь за собой его дальнейшие непристойные выходки.)
— Его ощущения? Нельзя ли ответить поточнее?
— Можно. Его снедали сомнения насчет того, что он это он, а также насчет его телесности, черт лица и их выражения.
— Каким же образом он разрешил эти сомнения?
— Осязательным. Путем ощупывания себя всеми десятью пальцами.
— То есть на ощупь?
— Да.
— Это вы написали: «Он отправил на увядшем „Мэй-флауэре“ сэра Фрэнсиса Дрейка Большепалого запятая в сопровождении трех дознавателей-гардемаринов и юнги запятая в плавание по терра инкогнита его лица»?
— Я.
— Обвиняю вас в том, что вы украли отрывок, принадлежавший перу мистера Трейси.
— Отрицаю.
— Обвиняю вас во лжи.
— Отрицаю.
— Опишите поведение этого человека после того, как он изучил свое лицо.
— Он встал с постели и принялся разглядывать свой живот, нижнюю часть груди и ноги.
— Какие части он не изучил?
— Спину, шею и голову.
— Вы можете предположить причины столь неполного обследования?
— Да. Его зрение было естественным образом ограничено отсутствием глаз на затылке.
(В этот момент в зал вошел судья Шанахэн, на ходу поправляя свою мантию. «Этот пункт был принят с исключительным удовлетворением, — сказал он. — Продолжайте».)
— Что он сделал после того, как изучил свой живот, ноги и нижнюю часть груди?
— Он оделся.
— Оделся? В костюм по последней моде, сшитый на заказ?
— Нет. В темно-синий довоенный костюм.
— Со шлицей сзади?
Пример того, как проходили вечера по четвергам в «Красном Лебеде». В сгущающихся сумерках раннего вечера Треллис вставал с постели и натягивал брюки на вздувающуюся пузырями пижаму, размахивая в воздухе бледными никчемными ногами.
Характеристика брюк. В обтяжку, немодные, довоенные.
Нашарив шлепанцы, он выходил на темную лестницу и спускался по ней, цепкой рукой держась за перила. Достигнув прихожей, он продолжал свой путь по темным каменным ступеням, ведущим в подвал, устремив перед собой пронзительный взгляд и терзаемый неясными опасениями. Сильные подвальные запахи шибали в нос: пиршественные ароматы блюд, которые прачка готовила себе на кухне, мешались с испарениями, обволакивавшими вывешенное на просушку исподнее, напоминавшее выставку знамен. Треллис оглядывался, стоя на пороге. С потолка, как с палубы, свисали прямоугольные знамена его длиннополых рубашек, вымпелы простынь, флаги наволочек и огромные кожаные штандарты подштанников.
У печи виднелась фигура Терезы, языки пламени словно лизали ее толстые ляжки. Она была крепко сбитой девицей, кровь с молоком, носила серое с вырезом платье весьма скверного покроя.
Комментарий Бринсли. Прервав меня, Бринсли довольно долго распространялся о сходстве между скверным покроем платья Терезы и пошлой вывеской на фасаде «Красного Лебедя». И в том и в другом он прозревал признаки неотвратимого наступления массовой культуры. Обслуга, по словам Бринсли, была для человечества тем же, что автомобили Форда, и придумали ее исключительно ради того, чтобы плодить стандартные Образцы сотнями тысяч. Но девки среди них попадались потрясающие, с этим он не спорил.
Продолжение, предпоследний отрывок. Треллис обследовал свое белье, ласково ощупывая его оценивающими пальцами.
Характеристика белья. Мягкое, нигде не трет.
Озарив служанку благодарной улыбкой, он тяжело побрел обратно в спальню, задумчиво проводя рукой по прыщавому челу. Боясь, что постель остынет, он почти бегом пересек пустыню прихожей, где статная девица на картине застыла в чем мать родила на берегу синих речных вод. С темной противоположной стены Наполеон пялился на нее, как старый развратник.
Автобиографическое воспоминание, часть вторая. Через несколько дней утром за завтраком я сказал дяде:
— Не мог бы ты дать мне пять шиллингов на книжку?
— Пять шиллингов? Ну, знаешь, голубчик, это, должно быть, великая книга, что за нее надо выложить пять шиллингов. Как там она называется?
— «Die Harzreise»[5], Гейне, — ответил я.
— Ди...
— Это по-немецки.
— Понятно, — сказал дядя.
После чего он нагнулся над своей тарелкой, пристально следя за операциями, производимыми его ножом и вилкой, расчленявшими жареную треску. Внезапно высвободив правую руку, он запустил ее в жилетный карман и положил на скатерть две полукроны.
— Если книжка не будет валяться без дела, и отлично, — сказал он немного погодя. — Если будешь читать ее с умом, и отлично.
Его красные пальцы, в которых он держал монеты, озабоченность едой, дабы напитать свое тело, свидетельствовали о том, что ничто человеческое ему не чуждо. Оставив его доедать завтрак, я накинул свой серый пиджак и быстро пошел по улице к колледжу, нагнувшись навстречу летевшему в лицо холодному дождю.
Описание колледжа. Снаружи колледж — невысокое прямоугольное здание с изящной аркой над входной лестницей, чьи ступени полдневное летнее солнце нагревает, заботясь о студентах. Пол вестибюля выложен большими черными и белыми квадратами в классическом шахматном порядке, а по стенам, покрашенным непритязательной бежевой краской, протянулись широкие грязные полосы, оставленные пятками, задами и затылками студентов.
В вестибюле толпились студенты, часть которых вела себя тихо и чинно. Скромно одетые девушки со стопками книг проходили туда и обратно между группами молодых людей. Было шумно от говора и суеты. Служитель в ливрее вышел из небольшой комнатки в стене и пронзительно зазвонил в колокольчик. Группы рассыпались, молодые люди гасили сигареты особым движением рук и поднимались по полукруглой лестнице в лекционные аудитории, выступая надменно и смело, некоторые останавливались, чтобы подозвать отставших шутливыми и не всегда пристойными репликами.
Внимательно изучив развешанные на стене объявления администрации, я, не нарушая учебного распорядка, направился в заднюю часть колледжа, где стояло другое, старое и обветшавшее здание, в котором располагалось помещение, известное как Курительная для Благородных Господ. Здесь обычно собирались картежники, забияки и прочая крутонравная публика. Однажды они попытались поджечь все здание, разведя костер из нескольких кресел и плетеных стульев, однако попытка не удалась из-за сырой погоды — стоял октябрь — и вмешательства привратников.
Я сидел в одиночестве в укромном уголке, было холодно, и я изо всех сил кутал хрупкую цитадель своего тела в серый пиджак. Сквозь зеркала моей души я весьма враждебным образом поглядывал по сторонам. Крепкие деревенские парни с размаху стучали картами, бренчали монетами и хрипло богохульствовали. Иногда на них находили приступы буйного веселья, затевалась шумная возня, и кто-нибудь вместе со стулом летел на пол. Многие читали газеты, объявления на стене были либо сорваны, либо затерты так, чтобы из оставшихся букв и слов складывалось что-нибудь комическое или непристойное.
Появился мой друг Бринсли и встал на пороге, оглядываясь. Я окликнул его, он тут же подошел и спросил закурить. Я достал «чинарик» и протянул ему на сирой ладони.
— Это все, что у меня есть, — произнес я, акцентируя патетические нотки в своем голосе.
— Ну и чудак же ты человек, — ответил Бринсли. — Ты, случаем, не на газете сидишь?
— Нет, — сказал я. Зажег спичку и прикурил свой «чинарик», а также еще один — собственность Бринсли.
Какое-то время мы сидели рядом молча и курили. Пол был наслеженным и грязным, за высокими окнами стоял туман. Бринсли сморозил какую-то похабщину и добавил, что погода — хуже некуда, что твоя шлюха.
— Я говорил с твоим приятелем вчера вечером, — сказал я сухо. — Я имею в виду мистера Треллиса. Он купил стопу линованной бумаги и приступает к работе. Хочет собрать всех своих персонажей в «Красном Лебеде» и следить, чтобы не было никакого пьянства.
— Ясно, — сказал Бринсли.
— Большинство из них — персонажи других книг, прежде всего произведений другого великого автора по имени Трейси. В тринадцатой комнате поселился один ковбой, а мистер Мак Кул, герой старой Ирландии, — этажом выше. В подвале лепреконов как селедок в бочке.
— Но что им всем вместе делать? — спросил Бринсли.
Тон вопроса. Без задней мысли, усталый, официальный.
— Треллис, — упрямо продолжал я, — пишет книгу о грехе и о воздаянии. Он философ и моралист. Он в ужасе от разгула преступлений на сексуальной и прочих почвах, о которых в последнее время пишут в газетах, особенно в вечерних субботних выпусках.
— Никто такую муру читать не станет, — сказал Бринсли.
— Станут, — ответил я. — Треллис хочет, чтобы его нравоучительное писание прочли все. Он понимает, что чисто моралистический трактат недоступен широкой публике. Поэтому в его книге будет много грязных подробностей. Одних только попыток изнасилования маленьких девочек не меньше семи, я уж не говорю о языке. Виски и портер будут течь рекой.
— Мне послышалось — никакого пьянства, — сказал Бринсли.
— Неавторизованного пьянства, — уточнил я. — Треллис контролирует каждый шаг своих любимцев, но должен же и он когда-нибудь спать. Соответственно, прежде чем лечь самому, а перед тем запереть все двери, он проверяет, все ли уже легли по своим кроватям. Теперь понятно?
— Не надо так кричать, — заметил Бринсли.
— Его книга столь порочна, что в ней не будет ни одного героя, сплошные злодеи. Главный злодей будет безнравственным и развратным до мозга костей, таким отвратительным, что он должен был появиться на свет ab ovo et initio[6].
Я помолчал, проверяя, все ли на месте в моем рассказе, и почтил его легкой улыбкой — данью справедливого уважения. Затем, выхватив из кармана листок печатного текста, я прочел один отрывок, чтобы еще немного позабавить моего друга.
Отрывок из рукописи, в котором Треллис дает пояснения неизвестному слушателю касательно характера задуманного им труда.
...Ему представлялось, что великая и дерзновенная книга — зеленая книга — была вопиюще злободневной потребностью данной минуты, — книгой, которая в истинном свете покажет злокачественную опухоль греха и подействует на человечество как трубный зов. Все дети, сказал он далее, рождаются чистыми и невинными. (Не случайно Треллис избегает здесь упоминать учение о первородном грехе и могущие возникнуть в связи с ним глубокие богословские проблемы.) Грязная среда осквернила людей, обратив их — и это еще слишком мягко сказано! — в распутниц, преступников и хищных гарпий. Зло, как ему казалось, было самым заразным из всех известных заболеваний. Дайте вору жить среди честных людей, и рано или поздно у него утащат часы. В своей книге он собирался покарать двух представителей рода человеческого — развращенного до мозга костей мужчину и женщину непревзойденной добродетели. Они встречаются. Женщина подпадает под влияние порока, в конце концов ее насилуют, и она гибнет на глухих задворках. Создавая собственную milieu[7] и показывая вневременной конфликт между разложением и красотой, сиянием и мраком, грехом и благодатью, повествование обещает быть захватывающим и благотворным. Mens sana in corpore sano[8]. Какую проницательность выказывает старый философ! Как хорошо он понимал, что навозный жук бабочке не товарищ! Конец извлечения.
Торжествующе взглянув на Бринсли, я увидел, что тот стоит очень прямо и, нагнув шею, внимательно глядит себе под ноги. На земле валялась мокрая, в пятнах газета, и глаза Бринсли бегали по строчкам.
— Черт подери, — сказал он, — лошадь Пикока бежит сегодня.
Молча сложил я свою рукопись и сунул обратно в карман.
— Восемь к четырем, — продолжал Бринсли. — Слушай, — он поднял голову, — мы будем полными идиотами, если что-нибудь с этого не поимеем.
Он нагнулся, подобрал газету и продолжал внимательно читать.
— Какая лошадь бежит? — спросил я.
— Какая? Внучок. Лошадь Пикока. Я издал восклицание.
Характеристика восклицания. Нечленораздельное, удивленное: «Вспомнил!»
— Погоди. Сейчас что-то покажу. — Я стал рыться в карманах. — Погоди, сначала прочти это. Вчера получил. Я в руках у одного человека из Нью-Маркета.
Я дал Бринсли письмо.
Почтовая корреспонденция от В. Райта, проживающего в поместье Вайверн, Нью-Маркет, Саффолк. Дорогой друг и соратник! Премного благодарен. Как и было обещано, посылаю Вам, а именно Внучка, который побежит в 4.30 в Гэтвике в пятницу. Рискуйте не задумываясь и вышлите мне дополнительно шиллинг в счет моих тяжких затрат. Эту зверушку берегли ради одного заезда целых два месяца, и уж она рванет так рванет, наплюйте на газеты и — Вперед за Призом, Какой Вам и не Снился. На этой лошади я надеюсь сорвать тройной куш, Железно Гарантирую — иначе и быть не может, а я тут все знаю вдоль и поперек. Старые друзья знают, что я никогда не подбрасываю «головоломок», но даю Крайне Редкие советы насчет лошадей, которые, можно считать, уже победили. Разумеется, мне приходится тяжко расплачиваться за информацию, сведения о любом удачном заезде обходятся в кучу денег, так что обязательно и не мешкая вышлите вышеупомянутый шиллинг, и я дам Вам Железные Гарантии на будущее и что Вы по-прежиему останетесь в числе моих клиентов. Те, кто не подтвердит право называться таковыми до ближайшего четверга, рискуют лишиться свежайшей информации, которую надеюсь получить на будущей неделе. Так что рискуйте до упора, ставьте на Внучка в пятницу вечером. Отказы от выигравших не принимаются. Если будете уезжать, не забудьте сообщить мне свой новый адрес, чтобы и впредь получать от меня сюрпризы. Поставьте на Внучка от души. Искренне Ваш, и удачи нам обоим. В. Райт. Адрес для перевода денег: В. Райту, поместье Вайверн, Нью-Маркет, Саффолк. Настоящим прошу переслать на а/я б. д. шиллинг за Внучка (итого 4 к 1), в надежде на удачу впредь. Имя, адрес.
— Ты его знаешь? — спросил Бринсли.
— Нет, — ответил я.
— Собираешься поставить на эту лошадь?
— Денег нет.
— Совсем ничего? У меня два шиллинга.
Кончиками пальцев я нащупал в глубине кармана гладкие монетки — пять шиллингов на книжку.
— Мне надо сегодня купить книжку, — сказал я. — Раздобыл на нее с утра пять шиллингов.
— Здесь говорится, — Бринсли заглянул в газету, — что ставки идут десять к одному, и даже если, скажем, семь к одному на полкроны, то так или иначе выходит двадцать один шиллинг. Купишь свою книжку, да еще сдачи останется шестнадцать.
Не то чтобы я был мастер на подобные вещи, но отношение к предложению Бринсли как-то само вырвалось у меня в виде некоего звука.
Название звука. По-гречески ?ορδη. На волапюке — «волапюкнуть».
В тот же день после полудня я сидел в изрядной интоксикации в пивной у Грогана. (Торговля спиртным по лицензии.) Рядом смутно маячили Бринсли и Келли — мои закадычные. Все трое были заняты вливанием в себя — стакан за стаканом — портера и последующими тонкими дискуссиями по поводу потрясающего чувства душевного и телесного благополучия. У меня было одиннадцать шиллингов и семь пенсов монетами разного достоинства, которые тяжело болтались в боковом кармане в такт каждому моему движению. В каждой из стоявших передо мной на полках бутьшок, узких и пузатых, скучно отражался газовый рожок. Кто способен описать завсегдатаев пивной? Половина, безусловно, ожившие марионетки, особенно те, до которых рукой подать. Портер был отличным: мягким на вкус, таял на языке, но резким при глотании, он мягко волшебно-властно циркулировал в портероводах организма.
— Господи, только бы не забыть купить «Die Harzreise», — пробормотал я себе под нос. — Господи, только бы не забыть.
— Харцрайзе, — сказал Бринсли. — В Долки есть дом, который называется Хартрайз.
Потом он положил подбородок в темных точках волосков на ладонь и, нагнувшись над стойкой, над своим стаканом, стал глядеть куда-то за пределы мироздания.
— Еще по одной? — спросил Келли.
— Ах, Лесбия, — сказал Бринсли. — Лучшее из всего, что я написал.
— Три портера, — крикнул Келли.
Ты, Лесбия, спросила, сколько нежных
мне ласк потребно для смиренья пыла?
Не меньше, чем песков в краю прибрежном
Ливийском, где сосна к волне клонится,
где скрыта Бата-короля могила
и дряхлая Юпитера гробница[9].
— Прежде чем мы умрем от жажды, — крикнул Келли, — не принесете ли вы нам еще три портера. О, Господи, он сказал, что я ору, как в пустыне.
Пусть будет их как звезд, пронзивших мрак,
что смотрят на влюбленных в грязной яме,
и страсть Катулла обуяет так,
что ни язык завистливый, ни глаз
не уследят за жаркими устами,
что дарят и впивают буйство ласк.
— Хорошая вещь, — сказал я Бринсли.
Перед моим внутренним взором встала немая картина: безмолвно сплетенные у плетня в бледном свете звезд любовники, его губы яростно зарываются в ее.
— Чертовски хорошая вещь, — повторил я. Невидимый слева от меня Келли громко захлюпал.
— Лучше не пивал, — сказал он. Пока я обменивался взглядами с Бринсли, ко мне, хрипя и сипя, притиснулся какой-то бродяга и спросил:
— Не купите ли наплечник или запонку, сэр?
Смысл его слов остался для меня неясен. Потом возле полицейского участка на Лэд-лейн какой-то человек в черном налетел на нас и, легко и часто постукивая меня по груди, стал говорить что-то искренне о Руссо — неотъемлемой части французской нации. Он оживленно жестикулировал, его бледные черты производили сильное впечатление при свете звезд, а голос то восходил, то падал вслед за извилистой аргументацией. Я не понимал, о чем он говорит, и никогда прежде его не видел. Однако Келли буквально впивал все, что говорил человечек, потому что стоял ближе всех, наклонив голову с выражением пристального внимания. Вдруг он гулко икнул и, разинув рот, с ног до головы окатил человечка отталкивающей на вид буро-красной блевотиной. Много чего еще случилось в ту ночь, теперь всего не упомнить, однако тот случай живо стоит у меня перед глазами. После произошедшего человечек, отойдя от нас на несколько шагов, пытался отряхнуть свой поношенный пиджачишко и все возил им по стене. С тех пор имя Руссо всегда напоминает мне о том человечке. Конец воспоминания.
Еще одно извлечение из моей Рукописи, в котором описывается, как мистер Треллис приступает к работе над своей книгой. Обложенный подушками, в раскаленном добела свете керосиновой лампы, Дермот Треллис нахмурился всеми своими прыщами, и лоб его прорезала глубокая творческая морщина. Кончик его карандаша медленно двигался по линованному листу, выводя загогулистые буквы. Он с головой ушел в создание Джона Ферриски — главного злодея своей истории.
Отрывок из газетной статьи по поводу рождения Ферриски. Мы уполномочены заявить о счастливом событии, имевшем место в гостинице «Красный Лебедь», где под успешным руководством владельца, мистера Дермота Треллиса, прошли роды человека по имени Ферриски. По утверждениям очевидцев, все «прошло прекрасно»: рост новорожденного около пяти футов и восьми дюймов, он крепко сложен, темноволос и чисто выбрит. Глаза синие, зубы здоровые, правильной формы, несколько пожелтевшие от курения; два левых верхних коренных запломбированы, на левом клыке — кариес. Волосы черные, густые, гладко зачесаны назад, от левого виска идет прямой пробор. Грудные мышцы развиты хорошо, ноги же хоть и прямые, но коротковаты. Новорожденный обладает незаурядными умственными способностями, латынь знает назубок, а познания в области физики простираются от закона Бойля до камеры Лекланша и действия грязефотометра. Проявляет особую склонность к математике. В процессе краткого испытания, проведенного нашим корреспондентом, решил задачку «на засыпку» из продвинутого курса геометрии Холла и Найта и не смутился, когда пришлось прибегнуть к сложным расчетам. Голос у него чистый, приятный, однако, судя по желтому налету на пальцах, он завзятый курильщик. Вполне очевидно, что он не девственник, хотя, естественно, установить это у мужчины с достаточной степенью вероятности — непросто.
Наш спецкорреспондент по вопросам медицины пишет:
Рождение молодого человека в гостинице «Красный Лебедь» стало подобающей данью усердию и настойчивости мистера Дермота Треллиса, завоевавшего международное признание своими исследованиями в области самооплодотворения. Это событие увенчало, если можно так выразиться, дело всей жизни ученого мужа, так как ему удалось воплотить в жизнь свою мечту о воспроизведении живого млекопитающего, избегая стадии оплодотворения и зачатия.
Самооплодотворение, или автогамия, сообщил мне мистер Треллис в частной беседе, уже давно стало общим местом. На протяжении пяти столетий эпилептики, бьющиеся в припадках во всех частях света, молили о нем, изнуренные невостребованным излишком плодотворящей силы. Этот феномен был неоднократно описан в литературе. Устранение зачатия и беременности, или сведение процесса к мистическим абстракциям отдельно взятого отцовства или необъяснимого материнства, было мечтой каждого практикующего психоевгеника во всем мире. Я крайне счастлив, что судьба определила мне такой долгий век и я смог посвятить все эти годы неустанному экспериментированию и стремлению к победной цели. Во многом своему присутствию сегодня среди нас мистер Ферриски обязан моему покойному другу и коллеге Уильяму Трейси, чьи ранние исследования снабдили меня неоценимыми данными и во многом предопределили направление моей работы. Заслуга в успешном осуществлении акта деторождения при двух неизвестных принадлежит не только мне, но и ему.
Любезное упоминание мистером Треллисом покойного мистера Уильяма Трейси, выдающегося автора романов из жизни Дикого Запада — его «Цветок прерий» до сих пор читают и любят, — было явно вызвано благородными усилиями последнего, направленными на то, чтобы покончить с однообразным и унылым процессом, в результате которого все дети неизменно рождались в младенчестве.
Многие злободневные социальные проблемы, писал он в 1909 году, могли быть легко решены, если бы наши отпрыски рождались уже зрелыми, зубастыми, закаленными, образованными и готовыми к жесткой борьбе за соблазнительные блага, которые сегодня делают государственную службу и банковскую деятельность столь привлекательными для молодых кормильцев. Воспитание детей — досадный анахронизм в наше просвещенное время. Унизительные уловки, повсеместно известные как контроль над деторождаемостью, давно стали бы достоянием прошлого, если бы родителям и супружеским парам было гарантировано, что их узаконенные развлечения будут непосредственно давать готовых кормильцев и барышень на выданье.
Он также предвидел день, когда благополучное разведение престарелых, пенсионеров и прочих дряхлых старцев, забота о которых осуществляется на средства общества, превратит брак из гнусной и неприглядной грызни, каковой он зачастую является, в захватывающее дух деловое предприятие с неограниченными возможностями.
Примечательно, что мистеру Трейси, после шести обескураживающе неудачных попыток, удалось-таки убедить жену разрешиться пожилым испанцем, который прожил всего шесть недель. Способный превратить ревность в фарс, романист настаивал, чтобы его жена и новорожденный спали в разных постелях и пользовались ванной комнатой в различное время. Изрядно повеселило литературные круги щекотливое положение, в котором оказалась женщина, разрешившаяся сыном, годившимся ей в отцы, однако это не заставило мистера Трейси ни на йоту уклониться от беспристрастных поисков научной истины. Острота его ума и в самом деле стала притчей во языцех в мире психоевгеников. Конец вышеизложенного.
Стенограмма проводившегося впоследствии перекрестного допроса мистера Треллиса перед судом, угрожавшим ему смертной казнью; допрос касался факта и обстоятельств рождения Ферриски.
— Как именно он родился?
— Словно проснулся.
— Его ощущения?
— Смущение, замешательство.
— Разве эти слова значат не одно и то же, а потому являются бессмысленным повтором?
— Да, но условия следствия требовали единообразия информации!
(При этом ответе десять судей сердито застучали о стойку пивными стаканами. Судья Шанахэн высунулся в дверь и обратился к свидетелю со строгим предупреждением, советуя ему впредь держаться прилично и обращая его внимание на серьезные меры, которые могут повлечь за собой его дальнейшие непристойные выходки.)
— Его ощущения? Нельзя ли ответить поточнее?
— Можно. Его снедали сомнения насчет того, что он это он, а также насчет его телесности, черт лица и их выражения.
— Каким же образом он разрешил эти сомнения?
— Осязательным. Путем ощупывания себя всеми десятью пальцами.
— То есть на ощупь?
— Да.
— Это вы написали: «Он отправил на увядшем „Мэй-флауэре“ сэра Фрэнсиса Дрейка Большепалого запятая в сопровождении трех дознавателей-гардемаринов и юнги запятая в плавание по терра инкогнита его лица»?
— Я.
— Обвиняю вас в том, что вы украли отрывок, принадлежавший перу мистера Трейси.
— Отрицаю.
— Обвиняю вас во лжи.
— Отрицаю.
— Опишите поведение этого человека после того, как он изучил свое лицо.
— Он встал с постели и принялся разглядывать свой живот, нижнюю часть груди и ноги.
— Какие части он не изучил?
— Спину, шею и голову.
— Вы можете предположить причины столь неполного обследования?
— Да. Его зрение было естественным образом ограничено отсутствием глаз на затылке.
(В этот момент в зал вошел судья Шанахэн, на ходу поправляя свою мантию. «Этот пункт был принят с исключительным удовлетворением, — сказал он. — Продолжайте».)
— Что он сделал после того, как изучил свой живот, ноги и нижнюю часть груди?
— Он оделся.
— Оделся? В костюм по последней моде, сшитый на заказ?
— Нет. В темно-синий довоенный костюм.
— Со шлицей сзади?