Страница:
Соответствующая выдержка из газетной публикации. — При тщательном осмотре камбуза и спальных помещений прислуги никаких следов чернокожих служанок обнаружено не было. Прельстив высокими доходами, их заманили из Соединенных Штатов, причем они ни разу не выказывали неудовольствия условиями работы. Полицейский детектив Снодграсс обнаружил под подушкой у Лайзы Робертc, самой молодой из служанок, стрелковое оружие с инкрустированной жемчугом рукояткой. Однако полиция не придала большого значения этой находке, так как было установлено, что владельцем оружия является Питер (он же Коротышка) Эндрюс, ковбой, утверждающий, что, хотя он затрудняется объяснить наличие принадлежащей ему вещи в постели служанки, возможно, она завладела ею, чтобы в свободное время почистить перед сном (девушка отличалась трудолюбием) или чтобы подшутить над ним. Первое предположение кажется более вероятным, так как никаких социальных контактов между работающими на ферме мужчинами и кухарками не отмечалось. Конец выдержки.
Когда дело доходит до баб, я не то чтобы, как принято выражаться, зверь, но, извините, совсем другое дело, когда у тебя из-под носа уводят ораву черномазых негритосок — таких же людей, как мы с вами, осмелюсь заметить, — и пару тысяч бычков в придачу. Так вот, когда луна воссияла над травами прерий, помчались мы всей оравой — Кривая Пуля, Коротышка и я, — помчались, как черти окаянные, в Айриштаун, у каждого по шестизарядному за плечами. (Так, значит, отправились забрать свое?) А как же иначе? Говорю вам, скакали мы — загляденье. Коротышка свою лошаденку наяривал хлыстом между ног, летели мы как ветер, орали и матерились что было мочи, будто накачались виски, кобуры со стальными нашлепками болтаются по бокам, а попоны из овчины так и трепыхаются, как рожь на весеннем ветру. Да гори оно все синим пламенем! — ору я, а на кляче моей и места живого не осталось. Несемся мы через прерии, грузовики и трамваи так по сторонам и мелькают, а велосипедисты-бедолаги, мать их так, со страху — врассыпную, только глаза повылупили. (Да уж, выезд у вас красивый получился.) Точно — как исчадия ада, не иначе. Чую, скотиной пахнет, говорит вдруг Кривая Пуля, и верно: прямо перед нами — доплюнуть можно — стоит себе посреди прерии в лунном свете ранчо Рыжего Кирсея — тишь да гладь.
Соответствующая выдержка из газетной публикации. Сёркл Эн по праву считается самым старым и почтенным ранчо в окрестностях Дублина. Главное здание представляет собой готическую постройку из красного песчаника, впоследствии дополненную коринфскими колоннами, деревянные части выполнены в елизаветинском стиле. К южному крылу пристроено деревянное спальное помещение, одно из наиболее современных в своем роде в стране. Оно располагает тремя шкафами для хранения оружия, десятью газовыми плитами и просторным дортуаром, оборудованным хитроумным приспособлением, работающим на сжатом воздухе, с помощью которого можно моментально подвергнуть дезинфекции зараженные паразитами постели путем простого нажатия кнопки — вся операция занимает не более сорока секунд. Старая дублинская традиция — использовать представителей негроидной расы для работы на кухнях, оснащенных сложным электрическим оборудованием, — и по сей день соблюдается в этом освященном временем доме. Прилегающие земли могут служить пастбищем для 10 000 бычков и 2000 лошадей благодаря высокому гражданскому духу неутомимого романиста, мистера Трейси, который заставил снести 8912 домов, опасных для проживания, в окрестностях Айриштауна и Сэндимаунта. Желающие легко могут добраться до ранчо трамваем № 3. Изысканно раскинувшиеся вокруг ранчо сады открыты для посетителей по четвергам и пятницам. Входная плата, составляющая один шиллинг и шесть пенсов, переводится в Юбилейный фонд сестер-сиделок. Конец выдержки.
Так вот, слезли мы, значит, с наших скакунов и сначала на карачках, а потом по-пластунски ползем к ночлежке. В серебро оправленные рукоятки наших кольтов болтаются по бокам, глаза как щелки, зубы стиснуты, желваки играют. (Да, с такой компанией лучше в темном переулке не встречаться.) Ни звука, говорю я ребятам viva voce, и по-быстрому, возьмем этих гнид тепленькими. Так мы и ползли, извиваясь, в три пуза, и шума от нас было не больше, чем от вяленой воблы. (И неужто вас заметили?) Минуты не прошло, как какой-то парень тычет дулом нам в задницы и велит подыматься, да без выкрутасов. Гляжу, сам Рыжий Кирсей, мать его так, собственной персоной, в каждой руке по пушке, и с презлющей, как у падшего ангела, рожей, опухшей с перепоя. Зачем пожаловали, свиньи? — спрашивает он своим мерзким голосом. Полегче, Кирсей, говорю я, мы за своим пришли, твоего дерьма нам не надо. (Разумеется, вы были в своем праве. И чем дело кончилось?) Давай, говорю я, давай, говорю, Кирсей, наших бычков и девчонок черномазых, не то я живо на Лэд-лейн, полицию позову. Руки вверх, свинья, или кишки по земле размажу! — это он мне. Таких ребят, как мы, твоими игрушками не испугаешь, говорит Кривая Пуля, и думать забудь, салага. (Ай да Кривая Пуля!) Кобель вонючий, говорю я ему сквозь зубы, ах ты, свинья грязная, ублюдок! Черт побери, я был уже на взводе, это точно. (Ну, на то у вас был резон. Будь я на вашем месте, просто не знаю бы, что сделал.) Так вот, тем дело кончилось, что он дал нам три минуты, чтобы убраться, и побрели мы восвояси, как побитые, потому что у Кирсея ума бы хватило вышибить нам мозги, и точка. (Вы имели право обратиться в полицию.) Что мы и сделали. Сели в пролетку и по Лондонбридж-роуд через весь город — на Лэд-лейн. Расписали им все как есть. Сержант мигом отвел нас к начальству, суперинтенданту ихнему, — Клохесси. Тот и глазом не моргнул — дал нам целый отряд полиции, чтобы все было по-честному, по-справедливому, да еще пожарную бригаду обещался вызвать. (Очень, очень мило с его стороны.) Эй, послушайте-ка меня, говорит Кривая Пуля. Трейси еще одну книжку затеял, и в Феникс-парке, глянь, пруд-пруди индейцев с индианками и вигвамами и размалеванных по-боевому, все чин по чину. Подослать к ним парочку полицейских, договорятся, и порядок. Пошел к чертям, говорю я. Вечно брешешь не знаю что. Христом Богом клянусь, отвечает. Ладно, говорю, тогда ты займись индейцами, Коротышка пускай наших ребят на подмогу кличет, а я здесь останусь, с полицией. Встречаемся у Кирсея в четверть девятого. (Весьма разумно.) Что ж, ускакали оба полугалопом, а мы покамест с начальником в каптерке дюжину пивка приговорили. Ну, проходит время, полицейских поднимают и марш-марш через прерии в Сёркл-Эн. Красиво шли, черт побери, а я и начальник — грудь колесом — впереди. (Да, было на что посмотреть.) Пришли мы, значит, смотрим: Кривая Пуля с индейцами уже на месте, тут же и Коротышка с ковбоями, вооружены до зубов, хоть картину с них пиши — ждут только слова. Мы с начальником пошептались маленько и быстро все порешили. Засели мы, значит, за лошадьми и фургонами вместе с полицией и ковбоями, поджидать дорогих гостей. А индейцы между тем вокруг ранчо кольцом скачут, гарцуют, чертяки краснокожие, на своих арабских пони, визжат, улюлюкают, томагавками, чтобы скальпы снимать, размахивают и горящими стрелами из маленьких луков по дому пуляют. (Мамочки мои.) Говорю вам, жаркое было дело. Не успели мы оглянуться, как уже все кругом полыхает, и из огня выезжает Рыжий с дробовиком в руках, а за ним его люди с таким видом, будто хоть сейчас готовы головы сложить за царя и отечество. Индейцы струхнули и попрятались за нас, и Бог весть, чем бы все кончилось, не стопорни Рыжий трамвай и не укройся за ним. Пассажиров он таким матерком послал, что их как ветром сдуло. (Нет, не люблю сквернословия. Так что по заслугам ему.) Боже правый, вот это была битва так битва! Я стал палить, как очумелый, из своего шестизарядника — трамвайные стекла по всей улице разлетелись. Тут и ребята — крестясь, словно готовы умереть за правое дело, — принялись за работу. Стекла в трамвае — все вдребезги, поливали, как шрапнелью, а одному вражине даже кусок уха отстрелили, ей-Богу. Не успели оглянуться, а вокруг поля сражения — уж толпа, и вопят, и просят нас, чтоб мы не плошали. (Да, эту публику и хлебом не корми, только дай поглазеть. Чихни пару раз погромче, они уж тут как тут.) Чертовы индейцы заверещали и для пущего шума давай своих лошадей по брюху хлопать. Полицейские тоже палят вовсю, дубинки так в воздухе и мелькают, а Коротышка и я, за мешком картошки укрывшись, снимаем снайперов. Проходит в этакой пальбе полчаса, мы себя не щадим и в мыслях даже не держим, в какой страшной опасности оказались. Только знай стреляй да заряжай, словно бес в нас всех вселился. Но, черт возьми, и враг стал сдавать. Теперь ваш черед, говорю начальнику. Ведите ваших парней на штурм и покончите с этим вражьим гнездом, с этой цитаделью раз и навсегда. Верно, верно, отвечает начальник да как заорет: «За мной, ребята, за мной, детинушки!» Ну, и повалили они всей толпой, железной лавиной. Народ вопит, индейцы визжат да своих коняг по пузу хлопают. (И как, сработало?) А как же. В мгновение ока все было кончено, а храбрецам недавним понадевали наручники на руки и на ноги и повели по Лэд-лейн, как сирот из приюта на воскресной прогулке. Рыжего взяли? — спрашиваю я у начальника. В глаза не видел, отвечает тот. Готов поклясться, говорю, он сейчас в своей вонючей палатке Богу молится. (Что, молится?) Обыскал я все вокруг, пока не нашел палатку, а в ней наш герой, коленопреклоненный, очи горе, и спрашивает, какая, мол, будет на дальнейшее Господня воля. Где наши девчонки, Рыжий? — спрашиваю. Пошли домой, отвечает. И ты тоже ступай, и бычков своих забери, а то не видишь — я предаюсь молитве. Вот хитрая задница. Ну, сами посудите, что я мог сделать, когда он тут передо мной на коленях, как овечка, Богу молится? Ничего мне не осталось, как отправиться восвояси, хотя злоба в груди так и пылала. Пошли со мной, говорю Кривой Пуле и Коротышке, — надо бычков забрать. А назавтра начальник представил всех злоумышленников в суд, и дали им по семь дней принудительных работ без права замены штрафом. Пусть поостынут, сказал Кривая Пуля.
Соответствующая выдержка из газетной публикации. Вчера утром несколько человек, как было установлено — сельскохозяйственных рабочих, предстало в районном суде перед мистером Лэмпхоллом по обвинению в нарушении общественного порядка и злоумышленном вредительстве. Суперинтендант Клохесси охарактеризовал обвиняемых как шайку праздношатающихся, чьи потасовки на улицах были подлинной чумой всего Рингсенда. Они были проклятьем здешних мест и возмутителями спокойствия, чьи выходки нередко приводили к порче частной и муниципальной собственности. Жалобы на их поведение постоянно поступали от жителей района. В результате последней эскапады были разбиты два окна в трамвае, принадлежащем Объединенной Дублинской трамвайной компании. Представитель компании мистер Куин установил, что причиненный ущерб составил 2 фунта и одиннадцать шиллингов. Заметив, что ни одно цивилизованное общество не может терпеть организованного хулиганства подобного рода, судья приговорил обвиняемых к неделе принудительных работ без права замены штрафом и выразил надежду, что это послужит уроком не только им, но и остальным гулякам. Конец выдержки.
Автобиографическое отступление, часть пятая. В марте погода стояла холодная, с дождем и снегом, опасная для людей с пониженной витальностью. Я старался как можно реже выходить из дома, стараясь по возможности избегать болезней и инфекций, упаковавшись в свою постель. Дядя ударился в посещение хоров и постоянно мычал что-то нескладное на ходу, прилагая все усилия, дабы овладеть искусством вокала. Однажды, производя и его спальне изыскания в надежде обнаружить сигареты, я наткнулся на полицейский шлем из папье-маше, какие используют люди, вступившие на театральную стезю. Отступив от своих прежних привычек, он стал по три раза в неделю вечерами пропадать из дому, временно проявив равнодушие — граничащее с полным безразличием — к моему бренному, телесному и нетленному духовному благополучию. Я решил, что это меня устраивает.
Помнится, что после пропажи части моих ежедневных записей я как-то призадумался над тем, насколько тяжелой была бы для меня утрата всех моих бумаг. Необходимость возвращаться впоследствии к моим досужим литературным композициям всегда вызывала у меня чувство досады и скуки. Это чувство досадливой скуки настолько глубоко укоренилось во мне, что болезненное его присутствие часто становилось невтерпеж. В результате многие из моих коротких работ, даже те, что становились объектом самых лестных панегириков со стороны друзей и знакомых, я никогда не перечитывал сам, да и моя нерадивая память не позволяла вспомнить их содержание достаточно подробно. Торопливые поиски синтаксических неправильностей — единственное, на что я был способен.
Впрочем, что касается данной моей работы, то следующие за пропавшим куском сорок страниц были столь жизненно необходимы для развития задуманного мной хитроумного сюжета, что я посчитал нелишним посвятить одно апрельское утро — время блистательных ливней — тому, чтобы просмотреть их пусть беглым, но критическим оком. Это была счастливая мысль, так как я обнаружил две вещи, повергшие меня, можно сказать, в ужас.
Вещь первая. Необъяснимое нарушение порядка нумерации страниц; отсутствие четырех страниц неустановленного содержания.
Вещь вторая. Непостижимый пропуск одного из четырех ложных ходов, диктуемых ветвящимся сюжетом, вкупе с нехваткой контекстуального единства и общей невыдержанности стиля.
Эти открытия надолго стали причиной моей озабоченности, и именно к ним вновь и вновь обращалась моя мысль в паузах, возникавших в ежедневных разговорах с друзьями и знакомыми. Не желая спрашивать постороннего совета, я решил — и, возможно, не лучшим образом — вымарать большой кусок повествования и вместо него дать резюме (или краткое содержание) описанных в нем событий — средства, к которому часто прибегают газетчики, чтобы избежать хлопот и издержек, связанных с перепечаткой последних частей газетных сериалов. Вот это резюме:
Резюме, синопсис, или краткий обзор предшествующих событий, Сделанный исключительно ради Новых Читателей.
Дермот Треллис, эксцентричный романист, решает написать благотворную книгу о последствиях греховных поступков, для чего создает
Пуку Фергуса Мак Феллими, ирландского злого духа в человечьем обличье, наделенного колдовской силой. Он, в свою очередь, создает
Джона Ферриски, развращенного до мозга костей типа, чья задача — не давать покоя женщинам и все время вести себя неприлично. Посредством магии Треллис внушает ему отправиться вечером в Доннибрук, где он должен встретить и растлить
Пегги, горничную. Встретив Пегги, Ферриски крайне изумлен, когда она признается ему, что Треллис уже спит и что на ее невинность уже покушался некий пожилой мужчина, далее появляющийся под именем
Финна Мак Кула, легендарного персонажа, нанятого Трсллисом из-за достопочтенной внешности и внушающего уважение житейского опыта, чтобы выступать в роли отца девушки, который подвергает ее телесным наказаниям за попытки преступить законы нравственности; а также, что на ее невинность покушался некто
Пол Шанахэн, еще один человек, нанятый Треллисом на роли второго плана, а также курьера и т. д. и т. п. Стоя на обочине, Пегги и Ферриски заводят долгий разговор, в котором она открывает ему, что волшебство Треллиса теряет силу, стоит ему уснуть, и что Финн и Шанахэн пользуются этим, чтобы навещать ее, потому что никогда не осмелились бы бросить вызов Треллису, когда тот бодрствует. Затем Ферриски интересуется, уступила ли она их домогательствам, на что девушка отвечает, что в общем-то нет. Услышав это, Ферриски хватает Пегги, и вскорости оба понимают, что влюбились друг в друга с первого взгляда. Они договариваются вести добродетельную жизнь, лишь притворяясь аморальными персонажами, якобы совершающими безнравственные поступки, допускающими безнравственные мысли и выражения, которых Треллис добивается от них, грозя им самыми суровыми карами. Кроме того, они договариваются, что первый, кому удастся избавиться от злых чар, дождется второго, чтобы при первой же возможности сочетаться браком. Между тем Треллис, дабы показать, как злонамеренный человек может смешать высшие и низшие проявления человеческой натуры в рамках одной истории, создает прекрасную и утонченную девушку
Шейлу Ламонт, чей брат
Энтони Ламонт, уже нанятый Треллисом затем, чтобы нашелся некто, кто мог бы просить у Джона Ферриски сатисфакцию за поруганную честь Шейлы, — что было предусмотрено сюжетом. Треллис создает мисс Ламонт в своей спальне и настолько ослеплен ее красотой (естественно, красотой, наиболее близкой его сердцу), что, совершенно позабывшись, сам набрасывается на нее. Между тем Ферриски возвращается в гостиницу «Красный Лебедь», где живет Треллис, и убеждает всех, кто на него работает, продолжать жить там же. Он (Ферриски) полон решимости и дальше притворяться, что преданно исполняет уготованную ему миссию. А теперь прошу читать дальше.
Следующий отрывок из Рукописи. Oratio recta. Сжимая ключ в своей дряблой нервной руке, он открыл входную дверь и снял ботинки, два раза быстро подпрыгнув на одной ноге. Потом прокрался по лестнице вверх, по-кошачьи бесшумно переступая ногами в носках из высококачественной шерсти. За дверью Треллиса, когда он проходил мимо, царили тьма и сон. Увидев, что из-под двери Шанахэна пробивается свет, он тихо поставил ботинки на пол и потянул за ручку.
— Наш бравый Ферриски, — сказал Шанахэн.
В комнате был сам Шанахэн, устроившийся перед камином вытянув ноги, слева от него Ламонт и смутно различимый седобородый старик, сидевший на кровати, опираясь на клюку и пристально глядя своими старыми глазами на красные языки пламени, как человек, чьи мысли витают где-то в далеком древнем мире, если не в мире ином.
— А вы быстро обернулись, — сказал Ламонт.
— Закройте дверь, — перебил его Шанахэн, — но прежде убедитесь, что вы в комнате. Закрывайте дверь и располагайтесь в кресле, мистер Ф. Что ж, вы и вправду скоро управились. А вы двигайтесь сюда, мистер Л.
— Ну, я бы не назвал это профессией, — томно произнес Ферриски. — Нельзя сказать, чтобы я был обречен на это пожизненно.
— Нет, конечно, нет, — ответил Ламонт. — Вы совершенно правы.
— Не беспокойтесь, — с состраданием в голосе протянул Шанахэн, — у вас еще все впереди. Не волнуйтесь, мы нам подыщем работенку, верно, мистер Ламонт?
— Уж позаботимся, чтоб за глаза и за уши хватило, — подхватил Ламонт.
— Вы оба очень порядочные люди, — сказал Ферриски.
Он сел на стул и протянул к огню свои растопыренные веером пятерни.
— Ох, и устаешь же от этих женщин, право слово, — сказал он.
— Неужто? — недоверчиво переспросил Шанахэн. — Впервые такое слышу. Послушайте-ка, мистер Ферриски, — так, значит, вы...
— О, все было прекрасно, — сказал Ферриски. — Как-нибудь потом расскажу.
— Разве я не говорил вам, что все будет прекрасно? Разве не говорил?
— Говорили, — сказал Ферриски.
Он взял из маленького портсигара сиротливо лежавшую там сигарету.
— Я все вам потом расскажу как на духу, только не сейчас, — сказал он и кивнул в сторону кровати. — А этот спит или как?
— Может, и спит, — ответил Шанахэн, — но, клянусь, еще пять минут назад на это было не похоже. Мистер Сказочник глядел в оба.
— Так точно, в оба, — подтвердил Ламонт.
— Пять минут назад он тут такие пули лил, — сказал Шанахэн. — Нет, с этим типом просто так не поболтаешь. Стоит уши развесить, и он тебя до смерти заговорит. Только не спрашивайте, откуда я это знаю, взгляните лучше на мою седую голову. Что, правду я говорю, мистер Ламонт?
— Для человека в его летах, — начал Ламонт веско и авторитетно, — рассказчик он неплохой. Я бы сказал, рассказчик хоть куда. Он-то уж точно больше повидал в жизни, чем все мы вместе взятые, — вот в чем секрет.
— Верно, верно, — поддержал его Ферриски, сладко поеживаясь от растекавшегося по телу тепла. Он выпускал дым аккуратной струйкой, направляя его в дымоход. — Конечно, он человек пожилой, бывалый.
— Надо отдать ему должное, его истории вовсе не такие плохие, бывают и хуже, — сказал Ламонт, — и голова, и хвост — то есть начало и конец — все на месте.
— Вам виднее, — сказал Ферриски.
— О да, рассказывать он умеет, тут я с вами согласен, — сказал Шанахэн, — не станем преуменьшать его заслуг. Но дело, видите ли, в том, что в историях его не хватает соли, если я хоть что-нибудь в этом смыслю.
— То есть не слишком они, на ваш вкус, соленые? — спросил Ламонт.
— Я сказал не соленые, а соли, мистер Л.
— Несомненно, — подтвердил Ферриски.
— Поведай им, — сказал незримо присутствовавший в комнате Конан, — поведай им сказ о пире в Дун на н-Геэ.
Финну в мыслях было уютно со своими людьми, как в гнезде.
— Я имею в виду, — произнес Ламонт, — что какой бы — длинной или короткой — ни была побасенка, я хочу, чтобы мне рассказали ее с чувством и толком. Люблю, когда человек знает, как взяться за дело, а не переливает из пустого в порожнее. Люблю, знаете ли, знать, что почем. Где начало, а где, извиняюсь, конец.
— Воистину, — молвил Финн, — не промолвлю ни слова.
— И то правда, — сказал Шанахэн.
— Поведай им, — молвил Конан, — о безумии, обуявшем короля Суини, и о том, как в безумии своем он скитался по всему Эрину.
— Эх, тепло, — сказал Ферриски, — много ли еще человеку надо? Тепло, постель и крыша над головой. Ну, и чтоб пожевать чего было, конечно.
— Хорошо вам говорить, — сказал Ламонт, — у вас нынче к чаю такой десерт, какой нам и не снился, верно, мистер Шанахэн? Понимаете, куда я клоню?
— На кудыкину гору, — ответил Шанахэн.
— Прошу вас, господин председатель, учесть, — вмешался Ферриски, — что я вполне разделяю ваши чувства. Кому куды, а кому — ни туды и ни сюды.
Все трое враз прыснули.
— Слушайте, — возвестил Финн.
— А, вот мы и проснулись, — сказал Ферриски.
— Медоточивыми словами и напевным голосом поведу я речь, — продолжал Финн, — о первопричине безумия короля Суини.
— Двигайтесь поближе, друзья, — сказал Шанахэн. — Это уж точно на всю ночь, только держись.
— Просим вас, приступайте, сир, — сказал Ламонт.
— Правил некогда в Дал-Араде король по имени Суини, и был он человеком, подверженным частым вспышкам гнева. Близ дома его была пещера святого Ронана — заступника от всякого зла, человека благородного, великодушного, дружелюбного и неутомимого, который на рассвете обходил стены новой церкви, вызолоченные солнцем, и звонил к заутрене.
— Славно сказано, — молвил Конан.
— И когда услышал Суини звон церковного колокола, то голову его, и селезенку, и кишки его то вместе, то порознь охватило пламя неистового гнева. Бросился он опрометью из своего дворца, не имея на теле ни лоскутка, дабы прикрыть свою наготу, потому что выскочил из своих одежд, когда жена его, Эоранн, пыталась удержать его, призывая к благоразумию, и не успокоился, пока не вырвал из рук священника прекрасную, искусной рукой переписанную псалтырь и не швырнул ее в озеро, на самое дно; после чего впился он в руку святого и повлек его за собой, подобно быстрокрылому ветру, не переводя духа и не выпуская святой руки, ибо взбрело ему на ум упокоить священника рядом с его псалтырью в озере, а точнее, на самом его дне. Но не дала судьба свершиться злому делу — раздался в сей миг реву бури и грому грома подобный, зычный голос кухонного слуги, призывавший Суини скрестить мечи с врагом на поле битвы у Маг-Рат. Оставил тогда Суини священнослужителя скорбеть и печалиться из-за безбожных королевских побоев и оплакивать свою псалтырь. Однако выдра принесла ему из темных озерных глубин святую книгу, водой не тронутую. И тогда возвеселился Ронан, и возблагодарил Господа, и вернулся к своим благочестивым делам, а на Суини наложил проклятие, произнося лэ из одиннадцати сладкозвучных строф.
Вслед за тем отправился он сам со своими псаломщиками на поле Маг-Рат, дабы восстановить мир и согласие между воинствами, и дал святой обет как слуга Господа, что брань будет прекращаться на заходе солнца и ни один человек не должен быть убит, пока не будет дозволено продолжать сечу, в чем сам он, как слуга Господа, является святым залогом. Однако зла бывает судьба, и Суини презрел уговор, каждое утро убивая по воину до установленного часа. И вот в одно утро Ронан и восемь его псаломщиков шествовали по полю, окропляя воинов святой водой, дабы уберечься им от злых ран, и упала капля святой воды между прочих и на голову Суини. И метнул в гневе Суини копье, и обагрил его и белые одежды одного из псаломщиков кровью, и разбил колокол Ронана, при виде чего священнослужитель произнес такое сладкозвучное лэ:
Проклят будь Суини!
Провинность его велика:
длинным копьем он пронзил
мой колоколец.
Мой колоколец который порушен тобой,
ввергнет тебя в древесные ветви,