Обер Брижит. Снежная смерть

   Разве Иветт не закрыла окно перед сном?
   Я затаиваю дыхание, чтобы лучше слышать. Слева от меня шорох. Такой тихий… Сердце бьется слишком сильно, только его и слышу. Ощущаю дуновение на лице, это сквозняк или чье-то дыхание? Я резко поднимаю руку, пытаясь ударить наугад, натыкаюсь на что-то, звон разбитого стекла замирает в ночи.
   — Что такое? — вскрикивает Иветт в соседней комнате.
   Она тяжело поднимается.
   — Элиз? Все в порядке?
   Жалостное посвистывание. Оно мне не снится, я слышу его. Тихое посвистывание рептилии. Скрип паркета. Порыв холодного ветра. Он ушел, мерзавец ушел, я спугнула его!
   — О! Вы опрокинули ваш стакан с водой! Стекла повсюду!
   Кто это был? Кто проник ко мне среди ночи? Зачем?
   — Вам, наверное, приснился кошмар. Я тоже плохо сплю. Все время просыпаюсь. Скоро уже утро! Наверное, я забыла закрыть окно. Такой ветер, оно все время стучит. Ох, бедняжка!
   Кто бедняжка?
   — Наверное, умер от холода… Упал на пол, под отоплением…
   Кто? Что? Ради Бога, Иветт…
   — Воробушек, совсем окоченел…
   Моя бабушка утверждала, что птицы, умершие на пороге дома, предвещают несчастья. Глупое крестьянское поверье?
   — Ладно, отнесу его в помойку. Ну, постарайтесь немного поспать.
   Иветт выходит.
   Умерший от холода воробей. Упал прямехонько в мою комнату через открытое окно. Конечно, такое возможно. Он мог и на голову мне упасть. Или сделать этакую петлю и приземлиться ко мне на постель. Но если воробья принес таинственный посетитель, что это может означать? Должна ли я что-то понять из этого послания? Стукнуть себя по лбу и сказать: «Ах да, воробей — это, безусловно, значит…»
   Я дрожу. Мне холодно. Мне страшно. Мне нехорошо. В этом домике мы одни, Иветт и я, пожилая женщина и калека. А садист-убийца бродит в ночи совсем рядом. Вдруг я начинаю надеяться, что он действительно влюблен в меня, что он не желает мне зла. И меня просто мутит от двусмысленности этого желания.
 
   — Опять снег!
   Иветт подносит мне таз и комментирует неблагоприятный прогноз погоды. После туалета она усаживает меня в кресло с электроприводом и везет на кухню. Омлет, кофе, грейпфрутовый сок. После года отваров и корнфлекса, «которые легко жевать», этой зимой я решила перейти на твердую пищу, и, впервые в жизни, Иветт меня послушалась. И даже последовала моему примеру, без малейших угрызений совести отказавшись от шестидесятипятилетней привычки к тостам с вареньем. По воскресеньям мы даже позволяем себе сосиски и блинчики с кленовым сиропом.
   Я тщательно жую. Пахнет чем-то неприятным, я принюхиваюсь.
   — Это воробей. Я положила его в пластиковый пакет, но запах все равно идет. Когда буду выходить, выброшу его в контейнер. Не знаю, брать ли вас за покупками. Кресло вряд ли поедет по такому снегу.
   Я быстро пишу: «Мне хочется подышать свежим воздухом».
   — Подышать, подышать, — ворчит она. — Вот перевернется кресло, окажетесь в двухметровом снегу, тогда порадуетесь…
   А вдруг меня спасет Брюс Уиллис, почему бы нет?
   «Просто подышать воздухом на крыльце».
   — Вы всегда все по-своему хотите сделать! Ума не приложу, чего ради я так стараюсь.
   Звонок в дверь. Это Ян, запах свежего снега, глоток холодного воздуха. Слышу, как он топает по половику.
   — Сегодня не жарко. Обещают приличную метель.
   — А Элиз упирается и хочет выйти, — сообщает обиженная Иветт.
   — Она права. Если ожидается ухудшение погоды, лучше ловить момент. Если хотите, я могу вас сопровождать, я сегодня утром свободен.
   Меня укутывают, нервные поиски кошелька, ключей, очков Иветт, все в порядке, все на месте, можно идти.
   По некоему молчаливому соглашению никто не упоминает о вчерашних событиях. Мое кресло, подскакивая, едет по дорожке, направляемое твердыми руками Яна, который комментирует происходящее вокруг. Проехала снегоуборочная машина. Перед нами тащится грузовик с солью для дороги. Девочка поскользнулась на льду. Подвесную дорогу остановили, потому что подросток прицепился к кабинке. Перед заправкой длиннющий хвост: выдача бензина ограничена, дорожные рабочие попрежнему блокируют шоссе, по которому идет снабжение юго-восточных областей. Иветт зашла в булочную. Ему самому надо купить марки… и вдруг тишина.
   Ау, Ян! Ты превратился в снежную бабу? Не успеваю я задать себе этот вопрос, как что-то горячее и мокрое прижимается к моей щеке. Язык. Не могу поверить, чтобы Ян… Язык лижет мой нос, я чувствую прикосновение шерсти и запах дыхания собаки — увы, не самый приятный. Все объясняется. Это мой приятель Тентен. И, полагаю, Ян раскланивается с его хозяйкой. Угадала, теперь до меня долетает аромат «L'Air du temps».
   — Элиз, это Соня, — произносит Ян таким тоном, словно извещает: «это китайская императрица». — Соня Овар, из «Мунволка».
   — Мне кажется, что Тентен вас очень любит, — говорит Соня своим мягким печальным голосом.
   — Элиз все любят! — добродушно заверяет Ян.
   — Если ты ее любишь, ты должен сделать так, чтобы она уехала подальше отсюда, — отвечает Соня.
   Обращение на «ты» показывает, что они знакомы куда ближе, чем пытались показать вчера.
   — Увези ее, Ян, — продолжает она настойчивым тоном. — Ты знаешь, что здесь будут твориться жуткие вещи.
   — Ты о чем?
   — О безумии, о разрушении, о зле, вот о чем.
   Я дрожу. Она говорит так убедительно, Ян, кажется, встревожился:
   — Ты что-то знаешь?
   — Тентен, пошли!
   — Соня! Подожди! Ты не можешь наговорить такого, а потом взять и уйти. Соня!
   Скрип удаляющихся шагов. Я остаюсь одна.
   — Ну, а где же Ян? — спрашивает Иветт. — Забегу за газетами, — добавляет она. — Все в порядке? Вам не холодно?
   Слева от меня тихое тявканье. Я нажимаю кнопку моего кресла и проезжаю метр или два в направлении звука. Голос Сони, тихий, сдержанный. Настойчивый голос Яна. Я продвигаюсь еще немного, моля небо, чтобы ни во что не врезаться.
   — Отстань от меня, мне от тебя ничего не надо!
   — Послушай…
   — Ты знаешь, что если силы зла вырвались наружу, их ничто не остановит. Они уже в пути, Ян. Они уже нанесли удар, ведь так?
   — Но…
   — Нет, молчи. Ты еще не усвоил, что слова ничего не значат?
   — Это глупо. Соня, доверься мне!
   — Доверие — это непозволительная для меня роскошь. Пусти меня, я ухожу!
   Голос Яна становится еще более настойчивым:
   — Я хочу снова увидеть тебя.
   — Может быть.
   — Нет. Сегодня вечером.
   — Сегодня вечером я работаю.
   — После закрытия. Надо поговорить.
   — Отпусти, ты мне делаешь больно!
   — Договорились?
   — Да. Тентен, пошли!
   Я перевожу дыхание. Ян бормочет что-то непонятное. Потом:
   — А, вот вы где! А Иветт?
   Не дожидаясь ответа, он берется за кресло, и мы снова выезжаем на главную улицу.
   Не претендуя на лавры Шерлока Холмса, я все же могу заключить из услышанного, что Соне что-то известно об убийстве в Антрево. Не следовало Яну отпускать ее. Даже если речь идет лишь о глупых подозрениях, надо, чтобы она поделилась ими с жандармами… У меня создается впечатление, что мы ведем себя, словно все случившееся — это сказки, словно на самом деле не погибла молодая женщина, словно мы с Иветт не съели по куску ее тела, словно убийца не разгуливает на свободе по Кастену. Может быть, мы пребываем в шоковом состоянии и поэтому отрицаем реальность происходящего? Или же просто мое ощущение действительности изменилось из-за того, что я вынуждена существовать, замкнутая в самой себе?
   — Я купила «Нукс вомика», это улучшает пищеварение, — сообщает Иветт. — Ян, с вами все в порядке? У вас какой-то странный вид. Хотите немного «Нукса»?
   — Нет, спасибо. Мы только что встретили Соню, и она показалась мне… очень … взволнованной.
   — Молоденькая барменша?
   Видимо, Ян кивнул, потому что Иветт продолжает:
   — Молочница мне сказала, что она всегда была милой девочкой, но немножко… немножко легкомысленной, скажем так. По сути дела, иногда она зарабатывает своими прелестями. Это племянница старого Моро, неграмотного пастуха, который никогда не спускается с горных пастбищ. Он ее и воспитал. В жизни не поверишь, хорошенькая, модная девушка, и все такое… и выросшая на козьем молоке!
   — Вы тут живете всего неделю, а я — всю жизнь, и вы уже столько знаете про всех жителей! — восклицает Ян.
   — Уж не хотите ли вы сказать, что я — сплетница?
   — Нет, конечно! Тонкий психолог, только и всего.
   Пораженная Иветт дает сигнал к отправлению.
   Чувствую, как снежинки падают мне на щеки, на лоб, наверное, я уже покрыта тонким слоем снега. Статуя сидящей женщины, конец двадцатого века. Итак, Соня занимается проституцией. Уж не общалась ли она с убийцей? Вдруг он — один из ее клиентов? Клиент, который запугал ее до такой степени, что она ничего не хочет рассказать. Или это ее дядя? Дикий пастух, который спускается с гор, чтобы распинать порочных женщин? Боже мой! Почему Ян отпустил ее?
   Я роюсь под пледом, достаю блокнот с привязанной к нему ручкой и пишу: «Соня, должна поговорить с полицией!».
   — И как, по-вашему, я смогу ее заставить? — мрачно огрызается он.
   «Это не игрушки!»
   — Да знаю я! Лорье показывал мне фотографии трупа, можете себе представить? Я чуть не облевал его фуражку.
   Значит, Лорье ниже Яна. А какого роста Ян? Ох, Элиз, какое это имеет значение?
 
   Мы молча возвращаемся домой. Ян сразу же уходит. Мрачный день тянется долго. Обедаем без аппетита. Иветт испускает вздохи, от которых, кажется, трескаются поленья. Кофе, рюмочка после кофе, телесериал, я закипаю от скуки! Вдруг гудок автомобиля, потом звонок.
   — Иду, иду! Вот ведь, в середине «Веселого круиза»!
   — Ку-ку! А мы решили заехать поздороваться!
   Милая Франсина! Иветт торопливо бормочет «здрасьте» и выключает телевизор, а Франсина оккупирует гостиную.
   — Я позволила себе привезти нашу милую Летицию, которой так нравится общество нашей милой Элиз, и Жюстину, она только что приехала. Жюстина Ломбар. Надеюсь, мы вам не помешали? Я сегодня совсем не спала после этих ужасов. Жюстина, познакомьтесь, это Иветт и Элиз.
   — Здравствуйте, — говорит Жюстина чувственным голосом а-ля Марлен Дитрих.
   — Летиция, будь добра, подведи Жюстину к дивану.
   Подведи Жюстину? Она что, слепая? Ходунки Летиции скользят по паркету.
   — Я всю ночь думала о вас, — заверяет меня Летиция. — Вот, Жюстина, дошли, можешь сесть. Жюстина не видит, — подтверждает она мои подозрения.
   Забавно, должно быть, мы выглядим: сидим напротив друг друга и обе ничего не видим. Небольшая пауза, прерываемая аханьем Франсины, которая решила помочь Иветт приготовить чай. Летиция покашливает. Жюстина прочищает горло. Я сжимаю пальцы на своей шерстяной юбке. Наверное, мы похожи на трех ярмарочных уродов в кукольном домике. Внезапно Жюстина прерывает молчание:
   — Я знаю, что вы не можете разговаривать. Летиция мне объяснила. Мне так жаль…
   Мне тоже.
   — Я, вроде бы, светлая блондинка, у меня веснушки, рост — метр шестьдесят восемь, вешу пятьдесят восемь кило. Мне пятьдесят два года. Я вам это рассказываю, чтобы вы могли меня представить.
   — Жюстина немножко похожа на Грейс Келли, — уточняет Летиция.
   Грейс Келли с голосом Марлен, ничего себе! Хорошо, что здесь нет Тони!
   — Летиция описала мне вас. Я перевела это описание на свой манер. Я слепая от рождения, — поясняет мне Жюстина.
   Я хватаюсь за блокнот: «Как Жюстина составляет представление о людях? »
   Протягиваю блокнот в направлении Летиции, она вслух читает вопрос Жюстине:
   — Не знаю, трудно объяснить. Я ощущаю массы, объемы…
   — Чай подан! Как они втроем мило болтают! — восторженно восклицает Франсина.
   Иветт подает чай, ворча по поводу собачьего холода. Франсина тут же заявляет, что от жары умереть можно. Пытаюсь взять чашку, ничего не опрокинув, но это мне не удается, потому что Жюстина говорит:
   — Летиция мне рассказала об этом ужасном происшествии.
   Франсина покашливает. Жюстина продолжает:
   — Стоило мне переступить порог Центра, как я ощутила ненормальное напряжение. В воздухе чувствовались плохие вибрации. Надеюсь, виновного скоро поймают. Человек, способный на такое насилие, не остановится на полпути!
   Увы, с этим я согласна!
   — Я виделась с капитаном Шнабелем, — сообщает Франсина, — к сожалению, у них нет ничего нового!
   — Он интересный мужчина… — шепчет Иветт.
   Перевожу для себя: метр восемьдесят с чем-то, центнер веса, усы, красные щеки.
   — Мне почему-то кажется, что ему должны нравиться хорошо одетые женщины, — мечтательно продолжает она.
   — Вы так думаете? — спрашивает Франсина. Время идет. Все стараютельно избегают темы преступления. Летиция болтает обо всем и ни о чем — о кинозвездах, топ-моделях, светской тусовке, — она веселится, как и подобает девушке ее возраста. Жюстина говорит мало, но сообщает мне, что зарабатывает на жизнь выставками своих картин. Я довольно невежливо прошу ее повторить. Вмешивается милая Франсина:
   — Да, наша милая Жюстина — художжжжница… Представляю себе кружевные салфеточки и плетеные подставки под тарелки, которые покупают дамы из благотворительных организаций.
   — … она выставляется в разных галереях, в Барселоне, в Токио, в Париже…
   Что? Международные галереи макраме?
   — … краска-сырец, на основе сырца, эффект объемов…
   Ну, приехали! Не будь я уже немой, я бы лишилась дара речи в эту минуту. Значит, Жюстина действительно художница? Задаюсь вопросом, как могут выглядеть полотна, написанные слепорожденной, не имеющей ни малейшего представления о цвете. И самое обидное — я рискую так никогда и не узнать этого, потому что я и сама ничего не вижу. Сладко-горький вкус ситуации так хорошо сочетается с чаем…
   Вдруг рука Жюстины касается моих волос; она говорит мне:
   — Летиция рассказала мне, что вы оказались замешаны в эту историю с убийством… Будьте осторожны. Я чувствую вокруг вас много красного.
   Красного? Милочка, да откуда ты можешь знать, что это красное, а не серое или синее? Блокнот, злость: «Что значит красное?»
   Летиция читает вопрос Жюстине:
   — Для меня красное — это имя страдания. Когда я подношу руки к вашему лицу, я чувствую вашу ауру. Она красная. Страдание окружает вас, словно нимб.
   Слепая художница-мистик! Дорогой Психоаналитик, хочу тебе напомнить, что началось все с того, что я просто поехала провести несколько дней на зимнем курорте. Правильно? И хотела бы этим и ограничиться! Ах, ты не Господь Бог? Ну что же, жаль. А тут еще эта, морочит мне голову своей аурой страдания, окружающей нимбом мое прекрасное лицо южанки. Я мрачно нахохливаюсь в своем кресле. Иветт и Франсина играют в рами, по сантиму за очко. Летиция принимается описывать Жюстине постояльцев Центра. Я прислушаюваюсь, потому что любая новая подробность позволяет мне добавить мазок к портрету каждого из них, складывающемуся перед моим внутренним взором.
   — Кристиана не надо бояться, — объясняет она Жюстине, — он с виду грубый, но очень славный. Похож на дога, который все время лает.
   — Сколько ему лет?
   — Думаю, около сорока…
   А я-то представляла себе подростка!
   — И потом Бернар, — продолжает она. — Он очень толстый и всего боится. Говорит только пословицами, очень смешно. Еще есть Эмили и Клара, лучшие подруги на свете. Эмили черненькая, лицо — как у всех даунов.
   — Я ни разу их не видела, — мягко напоминает Жюстина.
   — Ах, да… Ну, у Клары каштановые волосы, она не очень красивая, немножко косит, и у нее всегда открыт рот. Магали очень хороша, у нее роскошная грива рыжих волос. С виду не догадаешься, что у нее ум пятилетнего ребенка. Это замечаешь, когда она начинает говорить и если поймать ее взгляд. Знаете, он… не знаю, как описать… какой-то не такой. Она всю жизнь провела в разных приютах. Родители не хотели ею заниматься.
   — Правда? Как это печально! Я тоже рано стала жить в приютах, у меня родители умерли. А вы, Элиз? — спрашивает Жюстина.
   Что ответить? Что я счастливо жила с родителями, потом замечательно училась, с удовольствием снимала фильмы, страстно любила Бенуа? Что сейчас кажусь самой себе проходящей через какой-то туннель? Царапаю слово «нормальная». Летиция переводит.
   — Так приятно встречать нормальных людей, — по голосу Жюстины понятно, что она улыбается.
   Замечание звучит странно, будучи адресованным парализованному, слепому и немому человеку. Летиция продолжает:
   — Жан-Клод симпатичный, но ему кажется, что он все на свете знает. Думаю, что, поскольку он не может двигаться, он пытается доказать свою значимость.
   А я тоже такая? Мне кажется, что все вокруг глупые, а я всегда права? Нет, Элиз, девочка моя, ты другая! Ты же такая скромная…
   — У Леонара проблемы с моторикой, он дипломированный математик. Говорит он мало: ему трудно. Да он и не интересуется нашей болтовней. Его страсть — это астрономия, поэтому он сюда и приехал. Из-за неба. В городе хуже видны звезды.
   — А я приехала из-за звуков. В горах они чище, отчетливее. Слышно, как потрескивает кора на деревьях. Мне кажется, что я хожу по хрустальному замку, — объясняет Жюстина.
   А мне кажется, что я увязла в грязи, не дающей мне пошевелиться. Тише, тише, нужен позитив! Представим, что я нахожусь внутри межпланетной капсулы, летящей среди этих чертовых звезд, которые я больше не смогу увидеть…
   — Еще чайку, девочки? У вас такой вкусный чай, Иветт!
   Вот уж кто сплошной позитив! Сколько же в ней оптимизма, в этой мамаше Ачуель! Ей следовало бы носить имя Апчхи-чуель, ходить в красном колпачке и распевать: «Хей-хо! Хей-хо! С работы мы идем…»
   — Вы сами пекли крендельки? — продолжает она. — Надо бы сделать такие нашим милым постояльцам, они такие вкусные…
   Кто они, постояльцы? Ну, так не они одни. Господин Вор тоже такой вкусный. Гадкая игра слов, Элиз. Зловещая и вульгарная.
   — Ну, и потом Мартина… она строит из себя этакую монашенку, но на нее можно положиться, — продолжает неутомимая Летиция. — А с Юго надо быть начеку, он не любит симулянтов. Иногда мне кажется, что между ними что-то есть, — заключает она, понизив голос.
   Вечер проходит в тихой болтовне под свист чайника. Когда я владела своим телом, то ненавидела сидеть взаперти. От одной мысли провести несколько часов за чайным столом у меня начиналась крапивница. Я нуждалась в движении. В свежем воздухе. Я бы взяла лыжи, носилась бы по склонам… Закидала бы Тони снежками. Даже в минуты грез мне трудно представить себя с Тони, ведь когда мы познакомились, я уже была прикована к этому креслу и никогда не видела его лица, его тела. Я представила себе, как он выглядит, ощупав его, я знаю, что он худой и мускулистый, как боксер, что у него прямой нос и квадратный подбородок, что волосы на его висках уже поредели. Но я никогда не видела его. Поэтому в коротеньких фильмах, которые прокручиваются у меня в мозгу, я чаще всего бываю одна.
   Вдруг до меня доходит, что Франсина уже подала сигнал к отправлению. Она трясет мою руку, Жюстина сжимает мое плечо, Летиция меня целует. Иветт провожает их до двери и возвращается с почтой. Много писем для меня. После того, как мои приключения описали в книге, мне приходит много писем от читателей. Их всегда интересует, до какой степени авторша приукрасила факты. Увы, ей пришлось только связно пересказать всю грустную правду. Если бы она знала, что в данный момент вокруг меня снова разыгрывается драма… Издатель будет доволен. Поменьше цинизма, Элиз, ведь речь идет о человеческих жизнях. Элиз Андриоли, героиня детективов в инвалидном кресле, просто обязана быть политически корректной.
   Вечер медленно подходит к концу. Иветт смотрит передачу о школьном рэкете, потом дебаты о насилии в школах. Я рассеянно прислушиваюсь. Разве не эти самые дебаты шли и год, и два года назад? И с теми же гостями в студии? Я засыпаю. Голоса гудят, как ветер в ветвях…

5

   Я просыпаюсь, как от толчка, в собственной постели. Наверное, меня уложила Иветт. Который час? Слышу, как она копошится недалеко от меня. Что она делает — ложится или встает? Дверь в мою комнату бесшумно открывается. Я поднимаю руку, чтобы показать, что не сплю.
   — А я-то думала… Вы вчера вечером просто свалились! Сейчас еще совсем рано, только-только пять часов, но я уже не засну. Пойду приму душ и вернусь.
   Пять часов. Что за странность — вставать в такую рань. Сейчас, наверное, еще совсем темно. Честно говоря, для меня это ничего не меняет… Иветт проходит в ванную. Я широко зеваю, вытягиваю здоровую руку, тру глаза. Потом делаю серию вращательных движений. Моя утренняя зарядка. Звонит телефон, и я внутренне содрогаюсь. Включается автоответчик, звучит голос моего дяди:
   — Здравствуйте, вы позвонили в шале Монруж. Оставьте свое сообщение после звукового сигнала.
   — О, Боже мой, помогите мне, помогите, умоляю! Он меня… О, нет, нет!
   Кровь застывает у меня в жилах. Девушка с грустным голосом! Да что же это…
   — Нет! О! Он здесь! Он здесь! Я не хочу! Умоляю, помогите…
   Я словно окаменела, я в столбняке, я слышу шум воды из ванной, я слышу этот насмерть перепуганный голос, и я не знаю, что делать.
   — Ради Бога, помогите, я не хочу…
   Фоном возникает шум. Какое-то жужжание. Жужжание электрической дрели. Болезненный спазм в желудке. Я сплю, скажите мне, что мне это снится, что это неправда.
   Теперь Соня кричит, кричит, как одержимая, а жужжание все приближается, я слышу, как захлопывается дверь, а потом удары в эту дверь. Отчетливые, сильные удары. Я подкатываюсь к телефону, хватаю трубку здоровой рукой, но я не могу говорить, я не могу спросить, где она, а Иветт все не идет, она ничего не слышит, и позвать ее я тоже не могу! Я бросаю трубку, подкатываюсь, как безумная, к ванной, натыкаясь на мебель, бью креслом в перегородку — раз, другой, а в это время на другом конце провода дверь вдруг поддается, я слышу треск дерева, а потом — снова рев дрели…
   — Да что случилось? Что на вас нашло?
   Крик в гостиной, полные ужаса мольбы. Иветт выходит, из ванной тянет паром и запахом мыла.
   — Что случилось?
   Я протягиваю руку к трубке, откуда доносятся нечленораздельные стоны вперемежку с призывами на помощь.
   Иветт бежит к телефону, шлепанье босых ног по полу.
   — Алло? Кто говорит? Алло?
   — Слишком поздно… , — бесконечно печально шепчет Соня. — Слишком… поздно…
   — Кто говорит? Где вы? Где вы?
   — Собака… Мне удалось спасти собаку… пожалуйста…
   — Где вы? Что происходит?
   Тишина. Тишина, прерываемая звуком дыхания двух человек. Один дышит тяжело, со свистом, другой — медленно и глубоко.
   Щелчок. Трубку повесили. Гудки «занято».
   — Вроде бы девушка с собакой! Вызову жандармов! Может быть, это и шутка, но…
   Не думаю, что это шутка. Думаю, что Соня действительно умерла только что, на другом конце линии. Что, если бы она позвонила кому-то другому, ее бы могли спасти.
   Иветт звонит в жандармерию. Лорье нет на месте, ее соединяют со стажером Морелем. Она бессвязно рассказывает, что произошло. Вешает трубку.
   — Они поедут к ней домой. И в ночной клуб. Им не сообщали об исчезновении человека, значит…
   Трудно сообщить об исчезновении, пока кто-то не исчезнет.
   Жужжание дрели. Всеми своими нервами я ощущаю его. Я сжимаю челюсти с такой силой, что зубы скрипят. Иветт ходит взад и вперед, причитая:
   — Но это же невероятно! Эти крики, молодая женщина… Это шутка, такого не может быть, и потом собака, она сказала, что собака в безопасности… Не могу поверить, что…
   У Яна было назначено свидание с Соней. Он собирался встретиться с ней после закрытия клуба. Что могло случиться? Ян… Нет, невозможно.
   Так проходит полчаса, я сижу, прижавшись лбом к холодному оконному стеклу, Иветт яростно драит кухню.
   Телефон.
   Иветт хватает трубку после первого же звонка.
   — Да… О, нет! Вы уверены?.. Да, простите меня… Нет, нет, мы на месте.
   Щелчок. Рука Иветт на моем плече.
   — Ее нашли. В подвале дискотеки. Она… она умерла.
   Я сжимаю кулак так, что ногти врезаются в кожу.
   — Они сейчас приедут, — продолжает она.
   Мы долго молчим. Иветт включает радио и слушает новости. Авиакатастрофа в Малайзии: двести двадцать пять погибших. Расследование против депутата. Новые положения в системе школьного образования: решено вернуться к старой модели. Четвертый день блокады поставок горючего в Пюже-сюр-Аржан. Ожидается нехватка бензина.
   Бензин. Люди едут на работу, садятся в машину, слушают те же новости одновременно с нами, закуривают или дают себе клятву бросить курить. И неподвижное тело в подвале.
   — Но почему она позвонила сюда? — вдруг спрашивает Иветт.
   Я задаю себе именно этот вопрос. Почему, если ее преследовал безумный убийца, она стала искать номер телефона, по которому можно связаться с немой? Нет, Элиз, ты рассуждаешь неверно. Может быть, она хотела связаться именно с нами, с Иветт или со мной. Может быть, она набрала номер, который знала наизусть. Номер моего дяди. Что, дядя ходил в «Мунволк»? Поставим вопрос ребром: не был ли мой дядюшка одним из Сониных «клиентов»? В конце концов, он уже двадцать лет вдовеет. И при этом полон жизни. Ему всего шестьдесят три года, когда я видела его в последний раз, он был в полном порядке, если не считать пуза, — густые седые волосы, высокий, лицо римского патриция.
   Мои размышления прерывает приезд запыхавшегося Лорье. Не успев поздороваться, он спрашивает: