Страница:
Антон Орлов
ПОЖИРАТЕЛЬ ДУШ
ГЛАВА 1
Глинобитные закоулки Мекета напомнили ему тот азиатский город, где он жил раньше и откуда пришлось бежать, когда прежняя жизнь расползлась по швам. И, как довесок, пережитый в том городе страх. Поддавшись тягостному чувству ложного узнавания, он потерял контроль над собой – и в результате чуть не угодил в ловушку.
Все-таки повезло. Одна из хаотично петляющих улочек вывела к рыжеватому зеркалу реки, неподвижной, как на слайде. На южном берегу вздымались под розовеющим небом округлые холмы. Бесполезный простор: чтобы затеряться в этой дали, надо сначала до нее добраться. А северный берег одет в дощатые причалы и мостки, все это серое, шаткое, подгнившее, скрипучее, зато здесь можно спрятаться.
Оглянувшись на пока еще пустую улицу, Ник спустился по вихлявой лестнице на площадку вровень с водой, отвязал одну из лодок и укрылся под мостками, среди бревенчатых свай, покрытых скользким зеленоватым налетом.
Вскоре появилась погоня. Кажется, их было трое. Топтались у него над головой, замысловато, по-здешнему, ругались и гадали, в какую сторону он побежал. Ветхий настил ходил ходуном. Потом кто-то попытался спуститься на причал, и гнилая ступенька злорадно хрустнула. Грохот, Ругань, но Ник все-таки расслышал, как плеснуло справа от лодки.
Из теплой бурой воды что-то лезло. Что-то, не поддающееся определению… Несметное множество копошащихся членистых ножек. Панцирь приплюснут и перекошен, как будто на него уронили тяжелый предмет, и вдобавок за ним тянется пучок длинных белесых нитей – щупальца, стрекательные клетки? А размером оно с футбольный мяч, даже, пожалуй, чуть побольше.
Те, наверху, начали выяснять друг у друга, как пришлого мерзавца зовут, но этого никто из них не знал.
В течение последних двух с половиной лет его звали Ник Берсин, под этим именем он получил иллихейское полугражданство. Было у него также истинное имя, вписанное в паспорт – красную с золотым тиснением книжечку, которую он сперва хранил, как реликвию, а потом потерял.
Родственник трилобита вскарабкался до середины осклизлой сваи. Его суставчатые ножки непрерывно шевелились, из-за этого казалось, что он продолжает ползти, никуда не перемещаясь – словно бег на месте.
Ничего страшного, уговаривал себя Ник. Правда-правда, совсем ничего страшного. В конце концов, он видел вблизи существо куда более кошмарное и опасное и остался жив – после той встречи у него должен был выработаться иммунитет против чего угодно. А этот обитатель реки, скорее всего, безобиден и питается каким-нибудь планктоном…
«Если его не трогать, он меня тоже не тронет. Главное, без паники».
Это обращенное к самому себе увещевание было насквозь фальшивым. Если бы Ник услышал такие слова от кого другого, ни на грош бы не поверил.
Судя по репликам, бандиты решили, что упустили его, и отправились восвояси. Но это могло быть уловкой, чтобы выманить его из укрытия, поэтому самое разумное – дождаться наступления темноты под мостками, в компании иллихейского трилобита.
Гонялись за ним сдуру, по недоразумению. Представители мекетской криминальной группировки – или, по-здешнему, люди шальной удачи – приняли его за конкурента, в то время как он просто гулял и знакомился с архитектурными достопримечательностями.
Прошло около часа. Трилобит больше не проявлял активности. Снаружи сгущались теплые зеленовато-лиловые сумерки. Вода в лодке понемногу прибывала, просачиваясь сквозь щели в плохо проконопаченном днище. Ботинки промокли. Взяв короткое лопатообразное весло, Ник начал осторожно подгребать в ту сторону, где дощатый навес обрывался и река маняще блестела, отражая меркнущее сливовое небо.
Ксават цан Ревернух, загорелый жилистый мужчина с породистым лицом и длинными висячими усами, желчный, подозрительный, придирчивый (он этими качествами гордился, а их отсутствие расценивал как признак мягкотелости), с раздражением прислушивался к болтовне своих помощников.
Парень и девка, иммигранты из трижды окаянного сопредельного мира, оказались соотечественниками и время от времени начинали трепаться по-своему. Ксават не был неучем и знал их трижды окаянный язык, даже грязно ругаться по-ихнему умел (все ругательства на тему интимных отношений – ну, разве не психованный народ?!), однако словечки вроде «офигенный», «рэкет», «хозрасчет» ставили его в тупик. Что-то новое, в словарях нету. А спросить – значит уронить свое достоинство руководителя, поэтому Ксават злился молча, допивая кофе из безобразной пузатой чашки с желтой розой.
Вилен с Элизой не замечали его недовольства. Или, вернее, они уже притерпелись к его постоянному недовольству, потому что даже когда Ксават бывал ими доволен, он все равно этого не показывал.
Они вытащили стулья во внутренний дворик, Ксават наблюдал за ними с рассохшейся деревянной галереи. Дворик на две трети вымощен красными и оранжевыми ромбиками, на треть пол земляной, и эта недоделанность тоже безмерно раздражала: неуважение к постояльцам. Жалко денег на плитку – это Ксават мог понять, но нельзя же вот так откровенно выставлять напоказ свою скупость! Дурной тон. А если причина кроется в лености или безалаберности хозяина гостиницы, тогда вообще никаких оправданий… Ревернух сердито фыркнул и поставил пустую чашку на перила.
Его помощники говорили о музыке. О том, что считается музыкой в их трижды чокнутом мире. Ксавату хотелось оборвать их и объяснить, что у них там не музыка, а срань собачья, и здесь по большей части тоже срань собачья, а настоящих музыкантов, которых он одобряет, – раз, два и обчелся, но он покамест сдерживался. Проявлял терпимость. С иммигрантами – по крайней мере, с теми, кого сделали полугражданами, – надобно обращаться деликатно, чтобы они поскорее освоились и полюбили Иллихейскую Империю как свой родной мир. Бывало, что Ксават об этом вспоминал кстати или некстати.
По правде говоря, помощники ему достались не из худших. У Элизы и спереди, и сзади все на месте. Вначале Ксават опасался: вдруг она не захочет ему дать, все-таки иммигрантка, мало ли там чего… Если откажет, это будет неприятно, чувствительный удар по престижу руководителя. Однако беспокоился он напрасно. Хватило намека, – мол, когда-нибудь поженимся, – чтобы Элиза перестала упрямиться.
Вилен тоже ничего – расторопный, дотошный, исполнительный, к тому же собой неказист, и это хорошо: зрелому красавцу мужчине Ксавату дан Ревернуху он не соперник, хотя и молодой. С прибабахом он только. У себя в сопредельном мире был комсоргом, и временами из него прет, тогда приходится парня осаживать. С Элизой из-за этого цапаются, да оно к лучшему – Ксават не хотел, чтобы его подчиненные сплотились и сообща ему противостояли.
Изредка их отношения становились почти идиллическими, тогда они начинали болтать по-своему и вспоминать утраченную родину, а на Ксавата не обращали внимания. Обычно это длилось недолго, но Ксават, глядя на них, все равно злился.
Когда он завернул во внутренний коридор с белеными стенами (чуть задень, сразу испачкаешься побелкой, форменное свинство), из дверного проема выскочил гостиничный малый:
– Сударь, вас спрашивает сестра Миури из ордена Лунноглазой. Они ожидают в зале.
Вот же срань собачья!
– Идем, – фыркнул Ксават. – А почему у тебя фартук грязный?
Слуга невнятно пробурчал извинение. Невежа.
В обеденном зале в этот час постояльцев не было. С закопченных потолочных балок свисали высушенные щергачн. Длинные, похожие на изжелта-бурых щетинистых змей, с круглыми безглазыми головками и навсегда оскаленными зубастыми ртами, они вяло и печально покачивались на сквозняке. Обереги, поглотители злых наваждений. Срань собачья. Ничего они не поглощают, потому что фальшивые. Такого «щергача» недолго состряпать из крашеной свиной кожи и клыков, выдранных у мелкого зверья, и потом всучить за хорошие деньги какому-нибудь тупаку. Уж кто-кто, а Ксават знал толк в подобных делах!
В простенках между окнами висела мазня дрянных провинциальных художников. Золотистые окорока, пышные поджаристые булки, ломти ноздреватого сыра, фрукты и зелень, аппетитные колбасы – можно подумать, здесь этим кормят! Сегодня на завтрак Ксавату подали мясо под вчерашним соусом, и хоть бы кто заикнулся о скидке.
Возле окна стояла сестра Миури. На вид около тридцати, загорелая, стройная, гибкая (чего не хватает Элизе, так это гибкости и грации). Одета, как принято у «бродячих кошек» – странствующих монахинь этого ордена: короткая темно-серая ряса, немаркие темные шаровары, шнурованные ботинки. Головной убор с треугольными кошачьими ушками.
Ксават наперед знал, что она скажет, и это знание не добавило ему хорошего настроения.
– Господин Ревернух, вчера ваши наемники напали на моего помощника.
Так и есть, угадал.
– Ничего не понимаю, почтенная сестра! Какие наемники, на кого напали?..
Во всем виновата Элиза.
Высокородный Ксават цан Ревернух, выездной советник пятнадцатой ступени из Министерства Счета и Переписи, совершал рабочую поездку с целью проверки собранных ранее сведений об использовании казенных, общественных и частных нежилых строений. По ходу дела ему надлежало написать отчет по установленной форме, а также тайный отчет о замеченных нарушениях и несоответствиях непосредственно для директора отделения, непогрешимого советника третьей ступени господина цан Маберлака.
Таким образом, исходное задание покушений на чью бы то ни было жизнь не предполагало. Все из-за Элизы, из-за этой дрянь девки. Да и монахиня хороша: вместо того чтобы держать своего помощника в строгости, нянчится с ним, как заботливая старшая сестра. Это неправильно. Это расшатывание устоев. Ее мальчишка – ровесник и вдобавок соотечественник Вилена с Элизой. У Ксавата сразу возникло смутное ощущение, что лучше бы его поскорее спровадить куда подальше, и, как всегда, Ксават оказался прав. Ему Элиза никогда не улыбалась так, как этому молокососу!
Они говорили о городах с диковинными названиями, напоминающими россыпь цветных стекляшек из разбитого калейдоскопа: Тирасполь, Оренбург, Фергана, Москва… Элиза из Тирасполя, а монашкиному юнцу чуть не оторвали голову в Средней Азии, когда там «началось». Обычная история. Социальные катаклизмы в сопредельном мире для Иллихейской Империи стали истинным подарком: переселенцы последней волны не рвались домой, поскольку знали, что они там никому не нужны, и были убеждены, что их не похитили, а «спасли». Еще бы, в Нойоссе, перевалочном городе, каждого второго-третьего из новоприбывших первым делом приходится лечить и откармливать! А чему удивляться, если в трижды окаянном сопредельном мире людей – как грязи.
Паршивец держался с Элизой дружелюбно, просто и скромно, и это купило ее вернее, чем если бы он пытался строить из себя героя или сердцееда. Дрянь девка вертелась около него, позабыв о приличиях. А когда Ксават ее отчитал, надерзила: раз господин цан Ревернух до сих пор не сделал предложения, она свободна и не будет у него спрашивать, с кем ей можно крутить любовь, а с кем нет.
Надо было действовать. Монашка не союзница: ей без разницы, что ее помощник флиртует с чужой девчонкой; в то же время она к нему привязана и в обиду не даст. В общем, срань собачья, хуже не придумаешь.
Ксават кое-что предпринял – и вот тебе результат: взбешенная «бродячая кошка» задает въедливые вопросы, обвиняет его и только что не шипит. Это при том, что все пошло псу под хвост: молокосос ее оказался не таким размазней, как можно, глядя на него, подумать, и сумел уйти от мекетских головорезов. Твердолобые, тяжелозадые растяпы. А сестра Миури предъявила претензии, теперь надо юлить и оправдываться – мол, местные, по своему скудоумию, случайно оброненную фразу наперекосяк поняли.
На язык просились совсем другие слова, но Ксават не давал воли распиравшему его гневу, так как знал, что Миури не просто «бродячая кошка», а жрица высшего посвящения, наделенная даром и правом призывать Лунноглазую. Хватит с него одного могущественного врага… Если он еще и с Лунноглазой поссорится, его старая шкура будет стоить не дороже, чем срань собачья.
Гостиничный слуга, равнодушно повозив тряпкой по грязным столам, вразвалку пошел к выходу.
– Эй, ведро помойное забери, чтобы не воняло! – прикрикнул Ксават. – Распустились, ничему вас тут не учат, свою работу делать не хотите…
Малый опять буркнул что-то неразборчивое, но ослушаться не посмел, прихватил из угла ведро, расписанное подсолнухами. Краска потускнела и облупилась, выглядело ведро неряшливо.
– Не гостиница, а свинарник, – пожаловался Ксават сестре Миури. – Будь это мое заведение, они бы у меня по струнке ходили!
Это была откровенная попытка найти общий язык, но «бродячая кошка» вместо того, чтобы согласиться – «да, истинный свинарник», – вернулась к прежней теме.
В конце концов Ксавату пришлось достать бумажник и заплатить ей за моральный ущерб. Душу отвел на помощниках (те уже успели поссориться): Вилену устроил разнос за пару мелких ошибок в деловых записях, а Элизе – за легкомысленное поведение и отсутствие пунктуальности.
Спустя час или около того монахиня уехала вместе со своим стервецом и вытянутыми у Ксавата деньгами. Немного выждав, он отправился в путь следом за ней.
Машину вел Вилен, Элизе Ксават тоже велел сесть впереди, а сам развалился в одиночестве на мягком заднем сиденье, обитом потертым бархатом.
Солнце плясало вокруг автомобиля. Летнее небо, выгоревшее почти добела, возле южного горизонта уплотнялось и сгущалось в еле намеченную голубоватую тень. Что-то далекое, такое далекое, что не поймешь, есть оно или нет, и все же Ксават, когда косился в ту сторону, чувствовал холодок, как возле распахнутого погреба с ледником. Ксават отлично знал, что оно там есть.
– Голова не болит? – спросила Миури.
– Нет.
По голове его вчера все-таки треснули. Когда он, блуждая по черно-белым в лунном свете незнакомым улицам, впотьмах пробирался к гостинице, снова появились те, кто за ним гонялся. Драка была короткой и сумбурной. Его бы убили – или отделали так, что он вряд ли дожил бы до утра, – если бы не кот. Мускулистый гладкошерстный котяра с белой манишкой выпрыгнул из темноты и вцепился в физиономию главаря преследователей.
Благодаря возникшей суматохе Ник, сам того не ожидая, удачно заехал кулаком в челюсть другому бандиту и сразу кинулся в переулок меж двух бесформенных глинобитных строений, наполовину растворенных в темных водах мекетской ночи.
Вскоре его нагнал все тот же кот. Выскочил наперерез, полыхнув зелеными глазами, призывно мяукнул и побежал впереди, показывая дорогу. Миури потом сказала, что здесь следовало мысленно вознести хотя бы коротенькую благодарственную молитву. Это она обратилась за помощью к народу Лунноглазой, забеспокоившись из-за того, что Ник куда-то запропастился.
Он отделался растянутой лодыжкой (выбирая маршрут, кот не очень-то принимал в расчет человеческие возможности), содранной кожей на костяшках пальцев и подбитым глазом. Могло быть хуже. А теперь они с Миури мчались по шоссе, которое ведет из Мекета в Рифал.
Шоссе вымощено бетонными плитами, из стыков лезет настырная трава, а шакровые столбы – бревна цвета темного шоколада – сверху донизу покрыты резьбой, отгоняющей от транспортной артерии злых духов. За обочинами то поля, то луга, то перелески – совсем как дома; зелень разбавлена желтоватыми и охряными тонами – это уже не как дома. Вдоль южного горизонта синеет чуть заметная тень – Сорегдийский хребет.
До Рифала двести с лишним шакров. Если перевести в метрическую систему, около трехсот километров.
Миури получила письмо от госпожи Регины цан Эглеварт, супруги рифалийского гараоба – Столпа Государственного и Общественного Благополучия города Рифала и окрестных земель. Высокопоставленная дама собирается дать «бродячей кошке» какое-то хорошо оплачиваемое конфиденциальное поручение.
Они зарабатывали деньги чем придется. Миури была и курьером для доставки особо важной корреспонденции, и частным детективом, и знахаркой, а Ник вот уже полтора года (год здесь почти такой же, как на Земле) болтается по иллихейским дорогам вместе с ней и на жизнь не жаловался.
На сто третьем шакре пришлось затормозить: через дорогу переползали муслявчики. Тьма-тьмущая извивающихся ленточек с бахромой тонюсеньких ножек, разноцветная чешуя переливается на солнце всеми цветами радуги. Мозгов нет, только жрать горазды.
Пока стояли, Ксават еще раз обругал своих помощников: Элизу за то, что не так уложила сумки в багажник, а Вилена за отсутствие практической сметки.
Наконец колышущийся живой ковер уполз на север, и поехали дальше.
– Это срань собачья, – объяснил помощникам Ксават. – Когда они мигрируют, они прут, не разбирая дороги, а попадешься им на пути – покусают за ноги, ботинки обгадят. Они полезные, уничтожают сельскохозяйственных вредителей, поэтому давить их нельзя. Ежели власти узнают – оштрафуют, а у нас лишних денег нету. Элиза, ты на что спустила деньги, которые я выдал тебе на деликатные гигиенические расходы в следующем месяце? На помаду, на срань собачью! Если девушку взяли на службу, ее украшает не помада, а исполнительность и ответственное отношение к порученному делу, а ты сложила сумки так, что я полчаса искал справочник Маншаха, и это уже не в первый раз…
Ксавата успокаивал звук собственного голоса. Никто, кроме него самого, не знал о том, что его душа – это глубокий-преглубокий колодец, на дне которого спрятаны такие сюрпризы, на какие ни один дознаватель не рассчитывает. Непогрешимый советник цан Маберлак с его хваленой проницательностью был бы чрезвычайно удивлен… Его бы удар хватил, если б он обнаружил, как его одурачили!
Обычно эта мысль вызывала у Ксавата мимолетную усмешку, самодовольную и кислую. Да, он всех провел… Но дурить головы иллихейским гражданам, полугражданам и всем остальным ему приходилось не от хорошей жизни.
Раз в три года Ксават становился особенно раздражительным, вздрагивал от каждого странного звука за спиной, плохо ел, беспокойно спал, и на сердце у него поселялась тоска, схожая с тоской приговоренного к смерти.
Раз в три года его враг, в остальное время запертый на своей заповедной территории, вырывался на свободу и отправлялся гулять по всему подлунному миру. Это продолжалось три-четыре месяца – достаточный срок, чтобы добраться до человека, с которым хочешь свести счеты. Да только Ксават его перехитрил: пусть себе ищет хоть до посинения, хоть до скончания века, все равно не найдет.
Ради собственной безопасности пришлось кое от чего отказаться и согласиться на вещи, от которых его прежде с души воротило (например, прочитать кучу книжек, поступить на государственную службу) – это, конечно, срань собачья, но деваться некуда, потому что враг у Ксавата был такой, какого врагу не пожелаешь.
В Рифал на днях прибыл специалист, который способен раз и навсегда эту проблему решить. Донат Пеларчи. Каждый иллихеец слышал это имя. Донат Пеларчи спит и видит, как бы решить вышеозначенную проблему, и это опять же срань собачья, ибо преследует он свою собственную выгоду, а Ксават цан Ревернух интересует его лишь в качестве приманки. Циничный расчет охотника-профессионала… Но лучше худая помощь, чем никакой. Они договорились встретиться в Рифале, чтобы обсудить детали охоты.
Ксават бросил взгляд на южный горизонт, оконтуренный голубоватой каймой тени. Издали не страшно и совсем не впечатляет, а вблизи – древний горный хребет, протянувшийся от одного края материка до другого. Тварь, которая выползла из этих гор, рыщет неведомо где и в любой момент может прийти по его душу (и в переносном смысле, и в буквальном), но он эту тварь снова перехитрит.
По прибытии в Рифал прежде всего следовало совершить ритуальное жертвоприношение. Полтора года назад, когда Миури сказала об этом впервые да еще упомянула вскользь о мясе, Ник испытал оторопь: значит, они будут приносить кровавые жертвы? С кем он связался?
Вскоре выяснилось, что «жертвенное мясо» – это куриная печенка, а его, Ника, обязанность заключается в том, чтобы таскать за жрицей большую корзину с субпродуктами. На радостях, что все оказалось не так страшно, как он навоображал, он в тот раз даже веса тяжеленной корзины почти не почувствовал.
От самой лавки мясника их сопровождали кошки. Сперва три-четыре – скользили по сторонам, словно грациозные целеустремленные тени, потом их стало больше, а к храмовой площади Миури и Ник подошли в сопровождении целой кошачьей армии. Открыв корзину, Миури стала угощать народ Лунноглазой отварной куриной печенкой.
На следующий день они пошли в местное отделение регистрации статуса, где Нику оформили полугражданство; в качестве поручителей записали Лунноглазую Госпожу и сестру Миури из ордена Лунноглазой.
– Разве потустороннее существо может быть поручителем в таком деле? – спросил Ник, когда формальности были завершены и они отправились в дешёвое кафе (самая обыкновенная «стекляшка», пристроенная к кирпичному дому).
– Почему же нет, если она богиня?
– Но ведь она мистическое существо, как бы нереальное по-настоящему…
Атеистическое воспитание нет-нет, да и давало о себе знать, хотя Ник уже успел кое-что увидеть собственными глазами.
– Лунноглазая более реальна, чем ты или я, – серьезно возразила Миури.
– Она не обидится?
– На твои слова? Нет, не бойся. Ты ведь не обижал ее народ, а это для нее главное.
Его мысли приняли новое направление:
– Это кафе совсем как на нашей Земле. Я имею в виду, сама стеклянная пристройка, особенно снаружи. Как будто свернул за угол – и оказался на московской улице.
– А что тебя удивляет? – усмехнулась Миури. – Здесь много переселенцев из вашего мира, и они принесли с собой свои вкусы. Наверное, архитектор, который спроектировал кафе, был твоим соотечественником.
Логично. А ему в голову не пришло. Миури соображала быстро, всякие загадки и ребусы для нее были, как школьная таблица умножения. Впрочем, она не подчеркивала свое интеллектуальное превосходство, обращалась с Ником дипломатично и мягко – чего, наверное, и следует ожидать от жрицы богини-кошки. Он понимал, что ему повезло, но радости не испытывал, и дело тут было вовсе не в Миури. Способность радоваться то ли без остатка вымерзла в нем той бесконечной зимой в Москве, то ли он потерял ее еще раньше, когда «началось».
«Беженец из горячей точки на территории бывшего СССР» – так назывался его социальный статус до того, как он очутился в качестве иммигранта в Иллихейской Империи. Воспоминания, рваные и болезненные, плавали в одном из загерметизированных отсеков памяти, словно постепенно размокающие предметы в трюме затопленного корабля.
…Весенний вечер, начало сумерек. В комнатах тревожный беспорядок – родители готовятся к отъезду и не могут решить, что взять с собой, а что бросить (Берсеневы жили в малометражной двухкомнатной квартире, и вот что странно: ему никак не удается мысленно увидеть обстановку во всех подробностях, детали размыты, словно та жизнь приснилась). Что-то назревает, и хорошо бы уехать поскорее, но Ник заканчивает десятый класс – пусть сначала сдаст экзамены и получит аттестат.
Мама испуганным полушепотом предупреждает, чтобы он осторожней ходил по улицам, могут избить или сделать что-нибудь похуже. Или даже убить. Да он и сам это понимает. Несмотря на загар, внешность у него типично европейская, голубые глаза, русые волосы – за местного никак не сойдешь. Смуглые чернявые одноклассники нередко его бьют, и в школе, и по дороге домой, но он не хочет лишний раз пугать родителей и делает вид, что все в порядке.
…Он просыпается посреди ночи от грохота и звона. Темно, с улицы доносятся громкие возбужденные голоса, тянет сильным сквозняком. Кто-то включил свет: на полу под чернеющим окном поблескивает россыпь осколков.
Мама плачет. Отец ругается матом и хочет пойти разобраться, но мама его не пускает, а снаружи – выкрики на чужом языке и новые стеклянные взрывы.
…Отец вернулся домой, держась за стенку, лицо страшное, лиловое, распухшее, рубашка залита кровью. А Ник писал утром экзаменационную контрольную по алгебре, послезавтра должны сказать оценки.
Он помогает отцу дойти до дивана, хотя сам охвачен дрожью и противной парализующей слабостью. Вызвали «Скорую», но она так и не приехала. Контрольную Ник написал на «четыре», а отец прожил еще несколько дней.
«Люба, уезжай с пацаном. – Его разбитые почерневшие губы шевелятся с трудом, голос кажется незнакомым. – Это не люди, это зверье… Уезжайте в Москву. Раз они это допустили, они должны позаботиться о тех, кому придется отсюда уехать…»
После того как он умер, мама и Ник уехали, бросив квартиру. С собой взяли три сумки и рюкзак. Аттестат Ник так и не получил.
…Грязный, битком набитый плацкартный вагон, а потом Москва – настоящий шок для мальчишки из азиатского города, массированный удар сразу по всем каналам восприятия. Ник, разумеется, смотрел телевизор, вдобавок много читал, но все равно не был готов к этому размаху, к этим огромным многоэтажным зданиям, к широченным улицам и мостам, по которым сплошным потоком мчатся сверкающие машины. Почему-то все это запомнилось ему в коричневатых тонах – сепия, как на тонированных фотографиях, а было ли оно таким на самом деле, теперь уже не выяснить. И еще запомнился ни на минуту не смолкающий рев столицы. Ему казалось, что он попал в инопланетный город, и, хотя положение у них с мамой было отчаянное, он испытывал восторг… вначале, пока не обнаружилось, что никаких перспектив у них нет.
Все-таки повезло. Одна из хаотично петляющих улочек вывела к рыжеватому зеркалу реки, неподвижной, как на слайде. На южном берегу вздымались под розовеющим небом округлые холмы. Бесполезный простор: чтобы затеряться в этой дали, надо сначала до нее добраться. А северный берег одет в дощатые причалы и мостки, все это серое, шаткое, подгнившее, скрипучее, зато здесь можно спрятаться.
Оглянувшись на пока еще пустую улицу, Ник спустился по вихлявой лестнице на площадку вровень с водой, отвязал одну из лодок и укрылся под мостками, среди бревенчатых свай, покрытых скользким зеленоватым налетом.
Вскоре появилась погоня. Кажется, их было трое. Топтались у него над головой, замысловато, по-здешнему, ругались и гадали, в какую сторону он побежал. Ветхий настил ходил ходуном. Потом кто-то попытался спуститься на причал, и гнилая ступенька злорадно хрустнула. Грохот, Ругань, но Ник все-таки расслышал, как плеснуло справа от лодки.
Из теплой бурой воды что-то лезло. Что-то, не поддающееся определению… Несметное множество копошащихся членистых ножек. Панцирь приплюснут и перекошен, как будто на него уронили тяжелый предмет, и вдобавок за ним тянется пучок длинных белесых нитей – щупальца, стрекательные клетки? А размером оно с футбольный мяч, даже, пожалуй, чуть побольше.
Те, наверху, начали выяснять друг у друга, как пришлого мерзавца зовут, но этого никто из них не знал.
В течение последних двух с половиной лет его звали Ник Берсин, под этим именем он получил иллихейское полугражданство. Было у него также истинное имя, вписанное в паспорт – красную с золотым тиснением книжечку, которую он сперва хранил, как реликвию, а потом потерял.
Родственник трилобита вскарабкался до середины осклизлой сваи. Его суставчатые ножки непрерывно шевелились, из-за этого казалось, что он продолжает ползти, никуда не перемещаясь – словно бег на месте.
Ничего страшного, уговаривал себя Ник. Правда-правда, совсем ничего страшного. В конце концов, он видел вблизи существо куда более кошмарное и опасное и остался жив – после той встречи у него должен был выработаться иммунитет против чего угодно. А этот обитатель реки, скорее всего, безобиден и питается каким-нибудь планктоном…
«Если его не трогать, он меня тоже не тронет. Главное, без паники».
Это обращенное к самому себе увещевание было насквозь фальшивым. Если бы Ник услышал такие слова от кого другого, ни на грош бы не поверил.
Судя по репликам, бандиты решили, что упустили его, и отправились восвояси. Но это могло быть уловкой, чтобы выманить его из укрытия, поэтому самое разумное – дождаться наступления темноты под мостками, в компании иллихейского трилобита.
Гонялись за ним сдуру, по недоразумению. Представители мекетской криминальной группировки – или, по-здешнему, люди шальной удачи – приняли его за конкурента, в то время как он просто гулял и знакомился с архитектурными достопримечательностями.
Прошло около часа. Трилобит больше не проявлял активности. Снаружи сгущались теплые зеленовато-лиловые сумерки. Вода в лодке понемногу прибывала, просачиваясь сквозь щели в плохо проконопаченном днище. Ботинки промокли. Взяв короткое лопатообразное весло, Ник начал осторожно подгребать в ту сторону, где дощатый навес обрывался и река маняще блестела, отражая меркнущее сливовое небо.
Ксават цан Ревернух, загорелый жилистый мужчина с породистым лицом и длинными висячими усами, желчный, подозрительный, придирчивый (он этими качествами гордился, а их отсутствие расценивал как признак мягкотелости), с раздражением прислушивался к болтовне своих помощников.
Парень и девка, иммигранты из трижды окаянного сопредельного мира, оказались соотечественниками и время от времени начинали трепаться по-своему. Ксават не был неучем и знал их трижды окаянный язык, даже грязно ругаться по-ихнему умел (все ругательства на тему интимных отношений – ну, разве не психованный народ?!), однако словечки вроде «офигенный», «рэкет», «хозрасчет» ставили его в тупик. Что-то новое, в словарях нету. А спросить – значит уронить свое достоинство руководителя, поэтому Ксават злился молча, допивая кофе из безобразной пузатой чашки с желтой розой.
Вилен с Элизой не замечали его недовольства. Или, вернее, они уже притерпелись к его постоянному недовольству, потому что даже когда Ксават бывал ими доволен, он все равно этого не показывал.
Они вытащили стулья во внутренний дворик, Ксават наблюдал за ними с рассохшейся деревянной галереи. Дворик на две трети вымощен красными и оранжевыми ромбиками, на треть пол земляной, и эта недоделанность тоже безмерно раздражала: неуважение к постояльцам. Жалко денег на плитку – это Ксават мог понять, но нельзя же вот так откровенно выставлять напоказ свою скупость! Дурной тон. А если причина кроется в лености или безалаберности хозяина гостиницы, тогда вообще никаких оправданий… Ревернух сердито фыркнул и поставил пустую чашку на перила.
Его помощники говорили о музыке. О том, что считается музыкой в их трижды чокнутом мире. Ксавату хотелось оборвать их и объяснить, что у них там не музыка, а срань собачья, и здесь по большей части тоже срань собачья, а настоящих музыкантов, которых он одобряет, – раз, два и обчелся, но он покамест сдерживался. Проявлял терпимость. С иммигрантами – по крайней мере, с теми, кого сделали полугражданами, – надобно обращаться деликатно, чтобы они поскорее освоились и полюбили Иллихейскую Империю как свой родной мир. Бывало, что Ксават об этом вспоминал кстати или некстати.
По правде говоря, помощники ему достались не из худших. У Элизы и спереди, и сзади все на месте. Вначале Ксават опасался: вдруг она не захочет ему дать, все-таки иммигрантка, мало ли там чего… Если откажет, это будет неприятно, чувствительный удар по престижу руководителя. Однако беспокоился он напрасно. Хватило намека, – мол, когда-нибудь поженимся, – чтобы Элиза перестала упрямиться.
Вилен тоже ничего – расторопный, дотошный, исполнительный, к тому же собой неказист, и это хорошо: зрелому красавцу мужчине Ксавату дан Ревернуху он не соперник, хотя и молодой. С прибабахом он только. У себя в сопредельном мире был комсоргом, и временами из него прет, тогда приходится парня осаживать. С Элизой из-за этого цапаются, да оно к лучшему – Ксават не хотел, чтобы его подчиненные сплотились и сообща ему противостояли.
Изредка их отношения становились почти идиллическими, тогда они начинали болтать по-своему и вспоминать утраченную родину, а на Ксавата не обращали внимания. Обычно это длилось недолго, но Ксават, глядя на них, все равно злился.
Когда он завернул во внутренний коридор с белеными стенами (чуть задень, сразу испачкаешься побелкой, форменное свинство), из дверного проема выскочил гостиничный малый:
– Сударь, вас спрашивает сестра Миури из ордена Лунноглазой. Они ожидают в зале.
Вот же срань собачья!
– Идем, – фыркнул Ксават. – А почему у тебя фартук грязный?
Слуга невнятно пробурчал извинение. Невежа.
В обеденном зале в этот час постояльцев не было. С закопченных потолочных балок свисали высушенные щергачн. Длинные, похожие на изжелта-бурых щетинистых змей, с круглыми безглазыми головками и навсегда оскаленными зубастыми ртами, они вяло и печально покачивались на сквозняке. Обереги, поглотители злых наваждений. Срань собачья. Ничего они не поглощают, потому что фальшивые. Такого «щергача» недолго состряпать из крашеной свиной кожи и клыков, выдранных у мелкого зверья, и потом всучить за хорошие деньги какому-нибудь тупаку. Уж кто-кто, а Ксават знал толк в подобных делах!
В простенках между окнами висела мазня дрянных провинциальных художников. Золотистые окорока, пышные поджаристые булки, ломти ноздреватого сыра, фрукты и зелень, аппетитные колбасы – можно подумать, здесь этим кормят! Сегодня на завтрак Ксавату подали мясо под вчерашним соусом, и хоть бы кто заикнулся о скидке.
Возле окна стояла сестра Миури. На вид около тридцати, загорелая, стройная, гибкая (чего не хватает Элизе, так это гибкости и грации). Одета, как принято у «бродячих кошек» – странствующих монахинь этого ордена: короткая темно-серая ряса, немаркие темные шаровары, шнурованные ботинки. Головной убор с треугольными кошачьими ушками.
Ксават наперед знал, что она скажет, и это знание не добавило ему хорошего настроения.
– Господин Ревернух, вчера ваши наемники напали на моего помощника.
Так и есть, угадал.
– Ничего не понимаю, почтенная сестра! Какие наемники, на кого напали?..
Во всем виновата Элиза.
Высокородный Ксават цан Ревернух, выездной советник пятнадцатой ступени из Министерства Счета и Переписи, совершал рабочую поездку с целью проверки собранных ранее сведений об использовании казенных, общественных и частных нежилых строений. По ходу дела ему надлежало написать отчет по установленной форме, а также тайный отчет о замеченных нарушениях и несоответствиях непосредственно для директора отделения, непогрешимого советника третьей ступени господина цан Маберлака.
Таким образом, исходное задание покушений на чью бы то ни было жизнь не предполагало. Все из-за Элизы, из-за этой дрянь девки. Да и монахиня хороша: вместо того чтобы держать своего помощника в строгости, нянчится с ним, как заботливая старшая сестра. Это неправильно. Это расшатывание устоев. Ее мальчишка – ровесник и вдобавок соотечественник Вилена с Элизой. У Ксавата сразу возникло смутное ощущение, что лучше бы его поскорее спровадить куда подальше, и, как всегда, Ксават оказался прав. Ему Элиза никогда не улыбалась так, как этому молокососу!
Они говорили о городах с диковинными названиями, напоминающими россыпь цветных стекляшек из разбитого калейдоскопа: Тирасполь, Оренбург, Фергана, Москва… Элиза из Тирасполя, а монашкиному юнцу чуть не оторвали голову в Средней Азии, когда там «началось». Обычная история. Социальные катаклизмы в сопредельном мире для Иллихейской Империи стали истинным подарком: переселенцы последней волны не рвались домой, поскольку знали, что они там никому не нужны, и были убеждены, что их не похитили, а «спасли». Еще бы, в Нойоссе, перевалочном городе, каждого второго-третьего из новоприбывших первым делом приходится лечить и откармливать! А чему удивляться, если в трижды окаянном сопредельном мире людей – как грязи.
Паршивец держался с Элизой дружелюбно, просто и скромно, и это купило ее вернее, чем если бы он пытался строить из себя героя или сердцееда. Дрянь девка вертелась около него, позабыв о приличиях. А когда Ксават ее отчитал, надерзила: раз господин цан Ревернух до сих пор не сделал предложения, она свободна и не будет у него спрашивать, с кем ей можно крутить любовь, а с кем нет.
Надо было действовать. Монашка не союзница: ей без разницы, что ее помощник флиртует с чужой девчонкой; в то же время она к нему привязана и в обиду не даст. В общем, срань собачья, хуже не придумаешь.
Ксават кое-что предпринял – и вот тебе результат: взбешенная «бродячая кошка» задает въедливые вопросы, обвиняет его и только что не шипит. Это при том, что все пошло псу под хвост: молокосос ее оказался не таким размазней, как можно, глядя на него, подумать, и сумел уйти от мекетских головорезов. Твердолобые, тяжелозадые растяпы. А сестра Миури предъявила претензии, теперь надо юлить и оправдываться – мол, местные, по своему скудоумию, случайно оброненную фразу наперекосяк поняли.
На язык просились совсем другие слова, но Ксават не давал воли распиравшему его гневу, так как знал, что Миури не просто «бродячая кошка», а жрица высшего посвящения, наделенная даром и правом призывать Лунноглазую. Хватит с него одного могущественного врага… Если он еще и с Лунноглазой поссорится, его старая шкура будет стоить не дороже, чем срань собачья.
Гостиничный слуга, равнодушно повозив тряпкой по грязным столам, вразвалку пошел к выходу.
– Эй, ведро помойное забери, чтобы не воняло! – прикрикнул Ксават. – Распустились, ничему вас тут не учат, свою работу делать не хотите…
Малый опять буркнул что-то неразборчивое, но ослушаться не посмел, прихватил из угла ведро, расписанное подсолнухами. Краска потускнела и облупилась, выглядело ведро неряшливо.
– Не гостиница, а свинарник, – пожаловался Ксават сестре Миури. – Будь это мое заведение, они бы у меня по струнке ходили!
Это была откровенная попытка найти общий язык, но «бродячая кошка» вместо того, чтобы согласиться – «да, истинный свинарник», – вернулась к прежней теме.
В конце концов Ксавату пришлось достать бумажник и заплатить ей за моральный ущерб. Душу отвел на помощниках (те уже успели поссориться): Вилену устроил разнос за пару мелких ошибок в деловых записях, а Элизе – за легкомысленное поведение и отсутствие пунктуальности.
Спустя час или около того монахиня уехала вместе со своим стервецом и вытянутыми у Ксавата деньгами. Немного выждав, он отправился в путь следом за ней.
Машину вел Вилен, Элизе Ксават тоже велел сесть впереди, а сам развалился в одиночестве на мягком заднем сиденье, обитом потертым бархатом.
Солнце плясало вокруг автомобиля. Летнее небо, выгоревшее почти добела, возле южного горизонта уплотнялось и сгущалось в еле намеченную голубоватую тень. Что-то далекое, такое далекое, что не поймешь, есть оно или нет, и все же Ксават, когда косился в ту сторону, чувствовал холодок, как возле распахнутого погреба с ледником. Ксават отлично знал, что оно там есть.
– Голова не болит? – спросила Миури.
– Нет.
По голове его вчера все-таки треснули. Когда он, блуждая по черно-белым в лунном свете незнакомым улицам, впотьмах пробирался к гостинице, снова появились те, кто за ним гонялся. Драка была короткой и сумбурной. Его бы убили – или отделали так, что он вряд ли дожил бы до утра, – если бы не кот. Мускулистый гладкошерстный котяра с белой манишкой выпрыгнул из темноты и вцепился в физиономию главаря преследователей.
Благодаря возникшей суматохе Ник, сам того не ожидая, удачно заехал кулаком в челюсть другому бандиту и сразу кинулся в переулок меж двух бесформенных глинобитных строений, наполовину растворенных в темных водах мекетской ночи.
Вскоре его нагнал все тот же кот. Выскочил наперерез, полыхнув зелеными глазами, призывно мяукнул и побежал впереди, показывая дорогу. Миури потом сказала, что здесь следовало мысленно вознести хотя бы коротенькую благодарственную молитву. Это она обратилась за помощью к народу Лунноглазой, забеспокоившись из-за того, что Ник куда-то запропастился.
Он отделался растянутой лодыжкой (выбирая маршрут, кот не очень-то принимал в расчет человеческие возможности), содранной кожей на костяшках пальцев и подбитым глазом. Могло быть хуже. А теперь они с Миури мчались по шоссе, которое ведет из Мекета в Рифал.
Шоссе вымощено бетонными плитами, из стыков лезет настырная трава, а шакровые столбы – бревна цвета темного шоколада – сверху донизу покрыты резьбой, отгоняющей от транспортной артерии злых духов. За обочинами то поля, то луга, то перелески – совсем как дома; зелень разбавлена желтоватыми и охряными тонами – это уже не как дома. Вдоль южного горизонта синеет чуть заметная тень – Сорегдийский хребет.
До Рифала двести с лишним шакров. Если перевести в метрическую систему, около трехсот километров.
Миури получила письмо от госпожи Регины цан Эглеварт, супруги рифалийского гараоба – Столпа Государственного и Общественного Благополучия города Рифала и окрестных земель. Высокопоставленная дама собирается дать «бродячей кошке» какое-то хорошо оплачиваемое конфиденциальное поручение.
Они зарабатывали деньги чем придется. Миури была и курьером для доставки особо важной корреспонденции, и частным детективом, и знахаркой, а Ник вот уже полтора года (год здесь почти такой же, как на Земле) болтается по иллихейским дорогам вместе с ней и на жизнь не жаловался.
На сто третьем шакре пришлось затормозить: через дорогу переползали муслявчики. Тьма-тьмущая извивающихся ленточек с бахромой тонюсеньких ножек, разноцветная чешуя переливается на солнце всеми цветами радуги. Мозгов нет, только жрать горазды.
Пока стояли, Ксават еще раз обругал своих помощников: Элизу за то, что не так уложила сумки в багажник, а Вилена за отсутствие практической сметки.
Наконец колышущийся живой ковер уполз на север, и поехали дальше.
– Это срань собачья, – объяснил помощникам Ксават. – Когда они мигрируют, они прут, не разбирая дороги, а попадешься им на пути – покусают за ноги, ботинки обгадят. Они полезные, уничтожают сельскохозяйственных вредителей, поэтому давить их нельзя. Ежели власти узнают – оштрафуют, а у нас лишних денег нету. Элиза, ты на что спустила деньги, которые я выдал тебе на деликатные гигиенические расходы в следующем месяце? На помаду, на срань собачью! Если девушку взяли на службу, ее украшает не помада, а исполнительность и ответственное отношение к порученному делу, а ты сложила сумки так, что я полчаса искал справочник Маншаха, и это уже не в первый раз…
Ксавата успокаивал звук собственного голоса. Никто, кроме него самого, не знал о том, что его душа – это глубокий-преглубокий колодец, на дне которого спрятаны такие сюрпризы, на какие ни один дознаватель не рассчитывает. Непогрешимый советник цан Маберлак с его хваленой проницательностью был бы чрезвычайно удивлен… Его бы удар хватил, если б он обнаружил, как его одурачили!
Обычно эта мысль вызывала у Ксавата мимолетную усмешку, самодовольную и кислую. Да, он всех провел… Но дурить головы иллихейским гражданам, полугражданам и всем остальным ему приходилось не от хорошей жизни.
Раз в три года Ксават становился особенно раздражительным, вздрагивал от каждого странного звука за спиной, плохо ел, беспокойно спал, и на сердце у него поселялась тоска, схожая с тоской приговоренного к смерти.
Раз в три года его враг, в остальное время запертый на своей заповедной территории, вырывался на свободу и отправлялся гулять по всему подлунному миру. Это продолжалось три-четыре месяца – достаточный срок, чтобы добраться до человека, с которым хочешь свести счеты. Да только Ксават его перехитрил: пусть себе ищет хоть до посинения, хоть до скончания века, все равно не найдет.
Ради собственной безопасности пришлось кое от чего отказаться и согласиться на вещи, от которых его прежде с души воротило (например, прочитать кучу книжек, поступить на государственную службу) – это, конечно, срань собачья, но деваться некуда, потому что враг у Ксавата был такой, какого врагу не пожелаешь.
В Рифал на днях прибыл специалист, который способен раз и навсегда эту проблему решить. Донат Пеларчи. Каждый иллихеец слышал это имя. Донат Пеларчи спит и видит, как бы решить вышеозначенную проблему, и это опять же срань собачья, ибо преследует он свою собственную выгоду, а Ксават цан Ревернух интересует его лишь в качестве приманки. Циничный расчет охотника-профессионала… Но лучше худая помощь, чем никакой. Они договорились встретиться в Рифале, чтобы обсудить детали охоты.
Ксават бросил взгляд на южный горизонт, оконтуренный голубоватой каймой тени. Издали не страшно и совсем не впечатляет, а вблизи – древний горный хребет, протянувшийся от одного края материка до другого. Тварь, которая выползла из этих гор, рыщет неведомо где и в любой момент может прийти по его душу (и в переносном смысле, и в буквальном), но он эту тварь снова перехитрит.
По прибытии в Рифал прежде всего следовало совершить ритуальное жертвоприношение. Полтора года назад, когда Миури сказала об этом впервые да еще упомянула вскользь о мясе, Ник испытал оторопь: значит, они будут приносить кровавые жертвы? С кем он связался?
Вскоре выяснилось, что «жертвенное мясо» – это куриная печенка, а его, Ника, обязанность заключается в том, чтобы таскать за жрицей большую корзину с субпродуктами. На радостях, что все оказалось не так страшно, как он навоображал, он в тот раз даже веса тяжеленной корзины почти не почувствовал.
От самой лавки мясника их сопровождали кошки. Сперва три-четыре – скользили по сторонам, словно грациозные целеустремленные тени, потом их стало больше, а к храмовой площади Миури и Ник подошли в сопровождении целой кошачьей армии. Открыв корзину, Миури стала угощать народ Лунноглазой отварной куриной печенкой.
На следующий день они пошли в местное отделение регистрации статуса, где Нику оформили полугражданство; в качестве поручителей записали Лунноглазую Госпожу и сестру Миури из ордена Лунноглазой.
– Разве потустороннее существо может быть поручителем в таком деле? – спросил Ник, когда формальности были завершены и они отправились в дешёвое кафе (самая обыкновенная «стекляшка», пристроенная к кирпичному дому).
– Почему же нет, если она богиня?
– Но ведь она мистическое существо, как бы нереальное по-настоящему…
Атеистическое воспитание нет-нет, да и давало о себе знать, хотя Ник уже успел кое-что увидеть собственными глазами.
– Лунноглазая более реальна, чем ты или я, – серьезно возразила Миури.
– Она не обидится?
– На твои слова? Нет, не бойся. Ты ведь не обижал ее народ, а это для нее главное.
Его мысли приняли новое направление:
– Это кафе совсем как на нашей Земле. Я имею в виду, сама стеклянная пристройка, особенно снаружи. Как будто свернул за угол – и оказался на московской улице.
– А что тебя удивляет? – усмехнулась Миури. – Здесь много переселенцев из вашего мира, и они принесли с собой свои вкусы. Наверное, архитектор, который спроектировал кафе, был твоим соотечественником.
Логично. А ему в голову не пришло. Миури соображала быстро, всякие загадки и ребусы для нее были, как школьная таблица умножения. Впрочем, она не подчеркивала свое интеллектуальное превосходство, обращалась с Ником дипломатично и мягко – чего, наверное, и следует ожидать от жрицы богини-кошки. Он понимал, что ему повезло, но радости не испытывал, и дело тут было вовсе не в Миури. Способность радоваться то ли без остатка вымерзла в нем той бесконечной зимой в Москве, то ли он потерял ее еще раньше, когда «началось».
«Беженец из горячей точки на территории бывшего СССР» – так назывался его социальный статус до того, как он очутился в качестве иммигранта в Иллихейской Империи. Воспоминания, рваные и болезненные, плавали в одном из загерметизированных отсеков памяти, словно постепенно размокающие предметы в трюме затопленного корабля.
…Весенний вечер, начало сумерек. В комнатах тревожный беспорядок – родители готовятся к отъезду и не могут решить, что взять с собой, а что бросить (Берсеневы жили в малометражной двухкомнатной квартире, и вот что странно: ему никак не удается мысленно увидеть обстановку во всех подробностях, детали размыты, словно та жизнь приснилась). Что-то назревает, и хорошо бы уехать поскорее, но Ник заканчивает десятый класс – пусть сначала сдаст экзамены и получит аттестат.
Мама испуганным полушепотом предупреждает, чтобы он осторожней ходил по улицам, могут избить или сделать что-нибудь похуже. Или даже убить. Да он и сам это понимает. Несмотря на загар, внешность у него типично европейская, голубые глаза, русые волосы – за местного никак не сойдешь. Смуглые чернявые одноклассники нередко его бьют, и в школе, и по дороге домой, но он не хочет лишний раз пугать родителей и делает вид, что все в порядке.
…Он просыпается посреди ночи от грохота и звона. Темно, с улицы доносятся громкие возбужденные голоса, тянет сильным сквозняком. Кто-то включил свет: на полу под чернеющим окном поблескивает россыпь осколков.
Мама плачет. Отец ругается матом и хочет пойти разобраться, но мама его не пускает, а снаружи – выкрики на чужом языке и новые стеклянные взрывы.
…Отец вернулся домой, держась за стенку, лицо страшное, лиловое, распухшее, рубашка залита кровью. А Ник писал утром экзаменационную контрольную по алгебре, послезавтра должны сказать оценки.
Он помогает отцу дойти до дивана, хотя сам охвачен дрожью и противной парализующей слабостью. Вызвали «Скорую», но она так и не приехала. Контрольную Ник написал на «четыре», а отец прожил еще несколько дней.
«Люба, уезжай с пацаном. – Его разбитые почерневшие губы шевелятся с трудом, голос кажется незнакомым. – Это не люди, это зверье… Уезжайте в Москву. Раз они это допустили, они должны позаботиться о тех, кому придется отсюда уехать…»
После того как он умер, мама и Ник уехали, бросив квартиру. С собой взяли три сумки и рюкзак. Аттестат Ник так и не получил.
…Грязный, битком набитый плацкартный вагон, а потом Москва – настоящий шок для мальчишки из азиатского города, массированный удар сразу по всем каналам восприятия. Ник, разумеется, смотрел телевизор, вдобавок много читал, но все равно не был готов к этому размаху, к этим огромным многоэтажным зданиям, к широченным улицам и мостам, по которым сплошным потоком мчатся сверкающие машины. Почему-то все это запомнилось ему в коричневатых тонах – сепия, как на тонированных фотографиях, а было ли оно таким на самом деле, теперь уже не выяснить. И еще запомнился ни на минуту не смолкающий рев столицы. Ему казалось, что он попал в инопланетный город, и, хотя положение у них с мамой было отчаянное, он испытывал восторг… вначале, пока не обнаружилось, что никаких перспектив у них нет.