– И там, и здесь, – сказал Бухстехуде с ударением, – приходите, когда хотите. Кое в чем я смогу вам пригодиться.
Бах ответил:
– Спасибо, господин.
Он не пропускал ни одной «академии» – так назывались концерты, но и бывал в доме Бухстехуде, пользуясь позволением органиста. Бухстехуде присматривался к своему гостю, который с благоговением слушал игру мастера, так же как и его наставления.
– Надо щадить себя, – сказал однажды старый Дитрих, – я оттого и дожил до семидесяти лет и пока не собираюсь на покой, что научился делать трудное – легким. В молодости бываешь расточителен: думаешь, что проживешь два века. К счастью, я спохватился вовремя.
Постепенно он стал открывать Себастьяну некоторые свои секреты, чего не делал ни для кого другого.
То были выработанные в течение многих лет исполнительские приемы, и они действительно делали трудное легким. Положение рук, аппликатура [6], употребление педали – в Люнебурге этому учили по старинному методу. Теперь же Себастьяну казалось, что он узнаёт новые свойства органа с его сменой регистров, особым звучанием– флейты, гобоя, трубы, с его непрерывной педалью, играть на которой доступно лишь немногим виртуозам. Еще в Люнебурге Георг Бём говорил своим ученикам, как много значат в игре ноги органиста. Бухстехуде обращал на это особое внимание и был чрезвычайно обрадован, когда Бах в любекской церкви сыграл однажды соло на педали.
После этого выступления, состоявшегося по рекомендации Бухстехуде, органист предложил Себастьяну поселиться у него в доме. Здесь Бах продолжал изучать музыку органных мастеров: переписывал рукописи нидерландца Свелинка, немца Шейдта, этого прародителя органистов, итальянца Фрескобальди, чье величественное, но тяжеловесное искусство на первых порах подавляло, затем Рейнкена, – «лучистого Рейнкена», как называли его современники. Нередко Себастьян поддавался искушению переделывать эти образцы на собственный лад. Разумеется, это были только упражнения ученика; Бухстехуде поощрял его в этом.
– Нет лучшей школы, – говорил он, – я сам в юности так же учился.
С удивлением Бах узнал, что орган вовсе не порождение церковной музыки.
– Он изобретен в древнем Риме, – сказал ему Бухстехуде, – и, если хочешь знать, для светского употребления, для развлечения. Они пользовались им на своих пирах. Но светлое, возвышенное и, главным образом, многоголосое звучание привлекло духовенство, и тут-то начинается магическое влияние органа на людские души. Что говорить! Когда я в детстве в первый раз услыхал звуки органа, мне показалось, что я отделился от земли и уношусь куда-то ввысь…
В беседах с учениками Бухстехуде любил говорить о заблуждениях вкуса, которым подвержена молодежь.
– Есть большая разница между новым благотворным течением в искусстве и обыкновенной модой,– разъяснял он. – И напрасно несведущие молодые люди принимают модные толки за призыв к улучшению искусства. Пусть бы занимались фасонами своих брюк и шляп. Мода, заметьте это, никогда не развивала мысль человека и ничего не двигала вперед. И ведь она летуча! А в искусстве необходима добротность, создавать следует надолго, Если мы ценим это качество в мебели и в тканях, то как же пренебрегать этим в искусстве?
Но главные секреты Бухстехуде Себастьян угадывал сам. Их не откроешь даже любимому ученику, скорее поделишься с ним богатством, славой, отдашь единственную дочь… Никакие мудрые советы не могли открыть Баху душу органа так, как игра самого Бухстехуде. Но, поглощенный учением, Бах не замечал изменившегося отношения учителя. Бухстехуде, который вначале лишь с доверием и благосклонностью присматривался к Себастьяну, ожидая от него многого в будущем, довольно скоро стал уважать его, как равного. И наступил день – незадолго до отъезда Себастьяна, – когда старый органист спросил себя: «Как это ему удается? В чем загадка этой новизны?» Себастьян импровизировал за органом, Бухстехуде слушал не прерывая. И внезапно он понял, что Себастьян свободнее и независимее, чем он сам. Ученик отважился на большее. Он создавал новые тембры, новые гармонии. А образы, столь легко возникающие один за другим, были куда ярче в своей цельности и простоте, чем образы Бухстехуде. То были не только щедрость молодости и избыток сил, но и уменье владеть этими дарами. Инстинкт опередил опыт как это и бывает с гениальными натурами. С волнением приблизился Бухстехуде к органу и, когда последний отзвук замер, молча обнял Себастьяна. Потом сказал:
– Ну что ж! Теперь ты сильнее меня. Хотя сам этого не знаешь.
Бухстехуде не прощал своим ученикам распущенности. Он отказался от уроков с одним способным юношей, лишь оттого, что тот часто посещал игорный дом.
– Погляди на этого арнштадтца! – говорил он молодому игроку и другим ученикам. – Как он трудолюбив, любознателен, всегда сосредоточен! Ни один час не пропадает у него зря. И он чист душой – вот главное. А искусство – нравственно. Оно мстит нечестивцам!
Себастьян задержался в Любеке. Два раза он играл в Мариенкирхе, заменяя Бухстехуде во время богослужения, а затем – на музыкальном вечере у советника Штроса. Юный музыкант был замечен любителями. Но всё же надо было съездить в Арнштадт, чтобы договориться с начальством о продлении отпуска.
Каким унынием повеяло на Баха, каким скучным показался ему захолустный городок! Покрытые травой улицы, по которым бродит стадо, медлительные люди, медленная жизнь! Тем не менее, когда дядя Иоганн-Михаил спросил Себастьяна, не собирается ли он остаться в Любеке, тот ответил, что ни в коем случае. У него появилась новая цель: оживить сонный уголок, куда его забросила судьба. Как только он усовершенствуется в органном мастерстве, вернется сюда и постарается, по примеру Бухстехуде, пробудить в жителях интерес к музыке. Почему бы не устраивать еженедельные концерты, пусть небольшие? Разве не найдутся любители, способные поддержать это начинание?
Дядя Иоганн-Михаил был человек практический. Он сказал:
– Да ведь они тебе и в церкви не позволяют играть много. На что ж ты надеешься?
– Богослужение – это другое дело. Я имею в виду концерты.
– Гм! – сказал дядя Михаил. – Лучше бы ты там остался!
Живя в доме у Бухстехуде, Себастьян мог наблюдать его семейный быт. Жены у Дитриха не было, а единственная дочь не доставляла ему радости. Себастьяна возмущало отношение Маргреты к отцу. Она словно не замечала того положения, которое он занимал в обществе. В меру почтительная, она была совершенно равнодушна к тому, что заполняло жизнь отца: никогда не посещала его концертов и даже уходила к себе, когда он дома играл для гостей. Говорила с отцом мало; казалось, что присутствие дочери как-то сковывает старика.
Однажды, не сдержавшись, Бах сказал при Маргрете, что это более чем странно не слушать игру родного отца, которым восхищается весь город. Маргрета вспыхнула и ушла.
Бухстехуде прикрыл глаза рукой и сказал насмешливо, но без горечи:
– Разве тебе неизвестно, что не бывает пророка в своем отечестве?
Время шло, а Бах все задерживался в Любеке. Правда, еще один раз он съездил в Арнштадт – по причине, которая не имела никакого отношения к его службе. Он был необыкновенно скрытен, и Бухстехуде, в сущности, ничего не знал о нем…
Наконец Себастьян получил предупреждение. Пришлось расстаться с Любеком и Бухстехуде.
Старик был огорчен. Проведя последний вечер с Бахом, он сказал ему:
– Боюсь, что ты не найдешь сочувствия в Арнштадте и долго там не продержишься. Мне самому приходилось в молодости скитаться. На что может рассчитывать немецкий музыкант без денег, без связей? Мне удалось выдвинуться только благодаря выгодной женитьбе. Я женился на дочери здешнего органиста и стал его преемником по службе.
Так устраивались многие.
– Если бы ты был моим сыном или зятем, я мог бы обеспечить тебя. – Бухстехуде глянул в сторону.– После меня ты стал бы органистом нашей церкви.
Было ясно, на что он намекает. Бах промолчал. Бухстехуде проводил его до входной двери и поцеловал в обе щеки. Был уже вечер. Себастьян вышел за ограду дома.
Он не успел проститься с Маргретой и только попросил ее отца передать поклон любезной фрейлейн. Гм! Не очень-то любезной! Это даже хорошо, что она не присутствовала при прощании… Однако ему суждено было увидеть ее еще раз. Две девушки шли впереди и громко разговаривали…
– Нет, я уверена,– донесся до Баха раздраженный голос Маргреты,– отец говорил с ним обо мне! Недаром ходят слухи: не ездите к Бухстехуде, юные музыканты! Он женит вас на своей уродине!
– Успокойся, Грета! Ты все еще уязвлена поступком Матесона.
– Тем, что он сбежал? Бедняга! У него прямо зубы щелкали при мысли о выгодной службе. И все-таки – удрал, как только отец предложил и меня в придачу. И Гендель также пустился в бегство. Но я их не обвиняю. Матесон хотя бы признавал мой ум. А отец все испортил. И еще удивляются, что я на него злюсь!
Бах растерялся. В первый раз он стал невольным свидетелем чужой семейной трагедии. Он замедлил шаги, чтобы не слушать больше. Но девушки также пошли медленнее.
– Отец желает тебе добра, – заговорила подруга Маргреты. – Он боится, что ты останешься одна и его преемник затеет оспаривать наследство. Стало быть…
– Какой вздор! Он более всего заботится об этих молодых музыкантах. Ну, и о том, чтобы и меня сбыть с рук… Но, увы! – это не удается…
Бах торопливо зашагал вперед и нагнал девушек.
– Прошу прощения, только я сейчас уезжаю и хотел бы пожелать вам всего лучшего…
После услышанного каждое слово звучало глупо. Подруга Маргреты невнятно сказала:
– Доброго пути!
Дочь Бухстехуде зорко посмотрела на Баха, туго завязала пуховый платок под острым подбородком и произнесла коротко и сухо:
– Прощайте, господин Себастьян!
Глава шестая. МАРИЯ-БАРБАРА.
Глава седьмая. НОВЫЕ МЕСТА.
Бах ответил:
– Спасибо, господин.
Он не пропускал ни одной «академии» – так назывались концерты, но и бывал в доме Бухстехуде, пользуясь позволением органиста. Бухстехуде присматривался к своему гостю, который с благоговением слушал игру мастера, так же как и его наставления.
– Надо щадить себя, – сказал однажды старый Дитрих, – я оттого и дожил до семидесяти лет и пока не собираюсь на покой, что научился делать трудное – легким. В молодости бываешь расточителен: думаешь, что проживешь два века. К счастью, я спохватился вовремя.
Постепенно он стал открывать Себастьяну некоторые свои секреты, чего не делал ни для кого другого.
То были выработанные в течение многих лет исполнительские приемы, и они действительно делали трудное легким. Положение рук, аппликатура [6], употребление педали – в Люнебурге этому учили по старинному методу. Теперь же Себастьяну казалось, что он узнаёт новые свойства органа с его сменой регистров, особым звучанием– флейты, гобоя, трубы, с его непрерывной педалью, играть на которой доступно лишь немногим виртуозам. Еще в Люнебурге Георг Бём говорил своим ученикам, как много значат в игре ноги органиста. Бухстехуде обращал на это особое внимание и был чрезвычайно обрадован, когда Бах в любекской церкви сыграл однажды соло на педали.
После этого выступления, состоявшегося по рекомендации Бухстехуде, органист предложил Себастьяну поселиться у него в доме. Здесь Бах продолжал изучать музыку органных мастеров: переписывал рукописи нидерландца Свелинка, немца Шейдта, этого прародителя органистов, итальянца Фрескобальди, чье величественное, но тяжеловесное искусство на первых порах подавляло, затем Рейнкена, – «лучистого Рейнкена», как называли его современники. Нередко Себастьян поддавался искушению переделывать эти образцы на собственный лад. Разумеется, это были только упражнения ученика; Бухстехуде поощрял его в этом.
– Нет лучшей школы, – говорил он, – я сам в юности так же учился.
С удивлением Бах узнал, что орган вовсе не порождение церковной музыки.
– Он изобретен в древнем Риме, – сказал ему Бухстехуде, – и, если хочешь знать, для светского употребления, для развлечения. Они пользовались им на своих пирах. Но светлое, возвышенное и, главным образом, многоголосое звучание привлекло духовенство, и тут-то начинается магическое влияние органа на людские души. Что говорить! Когда я в детстве в первый раз услыхал звуки органа, мне показалось, что я отделился от земли и уношусь куда-то ввысь…
В беседах с учениками Бухстехуде любил говорить о заблуждениях вкуса, которым подвержена молодежь.
– Есть большая разница между новым благотворным течением в искусстве и обыкновенной модой,– разъяснял он. – И напрасно несведущие молодые люди принимают модные толки за призыв к улучшению искусства. Пусть бы занимались фасонами своих брюк и шляп. Мода, заметьте это, никогда не развивала мысль человека и ничего не двигала вперед. И ведь она летуча! А в искусстве необходима добротность, создавать следует надолго, Если мы ценим это качество в мебели и в тканях, то как же пренебрегать этим в искусстве?
Но главные секреты Бухстехуде Себастьян угадывал сам. Их не откроешь даже любимому ученику, скорее поделишься с ним богатством, славой, отдашь единственную дочь… Никакие мудрые советы не могли открыть Баху душу органа так, как игра самого Бухстехуде. Но, поглощенный учением, Бах не замечал изменившегося отношения учителя. Бухстехуде, который вначале лишь с доверием и благосклонностью присматривался к Себастьяну, ожидая от него многого в будущем, довольно скоро стал уважать его, как равного. И наступил день – незадолго до отъезда Себастьяна, – когда старый органист спросил себя: «Как это ему удается? В чем загадка этой новизны?» Себастьян импровизировал за органом, Бухстехуде слушал не прерывая. И внезапно он понял, что Себастьян свободнее и независимее, чем он сам. Ученик отважился на большее. Он создавал новые тембры, новые гармонии. А образы, столь легко возникающие один за другим, были куда ярче в своей цельности и простоте, чем образы Бухстехуде. То были не только щедрость молодости и избыток сил, но и уменье владеть этими дарами. Инстинкт опередил опыт как это и бывает с гениальными натурами. С волнением приблизился Бухстехуде к органу и, когда последний отзвук замер, молча обнял Себастьяна. Потом сказал:
– Ну что ж! Теперь ты сильнее меня. Хотя сам этого не знаешь.
Бухстехуде не прощал своим ученикам распущенности. Он отказался от уроков с одним способным юношей, лишь оттого, что тот часто посещал игорный дом.
– Погляди на этого арнштадтца! – говорил он молодому игроку и другим ученикам. – Как он трудолюбив, любознателен, всегда сосредоточен! Ни один час не пропадает у него зря. И он чист душой – вот главное. А искусство – нравственно. Оно мстит нечестивцам!
Себастьян задержался в Любеке. Два раза он играл в Мариенкирхе, заменяя Бухстехуде во время богослужения, а затем – на музыкальном вечере у советника Штроса. Юный музыкант был замечен любителями. Но всё же надо было съездить в Арнштадт, чтобы договориться с начальством о продлении отпуска.
Каким унынием повеяло на Баха, каким скучным показался ему захолустный городок! Покрытые травой улицы, по которым бродит стадо, медлительные люди, медленная жизнь! Тем не менее, когда дядя Иоганн-Михаил спросил Себастьяна, не собирается ли он остаться в Любеке, тот ответил, что ни в коем случае. У него появилась новая цель: оживить сонный уголок, куда его забросила судьба. Как только он усовершенствуется в органном мастерстве, вернется сюда и постарается, по примеру Бухстехуде, пробудить в жителях интерес к музыке. Почему бы не устраивать еженедельные концерты, пусть небольшие? Разве не найдутся любители, способные поддержать это начинание?
Дядя Иоганн-Михаил был человек практический. Он сказал:
– Да ведь они тебе и в церкви не позволяют играть много. На что ж ты надеешься?
– Богослужение – это другое дело. Я имею в виду концерты.
– Гм! – сказал дядя Михаил. – Лучше бы ты там остался!
Живя в доме у Бухстехуде, Себастьян мог наблюдать его семейный быт. Жены у Дитриха не было, а единственная дочь не доставляла ему радости. Себастьяна возмущало отношение Маргреты к отцу. Она словно не замечала того положения, которое он занимал в обществе. В меру почтительная, она была совершенно равнодушна к тому, что заполняло жизнь отца: никогда не посещала его концертов и даже уходила к себе, когда он дома играл для гостей. Говорила с отцом мало; казалось, что присутствие дочери как-то сковывает старика.
Однажды, не сдержавшись, Бах сказал при Маргрете, что это более чем странно не слушать игру родного отца, которым восхищается весь город. Маргрета вспыхнула и ушла.
Бухстехуде прикрыл глаза рукой и сказал насмешливо, но без горечи:
– Разве тебе неизвестно, что не бывает пророка в своем отечестве?
Время шло, а Бах все задерживался в Любеке. Правда, еще один раз он съездил в Арнштадт – по причине, которая не имела никакого отношения к его службе. Он был необыкновенно скрытен, и Бухстехуде, в сущности, ничего не знал о нем…
Наконец Себастьян получил предупреждение. Пришлось расстаться с Любеком и Бухстехуде.
Старик был огорчен. Проведя последний вечер с Бахом, он сказал ему:
– Боюсь, что ты не найдешь сочувствия в Арнштадте и долго там не продержишься. Мне самому приходилось в молодости скитаться. На что может рассчитывать немецкий музыкант без денег, без связей? Мне удалось выдвинуться только благодаря выгодной женитьбе. Я женился на дочери здешнего органиста и стал его преемником по службе.
Так устраивались многие.
– Если бы ты был моим сыном или зятем, я мог бы обеспечить тебя. – Бухстехуде глянул в сторону.– После меня ты стал бы органистом нашей церкви.
Было ясно, на что он намекает. Бах промолчал. Бухстехуде проводил его до входной двери и поцеловал в обе щеки. Был уже вечер. Себастьян вышел за ограду дома.
Он не успел проститься с Маргретой и только попросил ее отца передать поклон любезной фрейлейн. Гм! Не очень-то любезной! Это даже хорошо, что она не присутствовала при прощании… Однако ему суждено было увидеть ее еще раз. Две девушки шли впереди и громко разговаривали…
– Нет, я уверена,– донесся до Баха раздраженный голос Маргреты,– отец говорил с ним обо мне! Недаром ходят слухи: не ездите к Бухстехуде, юные музыканты! Он женит вас на своей уродине!
– Успокойся, Грета! Ты все еще уязвлена поступком Матесона.
– Тем, что он сбежал? Бедняга! У него прямо зубы щелкали при мысли о выгодной службе. И все-таки – удрал, как только отец предложил и меня в придачу. И Гендель также пустился в бегство. Но я их не обвиняю. Матесон хотя бы признавал мой ум. А отец все испортил. И еще удивляются, что я на него злюсь!
Бах растерялся. В первый раз он стал невольным свидетелем чужой семейной трагедии. Он замедлил шаги, чтобы не слушать больше. Но девушки также пошли медленнее.
– Отец желает тебе добра, – заговорила подруга Маргреты. – Он боится, что ты останешься одна и его преемник затеет оспаривать наследство. Стало быть…
– Какой вздор! Он более всего заботится об этих молодых музыкантах. Ну, и о том, чтобы и меня сбыть с рук… Но, увы! – это не удается…
Бах торопливо зашагал вперед и нагнал девушек.
– Прошу прощения, только я сейчас уезжаю и хотел бы пожелать вам всего лучшего…
После услышанного каждое слово звучало глупо. Подруга Маргреты невнятно сказала:
– Доброго пути!
Дочь Бухстехуде зорко посмотрела на Баха, туго завязала пуховый платок под острым подбородком и произнесла коротко и сухо:
– Прощайте, господин Себастьян!
Глава шестая. МАРИЯ-БАРБАРА.
Вернувшись в Арнштадт, Себастьян приступил к занятиям. Он мог убедиться в своем мастерстве. Орган был куда хуже, чем в Любеке, но теперь он звучал поднее и глубже, чем прежде. Однако вскоре начались неприятности. Никаких концертов, разумеется, нельзя было затевать. Одно дело – богатый купеческий город Любек, другое – захолустный Арнштадт. В Любеке церковные службы сменялись светскими концертами; они состоялись в самой церкви. Богатых горожан было немало, и они отлично уживались с церковниками, щедро платя им за помещение. В Арнштадте же смельчака, затеявшего отвлечь прихожан от церкви, немедленно объявили бы еретиком. Баха ждала эта участь.
Его положение становилось труднее с каждым днем. Он терпел придирки до тех пор, пока над ним не учинили настоящий суд. Девять человек, усевшись за длинным столом, задавали ему вопросы, на которые он отвечал все запальчивее. Один из церковников тщательно записывал вопросы, но не ответы – это Себастьян заметил. Ясно, что на бумаге все будет выглядеть не так, как происходит на самом деле. Отвечая на вопрос, зачем он отлучался из Арнштадта, Себастьян сказал, что начальству это должно быть известно: он ездил в Любек совершенствоваться в органной игре.
– Этого не требуется, – прервал его пастор, – надобно лишь в пределах допустимого заполнять перерывы в проповеди.
Вспыхнув, Бах стал объяснять, в чем, по его мнению, состоит призвание музыканта. Его прервали. Ему пришлось выслушать длинное и странное объяснение.
«Мелодии, коими он пользуется во время богослужений, неподобающе певучи и лишены благочестия. В опере подобные напевы могут быть терпимы, во храме они опасны для слуха молящихся. Что же касается способов обработки, то они еще в большей степени, чем сами напевы, свидетельствуют о заносчивости грешника, а вовсе не о смиренном благочестии служителя церкви».
Себастьян не верил ушам. Слишком певучая музыка? И это обвинение! Что же составляет музыку, ее душу?
А вопросы продолжались и становились все оскорбительнее:
С кем он пировал в кабачке на прошлой неделе? «Пировать не мог, – отрывисто отвечал Бах, – так как не имею достатка».
Однако его видели там! Кто был второй?
«Никто, – отвечал он. – Это был обман зрения».
А та девица, с которой он музицировал недавно в церкви? Тоже обман зрения?
«Это была моя невеста. И я не стану больше отвечать».
Но он был слишком вспыльчив от природы, чтобы сдержать себя. И, когда ему показалось, что допрашивающий отозвался непочтительно о Марии-Барбаре, он резко повернулся и вышел, прежде чем его успели удержать.
– Значит, ты назвал меня своей невестой? – спросила позднее вечером Мария-Барбара, сидя на скамейке у своего домика и заплетая косу.
У нее была привычка постоянно заплетать и расплетать свои две косы, которые она носила неподобранными.
– Разве мы не дали друг другу слово?
– Да, – сказала она, – родные решили, что из нас будет недурная парочка, и нам это не показалось неудачным.
– Ты же сказала: «Я не прочь!» Помнишь?
– Да, я так сказала. Но не слишком ли это опрометчиво?
– Опрометчиво?
– Ну да. У меня ничего нет. Ты имел службу и потерял ее. Что с нами будет дальше?
– В Мюльхаузеие требуется органист. Поеду туда.
– Там будет то же самое, насколько я тебя знаю.
– А ты меня знаешь?
– Кажется, знаю. По крайней мере, твои недостатки.
Ей нравилось иногда мучить его. Но на этот раз она, по-видимому, говорила серьезно.
– Стало быть, ты не любишь меня? – проговорил он тихо.
– А ты меня?
– Право же, Барбхен!…
– Ну хорошо. Верю. А за что ты меня любишь?
– За дивный голос и способности к музыке.
– Быстро ответил! Но вот что ты мне скажи: мог бы ты полюбить девушку, не способную к музыке?
– Не знаю, – сказал он, – не думаю.
– Жаль. А я хотела бы, чтобы меня любили… просто так, независимо от моих достоинств.
– Мне кажется, так не бывает.
– Ну, тогда за красоту! Как ты думаешь, хороша я?
– Когда ты поёшь, ты кажешься мне прекрасной!
– Опять! А если бы я потеряла голос? Да и слух вдобавок?
– Теперь это не имело бы значения.
– Спасибо и на том. – Мария-Барбара задумалась.
Она была похожа на итальянку, и только ее серые северные глаза нарушали это впечатление.
– Значит, я не нравлюсь тебе? – спросил Бах, прервав молчание.
– Сказать по правде, мне многое в тебе не нравится. Твой вспыльчивый нрав, твоя прямота, даже твоя наружность.
– Вот как?
– Да, – сказала она серьезно. – Я предпочла бы изнеженного юношу с деликатными манерами…
– Зачем же ты тогда согласилась?
– Зачем я согласилась, это я тебе потом скажу. Но вот теперь раздумываю.
– Неужели ты говоришь серьезно?
– … и есть у тебя еще один недостаток: ты одержим музыкой. Ради нее готов забыть все на свете! Мог уехать и задержаться в чужом городе!
– Барбхен! Ведь я приезжал к тебе!
– Всего два раза! И один раз – на рассвете, когда я еще спала.
– Ты не спала вовсе.
– Все равно. И я думаю: такому человеку, как ты, совсем не следует жениться. Твоя жена – музыка.
– Если ты так говоришь… бог с тобой, Барбхен!
– Но ведь женщина не сумеет сделать тебя счастливым,– проговорила она вкрадчиво. – А уж сама…
Он не подумал тогда, что она права.
– И все-таки я поеду с тобой в этот грязный Мюль-хаузен, – сказала она, закинув обе косы за плечи.
– Зачем же? И как тогда этот… с деликатными манерами?
– Я ему отказала, – ответила она просто, – еще раньше, чем отец навязал мне тебя!
«Значит, действительно был такой парень?»
– Трудно понять тебя, милая!
– Где тебе понять? Ты витаешь слишком высоко. Однако если девушка устремляется сломя голову за человеком, у которого ничего нет, кроме таланта и упрямого нрава, значит, тому есть причина. По-видимому, я тебя люблю.
– Несмотря на то что я тебе не нравлюсь?
– Так бывает иногда, – ответила Мария-Барбара.
Его положение становилось труднее с каждым днем. Он терпел придирки до тех пор, пока над ним не учинили настоящий суд. Девять человек, усевшись за длинным столом, задавали ему вопросы, на которые он отвечал все запальчивее. Один из церковников тщательно записывал вопросы, но не ответы – это Себастьян заметил. Ясно, что на бумаге все будет выглядеть не так, как происходит на самом деле. Отвечая на вопрос, зачем он отлучался из Арнштадта, Себастьян сказал, что начальству это должно быть известно: он ездил в Любек совершенствоваться в органной игре.
– Этого не требуется, – прервал его пастор, – надобно лишь в пределах допустимого заполнять перерывы в проповеди.
Вспыхнув, Бах стал объяснять, в чем, по его мнению, состоит призвание музыканта. Его прервали. Ему пришлось выслушать длинное и странное объяснение.
«Мелодии, коими он пользуется во время богослужений, неподобающе певучи и лишены благочестия. В опере подобные напевы могут быть терпимы, во храме они опасны для слуха молящихся. Что же касается способов обработки, то они еще в большей степени, чем сами напевы, свидетельствуют о заносчивости грешника, а вовсе не о смиренном благочестии служителя церкви».
Себастьян не верил ушам. Слишком певучая музыка? И это обвинение! Что же составляет музыку, ее душу?
А вопросы продолжались и становились все оскорбительнее:
С кем он пировал в кабачке на прошлой неделе? «Пировать не мог, – отрывисто отвечал Бах, – так как не имею достатка».
Однако его видели там! Кто был второй?
«Никто, – отвечал он. – Это был обман зрения».
А та девица, с которой он музицировал недавно в церкви? Тоже обман зрения?
«Это была моя невеста. И я не стану больше отвечать».
Но он был слишком вспыльчив от природы, чтобы сдержать себя. И, когда ему показалось, что допрашивающий отозвался непочтительно о Марии-Барбаре, он резко повернулся и вышел, прежде чем его успели удержать.
– Значит, ты назвал меня своей невестой? – спросила позднее вечером Мария-Барбара, сидя на скамейке у своего домика и заплетая косу.
У нее была привычка постоянно заплетать и расплетать свои две косы, которые она носила неподобранными.
– Разве мы не дали друг другу слово?
– Да, – сказала она, – родные решили, что из нас будет недурная парочка, и нам это не показалось неудачным.
– Ты же сказала: «Я не прочь!» Помнишь?
– Да, я так сказала. Но не слишком ли это опрометчиво?
– Опрометчиво?
– Ну да. У меня ничего нет. Ты имел службу и потерял ее. Что с нами будет дальше?
– В Мюльхаузеие требуется органист. Поеду туда.
– Там будет то же самое, насколько я тебя знаю.
– А ты меня знаешь?
– Кажется, знаю. По крайней мере, твои недостатки.
Ей нравилось иногда мучить его. Но на этот раз она, по-видимому, говорила серьезно.
– Стало быть, ты не любишь меня? – проговорил он тихо.
– А ты меня?
– Право же, Барбхен!…
– Ну хорошо. Верю. А за что ты меня любишь?
– За дивный голос и способности к музыке.
– Быстро ответил! Но вот что ты мне скажи: мог бы ты полюбить девушку, не способную к музыке?
– Не знаю, – сказал он, – не думаю.
– Жаль. А я хотела бы, чтобы меня любили… просто так, независимо от моих достоинств.
– Мне кажется, так не бывает.
– Ну, тогда за красоту! Как ты думаешь, хороша я?
– Когда ты поёшь, ты кажешься мне прекрасной!
– Опять! А если бы я потеряла голос? Да и слух вдобавок?
– Теперь это не имело бы значения.
– Спасибо и на том. – Мария-Барбара задумалась.
Она была похожа на итальянку, и только ее серые северные глаза нарушали это впечатление.
– Значит, я не нравлюсь тебе? – спросил Бах, прервав молчание.
– Сказать по правде, мне многое в тебе не нравится. Твой вспыльчивый нрав, твоя прямота, даже твоя наружность.
– Вот как?
– Да, – сказала она серьезно. – Я предпочла бы изнеженного юношу с деликатными манерами…
– Зачем же ты тогда согласилась?
– Зачем я согласилась, это я тебе потом скажу. Но вот теперь раздумываю.
– Неужели ты говоришь серьезно?
– … и есть у тебя еще один недостаток: ты одержим музыкой. Ради нее готов забыть все на свете! Мог уехать и задержаться в чужом городе!
– Барбхен! Ведь я приезжал к тебе!
– Всего два раза! И один раз – на рассвете, когда я еще спала.
– Ты не спала вовсе.
– Все равно. И я думаю: такому человеку, как ты, совсем не следует жениться. Твоя жена – музыка.
– Если ты так говоришь… бог с тобой, Барбхен!
– Но ведь женщина не сумеет сделать тебя счастливым,– проговорила она вкрадчиво. – А уж сама…
Он не подумал тогда, что она права.
– И все-таки я поеду с тобой в этот грязный Мюль-хаузен, – сказала она, закинув обе косы за плечи.
– Зачем же? И как тогда этот… с деликатными манерами?
– Я ему отказала, – ответила она просто, – еще раньше, чем отец навязал мне тебя!
«Значит, действительно был такой парень?»
– Трудно понять тебя, милая!
– Где тебе понять? Ты витаешь слишком высоко. Однако если девушка устремляется сломя голову за человеком, у которого ничего нет, кроме таланта и упрямого нрава, значит, тому есть причина. По-видимому, я тебя люблю.
– Несмотря на то что я тебе не нравлюсь?
– Так бывает иногда, – ответила Мария-Барбара.
Глава седьмая. НОВЫЕ МЕСТА.
Часто, смеясь, вспоминали они «грязный Мюльхау-зен» с его шумом, беспорядком, пылью на улицах, с его ужасным церковным органом, который так сипел и гудел, словно им пользовались не органисты, а кузнецы, принимавшие клавиатуру за наковальню. А этот хор простуженных пропойц, из которых только два человека были способны отличить двухдольный размер от трехдольного! Бах пробовал починить орган, пытался играть на нем, привел буквально с улицы восемь певцов, которые по воскресеньям пели привезенные им хоралы. Но в управлении отказались платить певцам. А Баху сказали, что прихожане привыкли к прежнему хору и, пожалуй, неодобрительно отнесутся к перемене: никогда не следует подвергать людей соблазну!
Мария-Барбара говорила со смехом:
– Он прав, этот пастор, уверяю тебя! Есть дети, которые ломают новые игрушки и не расстаются со старыми!
А мюльхаузенские богословы и их запальчивые, крикливые диспуты, которые оканчивались потасовкой.
Представитель одной из религиозных сект пытался залучить Баха:
– Ты обязан, сын божий, доказать пастве, как вредна музыка.
– Да знаете ли вы, что я сам музыкант? – кричал Себастьян прямо в ухо проповеднику.– Как я могу доказывать ее вред?
– Ничего нет проще, – отвечал надоедливый богослов: – раз ты сам музыкант, то тебе и ведомы пороки этого искусства!
В конце концов, богословы выжили его из Мюльхаузена, чему они с Марией-Барбарой были только рады. Им приходилось туго в те дни – Барбара предсказывала, что ей придется родить своего первенца прямо под открытым небом. Но оставаться в Мюльхаузене было невозможно. Они подумывали было отправиться в Эйзенах, на родину Себастьяна, но неожиданно он получил приглашение на службу в Веймар, в резиденцию герцога Вильгельма-Эрнеста.
Мария-Барбара даже поверить не могла. Шутка ли, Веймар, где столько достопримечательностей, где бывают балы и концерты, где…
– Знаешь ли ты, что я уже служил там? – сказал Себастьян.
– Как? Когда?
– Четыре года назад; я только кончил школу в Люнебурге. Старый знакомый, Герман Зауэр, вызвал меня сюда.
– И ты сам ушел из замка?
Он не решился признаться в этом Барбаре.
– Видишь ли: герцог распустил капеллу. Я был там недолго. Но только ты не думай, что там земной рай!
– Ты нигде не можешь ужиться! Но, может быть, когда я буду рядом, ты угомонишься?
– Весьма возможно, – сказал он. Так и не удалось подготовить ее к худшему.
Веймарский замок ослепил Марию-Барбару. В ожидании управителя, который должен был окончательно договориться с новым концертмейстером, она все время тормошила Баха, указывая то на статую Аполлона, окруженного музами, то на кругло подстриженные деревья, то на павлинов, степенно разгуливавших в герцогском саду.
– Какое богатство! – восклицала она. – Смотри-ка: голубые шары! Из чего они сделаны? Это не простое стекло!
Тут Баха позвали к управителю. Барбара осталась одна в саду. Она села на скамью и с удовольствием прислонилась к широкой резной спинке.
Мимо прошли две женщины, восхитительно одетые. Их сопровождал щеголь в желтых рейтузах. Кто они? Обитатели замка или гости? Может быть, принадлежат к герцогской семье?
Вот еще один счастливец, обитающий здесь. Но по его одежде не скажешь, что он родственник герцога. В руках у него скрипичный футляр. Стало быть, это музыкант. Вот он приблизился, приподнял шляпу.
– Простите, сударыня, – сказал он, – если я присяду здесь, рядом с вами. Я встретил старого знакомого, и он просил подождать его.
Незнакомец по виду не принадлежал к тем франтам, которых следует опасаться. Да и вообще он не был франтом.
Барбара просто ответила:
– Пожалуйста. Я также жду. Мужа. Незнакомец расплылся в улыбке.
– Стало быть, мы ожидаем одного и того же человека. Ваш супруг сказал мне, что он не один. Гм! Мы с Бахом вместе служили когда-то. Именно в этом замке. – Он еще раз поклонился и прибавил: – Скрипач придворного оркестра, Герман Зауэр.
– Очень рада, – сказала Барбара, – и особенно рада тому, что смогу узнать кое-что о здешних местах.
– К вашим услугам, любезная фрау! Но что именно вы хотите узнать?
– Все!
Зауэр улыбнулся.
– Извините, любезнейшая, но подобное всеобъемлющее любопытство трудно удовлетворить. Правда, оно свойственно юности!
– Мне двадцать три года, – сказала Барбара, – но если мой муж скрывает от меня какие-то события своей жизни, то вполне натурально мое желание узнать о них от кого-нибудь другого.
– А если приятель не захочет выдать приятеля? Мужчины, знаете ли, всегда держатся друг за друга!
– Ну, не всегда… Бывает, что и дерутся… А что? Действительно, было что-то такое?
– О нет, сударыня! Во всяком случае, не женщина была замешана в это дело. Все произошло скорее из-за собаки. Прошу прощения!
– Говорите, пожалуйста, серьезно.
– Клянусь вам, это чистейшая правда. Но собака – это был только предлог. Вашему супругу вообще не нравилось здесь. Он был самый молодой в оркестре. Ну и, разумеется, мы над ним подтрунивали.
– Это было плохо с вашей стороны.
– Уверяю вас, он не обижался. Но ему пришлось не по вкусу, что мы недостаточно ревностно относимся к нашим обязанностям. Сам он целые дни работал. А для чего, скажите на милость? Чтобы играть контрдансы [7] и застольную музыку для герцога?
– Что бы ни делал человек, он должен делать хорошо.
– Ага! – сказал Зауэр. – Позвольте спросить, давно ли вы замужем?
– А вам на что?
– Чувствуется, что вы уже усвоили строй мыслей супруга. Итак, он, самый младший из нас, был серьезен, мы легкомысленны. Но все же, несмотря на его молодость, ему удалось повлиять на нас. Мы разучили сюиту [8] Люлли, и, надо сказать, она приятно звучала. Мы играли ее на именинах герцога. Себастьян – на скрипке. Но, к сожалению, вокруг очень шумели.
– Кто?
– Гости. Как и полагается на больших собраниях: разговаривали, смеялись, провозглашали тосты.
– Во время музыки!
– Видно, что вам не приходилось бывать при дворе! Это же в порядке вещей: музыка – фон для всего остального. Но юный Себастьян выходил из себя, глаза его метали молнии, и я видел, что он вот-вот перестанет играть. Однако он сдерживал себя до тех пор, пока не явился соседний князь Оттокар со своей свитой…
– Что же он сделал, этот князь?
– С его прибытием шум усилился. Выпив три бокала рейнвейнского, князь принялся описывать достоинства своего охотничьего пса и добился того, что егерь явился вместе со своим питомцем в нашу залу: дамы бросились рассматривать четвероногого гостя и хвалить его, а он отвечал повизгиванием, а порой и более громкими изъявлениями благодарности.
Мария-Барбара засмеялась.
– Не забудьте, однако, что мы в это время играли сарабанду. Впрочем, что бы мы ни играли тогда, музыка совсем не нуждалась в импровизированном аккомпанементе, который возник столь неожиданно и своеобразно. Во всяком случае, Себастьян резко оборвал игру, спрятал скрипку в футляр и вышел. На другой день он покинул замок, заявив управляющему, что не намерен вплетать в музыку контрапункт собачьего лая.
На этот раз Барбара встревожилась:
– Значит, мы не получим места. Управитель вспомнит, и тогда…
– Не бойтесь, милая фрау! Это уже не тот управитель. Да и герцог не тот. Вильгельм-Эрнест – брат прежнего. Он гораздо богаче. Да и в замке много перемен.
– Я знаю, что мы вам обязаны приглашением. Я не удивляюсь: у вас такое доброе лицо.
– Благодарю вас, фрау! Зауэр смутился от похвалы.
– Когда я узнал о женитьбе моего друга Баха, я собрался поздравить его и пожелать счастья. Потом мне рассказали о его невесте…
– Что же именно?
– Что она прекрасна и что он не берет за ней приданого.
– Никакого, – вызывающе подхватила Барбара.– И вы решили, что не стоит поздравлять, раз девушка бедна.
– Напротив, я сказал себе: «Зачем желать ему счастья? Оно уже есть у него». Я теперь убедился в этом, – прибавил Зауэр, сняв шляпу.
Барбара потупилась. Она была тронута. Зауэр опять заговорил о жизни в замке.
– Теперь все пошло по-иному. Продав свои войска, герцог настолько разбогател, что значительно увеличил штаты своих служащих, закупил инструменты в Берлине. Все у нас теперь есть, кроме оперы.
– Стало быть, герцог любит музыку?
– А лак же? Он даже сам ее сочиняет. И поет.
– А почему вы говорите это с насмешкой?
– Как быстро вы все подмечаете, уважаемая! Впрочем, вы столь наблюдательны, что скоро все узнаете сами.
В это время на дорожке показался Бах. Вид у него был усталый.
– Ну что? – встрепенулась Барбара. – Неужели ничего не вышло?
– Нет, все улажено… Значит, ты познакомилась с Германом?
– О да! Я имел счастье… – начал было Зауэр.
– Отчего же ты так задержался? – спросила Барбара.
– Мне пришлось ждать.
– Управителя? Ведь он сам тебя вызвал.
– Здесь так принято, – сказал Зауэр: – служащих заставляют ждать, чтобы внушить им почтение к месту.
Обязанности концертмейстера оказались довольно обширны: управление оркестром, игра на органе, обучение хора и сочинение музыки для концертов и церковных богослужений. Кроме прямых обязанностей, не следовало забывать и о косвенных: концертмейстер должен следить за порядком в оркестре, за тем, чтобы ноты не рвались, инструменты не ломались, музыканты не напивались и не безобразничали.
Мария-Барбара говорила со смехом:
– Он прав, этот пастор, уверяю тебя! Есть дети, которые ломают новые игрушки и не расстаются со старыми!
А мюльхаузенские богословы и их запальчивые, крикливые диспуты, которые оканчивались потасовкой.
Представитель одной из религиозных сект пытался залучить Баха:
– Ты обязан, сын божий, доказать пастве, как вредна музыка.
– Да знаете ли вы, что я сам музыкант? – кричал Себастьян прямо в ухо проповеднику.– Как я могу доказывать ее вред?
– Ничего нет проще, – отвечал надоедливый богослов: – раз ты сам музыкант, то тебе и ведомы пороки этого искусства!
В конце концов, богословы выжили его из Мюльхаузена, чему они с Марией-Барбарой были только рады. Им приходилось туго в те дни – Барбара предсказывала, что ей придется родить своего первенца прямо под открытым небом. Но оставаться в Мюльхаузене было невозможно. Они подумывали было отправиться в Эйзенах, на родину Себастьяна, но неожиданно он получил приглашение на службу в Веймар, в резиденцию герцога Вильгельма-Эрнеста.
Мария-Барбара даже поверить не могла. Шутка ли, Веймар, где столько достопримечательностей, где бывают балы и концерты, где…
– Знаешь ли ты, что я уже служил там? – сказал Себастьян.
– Как? Когда?
– Четыре года назад; я только кончил школу в Люнебурге. Старый знакомый, Герман Зауэр, вызвал меня сюда.
– И ты сам ушел из замка?
Он не решился признаться в этом Барбаре.
– Видишь ли: герцог распустил капеллу. Я был там недолго. Но только ты не думай, что там земной рай!
– Ты нигде не можешь ужиться! Но, может быть, когда я буду рядом, ты угомонишься?
– Весьма возможно, – сказал он. Так и не удалось подготовить ее к худшему.
Веймарский замок ослепил Марию-Барбару. В ожидании управителя, который должен был окончательно договориться с новым концертмейстером, она все время тормошила Баха, указывая то на статую Аполлона, окруженного музами, то на кругло подстриженные деревья, то на павлинов, степенно разгуливавших в герцогском саду.
– Какое богатство! – восклицала она. – Смотри-ка: голубые шары! Из чего они сделаны? Это не простое стекло!
Тут Баха позвали к управителю. Барбара осталась одна в саду. Она села на скамью и с удовольствием прислонилась к широкой резной спинке.
Мимо прошли две женщины, восхитительно одетые. Их сопровождал щеголь в желтых рейтузах. Кто они? Обитатели замка или гости? Может быть, принадлежат к герцогской семье?
Вот еще один счастливец, обитающий здесь. Но по его одежде не скажешь, что он родственник герцога. В руках у него скрипичный футляр. Стало быть, это музыкант. Вот он приблизился, приподнял шляпу.
– Простите, сударыня, – сказал он, – если я присяду здесь, рядом с вами. Я встретил старого знакомого, и он просил подождать его.
Незнакомец по виду не принадлежал к тем франтам, которых следует опасаться. Да и вообще он не был франтом.
Барбара просто ответила:
– Пожалуйста. Я также жду. Мужа. Незнакомец расплылся в улыбке.
– Стало быть, мы ожидаем одного и того же человека. Ваш супруг сказал мне, что он не один. Гм! Мы с Бахом вместе служили когда-то. Именно в этом замке. – Он еще раз поклонился и прибавил: – Скрипач придворного оркестра, Герман Зауэр.
– Очень рада, – сказала Барбара, – и особенно рада тому, что смогу узнать кое-что о здешних местах.
– К вашим услугам, любезная фрау! Но что именно вы хотите узнать?
– Все!
Зауэр улыбнулся.
– Извините, любезнейшая, но подобное всеобъемлющее любопытство трудно удовлетворить. Правда, оно свойственно юности!
– Мне двадцать три года, – сказала Барбара, – но если мой муж скрывает от меня какие-то события своей жизни, то вполне натурально мое желание узнать о них от кого-нибудь другого.
– А если приятель не захочет выдать приятеля? Мужчины, знаете ли, всегда держатся друг за друга!
– Ну, не всегда… Бывает, что и дерутся… А что? Действительно, было что-то такое?
– О нет, сударыня! Во всяком случае, не женщина была замешана в это дело. Все произошло скорее из-за собаки. Прошу прощения!
– Говорите, пожалуйста, серьезно.
– Клянусь вам, это чистейшая правда. Но собака – это был только предлог. Вашему супругу вообще не нравилось здесь. Он был самый молодой в оркестре. Ну и, разумеется, мы над ним подтрунивали.
– Это было плохо с вашей стороны.
– Уверяю вас, он не обижался. Но ему пришлось не по вкусу, что мы недостаточно ревностно относимся к нашим обязанностям. Сам он целые дни работал. А для чего, скажите на милость? Чтобы играть контрдансы [7] и застольную музыку для герцога?
– Что бы ни делал человек, он должен делать хорошо.
– Ага! – сказал Зауэр. – Позвольте спросить, давно ли вы замужем?
– А вам на что?
– Чувствуется, что вы уже усвоили строй мыслей супруга. Итак, он, самый младший из нас, был серьезен, мы легкомысленны. Но все же, несмотря на его молодость, ему удалось повлиять на нас. Мы разучили сюиту [8] Люлли, и, надо сказать, она приятно звучала. Мы играли ее на именинах герцога. Себастьян – на скрипке. Но, к сожалению, вокруг очень шумели.
– Кто?
– Гости. Как и полагается на больших собраниях: разговаривали, смеялись, провозглашали тосты.
– Во время музыки!
– Видно, что вам не приходилось бывать при дворе! Это же в порядке вещей: музыка – фон для всего остального. Но юный Себастьян выходил из себя, глаза его метали молнии, и я видел, что он вот-вот перестанет играть. Однако он сдерживал себя до тех пор, пока не явился соседний князь Оттокар со своей свитой…
– Что же он сделал, этот князь?
– С его прибытием шум усилился. Выпив три бокала рейнвейнского, князь принялся описывать достоинства своего охотничьего пса и добился того, что егерь явился вместе со своим питомцем в нашу залу: дамы бросились рассматривать четвероногого гостя и хвалить его, а он отвечал повизгиванием, а порой и более громкими изъявлениями благодарности.
Мария-Барбара засмеялась.
– Не забудьте, однако, что мы в это время играли сарабанду. Впрочем, что бы мы ни играли тогда, музыка совсем не нуждалась в импровизированном аккомпанементе, который возник столь неожиданно и своеобразно. Во всяком случае, Себастьян резко оборвал игру, спрятал скрипку в футляр и вышел. На другой день он покинул замок, заявив управляющему, что не намерен вплетать в музыку контрапункт собачьего лая.
На этот раз Барбара встревожилась:
– Значит, мы не получим места. Управитель вспомнит, и тогда…
– Не бойтесь, милая фрау! Это уже не тот управитель. Да и герцог не тот. Вильгельм-Эрнест – брат прежнего. Он гораздо богаче. Да и в замке много перемен.
– Я знаю, что мы вам обязаны приглашением. Я не удивляюсь: у вас такое доброе лицо.
– Благодарю вас, фрау! Зауэр смутился от похвалы.
– Когда я узнал о женитьбе моего друга Баха, я собрался поздравить его и пожелать счастья. Потом мне рассказали о его невесте…
– Что же именно?
– Что она прекрасна и что он не берет за ней приданого.
– Никакого, – вызывающе подхватила Барбара.– И вы решили, что не стоит поздравлять, раз девушка бедна.
– Напротив, я сказал себе: «Зачем желать ему счастья? Оно уже есть у него». Я теперь убедился в этом, – прибавил Зауэр, сняв шляпу.
Барбара потупилась. Она была тронута. Зауэр опять заговорил о жизни в замке.
– Теперь все пошло по-иному. Продав свои войска, герцог настолько разбогател, что значительно увеличил штаты своих служащих, закупил инструменты в Берлине. Все у нас теперь есть, кроме оперы.
– Стало быть, герцог любит музыку?
– А лак же? Он даже сам ее сочиняет. И поет.
– А почему вы говорите это с насмешкой?
– Как быстро вы все подмечаете, уважаемая! Впрочем, вы столь наблюдательны, что скоро все узнаете сами.
В это время на дорожке показался Бах. Вид у него был усталый.
– Ну что? – встрепенулась Барбара. – Неужели ничего не вышло?
– Нет, все улажено… Значит, ты познакомилась с Германом?
– О да! Я имел счастье… – начал было Зауэр.
– Отчего же ты так задержался? – спросила Барбара.
– Мне пришлось ждать.
– Управителя? Ведь он сам тебя вызвал.
– Здесь так принято, – сказал Зауэр: – служащих заставляют ждать, чтобы внушить им почтение к месту.
Обязанности концертмейстера оказались довольно обширны: управление оркестром, игра на органе, обучение хора и сочинение музыки для концертов и церковных богослужений. Кроме прямых обязанностей, не следовало забывать и о косвенных: концертмейстер должен следить за порядком в оркестре, за тем, чтобы ноты не рвались, инструменты не ломались, музыканты не напивались и не безобразничали.