Останина Екатерина Александровна. Криминальные кланы

   Турбай в ответном письме заявил, что не обладает полнотой власти и не способен решать политические вопросы, но сделает все, что от него зависит, чтобы предать огласке нарушение закона или прав человека в Медельине. Что же касается Элитного корпуса, он не может ничего сделать для того, чтобы удалить его из Медельина; он даже не может сделать заявление для печати, поскольку данная ситуация представляется ему крайне непонятной.
   Через неделю к Турбаю явился адвокат из Антиокии Гидо Парра, человек в вызывающем костюме платинового цвета и большим галстуком на итальянский манер. Он представился как личный адвокат Пабло Эскобара и объявил его требования. Клиент желает, чтобы его воспринимали как политического преступника, – заявил он, – а проблемы торговли наркотиками должны быть переведены в международную плоскость. Возможно, придется даже прибегнуть к посредничеству Организации Объединенных Наций. Турбай сразу отказался от подобного предложения, Парра выдвинул еще несколько вариантов, и начались долгие переговоры, которые грозили в конце концов стать тупиковыми. О заложниках Эскобар больше не говорил. Он рассчитывал дождаться решения Конституционной Ассамблеи, даже – очень возможно – о помиловании. Единственное, о чем он не забывал никогда: об экстрадиции. «Должно быть записано и узаконено, что мы не подлежим экстрадиции ни при каких условиях, ни за какие преступления и ни в какую страну». Помимо этого, Эскобар допускал явку с повинной, но он хотел заранее быть осведомленным о режиме тюрьмы, куда его хотят переправить. И снова он заключал требования требованием гарантии неприкосновенности для соратников и родственников.
   При встрече с президентом Гавирией Турбай понял, что за время долгих переговоров в нем что-то надломилось. Он сделался мрачным и смотрел на Турбая, как на незнакомца. Отец похищенной журналистки все понял и сказал, указывая на президентское кресло: «Вы – президент, а я разговаривал с вами только как отец. Прошу вас, не делайте ничего, что способно повредить государству и вам, как его главе». Гавирия побледнел, но ничего на это не ответил. Он не желал прекращать полицейские операции даже на время переговоров о выдаче заложников. «Простая отмена силовых операций привела бы вовсе не к освобождению журналистов, а к безнаказанности Эскобара».
   После того, как усилия отца Дианы Турбай окончились безрезультатно, за дело взялась ее мать, Нидия Кинтеро. Эта страстная и пылкая по натуре женщина чувствовала, что машина по освобождению заложников крутится вхолостую, а потому решила связаться с сестрами Хорхе Очоа в надежде, что они смогут повлиять через своего брата на Пабло Эскобара. Она отправилась в Медельин, встретилась с Мартой Ньевес и Анхелитой Очоа, которые долго жаловались ей на произвол полиции, чинимый в отношении них, но что-либо передавать Эскобару наотрез отказались. И это несмотря на то, что Марта Ньевес сама однажды оказалась жертвой похищения. Ее похитили боевики из М-19 и потребовали за освобождение немыслимый выкуп. Тогда Пабло Эскобар организовал группу под названием «Смерть похитителям». Он и его бойцы освободили Марту через три месяца, безжалостно уничтожив всю охрану боевиков.
   Вернувшись в Боготу, Нидия встретилась с Вильямисаром и рассказала, как страдают от полицейского произвола близкие Подлежащих Экстрадиции и попросила, чтобы последним был продлен срок явки с повинной. Однако Гавирия сказал только одно: при освобождении заложников не станут применяться силовые операции. Тогда отчаявшаяся Нидия написала письмо самому Эскобару. Она продумала каждое предложение, каждое слово, чтобы воздействие ее послания оказалось более сильным. Она взывала к лучшим человеческим качествам Пабло, говорила о том, что знает его, как человека, способного тонко чувствовать, боготворящего свою мать, а значит, способного понять ее чувства. Нидия и в самом деле была убеждена, что ради матери, жены или детей он готов отдать собственную жизнь. Она понимала, что, похищая журналистов, Пабло хотел привлечь внимание общественности к своим проблемам, но ведь он уже практически достиг того, чего хотел. В заключение письма говорилось: «Проявите свои человеческие качества, совершив важный, гуманный поступок, который оценит общество: верните нам заложников».
   Это письмо Нидия передала свояченице Эскобара. Та, растроганная его содержанием, сказала: «Он обязательно оценит ваше письмо, Нидия. Я знаю Пабло, он благородный человек и оценит ваши чувства. Вы можете спокойно возвращаться домой, а послание он получит сегодня же».
   Нидия немедленно вернулась в Боготу и бросилась к Гавирии, потребовав от него, чтобы в Медельине немедленно прекратились полицейские операции, однако натолкнулась на стену отчуждения. «Этим заложников не освободишь, зато Эскобару будет предоставлена полная безнаказанность». Это был человек с каменным сердцем; во всяком случае, для Нидии это было совершенно ясно. Он не понимает, что значит для матери жизнь ее ребенка.
   Тем временем Турбай вновь встретился с Гвидо Паррой и разработал с ним документ, в котором торговля наркотиками могла бы рассматриваться в качестве коллективного правонарушения. Подобный тезис привел Парру в состояние эйфории. «Это то, что надо! – воскликнул он. – Просто гениально! Коллективное правонарушение означает то, что наркоторговцев можно будет рассматривать так же, как, например, повстанцев!». Далее он потребовал, чтобы Гавирия написал письмо, в котором лично гарантировал бы Эскобару жизнь, но Турбай заявил, что этого делать не станет.
   Гавирия выступил в газетах, где говорил, что его основной целью является мир в Колумбии, но террористы в любом случае должны подчиниться правосудию. Прочитав это письмо, Эскобар пришел в бешенство. В своем ответном слове, через несколько часов появившемся во всех салонах Боготы, говорилось: «Мы должны срочно отпустить заложников, потому что правительство медлит с решением наших вопросов. Неужели они думают, что снова смогут обмануть нас? Президент не хочет вести деловые переговоры. Он просто ведет игру, в которой выясняет, кто умный, а кто – дурак».
   Далее Эскобар уделил внимание месту, где должны будут содержаться те, кто впоследствии решит сдаться правосудию, а именно – лагерю-тюрьме. В качестве такой тюрьмы он предложил собственную усадьбу, расположенную неподалеку от Медельина и слегка переоборудовать ее, придав вид места заключения. Кроме того, заявлял Эскобар, если его требования будут приняты к сведению, он уладит все конфликты между кланами и бандами. С повинной явится более сотни человек, связанных с наркобизнесом, – обещал он.
   Поскольку все переговоры велись через Гвидо Парра, то вскоре он уже находился на грани нервного срыва. Через 2 недели после последнего письма Эскобара он позвонил отцу одного из похищенных журналистов, Эрнандо Сантосу и сказал, что в данный момент едет к нему по автостраде. «У меня есть чудный десерт, который наверняка вам понравится», – добавил он. У Сантоса упало сердце. Он подумал, что Парра везет его сына, однако этот «десерт» оказался всего лишь аудиокассетой с записью голоса журналиста. Сантос слушал, как произносит Пачо идеально составленные фразы, а потом, чтобы убедить отца похищенного, что разговор велся недавно, его заставили зачитать несколько заголовков печатных изданий. И здесь они допустили ошибку, которую Эскобар им так никогда и не простил. Одна из газет распространялась только в Боготе. Сантос знал это, а потому среагировал немедленно: «Теперь я понял, где держат моего сына: в Боготе!».
   Сантос казался радостным и возбужденным. Он так переживал из-за ранимого и неустойчивого характера Пачо. Кто бы мог предположить, что в течение двух месяцев заточения он сможет сохранить присутствие духа и полную ясность рассудка? Он слушал запись бесконечно, так что в конце концов Парра не выдержал и разрыдался. «Меня убьют, – уверенно сказал он, – и это будет не полиция. Меня убьет Эскобар.
   Я слишком много знаю». Вскоре он встретился с Вильямисаром. Президент, казалось, был готов сдаться. Он обещал, что добровольно отдавшиеся в руки правосудия преступники признаются в каком-либо преступлении, за что получат лет 12, а кроме того, он обещает, что к «Подлежащим экстрадиции» этот закон применен не будет. Однако от своего собеседника он требовал такого же ясного и четкого ответа. «Их отпустят ровно через сутки», – сказал Парра. «Всех?» – уточнил Вильямисар. – «Разумеется», – откликнулся Парра.
   На следующий день Хуана Витту освободили. Просто посадили в машину, немного покатали по улицам Медельина и высадили в одном из закоулков. Еще через две недели свободу получил Хэро Бусс. Ему подарили новую одежду, вернули фотооборудование и некоторое количество денег, после чего оставили рядом с редакцией медельинской газеты «Коломбиано». Хэро Бусс и в этом положении остался журналистом. Он первым делом остановил прохожего и попросил снять его на камеру, запечатлев таким образом первые минуты своего освобождения.
   Диана и Асусена надеялись, что станут следующими, однако через два дня после того, как был отпущен Хэро Бусс, охранник велел собираться только Асусене. Диана в тот день записала в своем дневнике: «Меня сильно кольнуло в сердце, но я сказала Асу, что очень рада за нее». Диана передала письмо для матери, в котором просила ее весело провести Рождество с детьми. Асусена расплакалась, и Диане даже пришлось ее успокаивать. Освобожденную журналистку отвезли в аэропорт Медельина, откуда отправили в Боготу.
Сантос, однако, не пылал восторгом при очередной новости об освобождении. Он полагал, что Эскобар освобождает себя от ненужных проблем, к тому же имея возможность вновь говорить в Ассамблее о помиловании, отмене экстрадиции и прочем. В то же время трое главных заложников по-прежнему оставались в его руках: Диана Турбай, дочь бывшего президента страны, сын редактора главной газеты Колумбии и свояченица Галана; Марина же при этом казалась совершенно лишней. Никто не был в ней заинтересован, однако за время плена узнать ей довелось слишком много, а потому надежд, что ее оставят в живых, практически не оставалось.

   Не менее пессимистично была настроена и Диана Турбай. Она записала в своем дневнике: «Почему правительство так пассивно реагирует на все происки похитителей? Почему оно с большей энергией не потребует от них сдаться, ведь все их разумные требования уже удовлетворены? Чем дольше медлит правительство, тем прекраснее чувствуют себя преступники, сохраняя в своих руках мощное средство давления на власть. И кто тогда я во всей этой игре: неужели просто пешка? Я не могу отделаться от мысли, что все мы – всего лишь отработанный материал».
   Но у Дианы по крайней мере была хоть какая-то надежда в отличие от Марины Монтойя, которая вскоре после Нового года четко почувствовала приближение смерти. Она никуда не выходила без своего Монаха, охранника с пушистыми ресницами, ставшего для нее почти приятелем. Он же называл ее «бабушка» и часто успокаивал, когда она вдруг, дрожа от страха сообщала, что ей внезапно привиделся страшный человек в черной маске. Впрочем, успокаивали ее напрасно; в ее мыслях смешались реальность и видения; она практически перестала подниматься с постели. Похищенных навестил Доктор с охраной и долго разговаривал с Марухой и Беатрис о здоровье Марины, продолжавшей неподвижно лежать на кровати. Пообещав скоро вернуться, Доктор удалился, а в ту же ночь Монах объявил: «За бабушкой пришли. Хотят перевести ее в другое место». – «Ее сейчас убьют?» – спросила Маруха, глядя ему в глаза. – «Об этом никогда не спрашивают», – ответил Монах и отвернулся.
   Маруха и Беатрис не знали, что Монах только что задал точно такой же вопрос людям, которые пришли забрать с собой Марину. «Пошел вон и не смей задавать подобные вопросы. Никогда», – ответил ему начальник.
   Марина отправилась в ванну, после чего настроение у нее заметно улучшилось. Она вернулась, одетая в розовый спортивный костюм, надушилась дешевым лосьоном, как-то подаренным одним из охранников, и неожиданно бодрым голосом произнесла: «Меня, наверное, сейчас освободят». Подруги решили, что в данном случае лучше побольше лгать, а потому подыгрывали ей как могли: просили передать приветы их близким. Они даже не сразу заметили, что Марина находится на грани обморока. Она попросила сигарету у Марухи и курила ее очень медленно, внимательно оглядывая каждый уголок оставляемой ею комнатушки. Маруха принесла ей стакан воды и несколько таблеток снотворного: наверное, их вполне хватило бы для того, чтобы беспробудно проспать дня три. Руки у Марины тряслись, и Марухе пришлось помочь ей проглотить таблетки. Потом за Мариной пришли. На голову ей надели розовую маску так, что прорези для глаз остались сзади, и она ушла удивительно твердой походкой. Она знала, что уходит навсегда.
   Ночью заложницы проснулись от стонов, больше напоминавших жалобу раненого зверя. Монах сидел в углу и раскачивался взад и вперед, время от времени повторяя: «Бабушку увезли…»
   Труп Марины обнаружили на следующее утро. Старая женщина сидела, прислонясь к забору. Ее голова была совершенно разбита шестью выстрелами, и еще один выстрел – контрольный – был сделан точно в лоб. В связи с тем, что ее лицо было страшно изуродовано, Марину Монтойя долго не могли опознать. Ее похоронили вместе с пятью, такими же неопознанными, трупами.
   А Колумбия тем временем стояла, казалось у последней черты. За время предвыборной кампании было убито четверо кандидатов в президенты, взрыв грузовика, начиненного динамитом, разнес здание Госбезопасности, взорвалась бомба на борту пассажирского самолета. Немедленно пролетел слух, что все эти акции направлены лично против Гавирии и однажды, когда президент готовился сесть в самолет, пассажиры, узнав, что им предстоит лететь одновременно с ним, поспешно покинули борт авиалайнера. Кажется, кредит доверия правительству был исчерпан, поскольку службы безопасности продемонстрировали всему миру свой низкий профессионализм. Зато всеобщим кумиром сделался Пабло Эскобар. Подобная популярность даже во сне не могла присниться ни одному повстанческому лидеру. Даже если бы он сказал ложь, ему бы поверили; если бы правительство говорило правду, ему не верили бы все равно.
   Наконец, в конце года Гавирия опубликовал Указ 3030, который отменял действия всех предыдущих документов. В нем говорилось, что для отмены экстрадиции требуется только явка с повинной, но это возможно лишь для тех, кто совершил преступления не позднее 5 сентября 1990 года. В результате данным Указом оказались недовольны все – и Подлежащие Экстрадиции, и сторонники президента. Первых, и Эскобара в частности, не устраивал ускоренный обмен уликами с Америкой, что облегчало процесс экстрадиции, а вторые высказывались, что второй Указ гораздо хуже первого и теперь потребуется третий. Эскобар, все еще удерживающий у себя заложников, находился в двух шагах от того, чтобы заставить Гавирию отменить экстрадицию вообще и сделать объявление о всеобщей амнистии.
   И все же, едва второй Указ был опубликован, как сдались на милость правительства братья Очоа. Хорхе Луис Очоа сказал:
   «Мы сдались, чтобы спасти свою шкуру», однако без сомнения, на него оказали давление женщины его семьи, уставшие от постоянных проверок полиции. Таким образом Очоа хотели выказать правительству доверие несмотря на то, что именно в тот момент у него были все возможности, чтобы выдать Америке известных наркоторговцев, а там им грозило бы пожизненное заключение.
   Что же касается Эскобара, то его настроение выразилось в угрозе разбросать перед президентским дворцом мешки с трупами, если в ближайшее время в Указе не появятся требуемые им поправки. Но Гавирия не желал уступать, поскольку считал жесткость сроков краеугольным камнем собственной политики правосудия. А уж об амнистии боссам наркомафии и речи быть не может!
   Таким образом, полиция продолжала репрессивные акции в Медельине, и в результате одной из стычек с полицией погибли братья Приско, Давид Рикардо и Армандо Альберто. Фотографии убитых появились в газетах, и освобожденная Асусена узнала в них тех людей, которые особенно опекали ее в плену и были к ней чрезвычайно добры. Они были близкими друзьями Эскобара, и теперь уже не оставалось сомнения, что Подлежащие Экстрадиции не простят правительству этой утраты. Едва получив это известие, Вильямисар позвонил Гавирии и с бешенством крикнул: «Немедленно остановите полицейские операции!». – «Никогда», – ответил Гавирия.
   А на следующее утро произошла трагедия. Едва Диана Турбай, все еще находившаяся в руках Эскобара вместе с оператором Ричардом, сделала последнюю запись в своем дневнике: «Как хочется вернуться домой живой и невредимой», как над хижиной послышался рокот вертолетов. Полиция начинала очередную операцию против Эскобара. Охранники одели заложников и вытолкнули их из дома, предварительно надев на них белые шляпы и черные пончо, которые обычно носят местные индейцы. Сами они бежали сзади, подняв кверху автоматы, чтобы отстреливаться от приближающихся вертолетов. Когда Диана и Ричард, нагруженный аппаратурой, с трудом карабкались вверх по склону, вертолеты закружились прямо над ними. «Ложись!» – крикнула Диана Ричарду и вдруг, вскрикнув упала. Рядом ударила автоматная очередь. Ричард бросился на землю рядом с Дианой. «Что случилось?» – спросил он. – «Меня ранили, – ответила Диана шепотом. – Я совершенно не чувствую ног. Посмотри, что у меня там…» Ричард отдернул футболку на спине Дианы и увидел около крестца крохотное аккуратное отверстие, совсем без крови. Боли она тоже пока не чувствовала.
   Вскоре перед ними появились несколько офицеров Элитного корпуса. Ричард, стоя на коленях перед Дианой, поднял вверх руки и закричал: «Не надо стрелять! Мы – заложники. Мое имя – Ричард Бесерра, а это Диана Турбай. Вы ранили ее». – «Документы», – коротко бросил полицейский. Удостоверившись, что перед ними действительно находятся похищенные журналисты, Ричарду приказали сесть в вертолет, а Диану, которая теперь страдала от страшной боли, изнутри раздирающей все тело, уложили на простыни и тоже перенесли в вертолет. Она еще некоторое время находилась в сознании и понимала, что умирает. В это же время военные сообщали по рации: «В результате спецоперации Элитного корпуса, проведенного в Медельине, нами освобождены два заложника: Диана Турбай и Ричард Бесерра».
   Едва услышав об освобождении дочери, Турбай немедленно позвонил Нидии, радостно сообщив, что Диана проходит обследование в госпитале, но неожиданно Нидия отчаянно разрыдалась. «Диану убили!» – уверенно сказала она. Немедленно позвонив Гавирии, Нидия произнесла: «Только вы виноваты в гибели моей дочери, господин президент. У вас сердце из камня». Гавирия растерялся: «Откуда вам известно, что она умерла?». – «Сердце матери не обманешь», – с горечью ответила Нидия. К тому времени Диана действительно скончалась от потери крови. В нее попала разрывная высокоскоростная пуля, выпущенная офицером Элитного корпуса, а подобные пули обычно разрываются внутри тела, вызывая общий паралич, многочисленные повреждения внутренних органов и внутреннее кровотечение.
   Эскобар немедленно выступил по этому поводу и заявил, что произошедшее лишний раз подтверждает, что в Медельине население страдает от полицейского произвола. Накануне обстрела стражи порядка схватили двух боевиков и под пытками выбили из них информацию о месте, где находятся журналисты. Когда началась акция, охранники освободили заложников, чтобы те успели укрыться от перестрелки, но Диане не повезло. Кроме нее, в том же бою погибли трое ни в чем не повинных местных крестьян.
   Через несколько дней Гавирия выпустил новый Указ, 303, который снимал все препоны, которые до сих пор тормозили явку с повинной боссов наркомафии. Эскобар ответил, что в качестве ответного шага освободит еще одного из заложников. Ею стала Беатрис, сестру Вильямисара. Ей дали 10 минут на сборы, заклеили липкой лентой глаза и усадили в машину. По дороге ей сунули в карман свернутые купюры, а голос над ухом произнес: «Здесь 5000 песо на такси». Беатрис высадили в дальнем районе Боготы, после чего машины немедленно сорвались с места. Тогда женщина сорвала с глаз липкую ленту, а рядом с ней немедленно остановилось новенькое такси, за рулем которого сидел молодой симпатичный водитель. У нее тогда даже не было времени подумать, что все это произошло не случайно. Через полчаса она уже была дома, где ее с восторгом встретили родственники. Единственное, что их удивляло: почему Беатрис все время разговаривает шепотом. От этой привычки она еще долго не могла избавиться – привыкла в плену говорить только так.
   Теперь Вильямисара больше всего волновало освобождение жены – Марухи. Он снова встретился с адвокатом Пабло Эскобара. Тот казался крайне напуганным и говорил, что никакие гонорары больше не заставят его работать на босса наркомафии. Он устал постоянно бояться за свою жизнь. Что же касается Марухи, – объяснил Парра, – Ее отпустят лишь после того, как прекратятся полицейские акции в Медельине, а над арестованными прекратят издеваться. После этого разговора он действительно скрылся. Кто говорил, что он решил раствориться в Венесуэле, кто – в колумбийском монастыре, где находилась одна из его сестер. Парра исчез и никто о нем ничего не слышал до апреля 1993 года, когда адвоката и его сына случайно нашли мертвыми в багажнике автомобиля.
   Тем временем в Медельине шла война. Всего за два месяца 1991 года здесь погибло больше тысячи человек. Автомобили полицейских взрывали прямо на городских площадях; при этом, естественно, страдали и гражданские лица, которые не имели никакого отношения к противостоянию правительства и наркомафии. При этом жители Медельина, постоянно страдавшие то от репрессивных действий Элитного корпуса, то от ответных акций Эскобара проявили поразительную выдержку и способность терпеть. Они могли уже привыкнуть ко всему, как к плохому, так и к хорошему. От них требовалось много мужества: жить каждый день в обстановке постоянного террора, ожидая, что, возможно, вот-вот прозвучит сообщение, что взорвана еще одна школа или рухнул только что поднявшийся в воздух самолет, или взлетел на воздух многолюдный рынок.
   Беспредел в стране дошел до того, что некие бандиты похитили двоюродного брата президента Гавирии, его ближайшего друга. За него не просили выкупа; его просто убили и закопали в поле. При вскрытии в легких обнаружили землю, что свидетельствовало о том, что несчастный был похоронен живым. От кого только не приходилось выслушивать жалобы президенту! Он сказал с нескрываемой горечью: «Кажется, я – единственный человек в Колумбии, который не сможет пожаловаться на свои несчастья президенту…» Однако к этому преступлению Пабло Эскобар не был причастен: он никогда не расправлялся с людьми подобным жестоким способом.
   В Медельине Эскобар был хозяином и вызывал у местных жителей симпатию. Он вложил в этот город много денег, и его ничуть не смущало, что его зоопарк с жирафами и бегемотами украшает небольшой самолет, на котором Пабло переправил в Америку свою первую партию кокаина. Он стал живой легендой. Он отдавал приказания из какой-то мистической тьмы, а каждое его слово принималось за истину в последней инстанции. Известно, что у многих жителей Медельина имелись алтари с портретами Пабло Эскобара; они верили, что этот человек способен творить чудеса. Но тот, кто его знал, утверждал, что внутри него таилась огромная разрушительная сила. Почему-то Пабло никогда не умел отличать добро от зла; этого качества он был лишен от рождения.
   И с этим человеком собирался теперь вести переговоры Вильямисар, желая освободить свою жену. Он навестил Нидию, которая рассказала ему о своих попытках встретиться с Эскобаром и написала Пабло письмо, в котором не было ни капли ненависти. Эта женщина хотела только одного: чтобы смерть ее дочери послужила достижению мира в Колумбии, она просила отпустить Маруху и Пачо, все еще находившихся в заключении, а в конце послания добавила неожиданную приписку: «Докажите таким образом, что вы не хотели смерти Дианы». Эскобар не ответил на это письмо. Уже находясь в тюрьме, он признался, что у него тогда для этого просто не нашлось сил, но слова матери, потерявшей дочь, потрясли его до глубины души.
   После Нидии Вильямисар отправился к братьям Очоа, находившимся в тюрьме и просил их повлиять на решение Эскобара сдаться. «Пока он на свободе, а люди остаются в заложниках, никто, в том числе и вы, не сможете жить спокойно, не опасаясь за собственную жизнь или жизнь своих близких». Те обещали передать Пабло все, о чем шел разговор. Хорхе Луис Очоа отправил Пабло письмо, в котором характеризовал Вильямисара как человека, которому можно доверять. Однако ответ Эскобара звучал однозначно: «С этим сукиным сыном мне говорить не о чем». Вильямисар не отчаялся. По его просьбе Очоа написал еще одно письмо, говоря, что теперь ни при каких условиях Эскобара не смогут подвергнуть экстрадиции, а потому он может спокойно явиться с повинной.