Страница:
Что делать? Томмазо действительно любил женщин. Впервые он женился в 27 лет, прожил несколько лет в мире и согласии с супругой, после чего решил: сеньора Мелькьорра – замечательная женщина и хорошая мать для его четверых детей, но ему этого мало.
Переехав в Америку под чужим именем, Томмазо женился на очаровательной Вере Джиротти. Правда, об оставленной семье он тоже не забыл: перевез и Мелькьорру, и детей в США, чтобы иметь возможность помогать им материально, но отказавшись при этом делить с ними кров. Оказавшись в Бразилии и вновь под чужим именем, Томмазо женился снова, теперь уже на Кристине Джимарес.
Попав в Италию, он был вынужден распутывать семейный клубок, ставший уже притчей во языцех, и решил проблему следующим образом: развелся с Мелькьоррой и официально, уже под собственным именем женился на Кристине. Быть может, он полагал, что Бог троицу любит и при этом третье – всегда оптимальный вариант, как в сказке, но уже это ярко свидетельствовало о том, что Бускетта относится к тем людям, что хотят и умеют пользоваться всеми прелестями жизни.
Неужели же за это Томмазо заслужил официальную отставку? Он не хотел в это поверить, тем более что большинство «людей чести», отбывавших срок в Уччардоне, общались с ним по-прежнему. В то же время, если бы свидетельство об отставке оказалось правдой, к нему были бы обязаны относиться как к изгою. Впрочем, при желании подобное отношение к отставленному могли выражать люди просто смелые по своей сути. Итак, большинство мафиози считали за честь быть представленными Томмазо, и только двое отказались это сделать. Самое обидное, что эти двое принадлежали к родной семье Бускетты – Порта Нуове.
Это очень обеспокоило Томмазо, тем более что глава клана не спешил принять участие в его судьбе: не искал хорошего адвоката, не заводил речи и о денежной компенсации, положенной в этом случае «человеку чести», оказавшемуся в заключении. Когда Томмазо оставалось всего несколько месяцев до освобождения, глава клана Чинизи, по мнению Бускетты человек с отвратительными манерами, Гаэтано Бандаламенте, передал ему, что вопрос о его исключении из рядов «людей чести» действительно решался и за его отставку высказался сам новый глава семьи Порта Нуовы Пиппо Кало. Правда, добавил он, единого мнения на этот счет не было: голоса разделились примерно поровну.
Выслушав эту новость, Бускетта почувствовал себя униженным. Еще бы: ведь это он сам когда-то принимал в Порта Нуову Пиппо Кало, а теперь он, обязанный Томмазо очень многим и сделавший под его руководством свои первые шаги, а значит, обязанный хотя бы уважать его.
Вопрос требовал немедленного выяснения, и Бускетта, воспользовавшись многочисленными тайными каналами, потребовал от Пиппо Кало ответа. Тот заявил, что никогда даже не думал об исключении Томмазо. Что же касается Бандаламенте, то он откровенно назвал того грязным лжецом, или траджедьятури.
Это было по-настоящему страшное слово в устах главы клана. Дело в том, что в среде мафиози четко установлено: то, что сказано в присутствии двух человек, – это правда. При этом он не обязан высказываться о подобных себе «людях чести», но уж если он это сделал при свидетелях, то подлежит наказанию. Траджедьятури, как правило, получал смертный приговор.
Бускетта не знал, что и думать, – ведь когда получаешь какие-либо сведения от дона другого клана, недоразумений подчас не избежать. Единственное, что он понимал, – вокруг него происходили вещи совершенно непонятные. Его смутные подозрения укрепились, когда глава семьи Риези Джузеппе Ди Кристина сказал ему с глазу на глаз: «Вам нужно срочно навести порядок в делах. Вас очень много критикуют…»
В 1980 году Томмазо освободили, но обязали полицию Турина неотступно за ним следить. И за ним следили, нисколько не пытаясь даже маскироваться, постоянно спрашивали документы, добавляя при этом неизменную фразу: «Настоятельно советуем вам убираться из Турина, пока не поздно». Когда же возмущенный поведением «сбиров» Томмазо обратился за помощью к людям, которые раньше никогда ему не отказывали в этом, те, воздев руки к небу, ответили: «Как же возможно запретить полиции делать то, что им положено?».
Томмазо ничего не оставалось, как вернуться в Турин в полной растерянности. Он так и не смог решить своих дел: он не знал, как относиться к своему дону Пиппо Кало, он понятия не имел, почему бывшие «братья» оказали ему подобный прием и как расценивать поведение этого грубого Бандаламенте. О безумной игре, которая велась в недрах Капитула и о которой он узнал значительно позже, потеряв буквально все и, главное, веру в правильность собственной жизни, Бускетта узнал немного позже…
Стефано Бонтате. Время предательства.
Переехав в Америку под чужим именем, Томмазо женился на очаровательной Вере Джиротти. Правда, об оставленной семье он тоже не забыл: перевез и Мелькьорру, и детей в США, чтобы иметь возможность помогать им материально, но отказавшись при этом делить с ними кров. Оказавшись в Бразилии и вновь под чужим именем, Томмазо женился снова, теперь уже на Кристине Джимарес.
Попав в Италию, он был вынужден распутывать семейный клубок, ставший уже притчей во языцех, и решил проблему следующим образом: развелся с Мелькьоррой и официально, уже под собственным именем женился на Кристине. Быть может, он полагал, что Бог троицу любит и при этом третье – всегда оптимальный вариант, как в сказке, но уже это ярко свидетельствовало о том, что Бускетта относится к тем людям, что хотят и умеют пользоваться всеми прелестями жизни.
Неужели же за это Томмазо заслужил официальную отставку? Он не хотел в это поверить, тем более что большинство «людей чести», отбывавших срок в Уччардоне, общались с ним по-прежнему. В то же время, если бы свидетельство об отставке оказалось правдой, к нему были бы обязаны относиться как к изгою. Впрочем, при желании подобное отношение к отставленному могли выражать люди просто смелые по своей сути. Итак, большинство мафиози считали за честь быть представленными Томмазо, и только двое отказались это сделать. Самое обидное, что эти двое принадлежали к родной семье Бускетты – Порта Нуове.
Это очень обеспокоило Томмазо, тем более что глава клана не спешил принять участие в его судьбе: не искал хорошего адвоката, не заводил речи и о денежной компенсации, положенной в этом случае «человеку чести», оказавшемуся в заключении. Когда Томмазо оставалось всего несколько месяцев до освобождения, глава клана Чинизи, по мнению Бускетты человек с отвратительными манерами, Гаэтано Бандаламенте, передал ему, что вопрос о его исключении из рядов «людей чести» действительно решался и за его отставку высказался сам новый глава семьи Порта Нуовы Пиппо Кало. Правда, добавил он, единого мнения на этот счет не было: голоса разделились примерно поровну.
Выслушав эту новость, Бускетта почувствовал себя униженным. Еще бы: ведь это он сам когда-то принимал в Порта Нуову Пиппо Кало, а теперь он, обязанный Томмазо очень многим и сделавший под его руководством свои первые шаги, а значит, обязанный хотя бы уважать его.
Вопрос требовал немедленного выяснения, и Бускетта, воспользовавшись многочисленными тайными каналами, потребовал от Пиппо Кало ответа. Тот заявил, что никогда даже не думал об исключении Томмазо. Что же касается Бандаламенте, то он откровенно назвал того грязным лжецом, или траджедьятури.
Это было по-настоящему страшное слово в устах главы клана. Дело в том, что в среде мафиози четко установлено: то, что сказано в присутствии двух человек, – это правда. При этом он не обязан высказываться о подобных себе «людях чести», но уж если он это сделал при свидетелях, то подлежит наказанию. Траджедьятури, как правило, получал смертный приговор.
Бускетта не знал, что и думать, – ведь когда получаешь какие-либо сведения от дона другого клана, недоразумений подчас не избежать. Единственное, что он понимал, – вокруг него происходили вещи совершенно непонятные. Его смутные подозрения укрепились, когда глава семьи Риези Джузеппе Ди Кристина сказал ему с глазу на глаз: «Вам нужно срочно навести порядок в делах. Вас очень много критикуют…»
В 1980 году Томмазо освободили, но обязали полицию Турина неотступно за ним следить. И за ним следили, нисколько не пытаясь даже маскироваться, постоянно спрашивали документы, добавляя при этом неизменную фразу: «Настоятельно советуем вам убираться из Турина, пока не поздно». Когда же возмущенный поведением «сбиров» Томмазо обратился за помощью к людям, которые раньше никогда ему не отказывали в этом, те, воздев руки к небу, ответили: «Как же возможно запретить полиции делать то, что им положено?».
Томмазо ничего не оставалось, как вернуться в Турин в полной растерянности. Он так и не смог решить своих дел: он не знал, как относиться к своему дону Пиппо Кало, он понятия не имел, почему бывшие «братья» оказали ему подобный прием и как расценивать поведение этого грубого Бандаламенте. О безумной игре, которая велась в недрах Капитула и о которой он узнал значительно позже, потеряв буквально все и, главное, веру в правильность собственной жизни, Бускетта узнал немного позже…
Стефано Бонтате. Время предательства.
Стефано Бонтате по прозвищу Сокол с некоторой тоской смотрел на дорогу из окна своего автомобиля. Повсюду, куда бы он ни обратил взгляд, его встречал скудный и безрадостный сицилийский пейзаж: чахлые деревья и пыльные безлюдные дороги, по которым он вынужден был регулярно ездить вот уже в течение трех лет. Никакого удовольствия от путешествия Стефано не испытывал, да и не мог испытывать, тем более что по мере приближения к поселку Чакулли чувство внутреннего напряжения непроизвольно в нем нарастало. Он миновал развалины старой церквушки, когда-то претендовавшей на стиль барокко, с отвращением посмотрел на неизменную рекламу спагетти, конечно же, как всегда, лучших в мире, проехал мимо заброшенной станции техобслуживания и наконец попал на такую знакомую дорогу. До Чакулли оставалось чуть больше пяти километров.
Стефано было прекрасно известно, что в этом захудалом на вид поселке практически никто из посторонних людей не останавливается. Даже на картах этот населенный пункт никак не обозначен; да и зачем, если здесь проживает не более тысячи человек, а неказистые домишки скрываются от случайных взглядов при вечно закрытых вылинявшими от солнца ставнями; если здесь невозможно увидеть ни одного магазина (все необходимое для жизни жители поселка получают от торговцев, распродающих свои товары прямо из автомобилей).
Стефано по доброй воле ни за что не стал бы со столь завидной регулярностью посещать подобное место, контролируемое одной из самых жестоких мафиозных кланов, если бы здесь не обосновался глава клана Чакулли и генеральный секретарь Капитула Микеле Греко. Его владения скрывались под скромной надписью «Земельное владение Фаварелла».
Стефано миновал дорогу, на которой едва ли могли разъехаться два автомобиля, мимо высоких и пыльных бетонных стен, за которыми виднелась сочная зелень лимонных и апельсиновых деревьев, пересек проселочную дорогу по направлению к массивным воротам и остановил машину неподалеку от обычного дома, единственным украшением которого являлся портик с золотыми инициалами «М. Г.».
Его не интересовало обширное стрельбище, устроенное хозяином, который был большим любителем пострелять и даже какое-то время являлся членом сборной Италии по стрельбе. Он никогда не заходил в лабораторию, где производился героин, так надежно спрятанную посреди лимонных плантаций. И уж тем более Стефано никогда не принимал участия в роскошных банкетах, которые так часто любил устраивать хозяин поместья для «людей чести».
Конечно, он знал, что члены Капитула на подобных банкетах – частые гости. Им это было очень удобно, так как путь от Чакулли до Палермо занимал всего каких-нибудь 10 минут, а полиции отчего-то даже в голову не приходило проверять благополучное земельное владение, хозяина которого, по официальной версии, интересовали исключительно лимоны и апельсины. Неужели у него так часто собирались такие же любители цитрусовых на своих неизменных БМВ – излюбленном средстве передвижения «людей чести», для которых этот автомобиль, пока еще не бронированный, сделался своеобразной визитной карточкой?
Дом генерального секретаря Капитула по внутреннему убранству на первый взгляд казался весьма скромным, выдавая склонность хозяина к античному стилю. Пожалуй, исключением могла считаться только ванная комната, отделанная с не-обыкновенной роскошью. Комнаты же были столь небольшого размера, что невозможно было даже представить, чтобы здесь хоть где-нибудь мог собраться Капитул в полном составе, и все же это происходило.
Дело в том, что в одной из стен жилища находился тайник. Стоило отодвинуть в сторону керамическую плитку, как за ней открывался проход, достаточно большой, чтобы в него мог пройти человек солидной комплекции. Этот проход вел на темную лестницу, сделанную из неотесанного камня, и спускаться по ней приходилось, только освещая себе дорогу фонариком.
Спустившись по ступеням лестницы, гости попадали в коридор, спускавшийся вниз и приводивший непосредственно в огромный зал. По своим размерам этот зал был больше, чем все комнаты дома, даже если бы кому-то пришло в голову их объединить. Солнечный свет проникал в этот зал сквозь щели, в которые можно было увидеть хозяйские плантации, вечером освещался факелами.
Здесь определялась политика всех мафиозных кланов Палермо, сюда прибывали высокопоставленные гости. Здесь нередко бывал и Стефано Бонтате. Хозяин сделал все возможное, чтобы обезопасить своих гостей от неожиданного вмешательства полиции, даже несмотря на то что подобные инциденты пока не имели места. От зала, расположенного под жилищем Микеле Греко и устроенного в древнем каменном карьере, расходилось множество извитых переходов и тайных ходов, при помощи которых можно было спокойно уйти при визите нежданных гостей. Кроме того, большинство ходов вели в небольшие каморки, предназначенные для укрывательства от полиции бойцов «Коза Ностры». В этих комнатенках на полу в беспорядке валялись матрацы, а стены усеивали огарки свечей.
Самое интересное: генеральный секретарь Капитула вообще не жил в этом доме: у него было несколько отличных вилл, также надежно скрытых от посторонних глаз яркой зеленью лимонных деревьев. Этот невысокий человек не боялся никого и ничего, абсолютно уверенный в собственной безнаказанности. Свои владения он озирал как король и считал, что имеет на это полное право. И на самом деле, в среде мафиози Микеле Греко считался потомком знатной семьи. Его двоюродным братом был знаменитый Сальваторе Греко (Пташка), заправлявший делами сицилийских кланов в 1960-е годы, но о своем родственнике Микеле Греко предпочитал вовсе не упоминать.
Он являлся по натуре диктатором и установил в мафии такие жесткие правила, что пребывал в полной уверенности: никто из работающих на него никогда не решится вслух произнести его имя, особенно в полиции, подобное преступление каралось смертью. Микеле Греко со страхом и уважением называли Папой. Впрочем, что касалось Сокола – Стефано – то он подобного не испытывал, поскольку обладал способностью думать и к тому же он был единственный, кто открыто противоречил всесильному Папе. А дело было в том, что Стефано первым заметил, что после прихода к власти Папы дела его клана – Санта-Мария ди Джезу – идут совсем по-другому, и причиной была отнюдь не неприязнь нового главы Капитула лично к Бонтате. Он собирался, по мнению Стефано, устроить переворот в мафиозном государстве, он чувствовал, что находится на пороге того времени, когда принципы, которым он привык следовать всю жизнь, будут извращены Папой до неузнаваемости.
Вероятно, именно поэтому Микеле Греко и не любил, когда при нем упоминали имя его родственника – Сальваторе Греко – Пташки. Стефано, со своей стороны, преклонялся перед этим человеком и всегда считал себя его духовным наследником. Он не был лично знаком с Пташкой, но, находясь в тюрьме вместе с Томмазо Бускеттой, просил того как можно больше рассказывать ему о Сальваторе: ведь Томмазо был очень близок к Пташке. По крайней мере больше никому Сальваторе Греко не открывал свою душу; он сделал подобное исключение только для Бускетты, хотя тот и был в 1960-е годы обычным бойцом.
Стефано больше всего беспокоил вопрос, почему в начале 1960-х годов вспыхнула первая кровавая война между представителями мафиозных кланов, и Томмазо ответил ему на это: «Пташка бросил все, потому что понимал: он ничего не сможет изменить в сложившейся ситуации. Начался не просто передел власти: из “людей чести” стали делать обыкновенных преступников. Воспитанный в патриархальных традициях строгой морали, Пташка не хотел видеть, во что превращается организация, в которую он вложил столько сил, и потому решил оставить все дела и исчезнуть. А что ему оставалось делать?».
«Что же можно считать началом кризиса?» – продолжал спрашивать Стефано, и тогда Томмазо рассказал ему все, что знал. Все началось с преступления, равного которому до той поры мафия просто не знала. Лучано Леджо, член клана Корлеоне, не скрываясь ни от кого, убил собственного дона – злобного, грубого и властного Микеле Наварру. Естественно, что Капитул не мог оставаться в стороне, и Сальваторе Греко немедленно вызвал к себе Леджо, потребовав от того объяснений.
Леджо держался с исключительной наглостью. Он заявил, что имел на то причины личного характера, однако его правоту может подтвердить некий мафиози. «Тогда пусть он подтвердит это передо мной», – мрачно произнес Пташка. Однако этот некий мафиози буквально на следующий день исчез бесследно, навсегда, в результате чего его встреча с Сальваторе Греко оказалась, само собой разумеется, невозможной. Пташка был не просто в бешенстве. Он понял, что имеет дело с гораздо более крупным хищником, нежели он сам, и, пожалуй, эмиграция станет для него оптимальным решением…
Вскоре все сицилийские мафиози поняли, что Лучано Леджо действительно страшный, умный и опасный хищник, и
в первую очередь для них самих. Даже тяжелая форма костного туберкулеза не была для него препятствием для того, чтобы воплотить в жизнь свои идеи, средством для которых стала кровавая бойня на улицах Палермо. Наполовину парализованный, арестованный полицией в Корлеоне, он неизменно оказывался на высоте, каждый раз оставляя судей в недоумении и выходя сухим из воды. Перед лицом Леджо полиция каждый раз остро ощущала собственную беспомощность, вынужденная снова и снова отпускать на свободу опасного преступника из-за «неимения достаточных улик».
Леджо сбежал из больницы, где проходил курс лечения по поводу мочеполовой инфекции, словно почувствовав: за ним вот-вот опять придут полицейские. Они ему просто надоели, и Лучано решил доказать, кто на самом деле хозяин в городе.
К тому же в самой мафии царил полный беспорядок: старый состав сильно поредел в результате арестов и убийств, правительства не было вовсе, а его функции временно исполнял, по всеобщему мнению, тупой и неотесанный Гаэтано Бандаламенте. Впрочем, и того вскоре арестовали, а власть целиком и полностью перешла в руки Сальваторе Риины, известного жестокого убийцы из клана Корлеоне, которого Леджо считал своей правой рукой.
Итак, Леджо начал действовать, и первой его жертвой стал прокурор Палермской республики Пьетро Скальоне. Убийство больше походило на театральное представление и совершалось на глазах прохожих. Едва прокурор Скальоне вместе со своим шофером вышел из Дворца правосудия, его расстреляли прямо на ступенях здания. Он даже не успел приблизиться к своему служебному автомобилю.
Казнь осуществил лично Лучано Леджо, которым двигала исключительно ярость. Едва не воя от нестерпимой боли, которая терзала его, он стрелял по прокурору, видимо считая это дело более важным, чем его затянувшаяся болезнь. Убив Скальоне, Леджо сразу ликвидировал три проблемы. Во-первых, он убрал человека, который постоянно следил за ним, не давая спокойно вздохнуть; во-вторых, Скальоне только что обезглавил враждебную корлеонцам семью д’Алькамо, а следовательно, именно на представителей этого клана должно было в первую очередь лечь подозрение, и в-третьих, Леджо умело вовлек в конфликт все палермские суды, заставив их думать, что это убийство – дело рук коллег Скальоне. Расчет на самом деле был верным: даже теперь многие думают, что Скальоне пострадал за собственные темные дела, которые он тайно проворачивал, занимая столь высокий пост.
Кроме того, Леджо, как бы издеваясь, ненароком прошелся и по самолюбию «братьев», находящихся в тюрьме, – Стефано Бонтате и Бандаламенте – им тоже надо было наглядно показать, кого следует слушаться. Он убил Скальоне в районе, который принадлежал Порта Нуове, правда предупредив перед этим дона Кало о своих планах. Иначе он просто не имел права поступить, поскольку на его клан немедленно и со всех сторон обрушились бы репрессии, началась бы новая семейная война. Зато теперь, кажется, все склонились перед авторитетом Леджо до такой степени, что присвоили одну из высших должностей в Капитуле.
А Леджо тем временем с невероятным упорством восстанавливал свои силы и вскоре мог не только свободно двигаться, но одновременно заниматься огромным количеством дел. Правда, дела эти были отнюдь не благородны и вовсе не ограничивались его политической деятельностью в мафиозном Капитуле. Однако Лучано, по характеру стратег, всегда знал, что делает. Именно благодаря ему начались неприемлемые для мафии старой закалки похищения людей с целью выкупа. Подобные дела всегда рассматривались как унижающие достоинство настоящих «людей чести». Они вызывали враждебность со стороны населения и подстегивали полицию на применение более действенных мер.
Тем не менее благодаря Леджо количество похищенных множилось с невероятной быстротой, и теперь уже даже Капитул чувствовал себя не вправе оставаться в стороне. Общее собрание не решилось вынести этому опасному убийце открытое порицание, однако его попросили действовать не так нагло, а ограничиться севером Апеннинского полуострова.
Леджо вроде бы подчинился и заявил, что согласен перенести свои действия на север Италии, но обиды не простил. Как посмел этот неотесанный Бандаламенте назвать его, как передали Лучано «доброжелатели», «кровожадным придурком»? Да кто он такой? На каждом заседании Капитула Леджо непременно высмеивал манеру произношения этого человека, который так до конца жизни и не смог избавиться от неправильных синтаксических оборотов и обидных диалектизмов.
Бандаламенте никак не мог в доступной форме выразить свои мысли по-итальянски, и каждое его высказывание Леджо встречал со злобной радостью, непременно откликаясь на него очередным издевательством. Как известно, шуток «люди чести» не понимают, у них всегда было принято «отвечать за базар», и в результате Леджо добился того, что любое его высказывание, пусть даже оно касалось каких-либо законов, принимаемых в Капитуле, воспринималось всеми как очередное оскорбление, наносимое Лучано лично Бандаламенте.
Между прочим, Лучано всегда своеобразно относился к культуре и образованию. Известно, что в школе он числился среди неуспевающих, однако парень быстро исправил положение – просто подошел к учительнице и заявил, что либо она исполняет свой профессиональный долг как следует, либо Лучано оставит женщину без ее безмозглой головы. И его взгляд говорил о том, что свое намерение он обязательно выполнит. Когда же однажды корлеонская полиция пришла арестовать Лучано, то во всем его жилище, правда рядом с кроватью, была обнаружена всего одна книга – «Война и мир» Льва Толстого. Скорее всего его просто заворожило название…
Вскоре Леджо решил освободить одну из своих жертв, однако выкуп назначил получить на территории, контролируемой Бандаламенте. Разумеется, что в этот район немедленно нагрянула полиция, а Бандаламенте попал в крайне неловкое положение, после чего сделал заявление в Капитуле: Леджо своим поступком подал повод к очередной войне.
Пострадал от самовольства Леджо и клан Сокола. На его территории произошло убийство итальянского полицейского в отставке Анджело Сорино. О том, что убийство произошло на его территории, Стефано Бонтате узнал, находясь в то время в Уччардоне. По правилам мафиозной этики о готовящемся убийстве его должны были предупредить заранее, но не сделали этого. Один из заключенных, некий Джаколоне, заявил, что знает, кто именно покончил с Сорино, и обещал назвать Стефано имя убийцы, как только будет освобожден, что вскоре и произошло. Джаколоне вышел на свободу и нашел способ передать Стефано: полицейского убил один из корлеонцев, подотчетный исключительно Лучано Леджо. Еще через несколько дней Бонтате узнал, что Джаколоне «принял крещение», или, проще говоря, его утопили. Разумеется, тело его так никогда и не было найдено.
Едва выйдя из тюрьмы, на первом же заседании Капитула Сокол сделал заявление: «Я требую, чтобы мне разъяснили обстоятельства смерти Сорино, поскольку имею на это право: это мою территорию, не спрашивая на то моего согласия, превратили в стрельбище. Я таких санкций не давал, и это противоречит закону». Оказалось, что о готовящемся убийстве Сорино не знал и Капитул, в связи с чем Гаэтано Бандаламенте полностью поддержал претензии Стефано Бонтате. Однако далее произошло нечто странное: остальные секретари Капитула молчали, не желая сказать ни да, ни нет. И лишь один заявил, что не поддерживает претензии Сокола. Этим человеком был Папа, Микеле Греко, из чего Стефано сделал безошибочный вывод: Папа знал об убийстве, и оно совершалось Леджо при полном его согласии и покровительстве.
А вскоре Леджо перешел все мыслимые границы, и Сокол решил, что пора всерьез выяснить с ним отношения. Мало того, что корлеонцы похитили одного из друзей самого Стефано, но, помимо этого, они совершили показательное убийство полицейского Руссо, который вел дело о похищении. Руссо и случайно находившийся рядом с ним собеседник были убиты с поразительной наглостью, днем, посреди городской площади и буквально в 10 метрах от поста полиции. Естественно, что и на этот раз убийство Руссо не было никоим образом согласовано с Капитулом, словно его и вовсе не существовало.
Стефано решил, что его терпению настал конец. На заседании Капитула он сказал: «Я требую, чтобы мне назвали имена убийц полковника Руссо, и настаиваю на том, чтобы к ним применили репрессивные меры». Даже Микеле Греко опешил, видя в его глазах бешенство и решимость идти до конца, поэтому предпочел отговориться помягче: «Да, – нехотя произнес он, – засаду устроили корлеонцы и даже вовлекли в эту акцию одного из моих людей, но я на самом деле не знал об этом ничего». Рассказам Папы о его полном неведении Сокол уже не поверил. Подобное наглое двойное убийство могло произойти лишь с его благословения. И кроме того, Стефано был уверен: уж если Папа признался, что в преступлении участвовал его человек, то был уверен: глава Санта-Марии дель Джезу все равно узнает правду, из любых источников.
Так оно и произошло. Сокол узнал, что полковника Руссо убил молодой, но жестокий, как дикое животное, 23-летний Пино Греко, или Башмачок. Естественно, что он не только не был наказан своим «крестным отцом», но, напротив, продолжал делать головокружительную карьеру в рядах «Коза Ностры».
Папа был буквально без ума от Башмачка, а прочие, в том числе и многие «люди чести», его попросту боялись. Жесткость и бессердечное хладнокровие молодого человека действительно не знали границ. От своей работы убийцы он испытывал наслаждение, а жертв обычно душил или расстреливал из автомата, запрыгнув на крышу автомобиля, или медленно разрезал на куски, замучивая до смерти.
Под впечатлением подобных похождений Башмачка Папа со временем ввел его в состав Капитула, тем более что самого его назначали генеральным секретарем. При этом прежнего генерального секретаря Бандаламенте сместили, не удосужившись даже поставить того в известность о причинах отставки. Мало того, его лишили и звания главы клана Чинизи. Никто даже не пытался понять, каковы причины подобной опалы, этой темы избегал и сам Бандаламенте. Что же касалось Башмачка, то и его избрание в члены Капитула тоже не подлежало обсуждению, и это ясно понимали все «люди чести».
Эти события сделали жизнь Сокола совершенно невыносимой: Папа как будто поставил между ним и собой преграду, роль которой успешно исполнял Башмачок. Теперь Стефано Бонтате при всем желании не мог добиться аудиенции у генерального секретаря Капитула, а заседания превратились в бессмысленное времяпровождение. Все решения принимало уже не общее правление, а Папа вместе со своим драгоценным Пино Греко – Башмачком и, конечно же, корлеонцами.
В своих подозрениях Сокол убедился окончательно, когда произошло убийство главы клана Риези Джузеппе Ди Кристины, человека старой закалки и немало потрудившегося на благо «Коза Ностры», который, как и Бонтате, возмущался наглостью корлеонцев, убийством полковника Руссо и во всем поддерживал Стефано. Ди Кристина не учел только один факт: если Стефано мог чувствовать себя в относительной безопасности, поскольку занимал должность в Капитуле, то глава Риези находился не на столь высокой иерархиче-ской ступени.
Однажды утром, выйдя из дома, Ди Кристина едва не упал, споткнувшись о тела своих телохранителей, по всей видимо-сти убитых совсем недавно. Дон понял, что и ему самому жить осталось недолго, а потому предпринял отчаянный шаг, прекрасно осознавая, что, будь он молодым и будь на его месте другой человек, он, не задумываясь, заявил бы, что совершает поступок, недостойный «человека чести».
Стефано было прекрасно известно, что в этом захудалом на вид поселке практически никто из посторонних людей не останавливается. Даже на картах этот населенный пункт никак не обозначен; да и зачем, если здесь проживает не более тысячи человек, а неказистые домишки скрываются от случайных взглядов при вечно закрытых вылинявшими от солнца ставнями; если здесь невозможно увидеть ни одного магазина (все необходимое для жизни жители поселка получают от торговцев, распродающих свои товары прямо из автомобилей).
Стефано по доброй воле ни за что не стал бы со столь завидной регулярностью посещать подобное место, контролируемое одной из самых жестоких мафиозных кланов, если бы здесь не обосновался глава клана Чакулли и генеральный секретарь Капитула Микеле Греко. Его владения скрывались под скромной надписью «Земельное владение Фаварелла».
Стефано миновал дорогу, на которой едва ли могли разъехаться два автомобиля, мимо высоких и пыльных бетонных стен, за которыми виднелась сочная зелень лимонных и апельсиновых деревьев, пересек проселочную дорогу по направлению к массивным воротам и остановил машину неподалеку от обычного дома, единственным украшением которого являлся портик с золотыми инициалами «М. Г.».
Его не интересовало обширное стрельбище, устроенное хозяином, который был большим любителем пострелять и даже какое-то время являлся членом сборной Италии по стрельбе. Он никогда не заходил в лабораторию, где производился героин, так надежно спрятанную посреди лимонных плантаций. И уж тем более Стефано никогда не принимал участия в роскошных банкетах, которые так часто любил устраивать хозяин поместья для «людей чести».
Конечно, он знал, что члены Капитула на подобных банкетах – частые гости. Им это было очень удобно, так как путь от Чакулли до Палермо занимал всего каких-нибудь 10 минут, а полиции отчего-то даже в голову не приходило проверять благополучное земельное владение, хозяина которого, по официальной версии, интересовали исключительно лимоны и апельсины. Неужели у него так часто собирались такие же любители цитрусовых на своих неизменных БМВ – излюбленном средстве передвижения «людей чести», для которых этот автомобиль, пока еще не бронированный, сделался своеобразной визитной карточкой?
Дом генерального секретаря Капитула по внутреннему убранству на первый взгляд казался весьма скромным, выдавая склонность хозяина к античному стилю. Пожалуй, исключением могла считаться только ванная комната, отделанная с не-обыкновенной роскошью. Комнаты же были столь небольшого размера, что невозможно было даже представить, чтобы здесь хоть где-нибудь мог собраться Капитул в полном составе, и все же это происходило.
Дело в том, что в одной из стен жилища находился тайник. Стоило отодвинуть в сторону керамическую плитку, как за ней открывался проход, достаточно большой, чтобы в него мог пройти человек солидной комплекции. Этот проход вел на темную лестницу, сделанную из неотесанного камня, и спускаться по ней приходилось, только освещая себе дорогу фонариком.
Спустившись по ступеням лестницы, гости попадали в коридор, спускавшийся вниз и приводивший непосредственно в огромный зал. По своим размерам этот зал был больше, чем все комнаты дома, даже если бы кому-то пришло в голову их объединить. Солнечный свет проникал в этот зал сквозь щели, в которые можно было увидеть хозяйские плантации, вечером освещался факелами.
Здесь определялась политика всех мафиозных кланов Палермо, сюда прибывали высокопоставленные гости. Здесь нередко бывал и Стефано Бонтате. Хозяин сделал все возможное, чтобы обезопасить своих гостей от неожиданного вмешательства полиции, даже несмотря на то что подобные инциденты пока не имели места. От зала, расположенного под жилищем Микеле Греко и устроенного в древнем каменном карьере, расходилось множество извитых переходов и тайных ходов, при помощи которых можно было спокойно уйти при визите нежданных гостей. Кроме того, большинство ходов вели в небольшие каморки, предназначенные для укрывательства от полиции бойцов «Коза Ностры». В этих комнатенках на полу в беспорядке валялись матрацы, а стены усеивали огарки свечей.
Самое интересное: генеральный секретарь Капитула вообще не жил в этом доме: у него было несколько отличных вилл, также надежно скрытых от посторонних глаз яркой зеленью лимонных деревьев. Этот невысокий человек не боялся никого и ничего, абсолютно уверенный в собственной безнаказанности. Свои владения он озирал как король и считал, что имеет на это полное право. И на самом деле, в среде мафиози Микеле Греко считался потомком знатной семьи. Его двоюродным братом был знаменитый Сальваторе Греко (Пташка), заправлявший делами сицилийских кланов в 1960-е годы, но о своем родственнике Микеле Греко предпочитал вовсе не упоминать.
Он являлся по натуре диктатором и установил в мафии такие жесткие правила, что пребывал в полной уверенности: никто из работающих на него никогда не решится вслух произнести его имя, особенно в полиции, подобное преступление каралось смертью. Микеле Греко со страхом и уважением называли Папой. Впрочем, что касалось Сокола – Стефано – то он подобного не испытывал, поскольку обладал способностью думать и к тому же он был единственный, кто открыто противоречил всесильному Папе. А дело было в том, что Стефано первым заметил, что после прихода к власти Папы дела его клана – Санта-Мария ди Джезу – идут совсем по-другому, и причиной была отнюдь не неприязнь нового главы Капитула лично к Бонтате. Он собирался, по мнению Стефано, устроить переворот в мафиозном государстве, он чувствовал, что находится на пороге того времени, когда принципы, которым он привык следовать всю жизнь, будут извращены Папой до неузнаваемости.
Вероятно, именно поэтому Микеле Греко и не любил, когда при нем упоминали имя его родственника – Сальваторе Греко – Пташки. Стефано, со своей стороны, преклонялся перед этим человеком и всегда считал себя его духовным наследником. Он не был лично знаком с Пташкой, но, находясь в тюрьме вместе с Томмазо Бускеттой, просил того как можно больше рассказывать ему о Сальваторе: ведь Томмазо был очень близок к Пташке. По крайней мере больше никому Сальваторе Греко не открывал свою душу; он сделал подобное исключение только для Бускетты, хотя тот и был в 1960-е годы обычным бойцом.
Стефано больше всего беспокоил вопрос, почему в начале 1960-х годов вспыхнула первая кровавая война между представителями мафиозных кланов, и Томмазо ответил ему на это: «Пташка бросил все, потому что понимал: он ничего не сможет изменить в сложившейся ситуации. Начался не просто передел власти: из “людей чести” стали делать обыкновенных преступников. Воспитанный в патриархальных традициях строгой морали, Пташка не хотел видеть, во что превращается организация, в которую он вложил столько сил, и потому решил оставить все дела и исчезнуть. А что ему оставалось делать?».
«Что же можно считать началом кризиса?» – продолжал спрашивать Стефано, и тогда Томмазо рассказал ему все, что знал. Все началось с преступления, равного которому до той поры мафия просто не знала. Лучано Леджо, член клана Корлеоне, не скрываясь ни от кого, убил собственного дона – злобного, грубого и властного Микеле Наварру. Естественно, что Капитул не мог оставаться в стороне, и Сальваторе Греко немедленно вызвал к себе Леджо, потребовав от того объяснений.
Леджо держался с исключительной наглостью. Он заявил, что имел на то причины личного характера, однако его правоту может подтвердить некий мафиози. «Тогда пусть он подтвердит это передо мной», – мрачно произнес Пташка. Однако этот некий мафиози буквально на следующий день исчез бесследно, навсегда, в результате чего его встреча с Сальваторе Греко оказалась, само собой разумеется, невозможной. Пташка был не просто в бешенстве. Он понял, что имеет дело с гораздо более крупным хищником, нежели он сам, и, пожалуй, эмиграция станет для него оптимальным решением…
Вскоре все сицилийские мафиози поняли, что Лучано Леджо действительно страшный, умный и опасный хищник, и
в первую очередь для них самих. Даже тяжелая форма костного туберкулеза не была для него препятствием для того, чтобы воплотить в жизнь свои идеи, средством для которых стала кровавая бойня на улицах Палермо. Наполовину парализованный, арестованный полицией в Корлеоне, он неизменно оказывался на высоте, каждый раз оставляя судей в недоумении и выходя сухим из воды. Перед лицом Леджо полиция каждый раз остро ощущала собственную беспомощность, вынужденная снова и снова отпускать на свободу опасного преступника из-за «неимения достаточных улик».
Леджо сбежал из больницы, где проходил курс лечения по поводу мочеполовой инфекции, словно почувствовав: за ним вот-вот опять придут полицейские. Они ему просто надоели, и Лучано решил доказать, кто на самом деле хозяин в городе.
К тому же в самой мафии царил полный беспорядок: старый состав сильно поредел в результате арестов и убийств, правительства не было вовсе, а его функции временно исполнял, по всеобщему мнению, тупой и неотесанный Гаэтано Бандаламенте. Впрочем, и того вскоре арестовали, а власть целиком и полностью перешла в руки Сальваторе Риины, известного жестокого убийцы из клана Корлеоне, которого Леджо считал своей правой рукой.
Итак, Леджо начал действовать, и первой его жертвой стал прокурор Палермской республики Пьетро Скальоне. Убийство больше походило на театральное представление и совершалось на глазах прохожих. Едва прокурор Скальоне вместе со своим шофером вышел из Дворца правосудия, его расстреляли прямо на ступенях здания. Он даже не успел приблизиться к своему служебному автомобилю.
Казнь осуществил лично Лучано Леджо, которым двигала исключительно ярость. Едва не воя от нестерпимой боли, которая терзала его, он стрелял по прокурору, видимо считая это дело более важным, чем его затянувшаяся болезнь. Убив Скальоне, Леджо сразу ликвидировал три проблемы. Во-первых, он убрал человека, который постоянно следил за ним, не давая спокойно вздохнуть; во-вторых, Скальоне только что обезглавил враждебную корлеонцам семью д’Алькамо, а следовательно, именно на представителей этого клана должно было в первую очередь лечь подозрение, и в-третьих, Леджо умело вовлек в конфликт все палермские суды, заставив их думать, что это убийство – дело рук коллег Скальоне. Расчет на самом деле был верным: даже теперь многие думают, что Скальоне пострадал за собственные темные дела, которые он тайно проворачивал, занимая столь высокий пост.
Кроме того, Леджо, как бы издеваясь, ненароком прошелся и по самолюбию «братьев», находящихся в тюрьме, – Стефано Бонтате и Бандаламенте – им тоже надо было наглядно показать, кого следует слушаться. Он убил Скальоне в районе, который принадлежал Порта Нуове, правда предупредив перед этим дона Кало о своих планах. Иначе он просто не имел права поступить, поскольку на его клан немедленно и со всех сторон обрушились бы репрессии, началась бы новая семейная война. Зато теперь, кажется, все склонились перед авторитетом Леджо до такой степени, что присвоили одну из высших должностей в Капитуле.
А Леджо тем временем с невероятным упорством восстанавливал свои силы и вскоре мог не только свободно двигаться, но одновременно заниматься огромным количеством дел. Правда, дела эти были отнюдь не благородны и вовсе не ограничивались его политической деятельностью в мафиозном Капитуле. Однако Лучано, по характеру стратег, всегда знал, что делает. Именно благодаря ему начались неприемлемые для мафии старой закалки похищения людей с целью выкупа. Подобные дела всегда рассматривались как унижающие достоинство настоящих «людей чести». Они вызывали враждебность со стороны населения и подстегивали полицию на применение более действенных мер.
Тем не менее благодаря Леджо количество похищенных множилось с невероятной быстротой, и теперь уже даже Капитул чувствовал себя не вправе оставаться в стороне. Общее собрание не решилось вынести этому опасному убийце открытое порицание, однако его попросили действовать не так нагло, а ограничиться севером Апеннинского полуострова.
Леджо вроде бы подчинился и заявил, что согласен перенести свои действия на север Италии, но обиды не простил. Как посмел этот неотесанный Бандаламенте назвать его, как передали Лучано «доброжелатели», «кровожадным придурком»? Да кто он такой? На каждом заседании Капитула Леджо непременно высмеивал манеру произношения этого человека, который так до конца жизни и не смог избавиться от неправильных синтаксических оборотов и обидных диалектизмов.
Бандаламенте никак не мог в доступной форме выразить свои мысли по-итальянски, и каждое его высказывание Леджо встречал со злобной радостью, непременно откликаясь на него очередным издевательством. Как известно, шуток «люди чести» не понимают, у них всегда было принято «отвечать за базар», и в результате Леджо добился того, что любое его высказывание, пусть даже оно касалось каких-либо законов, принимаемых в Капитуле, воспринималось всеми как очередное оскорбление, наносимое Лучано лично Бандаламенте.
Между прочим, Лучано всегда своеобразно относился к культуре и образованию. Известно, что в школе он числился среди неуспевающих, однако парень быстро исправил положение – просто подошел к учительнице и заявил, что либо она исполняет свой профессиональный долг как следует, либо Лучано оставит женщину без ее безмозглой головы. И его взгляд говорил о том, что свое намерение он обязательно выполнит. Когда же однажды корлеонская полиция пришла арестовать Лучано, то во всем его жилище, правда рядом с кроватью, была обнаружена всего одна книга – «Война и мир» Льва Толстого. Скорее всего его просто заворожило название…
Вскоре Леджо решил освободить одну из своих жертв, однако выкуп назначил получить на территории, контролируемой Бандаламенте. Разумеется, что в этот район немедленно нагрянула полиция, а Бандаламенте попал в крайне неловкое положение, после чего сделал заявление в Капитуле: Леджо своим поступком подал повод к очередной войне.
Пострадал от самовольства Леджо и клан Сокола. На его территории произошло убийство итальянского полицейского в отставке Анджело Сорино. О том, что убийство произошло на его территории, Стефано Бонтате узнал, находясь в то время в Уччардоне. По правилам мафиозной этики о готовящемся убийстве его должны были предупредить заранее, но не сделали этого. Один из заключенных, некий Джаколоне, заявил, что знает, кто именно покончил с Сорино, и обещал назвать Стефано имя убийцы, как только будет освобожден, что вскоре и произошло. Джаколоне вышел на свободу и нашел способ передать Стефано: полицейского убил один из корлеонцев, подотчетный исключительно Лучано Леджо. Еще через несколько дней Бонтате узнал, что Джаколоне «принял крещение», или, проще говоря, его утопили. Разумеется, тело его так никогда и не было найдено.
Едва выйдя из тюрьмы, на первом же заседании Капитула Сокол сделал заявление: «Я требую, чтобы мне разъяснили обстоятельства смерти Сорино, поскольку имею на это право: это мою территорию, не спрашивая на то моего согласия, превратили в стрельбище. Я таких санкций не давал, и это противоречит закону». Оказалось, что о готовящемся убийстве Сорино не знал и Капитул, в связи с чем Гаэтано Бандаламенте полностью поддержал претензии Стефано Бонтате. Однако далее произошло нечто странное: остальные секретари Капитула молчали, не желая сказать ни да, ни нет. И лишь один заявил, что не поддерживает претензии Сокола. Этим человеком был Папа, Микеле Греко, из чего Стефано сделал безошибочный вывод: Папа знал об убийстве, и оно совершалось Леджо при полном его согласии и покровительстве.
А вскоре Леджо перешел все мыслимые границы, и Сокол решил, что пора всерьез выяснить с ним отношения. Мало того, что корлеонцы похитили одного из друзей самого Стефано, но, помимо этого, они совершили показательное убийство полицейского Руссо, который вел дело о похищении. Руссо и случайно находившийся рядом с ним собеседник были убиты с поразительной наглостью, днем, посреди городской площади и буквально в 10 метрах от поста полиции. Естественно, что и на этот раз убийство Руссо не было никоим образом согласовано с Капитулом, словно его и вовсе не существовало.
Стефано решил, что его терпению настал конец. На заседании Капитула он сказал: «Я требую, чтобы мне назвали имена убийц полковника Руссо, и настаиваю на том, чтобы к ним применили репрессивные меры». Даже Микеле Греко опешил, видя в его глазах бешенство и решимость идти до конца, поэтому предпочел отговориться помягче: «Да, – нехотя произнес он, – засаду устроили корлеонцы и даже вовлекли в эту акцию одного из моих людей, но я на самом деле не знал об этом ничего». Рассказам Папы о его полном неведении Сокол уже не поверил. Подобное наглое двойное убийство могло произойти лишь с его благословения. И кроме того, Стефано был уверен: уж если Папа признался, что в преступлении участвовал его человек, то был уверен: глава Санта-Марии дель Джезу все равно узнает правду, из любых источников.
Так оно и произошло. Сокол узнал, что полковника Руссо убил молодой, но жестокий, как дикое животное, 23-летний Пино Греко, или Башмачок. Естественно, что он не только не был наказан своим «крестным отцом», но, напротив, продолжал делать головокружительную карьеру в рядах «Коза Ностры».
Папа был буквально без ума от Башмачка, а прочие, в том числе и многие «люди чести», его попросту боялись. Жесткость и бессердечное хладнокровие молодого человека действительно не знали границ. От своей работы убийцы он испытывал наслаждение, а жертв обычно душил или расстреливал из автомата, запрыгнув на крышу автомобиля, или медленно разрезал на куски, замучивая до смерти.
Под впечатлением подобных похождений Башмачка Папа со временем ввел его в состав Капитула, тем более что самого его назначали генеральным секретарем. При этом прежнего генерального секретаря Бандаламенте сместили, не удосужившись даже поставить того в известность о причинах отставки. Мало того, его лишили и звания главы клана Чинизи. Никто даже не пытался понять, каковы причины подобной опалы, этой темы избегал и сам Бандаламенте. Что же касалось Башмачка, то и его избрание в члены Капитула тоже не подлежало обсуждению, и это ясно понимали все «люди чести».
Эти события сделали жизнь Сокола совершенно невыносимой: Папа как будто поставил между ним и собой преграду, роль которой успешно исполнял Башмачок. Теперь Стефано Бонтате при всем желании не мог добиться аудиенции у генерального секретаря Капитула, а заседания превратились в бессмысленное времяпровождение. Все решения принимало уже не общее правление, а Папа вместе со своим драгоценным Пино Греко – Башмачком и, конечно же, корлеонцами.
В своих подозрениях Сокол убедился окончательно, когда произошло убийство главы клана Риези Джузеппе Ди Кристины, человека старой закалки и немало потрудившегося на благо «Коза Ностры», который, как и Бонтате, возмущался наглостью корлеонцев, убийством полковника Руссо и во всем поддерживал Стефано. Ди Кристина не учел только один факт: если Стефано мог чувствовать себя в относительной безопасности, поскольку занимал должность в Капитуле, то глава Риези находился не на столь высокой иерархиче-ской ступени.
Однажды утром, выйдя из дома, Ди Кристина едва не упал, споткнувшись о тела своих телохранителей, по всей видимо-сти убитых совсем недавно. Дон понял, что и ему самому жить осталось недолго, а потому предпринял отчаянный шаг, прекрасно осознавая, что, будь он молодым и будь на его месте другой человек, он, не задумываясь, заявил бы, что совершает поступок, недостойный «человека чести».