Страница:
Диего катался на своем мотороллере в порту Палермо, когда услышал, как недалеко от него затормозила машина. Он оглянулся и увидел, как из «фиата» выходит его закадычный друг Винченцо. На его лице была заметна только радость от этой встречи, как будто он забыл, зачем прибыл на побережье моря. «Диего! – воскликнул он, подходя к нему. – Столько лет тебя не видел!» – «А это кто? – весело спросил Диего, оставляя свой мотороллер и глядя за спину Винченцо. – Твой брат? Мы так давно не встречались, что я почти все забыл! Винченцо, я, правда, так рад!». Это были его последние слова, потому что Гроза, подойдя поближе, несколько раз выстрелил ему в голову. Потрясенный Винченцо, так и забывший достать свой пистолет, смотрел, как в серых глазах Диего застыло безграничное удивление. Несколько мгновений он стоял, и по его лицу стекали темные струйки крови, а потом упал ничком, и на него накатила соленая морская волна.
«Ты чего стоишь, как баран, чертов Колокольчик? – заорал Гроза. – Совсем забыл: это ты должен был убрать его! Стреляй!» – «Я не понимаю», – лепетал Винченцо. «Стреляй, говорю тебе!» – повторил старший брат. Он сам вынул из кармана Винченцо пистолет и вложил в его дрожащую руку. «Я никогда не смогу этого сделать!» – закричал Винченцо. «Стреляй или убью!» – крикнул Гроза и нажал его пальцем на курок. Винченцо в ужасе отбросил пистолет, словно тот был раскаленным. «Придурок, – прошипел Гроза. – Сам в тюрьму попадешь и всех за собой утянешь. Надо же, какие вопли поднял! Сейчас здесь будет вся полиция Палермо. Сматываться теперь надо, срочно!»
Бросив «фиат», они побежали по улочкам древней части города Кальсы, и Винченцо чувствовал себя так, словно его отключили от жизни. Вот только что он был и что-то чувствовал, а теперь совершенно не понимал, что делает и зачем. Куда ведет его брат и зачем теперь вообще что-то делать? Он ничего не понял, когда за ним и Грозой этим же вечером пришли полицейские. У них была в руках неопровержимая улика – пистолет, брошенный Винченцо. «Говорил же тебе всегда: не бросай пистолет – дешевая тема», – сквозь зубы процедил ему Гроза.
После ареста Винченцо Синагра пережил многое: и тюрьму Уччардоне, и психиатрическую лечебницу, и что самое страшное – угрызения совести. Он никак не мог забыть удивленный взгляд Диего перед тем, как тот упал в соленую морскую воду. Винченцо решил, наконец, что даст показания против семьи хотя бы для того, чтобы искупить свою вину перед родственниками десятков погибших людей. Он был готов рассказать все, что знал, показать жуткие места захоронений жертв мафии, но при этом иметь дело только с одним следователем, известным своей неподкупностью, главным врагом Баклажана, с Джованни Фальконе, благодаря которому угодили за решетку многие видные члены мафии, а их имущество было конфисковано.
Конечно, конфискация имущества являлась для Маркезе самым болезненным ударом: ведь благодаря торговле наркотиками большинство мафиози имели немало роскошных вилл на Сицилии и даже за границей – в Испании и Латинской Америке. А Фальконе удалось так надавить на парламент, что тот единогласно проголосовал за принятие закона о конфискации имущества торговцев героином, мафиози и их сообщников.
Винченцо Синагра сам слышал, как Баклажан отдавал приказ убрать Фальконе во что бы то ни стало, однако судья был столь умен, что мафиози не удавалось даже толком уследить за его передвижениями. Естественно, что Винченцо испытывал чувство уважения к человеку, который не только довел до истерики могущественных Маркезе и Греко, но и каждый раз виртуозно уходил от подосланных к нему убийц. Только с ним можно иметь дело – решил Винченцо Синагра, тем более что ему предстояла очная ставка с крайне опасным человеком. Тот был адвокатом.
Этот адвокат, Сальваторе Каракане, по иронии судьбы в этот последний мартовский день входил в кабинет Фальконе в наручниках. Он был просто в бешенстве. Еще бы, ему семья Корсо дей Милле доверила защиту этого ублюдка, а тот выдвинул против него обвинение в связи с преступным кланом. Поэтому Каракане, едва сдерживаясь, начал разговор первым.
«Я хочу услышать сам от господина Синагры все эти гнусные наветы. Уверен, что он хочет опорочить то, что всю жизнь для меня было свято – честное имя адвоката. Всю жизнь я посвятил своей профессии и не желаю, чтобы моя благородная деятельность была извращена». – «Хорошо, я повторю, – твердо сказал Винченцо. – С господином Каракане я познакомился у своего брата Грозы и Лиса, члена клана Корсо дей Милле. Каракане работал исключительно на эту семью, получая гонорары, которые никогда специально не оговаривались, однако известно, что они являлись весьма солидными. Я часто провожал Грозу и Лиса к кабинету Каракане, а потом ждал, когда они освободятся. Адвоката мафии уличить трудно, я знаю, тем более что они говорят на особом жаргоне, полунамеками со скрытым смыслом. Конечно, я понимаю, что многое мне неизвестно, но могу сказать точно, что господина Каракане постоянно принимали на вилле Филиппо Маркезе как хорошего друга. Господин Маркезе и господин Каракане имели привычку часто прогуливаться вместе».
«Ерунда! – возразил Каракане. – Когда я приезжал однажды на виллу Маркезе, то исключительно по вызову его супруги». – «Я никогда не встречал супругу Филиппо Маркезе. Встречи Каракане и Маркезе проходили часто, и случайностью их назвать трудно», – отвечал Винченцо. «И все же этого недостаточно для обвинения», – заявил Каракане. – «Этот человек обещал защищать меня, когда я попал в Уччардоне, – сказал Винченцо. – Мой брат Гроза много рассказывал о нем и говорил: “Это – один из нас, то есть мафиози”».
Он вспомнил свои первые дни в Уччардоне. За преднамеренное убийство Винченцо и Грозе положено было находиться в изоляции, однако для «людей чести» это слово не означало ровным счетом ничего, и они могли свободно общаться друг с другом, когда им вздумается. В первые же дни их навестили посланники от хозяина, сказав всего одну фразу: «Ведите себя спокойно и не делайте глупостей; тогда о вас позаботятся. Особенно ты, Винченцо. Как ты мог бросить пистолет? Да и ты, Гроза, надо было лучше инструктировать своего брата». – «Верно, осторожность нам не помешает, – сказал Гроза Винченцо после их ухода. – В Палермо становится все жарче. Я слышал, что Баклажан отдал приказ убрать одного врача, который осмелился идентифицировать отпечаток пальца, принадлежавший одному из его родственников». Винченцо молчал.
«Да, а самое главное, что нам велели… – начал Гроза. – Мы с тобой должны симулировать сумасшествие. Так хочет Дядюшка. Он говорит, только в этом случае можно будет попытаться что-то для нас с тобой сделать». – «Я не хочу, – возмутился Винченцо. – Я не сумасшедший». – «Ты просто дурак, – злобно прошептал Гроза. – Теперь тебе все равно некуда деваться, поэтому будешь говорить все, что тебе велят. Теперь на каждом допросе у следователя ты забудешь все фразы, кроме одной, идиотской: будешь говорить только „Я хочу на рыбалку“». При этих словах Винченцо снова замутило при воспоминании о соленых темных волнах палермской гавани, куда они с братом так часто сбрасывали трупы, и об удивленных глазах Диего, упавшего лицом в воду, сразу покрасневшую от крови. «Ну а ты что будешь говорить?» – спросил он мрачно. «Я хочу на рыбалку», – сказал Гроза.
Естественно, что подобное упорное поведение привело к кардинальному изменению режима содержания этих двоих заключенных. Гроза знал и раньше, что у мафиози подобные случаи нередко практиковались. Заключенных «людей чести» помещали в психиатрическую лечебницу, а потом отпускали с диагнозом какого-либо тяжелого мозгового заболевания.
Но для Винченцо целыми сутками находиться в положении привязанного к кровати умалишенного, да еще в обществе брата, который раздражал его своим неуместным оптимизмом, было невыносимо. К тому же теперь у него уже и в самом деле начали проявляться признаки депрессии, усилившиеся от постоянных мыслей об убитом на его глазах друге. Эти кадры убийства то быстро, то замедленно прокручивались в его голове, и в конце концов он все больше и в самом деле начинал походить на сумасшедшего. Время от времени на них приходил посмотреть Джованни Бонтате, тот самый, кого прозвали Каином за деятельное участие в убийстве собственного брата. Он каждый раз советовал держаться и говорил, что у братьев Синагра иного выхода просто не существует. Каин, ярый сторонник корлеонцев, успел за время пребывания в лоне этого клана проявить себя настолько лояльным, что его в конце концов назначили преемником капо Санта-Марии ди Джезу.
В тюрьме, как говорил Гроза, это событие тоже было должным образом отмечено реками шампанского и тостами за здоровье нового «крестного отца».
А «крестный отец» тем временем был весьма насторожен поведением Винченцо Синагры. Однажды он подошел к нему, как обычно, привязанному к кровати, и тихонько произнес:
«Я принес тебе бритвенные лезвия. Сегодня же ты должен порезать себя, чтобы все окончательно поверили в твое сумасшествие». – «Нет, этого я делать не стану», – возмутился Винченцо. «Не станешь, я лично тебе отрежу голову этим самым лезвием», – по-прежнему тихо отозвался Джованни, но взгляд у него стал таким свинцово-тяжелым, что несчастный Винченцо поверил: он действительно сделает это.
«Гроза, ты мне всю жизнь испоганил!» – крикнул Винченцо после того, как разгневанный капо удалился. «Все будет нормально, – равнодушно откликнулся Гроза. – Поверь Дядюшке; он сделает так, как надо». – «Я больше не хочу изображать психа! – в отчаянии сказал Винченцо. – Я не стану этого делать, и тебе я больше не верю. Никакому твоему Дядюшке нет до нас никакого дела. Интересно, как ты думаешь, почему этот хваленый адвокат Каракане ни разу не пришел к нам? Да просто потому, что мы сделали то, что от нас требовалось, а сейчас больше просто не нужны. И не надо мне рассказывать о трудностях войны. Я никому больше не верю».
Теперь же, глядя в самодовольные глаза адвоката Каракане, который должен был вести его дело, Винченцо с чувством непонятного удовлетворения произнес: «Вам не хватает доказательств для обвинения? Я сейчас предоставлю их вам. Мне известно, что господин Каракане состоит в сговоре со многими заключенными. Особенно часто он передает им пакетики с героином». – «Наглая ложь! – возмутился Каракане, поскольку на этот раз обвинение было очень серьезным. – За ложь, как известно, Господь наказывает». Винченцо в ответ только усмехнулся: «Вы можете не угрожать мне, господин Каракане. Умереть я не боюсь, я даже хочу этого. Просто я умру не один, а постараюсь, чтобы многие из вас оказались там, где им положено, – в тюрьме. Мне всегда было отвратительно то, что я делал, но теперь я в первый раз чувствую себя свободным и горжусь этим».
Джованни Фальконе решил помочь Винченцо. «Вы можете как-нибудь доказать, что господин Каракане принадлежал к мафии?» – «Да, – ответил тот. – Филиппо Маркезе говорил мне, что этот адвокат – один из наших. И кроме того, сказал тогда Маркезе, отец господина Каракане был его “крестным отцом”; за ним числилась территория около площади Торрелунга». – «Как ты смеешь упоминать доброе имя моего отца!» – закричал, уже не сдерживаясь, Каракане. «А что, – невозмутимо произнес Фальконе. – На этой территории в 50-е годы действительно хозяйничал Пьетро Каракане. А посему, господин адвокат, будем считать, что ваша виновность практически доказана».
Когда адвоката, а теперь уже подсудимого Каракане увели, Фальконе попросил Винченцо рассказать о деятельности ужасной семейки Корсо дей Милле. Известно, что его отчет занял 300 страниц. Винченцо рассказал обо всех убийствах, при которых присутствовал лично или же о тех, о которых ему было только известно. Он послушно приводил полицейских в места совершения преступлений, показал комнату, в которой так часто Башмачок и Баклажан лично убивали людей. В этой комнате карабинеры обнаружили окровавленную веревку (причем дальнейшая экспертиза показала, что это была кровь, как минимум, трех человек) и несколько пакетиков с героином.
Единственным препятствием, с которым сталкивалось правосудие при работе с Винченцо Синагрой, были имена. Дело в том, что молодой человек многих знал в лицо, но ему были известны лишь их прозвища, но не настоящие имена. Проблема идентификации вставала и в том случае, когда Винченцо описывал преступления. Экспертиза подтверждала его слова, но имена большинства жертв он просто не знал. Кроме того, даже опытный человек с трудом мог бы ориентироваться в запутанных связях между сицилийскими кланами, которые так причудливо переплетались при помощи браков или крестин. Подобные связи могли удваиваться, а то и утраиваться, в результате чего принадлежащие к одной и той же семье люди зачастую носили разные фамилии.
Например, Винченцо очень долго не мог идентифицировать безумного маньяка Башмачка, хотя часто с ним встречался. Дело в том, что Гроза сказал, что этот человек правая рука Маркезе и зовут его Джованни. Почему Гроза решил назвать Пино Греко именем его брата Джованни, представлявшего полную его противоположность и смертельно ненавидевшего его, непонятно. Вполне может быть, что Гроза таким образом просто шутил. Он не мог не знать, что Джованни Греко, кузен Пино, был ближайшим другом Сальваторе Инцерилло, убитого корлеонцами. Самого Джованни объявили вне закона, после чего его же родственник Микеле Греко отдал приказ об уничтожении ближайшего окружения Джованни.
Отчаявшийся Джованни в канун Рождества 1982 года попытался устроить засаду на Пино. «Это будет самое несчастливое Рождество в его жизни», – сказал он. Однако кузену Башмачка не повезло, и тот чудом избежал расставленной ловушки: сумел удачно улизнуть во время перестрелки между сообщниками Джованни и своей командой. Однако, зная ужасный нрав Пино Греко, можно было предполагать, что подобного поступка он не простит не только кузену, но даже людям, жившим на земле, где произошла эта битва в своем роде.
«Я сделаю перерасчет Чакулли», – заявил Пино Греко, после чего последовала карательная операция. Не зная, кто именно мог оказать помощь Джованни, Башмачок силой высылал тех, кто хоть немного казался ему подозрительным. Если же кто отказывался покидать дома, команда Пино Греко начинала попросту замуровывать дом вместе с хозяином. «Если хотят быть заживо погребенными – я только за», – небрежно сказал Башмачок. В руках следователей однажды оказалась записка того времени, написанная самим Пино Греко. «Дорогой, я даю тебе месяц на то, чтобы ты вместе со своей семьей убрался как можно дальше от Чакулли. Еще в течение года ты можешь распродавать свое имущество, но если через месяц ты все еще будешь находиться в Палермо, значит, сам напросишься на большие неприятности».
Перерасчет Чакулли
Собственно, Пино Греко с огромным удовольствием убил бы прежде всего самого Джованни, но добраться до него все никак не мог. А вместо этого он с настойчивостью, достойной лучшего применения, уничтожал всех, с кем Джованни связывала дружба. Его свирепость не знала пределов, и после изгнания Джованни в разных концах Италии было зверски убито не менее 20 человек: их резали ножами, сжигали, душили – и молодых людей, и стариков…
Родственники погибших при перерасчете Чакулли
Таким образом, никакого ужасного Джованни Греко, о котором рассказывал раскаявшийся Винченцо Синагра, полицейские не знали, а потому долгое время пребывали в полном замешательстве, пока наконец одному из следователей не пришла в голову простая мысль – показать Винченцо альбом с фотографиями. И только тут Фальконе смог свободно вздохнуть, потому что теперь они знали, кто есть кто. Во всяком случае, этого загадочного Джованни Винченцо узнал сразу. «Пино Греко, глава Чакулли, – подытожил следователь. – Вот кого, значит, звали Башмачком». Он посмотрел в окно, где ласково голубело весеннее солнце, и подумал, что, возможно, признания этого молодого человека ознаменуют конец времени убийств, потому что он должен быть, потому что за преступлением непременно должно следовать раскаяние…
«Все мы герои фильмов про войну… или про жизнь одиноких сердец; у каждого фильма свой конец»
«Ты чего стоишь, как баран, чертов Колокольчик? – заорал Гроза. – Совсем забыл: это ты должен был убрать его! Стреляй!» – «Я не понимаю», – лепетал Винченцо. «Стреляй, говорю тебе!» – повторил старший брат. Он сам вынул из кармана Винченцо пистолет и вложил в его дрожащую руку. «Я никогда не смогу этого сделать!» – закричал Винченцо. «Стреляй или убью!» – крикнул Гроза и нажал его пальцем на курок. Винченцо в ужасе отбросил пистолет, словно тот был раскаленным. «Придурок, – прошипел Гроза. – Сам в тюрьму попадешь и всех за собой утянешь. Надо же, какие вопли поднял! Сейчас здесь будет вся полиция Палермо. Сматываться теперь надо, срочно!»
Бросив «фиат», они побежали по улочкам древней части города Кальсы, и Винченцо чувствовал себя так, словно его отключили от жизни. Вот только что он был и что-то чувствовал, а теперь совершенно не понимал, что делает и зачем. Куда ведет его брат и зачем теперь вообще что-то делать? Он ничего не понял, когда за ним и Грозой этим же вечером пришли полицейские. У них была в руках неопровержимая улика – пистолет, брошенный Винченцо. «Говорил же тебе всегда: не бросай пистолет – дешевая тема», – сквозь зубы процедил ему Гроза.
После ареста Винченцо Синагра пережил многое: и тюрьму Уччардоне, и психиатрическую лечебницу, и что самое страшное – угрызения совести. Он никак не мог забыть удивленный взгляд Диего перед тем, как тот упал в соленую морскую воду. Винченцо решил, наконец, что даст показания против семьи хотя бы для того, чтобы искупить свою вину перед родственниками десятков погибших людей. Он был готов рассказать все, что знал, показать жуткие места захоронений жертв мафии, но при этом иметь дело только с одним следователем, известным своей неподкупностью, главным врагом Баклажана, с Джованни Фальконе, благодаря которому угодили за решетку многие видные члены мафии, а их имущество было конфисковано.
Конечно, конфискация имущества являлась для Маркезе самым болезненным ударом: ведь благодаря торговле наркотиками большинство мафиози имели немало роскошных вилл на Сицилии и даже за границей – в Испании и Латинской Америке. А Фальконе удалось так надавить на парламент, что тот единогласно проголосовал за принятие закона о конфискации имущества торговцев героином, мафиози и их сообщников.
Винченцо Синагра сам слышал, как Баклажан отдавал приказ убрать Фальконе во что бы то ни стало, однако судья был столь умен, что мафиози не удавалось даже толком уследить за его передвижениями. Естественно, что Винченцо испытывал чувство уважения к человеку, который не только довел до истерики могущественных Маркезе и Греко, но и каждый раз виртуозно уходил от подосланных к нему убийц. Только с ним можно иметь дело – решил Винченцо Синагра, тем более что ему предстояла очная ставка с крайне опасным человеком. Тот был адвокатом.
Этот адвокат, Сальваторе Каракане, по иронии судьбы в этот последний мартовский день входил в кабинет Фальконе в наручниках. Он был просто в бешенстве. Еще бы, ему семья Корсо дей Милле доверила защиту этого ублюдка, а тот выдвинул против него обвинение в связи с преступным кланом. Поэтому Каракане, едва сдерживаясь, начал разговор первым.
«Я хочу услышать сам от господина Синагры все эти гнусные наветы. Уверен, что он хочет опорочить то, что всю жизнь для меня было свято – честное имя адвоката. Всю жизнь я посвятил своей профессии и не желаю, чтобы моя благородная деятельность была извращена». – «Хорошо, я повторю, – твердо сказал Винченцо. – С господином Каракане я познакомился у своего брата Грозы и Лиса, члена клана Корсо дей Милле. Каракане работал исключительно на эту семью, получая гонорары, которые никогда специально не оговаривались, однако известно, что они являлись весьма солидными. Я часто провожал Грозу и Лиса к кабинету Каракане, а потом ждал, когда они освободятся. Адвоката мафии уличить трудно, я знаю, тем более что они говорят на особом жаргоне, полунамеками со скрытым смыслом. Конечно, я понимаю, что многое мне неизвестно, но могу сказать точно, что господина Каракане постоянно принимали на вилле Филиппо Маркезе как хорошего друга. Господин Маркезе и господин Каракане имели привычку часто прогуливаться вместе».
«Ерунда! – возразил Каракане. – Когда я приезжал однажды на виллу Маркезе, то исключительно по вызову его супруги». – «Я никогда не встречал супругу Филиппо Маркезе. Встречи Каракане и Маркезе проходили часто, и случайностью их назвать трудно», – отвечал Винченцо. «И все же этого недостаточно для обвинения», – заявил Каракане. – «Этот человек обещал защищать меня, когда я попал в Уччардоне, – сказал Винченцо. – Мой брат Гроза много рассказывал о нем и говорил: “Это – один из нас, то есть мафиози”».
Он вспомнил свои первые дни в Уччардоне. За преднамеренное убийство Винченцо и Грозе положено было находиться в изоляции, однако для «людей чести» это слово не означало ровным счетом ничего, и они могли свободно общаться друг с другом, когда им вздумается. В первые же дни их навестили посланники от хозяина, сказав всего одну фразу: «Ведите себя спокойно и не делайте глупостей; тогда о вас позаботятся. Особенно ты, Винченцо. Как ты мог бросить пистолет? Да и ты, Гроза, надо было лучше инструктировать своего брата». – «Верно, осторожность нам не помешает, – сказал Гроза Винченцо после их ухода. – В Палермо становится все жарче. Я слышал, что Баклажан отдал приказ убрать одного врача, который осмелился идентифицировать отпечаток пальца, принадлежавший одному из его родственников». Винченцо молчал.
«Да, а самое главное, что нам велели… – начал Гроза. – Мы с тобой должны симулировать сумасшествие. Так хочет Дядюшка. Он говорит, только в этом случае можно будет попытаться что-то для нас с тобой сделать». – «Я не хочу, – возмутился Винченцо. – Я не сумасшедший». – «Ты просто дурак, – злобно прошептал Гроза. – Теперь тебе все равно некуда деваться, поэтому будешь говорить все, что тебе велят. Теперь на каждом допросе у следователя ты забудешь все фразы, кроме одной, идиотской: будешь говорить только „Я хочу на рыбалку“». При этих словах Винченцо снова замутило при воспоминании о соленых темных волнах палермской гавани, куда они с братом так часто сбрасывали трупы, и об удивленных глазах Диего, упавшего лицом в воду, сразу покрасневшую от крови. «Ну а ты что будешь говорить?» – спросил он мрачно. «Я хочу на рыбалку», – сказал Гроза.
Естественно, что подобное упорное поведение привело к кардинальному изменению режима содержания этих двоих заключенных. Гроза знал и раньше, что у мафиози подобные случаи нередко практиковались. Заключенных «людей чести» помещали в психиатрическую лечебницу, а потом отпускали с диагнозом какого-либо тяжелого мозгового заболевания.
Но для Винченцо целыми сутками находиться в положении привязанного к кровати умалишенного, да еще в обществе брата, который раздражал его своим неуместным оптимизмом, было невыносимо. К тому же теперь у него уже и в самом деле начали проявляться признаки депрессии, усилившиеся от постоянных мыслей об убитом на его глазах друге. Эти кадры убийства то быстро, то замедленно прокручивались в его голове, и в конце концов он все больше и в самом деле начинал походить на сумасшедшего. Время от времени на них приходил посмотреть Джованни Бонтате, тот самый, кого прозвали Каином за деятельное участие в убийстве собственного брата. Он каждый раз советовал держаться и говорил, что у братьев Синагра иного выхода просто не существует. Каин, ярый сторонник корлеонцев, успел за время пребывания в лоне этого клана проявить себя настолько лояльным, что его в конце концов назначили преемником капо Санта-Марии ди Джезу.
В тюрьме, как говорил Гроза, это событие тоже было должным образом отмечено реками шампанского и тостами за здоровье нового «крестного отца».
А «крестный отец» тем временем был весьма насторожен поведением Винченцо Синагры. Однажды он подошел к нему, как обычно, привязанному к кровати, и тихонько произнес:
«Я принес тебе бритвенные лезвия. Сегодня же ты должен порезать себя, чтобы все окончательно поверили в твое сумасшествие». – «Нет, этого я делать не стану», – возмутился Винченцо. «Не станешь, я лично тебе отрежу голову этим самым лезвием», – по-прежнему тихо отозвался Джованни, но взгляд у него стал таким свинцово-тяжелым, что несчастный Винченцо поверил: он действительно сделает это.
«Гроза, ты мне всю жизнь испоганил!» – крикнул Винченцо после того, как разгневанный капо удалился. «Все будет нормально, – равнодушно откликнулся Гроза. – Поверь Дядюшке; он сделает так, как надо». – «Я больше не хочу изображать психа! – в отчаянии сказал Винченцо. – Я не стану этого делать, и тебе я больше не верю. Никакому твоему Дядюшке нет до нас никакого дела. Интересно, как ты думаешь, почему этот хваленый адвокат Каракане ни разу не пришел к нам? Да просто потому, что мы сделали то, что от нас требовалось, а сейчас больше просто не нужны. И не надо мне рассказывать о трудностях войны. Я никому больше не верю».
Теперь же, глядя в самодовольные глаза адвоката Каракане, который должен был вести его дело, Винченцо с чувством непонятного удовлетворения произнес: «Вам не хватает доказательств для обвинения? Я сейчас предоставлю их вам. Мне известно, что господин Каракане состоит в сговоре со многими заключенными. Особенно часто он передает им пакетики с героином». – «Наглая ложь! – возмутился Каракане, поскольку на этот раз обвинение было очень серьезным. – За ложь, как известно, Господь наказывает». Винченцо в ответ только усмехнулся: «Вы можете не угрожать мне, господин Каракане. Умереть я не боюсь, я даже хочу этого. Просто я умру не один, а постараюсь, чтобы многие из вас оказались там, где им положено, – в тюрьме. Мне всегда было отвратительно то, что я делал, но теперь я в первый раз чувствую себя свободным и горжусь этим».
Джованни Фальконе решил помочь Винченцо. «Вы можете как-нибудь доказать, что господин Каракане принадлежал к мафии?» – «Да, – ответил тот. – Филиппо Маркезе говорил мне, что этот адвокат – один из наших. И кроме того, сказал тогда Маркезе, отец господина Каракане был его “крестным отцом”; за ним числилась территория около площади Торрелунга». – «Как ты смеешь упоминать доброе имя моего отца!» – закричал, уже не сдерживаясь, Каракане. «А что, – невозмутимо произнес Фальконе. – На этой территории в 50-е годы действительно хозяйничал Пьетро Каракане. А посему, господин адвокат, будем считать, что ваша виновность практически доказана».
Когда адвоката, а теперь уже подсудимого Каракане увели, Фальконе попросил Винченцо рассказать о деятельности ужасной семейки Корсо дей Милле. Известно, что его отчет занял 300 страниц. Винченцо рассказал обо всех убийствах, при которых присутствовал лично или же о тех, о которых ему было только известно. Он послушно приводил полицейских в места совершения преступлений, показал комнату, в которой так часто Башмачок и Баклажан лично убивали людей. В этой комнате карабинеры обнаружили окровавленную веревку (причем дальнейшая экспертиза показала, что это была кровь, как минимум, трех человек) и несколько пакетиков с героином.
Единственным препятствием, с которым сталкивалось правосудие при работе с Винченцо Синагрой, были имена. Дело в том, что молодой человек многих знал в лицо, но ему были известны лишь их прозвища, но не настоящие имена. Проблема идентификации вставала и в том случае, когда Винченцо описывал преступления. Экспертиза подтверждала его слова, но имена большинства жертв он просто не знал. Кроме того, даже опытный человек с трудом мог бы ориентироваться в запутанных связях между сицилийскими кланами, которые так причудливо переплетались при помощи браков или крестин. Подобные связи могли удваиваться, а то и утраиваться, в результате чего принадлежащие к одной и той же семье люди зачастую носили разные фамилии.
Например, Винченцо очень долго не мог идентифицировать безумного маньяка Башмачка, хотя часто с ним встречался. Дело в том, что Гроза сказал, что этот человек правая рука Маркезе и зовут его Джованни. Почему Гроза решил назвать Пино Греко именем его брата Джованни, представлявшего полную его противоположность и смертельно ненавидевшего его, непонятно. Вполне может быть, что Гроза таким образом просто шутил. Он не мог не знать, что Джованни Греко, кузен Пино, был ближайшим другом Сальваторе Инцерилло, убитого корлеонцами. Самого Джованни объявили вне закона, после чего его же родственник Микеле Греко отдал приказ об уничтожении ближайшего окружения Джованни.
Отчаявшийся Джованни в канун Рождества 1982 года попытался устроить засаду на Пино. «Это будет самое несчастливое Рождество в его жизни», – сказал он. Однако кузену Башмачка не повезло, и тот чудом избежал расставленной ловушки: сумел удачно улизнуть во время перестрелки между сообщниками Джованни и своей командой. Однако, зная ужасный нрав Пино Греко, можно было предполагать, что подобного поступка он не простит не только кузену, но даже людям, жившим на земле, где произошла эта битва в своем роде.
«Я сделаю перерасчет Чакулли», – заявил Пино Греко, после чего последовала карательная операция. Не зная, кто именно мог оказать помощь Джованни, Башмачок силой высылал тех, кто хоть немного казался ему подозрительным. Если же кто отказывался покидать дома, команда Пино Греко начинала попросту замуровывать дом вместе с хозяином. «Если хотят быть заживо погребенными – я только за», – небрежно сказал Башмачок. В руках следователей однажды оказалась записка того времени, написанная самим Пино Греко. «Дорогой, я даю тебе месяц на то, чтобы ты вместе со своей семьей убрался как можно дальше от Чакулли. Еще в течение года ты можешь распродавать свое имущество, но если через месяц ты все еще будешь находиться в Палермо, значит, сам напросишься на большие неприятности».
Собственно, Пино Греко с огромным удовольствием убил бы прежде всего самого Джованни, но добраться до него все никак не мог. А вместо этого он с настойчивостью, достойной лучшего применения, уничтожал всех, с кем Джованни связывала дружба. Его свирепость не знала пределов, и после изгнания Джованни в разных концах Италии было зверски убито не менее 20 человек: их резали ножами, сжигали, душили – и молодых людей, и стариков…
Таким образом, никакого ужасного Джованни Греко, о котором рассказывал раскаявшийся Винченцо Синагра, полицейские не знали, а потому долгое время пребывали в полном замешательстве, пока наконец одному из следователей не пришла в голову простая мысль – показать Винченцо альбом с фотографиями. И только тут Фальконе смог свободно вздохнуть, потому что теперь они знали, кто есть кто. Во всяком случае, этого загадочного Джованни Винченцо узнал сразу. «Пино Греко, глава Чакулли, – подытожил следователь. – Вот кого, значит, звали Башмачком». Он посмотрел в окно, где ласково голубело весеннее солнце, и подумал, что, возможно, признания этого молодого человека ознаменуют конец времени убийств, потому что он должен быть, потому что за преступлением непременно должно следовать раскаяние…
«Все мы герои фильмов про войну… или про жизнь одиноких сердец; у каждого фильма свой конец»
Этот пожилой бледный человек в темных очках, закутанный в плед, словно его знобило, привлекал взгляды всех пассажиров рейса авиалайнера, летящего из Рио-де-Жанейро в Палермо. Время от времени этот человек поднимал руку к горлу, словно его тошнило, а на лбу поблескивали капли холодного пота. Самым же странным было не это, а то, что пассажира сопровождали не менее десяти одетых в штатское полицейских, которых, однако, сразу выдавали пистолеты.
Бледный человек относился к тем, кто с первого взгляда невольно вызывает к себе уважение. В его лице было нечто напоминающее латиноамериканского индейца, но, возможно, таким оно стало после ряда пластических операций. Когда-то он гордился своим лицом, таким мужественным благодаря высоким скулам и немного выдающемуся подбородку, но теперь ему было вообще ни до чего. Он стал тенью самого себя – тот, кого знали на Сицилии как Томмазо Бускетту, а друзья называли Доном Мазино. Когда-то самоуверенность этого «босса двух континентов» не знала границ. Он имел на это право. Он доказал своей жизнью, что имеет репутацию «орудия 90-го калибра»: если он вступал в дело, то уже одно его присутствие обеспечивало как моральную, так и мощную огневую поддержку.
Когда-то он с гордостью сказал одному из слишком назойливых журналистов: «Вы хотите знать, не отношусь ли я к мафиози? Я отвечу. Если вы полагаете, что мафиози – это человек, не зависящий ни от кого и обладающий врожденным чувством собственного достоинства, тогда я – мафиози». И вот теперь он направлялся на родину не по своей воле, пристегнутый к креслу наручниками, обвиняемый в торговле наркотиками и навсегда сломленный обрушившимися на него несчастьями, хотя, казалось, за свою непростую жизнь он успел привыкнуть ко многому.
Томмазо Бускетта покинул Палермо в самый критический момент, когда только начиналась многолетняя война кланов. Из-за океана он узнавал о том, как гибли на этой войне его лучшие, самые преданные друзья, первыми из которых стали Стефано Бонтате и Сальваторе Инцерилло. Но Бускетта твердо решил начать новую жизнь. В Бразилии он вел очень скромный образ жизни. Поговаривали, что его состояние огромно, но если это было так, значит, Томмазо исхитрился его отлично спрятать, и ни один следователь впоследствии не нашел практически ничего.
Решив, что отныне Бразилия навсегда станет его родной страной, Бускетта вел дела со своим шурином Омеро Гимаресом, вложил большие деньги в земельные наделы неподалеку от Сан-Паулу и сам занимался тяжелейшей работой по выкорчевыванию девственного леса, чтобы превратить это место в богатую плантацию. Одновременно он живо интересовался лесопильным производством, поскольку выкорчеванный лес требовалось перерабатывать или же им торговать.
Правда, окончательно разорвать связи с «людьми чести» Томмазо так никогда и не смог, даже в Бразилии. Он довольно часто встречался с ними, однако не потому, что был обязан, а просто считая кого-либо достаточно приятным человеком. Томмазо вообще не был склонен подчиняться мафиозной морали, требовавшей общаться только с тем, с кем положено или выгодно на данный момент и запрещавшей даже близко подходить к тем, кто был изгнан из ее рядов, как, например, неотесанный Гаэтано Бандаламенте, бывший глава Капитула и семьи Чинизи.
Гаэтано Бандаламенте
Однажды в доме Бускетты раздался телефонный звонок. «Это Саламоне, – сказали на том конце провода, – возможно, что в ближайшее время в Бразилии окажется Гаэтано Бандаламенте. Постарайся не пересечься с ним, иначе впоследствии сильно пожалеешь». Этот Саламоне был одним из самых влиятельных людей в Бразилии, «человек чести», по-прежнему сохранявший постоянную связь со своими собратьями на Сицилии. Неприятно пораженный тоном Саламоне, Томмазо ответил как можно холоднее: «Если Бандаламенте захочет приехать в Бразилию, как я смогу ему в этом помешать?». Не прошло и нескольких дней, как Бандаламенте позвонил Томмазо. «Мне необходимо переговорить с вами», – коротко сказал он. И вновь Томмазо был неприятно поражен. Он задавал себе вопрос, откуда Гаэтано мог узнать номер его телефона, особенно если Бускетта всеми силами старался не афишировать его? Но с другой стороны, если Бандаламенте продолжал торговать героином, то благодаря своим деньгам, возможно исчислявшимся миллионами, он мог узнать вообще что угодно, не то что телефонный номер.
Теряясь в догадках, зачем он так внезапно понадобился Бандаламенте, Томмазо встретил его в аэропорту. Гаэтано немедленно пригласил его в ближайшее кафе и без обиняков приступил к делу. «Я приехал только ради вас, – сказал он тоном заговорщика. – На Сицилии сейчас приходится очень жарко. Эти чертовы корлеонцы нас совсем задавили, и только вы в состоянии исправить это положение. Вы станете знаменем нашей борьбы». – «Ну нет, – усмехнулся Бускетта. – Как вы знаете, я отошел от дел и не собираюсь ни во что вмешиваться. То, что вы только что предложили мне, больше похоже на идею суицида. И кроме того, неужели вы всерьез можете считать, что, появись я в Италии, и ситуация чудесным образом исправится?». – «Вы боитесь?» – спросил Бандаламенте. «Вы сами знаете, что это неправда, – ответил Бускетта. – Я не боюсь никого, хотя много слышал о жестокости корлеонцев. Хватит того, что я лишился своих друзей – Сокола и Инцерилло. По-моему, там проливается слишком много крови, и я не хочу вносить свою лепту в эту войну».
Но Бандаламенте все никак не желал успокаиваться. «Хорошо, – кивнул он. – Вы не хотите участвовать в нашем деле лично, однако в ваших силах помочь хотя бы немного. Я знаю, у вас множество влиятельных знакомых в Милане и Катании, ну, вы понимаете, тех людей, для которых не составит особого труда убрать голову этой дикой гидры. Я имею в виду Лучано Леджо. Он сейчас находится в тюрьме, но и оттуда исхитряется править военными действиями в Палермо. Он опасен, и его нужно убить. Как только не станет главаря, война сама собой прекратится». – «Забудьте, – сказал неприятно удивленный Томмазо. – Я не стану этим заниматься. Я никого не буду просить и считайте, что мы ни о чем с вами не говорили».
И все же Томмазо продолжал встречаться с Бандаламенте из соображений совершенно непонятных. Казалось бы, ему больше не о чем было говорить с этим человеком, с которым, как его недавно предупреждал Саламоне, даже видеться не стоит. Но Бускетта всегда поступал так, как считал нужным, быть может, только из упрямства.
Однажды, сидя в номере Бандаламенте, Томмазо узнал из телевизионных новостей, что в Палермо произошло убийство генерала Далла Кьеза, его жены и охранника. Бандаламенте выразительно взглянул на Бускетту: «Теперь вы понимаете, насколько далеко зашло дело и что последует дальше?». Томмазо знал это лучше, чем кто бы то ни было, но промолчал. «Я догадываюсь, кто это сделал, – с непонятным удовольствием произнес Бандаламенте. – Вы, пожалуй, скажете – корлеонцы: ведь это именно им генерал бросал вызов, когда пришел к власти ровно на сто дней. Тем не менее мне известен один весьма влиятельный политик, прочно связанный делами с мафией, которому Далла Кьеза мешал не меньше, чем тому же Микеле Греко.
Кто же осуществил это убийство, спросите вы. Полагаю, это были члены клана Катания. Во-первых, они всегда были союзниками корлеонцев, во-вторых, их не смогли бы опознать прохожие – ведь катанцы в Палермо посторонние. И наконец, в-третьих, это было по сути возвращением долга со стороны катанцев. Дело в том, что не так давно корлеонцы убили по просьбе капо Катании Нитто Сантапаола его заклятого врага. Эта операция была проведена в точности таким образом, как и убийство Далла Кьезы – тем же оружием и в таком же людном месте». – «Прошу вас, – сказал Бускетта, неожиданно резко поднимаясь со своего места, – старайтесь не афишировать нашу связь и вообще держите свой приезд в секрете». – «Уверяю вас, никто в целом мире не знает, что я сейчас в Бразилии». Томмазо только тяжело вздохнул, вспомнив предостережение Саламоне, да и тон самого Бандаламенте вызывал серьезные сомнения в его искренности.
Очень скоро опасения Бускетты начали подтверждаться самым трагическим образом. Через несколько дней после разговора Томмазо с Бандаламенте бесследно пропал, выйдя ненадолго из дома, его шурин Омеро Гимарес. Томмазо прекрасно знал, что бразильские преступники не имеют привычки прятать трупы погибших, и в этом случае стиль был явно сицилийский. Живой или мертвый, он обязательно появился бы хоть где-нибудь. Это означало одно: сторонники корлеонцев в Бразилии убили Гимареса, вероятно в отместку за общение Бускетты с Бандаламенте.
С тех пор состояние смутного навязчивого беспокойства не оставляло Томмазо ни на минуту. Он понял, что злой гений Бандаламенте только запустил первый акт трагедии, и оказался прав. Бускетта срочно позвонил на Сицилию старшему сыну Антонио. Ему так хотелось услышать его голос, чтобы успокоиться; только бы знать, что он жив и дела у него идут нормально. Однако вместо сына к телефону подошла сноха Бускетты Иоланда. Захлебываясь от рыданий, она произнесла: «Антонио пропал». – «Когда?» – только и смог выдавить Бускетта, плохо осознавая происходящее. «Три дня назад, – ответила женщина. – Но это еще не все, Дон Мазино. Вместе с ним пропал и ваш второй сын, Бенедетто». Это был конец, Томмазо понял, что сразу потерял обоих сыновей от первого брака, однако в глубине души продолжал надеяться на чудо. «Ты не звонила в полицию, Иоланда? – спросил он, и собственный голос показался ему чужим. – Их не могли за что-нибудь арестовать?». – «Я звонила всюду, – почти закричала она. – В больницы, в полицию… Их нигде нет. Поймите, Дон Мазино, они умерли! У нас всегда так происходит». Тихо положив на рычаг трубку, Бускетта почему-то подумал: «Хорошо, если бы они были уже мертвы и хорошо, если корлеонцы убили их достаточно быстро».
Бледный человек относился к тем, кто с первого взгляда невольно вызывает к себе уважение. В его лице было нечто напоминающее латиноамериканского индейца, но, возможно, таким оно стало после ряда пластических операций. Когда-то он гордился своим лицом, таким мужественным благодаря высоким скулам и немного выдающемуся подбородку, но теперь ему было вообще ни до чего. Он стал тенью самого себя – тот, кого знали на Сицилии как Томмазо Бускетту, а друзья называли Доном Мазино. Когда-то самоуверенность этого «босса двух континентов» не знала границ. Он имел на это право. Он доказал своей жизнью, что имеет репутацию «орудия 90-го калибра»: если он вступал в дело, то уже одно его присутствие обеспечивало как моральную, так и мощную огневую поддержку.
Когда-то он с гордостью сказал одному из слишком назойливых журналистов: «Вы хотите знать, не отношусь ли я к мафиози? Я отвечу. Если вы полагаете, что мафиози – это человек, не зависящий ни от кого и обладающий врожденным чувством собственного достоинства, тогда я – мафиози». И вот теперь он направлялся на родину не по своей воле, пристегнутый к креслу наручниками, обвиняемый в торговле наркотиками и навсегда сломленный обрушившимися на него несчастьями, хотя, казалось, за свою непростую жизнь он успел привыкнуть ко многому.
Томмазо Бускетта покинул Палермо в самый критический момент, когда только начиналась многолетняя война кланов. Из-за океана он узнавал о том, как гибли на этой войне его лучшие, самые преданные друзья, первыми из которых стали Стефано Бонтате и Сальваторе Инцерилло. Но Бускетта твердо решил начать новую жизнь. В Бразилии он вел очень скромный образ жизни. Поговаривали, что его состояние огромно, но если это было так, значит, Томмазо исхитрился его отлично спрятать, и ни один следователь впоследствии не нашел практически ничего.
Решив, что отныне Бразилия навсегда станет его родной страной, Бускетта вел дела со своим шурином Омеро Гимаресом, вложил большие деньги в земельные наделы неподалеку от Сан-Паулу и сам занимался тяжелейшей работой по выкорчевыванию девственного леса, чтобы превратить это место в богатую плантацию. Одновременно он живо интересовался лесопильным производством, поскольку выкорчеванный лес требовалось перерабатывать или же им торговать.
Правда, окончательно разорвать связи с «людьми чести» Томмазо так никогда и не смог, даже в Бразилии. Он довольно часто встречался с ними, однако не потому, что был обязан, а просто считая кого-либо достаточно приятным человеком. Томмазо вообще не был склонен подчиняться мафиозной морали, требовавшей общаться только с тем, с кем положено или выгодно на данный момент и запрещавшей даже близко подходить к тем, кто был изгнан из ее рядов, как, например, неотесанный Гаэтано Бандаламенте, бывший глава Капитула и семьи Чинизи.
Однажды в доме Бускетты раздался телефонный звонок. «Это Саламоне, – сказали на том конце провода, – возможно, что в ближайшее время в Бразилии окажется Гаэтано Бандаламенте. Постарайся не пересечься с ним, иначе впоследствии сильно пожалеешь». Этот Саламоне был одним из самых влиятельных людей в Бразилии, «человек чести», по-прежнему сохранявший постоянную связь со своими собратьями на Сицилии. Неприятно пораженный тоном Саламоне, Томмазо ответил как можно холоднее: «Если Бандаламенте захочет приехать в Бразилию, как я смогу ему в этом помешать?». Не прошло и нескольких дней, как Бандаламенте позвонил Томмазо. «Мне необходимо переговорить с вами», – коротко сказал он. И вновь Томмазо был неприятно поражен. Он задавал себе вопрос, откуда Гаэтано мог узнать номер его телефона, особенно если Бускетта всеми силами старался не афишировать его? Но с другой стороны, если Бандаламенте продолжал торговать героином, то благодаря своим деньгам, возможно исчислявшимся миллионами, он мог узнать вообще что угодно, не то что телефонный номер.
Теряясь в догадках, зачем он так внезапно понадобился Бандаламенте, Томмазо встретил его в аэропорту. Гаэтано немедленно пригласил его в ближайшее кафе и без обиняков приступил к делу. «Я приехал только ради вас, – сказал он тоном заговорщика. – На Сицилии сейчас приходится очень жарко. Эти чертовы корлеонцы нас совсем задавили, и только вы в состоянии исправить это положение. Вы станете знаменем нашей борьбы». – «Ну нет, – усмехнулся Бускетта. – Как вы знаете, я отошел от дел и не собираюсь ни во что вмешиваться. То, что вы только что предложили мне, больше похоже на идею суицида. И кроме того, неужели вы всерьез можете считать, что, появись я в Италии, и ситуация чудесным образом исправится?». – «Вы боитесь?» – спросил Бандаламенте. «Вы сами знаете, что это неправда, – ответил Бускетта. – Я не боюсь никого, хотя много слышал о жестокости корлеонцев. Хватит того, что я лишился своих друзей – Сокола и Инцерилло. По-моему, там проливается слишком много крови, и я не хочу вносить свою лепту в эту войну».
Но Бандаламенте все никак не желал успокаиваться. «Хорошо, – кивнул он. – Вы не хотите участвовать в нашем деле лично, однако в ваших силах помочь хотя бы немного. Я знаю, у вас множество влиятельных знакомых в Милане и Катании, ну, вы понимаете, тех людей, для которых не составит особого труда убрать голову этой дикой гидры. Я имею в виду Лучано Леджо. Он сейчас находится в тюрьме, но и оттуда исхитряется править военными действиями в Палермо. Он опасен, и его нужно убить. Как только не станет главаря, война сама собой прекратится». – «Забудьте, – сказал неприятно удивленный Томмазо. – Я не стану этим заниматься. Я никого не буду просить и считайте, что мы ни о чем с вами не говорили».
И все же Томмазо продолжал встречаться с Бандаламенте из соображений совершенно непонятных. Казалось бы, ему больше не о чем было говорить с этим человеком, с которым, как его недавно предупреждал Саламоне, даже видеться не стоит. Но Бускетта всегда поступал так, как считал нужным, быть может, только из упрямства.
Однажды, сидя в номере Бандаламенте, Томмазо узнал из телевизионных новостей, что в Палермо произошло убийство генерала Далла Кьеза, его жены и охранника. Бандаламенте выразительно взглянул на Бускетту: «Теперь вы понимаете, насколько далеко зашло дело и что последует дальше?». Томмазо знал это лучше, чем кто бы то ни было, но промолчал. «Я догадываюсь, кто это сделал, – с непонятным удовольствием произнес Бандаламенте. – Вы, пожалуй, скажете – корлеонцы: ведь это именно им генерал бросал вызов, когда пришел к власти ровно на сто дней. Тем не менее мне известен один весьма влиятельный политик, прочно связанный делами с мафией, которому Далла Кьеза мешал не меньше, чем тому же Микеле Греко.
Кто же осуществил это убийство, спросите вы. Полагаю, это были члены клана Катания. Во-первых, они всегда были союзниками корлеонцев, во-вторых, их не смогли бы опознать прохожие – ведь катанцы в Палермо посторонние. И наконец, в-третьих, это было по сути возвращением долга со стороны катанцев. Дело в том, что не так давно корлеонцы убили по просьбе капо Катании Нитто Сантапаола его заклятого врага. Эта операция была проведена в точности таким образом, как и убийство Далла Кьезы – тем же оружием и в таком же людном месте». – «Прошу вас, – сказал Бускетта, неожиданно резко поднимаясь со своего места, – старайтесь не афишировать нашу связь и вообще держите свой приезд в секрете». – «Уверяю вас, никто в целом мире не знает, что я сейчас в Бразилии». Томмазо только тяжело вздохнул, вспомнив предостережение Саламоне, да и тон самого Бандаламенте вызывал серьезные сомнения в его искренности.
Очень скоро опасения Бускетты начали подтверждаться самым трагическим образом. Через несколько дней после разговора Томмазо с Бандаламенте бесследно пропал, выйдя ненадолго из дома, его шурин Омеро Гимарес. Томмазо прекрасно знал, что бразильские преступники не имеют привычки прятать трупы погибших, и в этом случае стиль был явно сицилийский. Живой или мертвый, он обязательно появился бы хоть где-нибудь. Это означало одно: сторонники корлеонцев в Бразилии убили Гимареса, вероятно в отместку за общение Бускетты с Бандаламенте.
С тех пор состояние смутного навязчивого беспокойства не оставляло Томмазо ни на минуту. Он понял, что злой гений Бандаламенте только запустил первый акт трагедии, и оказался прав. Бускетта срочно позвонил на Сицилию старшему сыну Антонио. Ему так хотелось услышать его голос, чтобы успокоиться; только бы знать, что он жив и дела у него идут нормально. Однако вместо сына к телефону подошла сноха Бускетты Иоланда. Захлебываясь от рыданий, она произнесла: «Антонио пропал». – «Когда?» – только и смог выдавить Бускетта, плохо осознавая происходящее. «Три дня назад, – ответила женщина. – Но это еще не все, Дон Мазино. Вместе с ним пропал и ваш второй сын, Бенедетто». Это был конец, Томмазо понял, что сразу потерял обоих сыновей от первого брака, однако в глубине души продолжал надеяться на чудо. «Ты не звонила в полицию, Иоланда? – спросил он, и собственный голос показался ему чужим. – Их не могли за что-нибудь арестовать?». – «Я звонила всюду, – почти закричала она. – В больницы, в полицию… Их нигде нет. Поймите, Дон Мазино, они умерли! У нас всегда так происходит». Тихо положив на рычаг трубку, Бускетта почему-то подумал: «Хорошо, если бы они были уже мертвы и хорошо, если корлеонцы убили их достаточно быстро».