Страница:
Моя рука дрогнула, крупная алая капля растеклась по лицу Миранды, полностью залив арбалет. Я выругался, уже вслух, поднял взгляд. Таки приперлась, сучонка. Или не она?..
Стук повторился. Может, не отзываться?.. А если Ларс? Если что-то стряслось?.. Да нет, Ларс бы не стучал…
Ручка двери опустилась и вернулась в исходное положение. Я смотрел на нее, как зачарованный, судорожно стискивая испорченный пергамент.
— Виконт… вы там?
«Леди Йевелин», — подумал я, и единственное, чем отозвалась во мне эта мысль, было несказанное удивление. Оно было так велико, что я встал, бросил пергамент и перо на стол и отпер дверь, ни на миг не задумываясь, зачем я это делаю. Просто она спросила, там ли я — этого почему-то оказалось довольно.
Она стояла на самом пороге, и, когда я открыл дверь, очутилась прямо напротив меня, так близко, что я мог коснуться ее лица, не выпрямляя руки. Стало особенно заметно, что она выше меня — мне приходилось чуть приподнимать подбородок, чтобы смотреть ей прямо в глаза. Не могу сказать, что это доставляло мне большое удовольствие.
— Леди Йевелин? — повторил я как полный дурак.
— Можно? — без улыбки спросила она.
Я отступил в сторону. Она была вся в зеленом — от шелковой сетки на голове до простого домотканого платья и плетеных туфель. Платина волос свободно струилась по спине. Я смотрел на ее волосы, спускающиеся до талии, а она стояла спиной ко мне, не поворачиваясь и не ступая вперед, словно позволяя мне вдоволь налюбоваться ими. В ту минуту я думал о чем угодно (в основном о всяких пошлых мерзостях), но только не о том, какого хрена ей тут надо.
Поэтому мое деревянное «Чем обязан?» было скорее непроизвольным, чем исполненным здоровой подозрительности.
Она сказала:
— Закройте дверь.
Это было произнесено таким тоном, будто она собиралась обвинить меня во всех смертных грехах. Наверное, именно поэтому я ее послушался. Мою странно опустевшую голову внезапно посетила мысль, что эта холеная сука, видимо, всё разнюхала. Не знаю, как, почти наверняка не без участия Юстаса, но сейчас это не важно. Она шла к креслу, из которого я только что вылез, а я лихорадочно раздумывал, что сказать или сделать, чтобы она оставила нас в покое. Так ничего и не придумав, я смотрел, как она усаживается в кресло, как кладет изящные локти на подлокотники, как выпрямляется, прижимая безупречно ровный позвоночник к твердой прямой спинке сиденья. Леди Йевелин была прекрасна. И даже обыкновенное кресло теперь казалось поистине царским троном.
Сев, она вонзила в меня прямой, словно арбалетный болт, и такой же беспощадный взгляд, и я почувствовал, как латы моей самоуверенности рассыпаются в труху. И успел подумать, каким идиотом, вероятно, выгляжу, когда она вновь разлепила карминовые губы и изрекла:
— Развеселите меня!
Несколько мгновений я рассматривал ее, словно редкую диковинку, пытаясь понять, не снится ли она мне. Леди Йевелин сидела неподвижно, ни капли не смущенная этим взглядом. Она не улыбалась, и это было странно.
— В вашем семействе, судя по всему, испытывают непреодолимую тягу к народным сказаниям, — сам не зная зачем, произнес я. Она окинула меня взглядом, от которого могло свернуться молоко. Я слабо усмехнулся, развел руками. — Прошу прощения, миледи, я неучтив. Сомневаюсь, что могу помочь вам. Я не слишком хороший собеседник, тем более сегодня я не в форме.
— А вы наглец, — почти дружелюбно заметила она. — В Хольстерме все так беззастенчивы?
— Нет, я один такой. Уникум в своем роде.
— Весьма остроумно.
— Я не шут, сударыня.
— Это я вижу.
Она умолкла. Мне было неловко — и оттого, что она совершенно бесцеремонно вломилась в мою спальню, при этом называя меня хамом, и оттого, что я не понимал, зачем это ей понадобилось. Выпереть ее за дверь в ее же собственном доме было бы не только невежливо, но и просто опасно. А делать это галантно я не умею — в высшем обществе за дверь всегда выставляли меня.
Я вздохнул, подошел к столу и отпил воды из кувшина. Очень невежливо, но я решил быть хамом, коль скоро уж она меня им назвала. Мне хотелось, чтобы она убралась вон, но почему-то я не мог ни сказать ей об этом, ни повести себя так, чтобы она ушла сама. Я представил, как это выглядит со стороны, и поморщился.
— Перепили? — безжалостно осведомилась Йевелин.
Я усмехнулся.
— Сударыня, я не обязан вас развлекать. Во-первых, вы должны быть с супругом. А кроме того, в замке достаточно высокородных кавалеров, которые без сомнения сумеют развлечь вашу особу…
— Мой супруг занят, — отрезала она и стиснула веер. — А что до высокородных кавалеров, то половина из них неспособна связать и двух слов, а другая и вовсе без всяких слов норовит забраться под юбку.
— И с чего вы взяли, что я не отношусь ко вторым? — насмешливо спросил я.
— Вы здесь уже третий день и еще не попытались. Этого довольно. Виконт, скажите, вы предпочитаете мужчин?
Это звучало так невозмутимо, что я поперхнулся и уставился на нее, с трудом подавляя смех. Она смотрела на меня немигающими глазами, голубыми и прозрачными, как ледяная вода, бьющая из-под земли, всем своим видом требуя ответа. Ее тело при этом оставалось совершенно неподвижно, только лицо чуть повернулось в мою сторону.
— Нет, — справившись с собой, честно ответил я.
— Хорошо, — сказала Йевелин.
Я посмотрел на нее с интересом. Вчера и позавчера во время застолья я, подвыпив, глазел на нее куда больше, чем собирался — то есть столько же, сколько большинство присутствующих в зале мужчин, а она была довольно любезна и очень вежлива, поэтому ее нынешнее поведение ставило меня в тупик.
— Вы хотели мне что-то сказать? — предположил я, пытаясь хотя бы подтолкнуть ее к ответу. Пока это было забавно, но мне бы не хотелось, чтобы сюда вошел ее муж, а я бы не имел ни одного мало-мальского объяснения тому, что маркиза делает в моей спальне.
— Нет. Да, — сказала она и с вызовом посмотрела на меня. Потом вдруг быстро отвела взгляд, и я замер, решив, что она засмущалась, но это смехотворное заблуждение быстро развеялось, когда Йевелин протянула узкую бледную руку и взяла со стола лист пергамента, залитый красными чернилами. — Это вы рисовали?
Не знаю, как она смогла там что-либо разобрать, но отрицать очевидное было глупо.
— Вы рисуете?
— Когда думаю. Помогает сосредоточиться.
— О чем вы думали? — спросила она и, не дожидаясь ответа, сказала: — Я тоже рисую.
Не знаю почему, но это сообщение меня безумно удивило. Высокородные дамы частенько балуются художествами, чаще всего с самыми удручающими результатами… Я знал это лучше многих, но наличие подобных увлечений у леди Йевелин меня почему-то не разозлило, а почти… обрадовало. Я уже хотел поинтересоваться, можно ли посмотреть ее работы, если таковые имеются, когда она отложила листок и сказала:
— Очень решительный штрих. У вас рука не дрогнет, что бы ни случилось.
Это да — дрогнувшая рука вполне способна послать стрелу в спину друга, а не врага, но этого я ей, разумеется, не сказал. Вместо этого я чуть было не ляпнул весьма глуповатое «Вы мне льстите», но она, не глядя на меня, приказала:
— Расскажите мне что-нибудь. Рассмешите меня.
Это по-прежнему был приказ, но теперь в нем слышалась слабая, почти неуловимая дрожь. Так голос дрожит от ярости. Я сначала подумал, что от мольбы, но нет — от ярости…
— Я не знаю смешных историй.
— Тогда расскажите страшную. Всё равно.
Я вспомнил мистично поблескивающие глаза Куэйда Аннервиля, повествующего о том, как Йевелин улыбалась, когда скармливали собакам соблазненного ею менестреля. Сейчас, глядя на неподвижное и неприлично красивое лицо Йевелин, я не мог себе этого представить. Хотя… обладатели именно таких лиц смеются над подобными вещами легче всего.
— Я плохой рассказчик.
— Бросьте кокетничать. Вы ведь не женщина.
— Да, правда же, плохой.
— Ну ладно! — она вдруг резко поднялась и шагнула вперед, но пошла не к выходу, как я надеялся, а к окну — У вас тут такая духота! Что, слуги вовсе не проветривают? — сказала она и распахнула ставни.
Блекло-желтый свет брызнул на ее волосы, юбки, на мраморные плитки пола, на мышиную нору в стене под самым окном.
Что-то было не так. У нее что-то было не так, что-то случилось. Как у Юстаса… У нее и у Юстаса что-то случилось. Проклятье, я надеюсь, не между ними!..
— Тогда давайте сделаем вот что, — сказала Йевелин, глядя вниз, во двор, — я стоял слишком далеко и не мог видеть, на что именно направлен ее взгляд. — Вы скажете мне какой-нибудь маленький секрет, что-нибудь такое, чего бы вы не сказали в обычном разговоре. Что-то, что вы знаете и чего обычно не говорите, пока вас не спросят. Маленький секрет. Сначала вы расскажете ваш. Потом — я расскажу свой. И так — пока у нас не кончатся тайны.
Я смотрел на нее, пытаясь понять, не издеваются ли надо мной. Но нет. Лицо Йевелин было спокойно, но напряжено, на гладком, без единой складки лбу выступили капли пота. От нее по-прежнему веяло холодом, но теперь — еще и силой, твердой, несгибаемой, зато вполне способной сгибать. Любящей сгибать.
Понимая, что она не может говорить серьезно, я усмехнулся и скрестил руки на груди:
— Хотите поиграть? Ну давайте.
— Да, — зачем-то подтвердила она и кивнула, еще раз подтверждая уже сказанное. — Да, я хочу поиграть. Ну, что вы замолчали? Хотите, я начну?
Я пожал плечами. Это было довольно занятно, но меня не покидало чувство легкой тревоги, почему-то усиливающееся, когда я смотрел на волосы Йевелин, на изгиб мягкой платиновой волны.
— Я лишилась девственности в двенадцать лет.
Хорошенькое начало! Уж не ждет ли она от меня подобной откровенности?!
— Я пять лет хранил верность одной женщине, — язвительнее, чем хотелось бы, проговорил я. Она обернулась, бросила на меня резкий взгляд.
— Хранили? А теперь уже нет?
Почему-то ее слова меня не задели. Я только улыбнулся шире, не отводя взгляд.
— Я же не спрашиваю вас, с кем вы лишились невинности. В этой игре вопросы задавать нельзя.
— Да? — светлые брови изогнулись так изящно, что это просто не могло быть естественным движением. — Точно?
— Без сомнения, — твердо сказал я.
— Ну хорошо. В детстве я украла у матери браслет и списала пропажу на служанку. Ее высекли так, что вся спина осталась исполосована шрамами.
Забавно. Я, пожалуй, не отказался бы спросить, сделала ли она это нарочно, чтобы полюбоваться поркой, но, памятуя о мною же выдвинутых правилах, сказал:
— Я изнасиловал женщину.
Ее губы дрогнули, потом изогнулись, удерживая невысказанный вопрос. Вероятно, о том, почему только одну.
— Я вообще часто краду. Люблю воровать. Особенно у дам, которые останавливаются в нашем замке. Всякую мелочь. В основном платки. У меня полно батистовых платков с инициалами.
Она говорила абсолютно серьезно. И смотрела в окно.
Я помолчал. Потом медленно заговорил:
— Мой школьный друг как-то взял на себя мою вину. Я разбил окно, он видел это, и когда учитель пригрозил выгнать всех, он встал и сказал: «Это я». Учитель смотрел в глаза каждому и спрашивал: «Это он?» Когда он посмотрел на меня, я не отвел взгляд. И сказал: «Да, это он». Друга выгнали. Он не посмел появиться на глаза своему отцу и стал шляться по улицам. Там его сбила повозка, которой правил пьяный кучер. Это было на углу двух улиц, Батистовой и улицы Парфюмеров, и его мозги залили сразу обе — и Батистовую и Парфюмеров…
Странно. Это было пятнадцать лет назад, и я с тех пор ни разу об этом не вспоминал. А теперь, когда Йевелин заговорила о батистовых платках, само всплыло в памяти…
Она помолчала. Потом подняла веер, который все это время неподвижно лежал в ее пальцах.
— Смотрите. Красивый?
Я не привык разглядывать предметы женского туалета и поэтому только теперь заметил, что он сделан из крашеных перьев.
— Это хохолки болотной цапли. Для изготовления такого веера нужно пятьдесят штук. Хохолки растут у цапель на головах, прямо на темени… — она коснулась кончиками пальцев шелковой сетки на своих волосах. — Чтобы снять хохолок, нужно содрать кожу. Но только обязательно с живой птицы, потому что перья мертвой сразу тускнеют и сваливаются. Такие веера большая редкость и стоят очень дорого, я никогда их не видела. Но когда узнала, как их изготовляют, сразу захотела один. Вы… понимаете?
Она обратила ко мне свой взгляд, и в нем было столько ужаса, что я едва не отшатнулся. Через миг Йевелин отвернулась, а когда снова посмотрела в мою сторону, ее взгляд был снова холоден и вежлив. Показалось, наверное. В последнее время мне вечно что-то кажется…
— Скучно с вами играть, — сказала она и опустила руки, сжимающие веер из пятидесяти заживо содранных опереньев.
— Я предупреждал.
— В следующий раз попробуем иначе.
— Это как?
— Можно будет задавать вопросы.
Я ничего не ответил, и она ушла. Только когда дверь закрылась, я понял, что так и не выяснил, зачем она приходила.
ГЛАВА 17
Стук повторился. Может, не отзываться?.. А если Ларс? Если что-то стряслось?.. Да нет, Ларс бы не стучал…
Ручка двери опустилась и вернулась в исходное положение. Я смотрел на нее, как зачарованный, судорожно стискивая испорченный пергамент.
— Виконт… вы там?
«Леди Йевелин», — подумал я, и единственное, чем отозвалась во мне эта мысль, было несказанное удивление. Оно было так велико, что я встал, бросил пергамент и перо на стол и отпер дверь, ни на миг не задумываясь, зачем я это делаю. Просто она спросила, там ли я — этого почему-то оказалось довольно.
Она стояла на самом пороге, и, когда я открыл дверь, очутилась прямо напротив меня, так близко, что я мог коснуться ее лица, не выпрямляя руки. Стало особенно заметно, что она выше меня — мне приходилось чуть приподнимать подбородок, чтобы смотреть ей прямо в глаза. Не могу сказать, что это доставляло мне большое удовольствие.
— Леди Йевелин? — повторил я как полный дурак.
— Можно? — без улыбки спросила она.
Я отступил в сторону. Она была вся в зеленом — от шелковой сетки на голове до простого домотканого платья и плетеных туфель. Платина волос свободно струилась по спине. Я смотрел на ее волосы, спускающиеся до талии, а она стояла спиной ко мне, не поворачиваясь и не ступая вперед, словно позволяя мне вдоволь налюбоваться ими. В ту минуту я думал о чем угодно (в основном о всяких пошлых мерзостях), но только не о том, какого хрена ей тут надо.
Поэтому мое деревянное «Чем обязан?» было скорее непроизвольным, чем исполненным здоровой подозрительности.
Она сказала:
— Закройте дверь.
Это было произнесено таким тоном, будто она собиралась обвинить меня во всех смертных грехах. Наверное, именно поэтому я ее послушался. Мою странно опустевшую голову внезапно посетила мысль, что эта холеная сука, видимо, всё разнюхала. Не знаю, как, почти наверняка не без участия Юстаса, но сейчас это не важно. Она шла к креслу, из которого я только что вылез, а я лихорадочно раздумывал, что сказать или сделать, чтобы она оставила нас в покое. Так ничего и не придумав, я смотрел, как она усаживается в кресло, как кладет изящные локти на подлокотники, как выпрямляется, прижимая безупречно ровный позвоночник к твердой прямой спинке сиденья. Леди Йевелин была прекрасна. И даже обыкновенное кресло теперь казалось поистине царским троном.
Сев, она вонзила в меня прямой, словно арбалетный болт, и такой же беспощадный взгляд, и я почувствовал, как латы моей самоуверенности рассыпаются в труху. И успел подумать, каким идиотом, вероятно, выгляжу, когда она вновь разлепила карминовые губы и изрекла:
— Развеселите меня!
Несколько мгновений я рассматривал ее, словно редкую диковинку, пытаясь понять, не снится ли она мне. Леди Йевелин сидела неподвижно, ни капли не смущенная этим взглядом. Она не улыбалась, и это было странно.
— В вашем семействе, судя по всему, испытывают непреодолимую тягу к народным сказаниям, — сам не зная зачем, произнес я. Она окинула меня взглядом, от которого могло свернуться молоко. Я слабо усмехнулся, развел руками. — Прошу прощения, миледи, я неучтив. Сомневаюсь, что могу помочь вам. Я не слишком хороший собеседник, тем более сегодня я не в форме.
— А вы наглец, — почти дружелюбно заметила она. — В Хольстерме все так беззастенчивы?
— Нет, я один такой. Уникум в своем роде.
— Весьма остроумно.
— Я не шут, сударыня.
— Это я вижу.
Она умолкла. Мне было неловко — и оттого, что она совершенно бесцеремонно вломилась в мою спальню, при этом называя меня хамом, и оттого, что я не понимал, зачем это ей понадобилось. Выпереть ее за дверь в ее же собственном доме было бы не только невежливо, но и просто опасно. А делать это галантно я не умею — в высшем обществе за дверь всегда выставляли меня.
Я вздохнул, подошел к столу и отпил воды из кувшина. Очень невежливо, но я решил быть хамом, коль скоро уж она меня им назвала. Мне хотелось, чтобы она убралась вон, но почему-то я не мог ни сказать ей об этом, ни повести себя так, чтобы она ушла сама. Я представил, как это выглядит со стороны, и поморщился.
— Перепили? — безжалостно осведомилась Йевелин.
Я усмехнулся.
— Сударыня, я не обязан вас развлекать. Во-первых, вы должны быть с супругом. А кроме того, в замке достаточно высокородных кавалеров, которые без сомнения сумеют развлечь вашу особу…
— Мой супруг занят, — отрезала она и стиснула веер. — А что до высокородных кавалеров, то половина из них неспособна связать и двух слов, а другая и вовсе без всяких слов норовит забраться под юбку.
— И с чего вы взяли, что я не отношусь ко вторым? — насмешливо спросил я.
— Вы здесь уже третий день и еще не попытались. Этого довольно. Виконт, скажите, вы предпочитаете мужчин?
Это звучало так невозмутимо, что я поперхнулся и уставился на нее, с трудом подавляя смех. Она смотрела на меня немигающими глазами, голубыми и прозрачными, как ледяная вода, бьющая из-под земли, всем своим видом требуя ответа. Ее тело при этом оставалось совершенно неподвижно, только лицо чуть повернулось в мою сторону.
— Нет, — справившись с собой, честно ответил я.
— Хорошо, — сказала Йевелин.
Я посмотрел на нее с интересом. Вчера и позавчера во время застолья я, подвыпив, глазел на нее куда больше, чем собирался — то есть столько же, сколько большинство присутствующих в зале мужчин, а она была довольно любезна и очень вежлива, поэтому ее нынешнее поведение ставило меня в тупик.
— Вы хотели мне что-то сказать? — предположил я, пытаясь хотя бы подтолкнуть ее к ответу. Пока это было забавно, но мне бы не хотелось, чтобы сюда вошел ее муж, а я бы не имел ни одного мало-мальского объяснения тому, что маркиза делает в моей спальне.
— Нет. Да, — сказала она и с вызовом посмотрела на меня. Потом вдруг быстро отвела взгляд, и я замер, решив, что она засмущалась, но это смехотворное заблуждение быстро развеялось, когда Йевелин протянула узкую бледную руку и взяла со стола лист пергамента, залитый красными чернилами. — Это вы рисовали?
Не знаю, как она смогла там что-либо разобрать, но отрицать очевидное было глупо.
— Вы рисуете?
— Когда думаю. Помогает сосредоточиться.
— О чем вы думали? — спросила она и, не дожидаясь ответа, сказала: — Я тоже рисую.
Не знаю почему, но это сообщение меня безумно удивило. Высокородные дамы частенько балуются художествами, чаще всего с самыми удручающими результатами… Я знал это лучше многих, но наличие подобных увлечений у леди Йевелин меня почему-то не разозлило, а почти… обрадовало. Я уже хотел поинтересоваться, можно ли посмотреть ее работы, если таковые имеются, когда она отложила листок и сказала:
— Очень решительный штрих. У вас рука не дрогнет, что бы ни случилось.
Это да — дрогнувшая рука вполне способна послать стрелу в спину друга, а не врага, но этого я ей, разумеется, не сказал. Вместо этого я чуть было не ляпнул весьма глуповатое «Вы мне льстите», но она, не глядя на меня, приказала:
— Расскажите мне что-нибудь. Рассмешите меня.
Это по-прежнему был приказ, но теперь в нем слышалась слабая, почти неуловимая дрожь. Так голос дрожит от ярости. Я сначала подумал, что от мольбы, но нет — от ярости…
— Я не знаю смешных историй.
— Тогда расскажите страшную. Всё равно.
Я вспомнил мистично поблескивающие глаза Куэйда Аннервиля, повествующего о том, как Йевелин улыбалась, когда скармливали собакам соблазненного ею менестреля. Сейчас, глядя на неподвижное и неприлично красивое лицо Йевелин, я не мог себе этого представить. Хотя… обладатели именно таких лиц смеются над подобными вещами легче всего.
— Я плохой рассказчик.
— Бросьте кокетничать. Вы ведь не женщина.
— Да, правда же, плохой.
— Ну ладно! — она вдруг резко поднялась и шагнула вперед, но пошла не к выходу, как я надеялся, а к окну — У вас тут такая духота! Что, слуги вовсе не проветривают? — сказала она и распахнула ставни.
Блекло-желтый свет брызнул на ее волосы, юбки, на мраморные плитки пола, на мышиную нору в стене под самым окном.
Что-то было не так. У нее что-то было не так, что-то случилось. Как у Юстаса… У нее и у Юстаса что-то случилось. Проклятье, я надеюсь, не между ними!..
— Тогда давайте сделаем вот что, — сказала Йевелин, глядя вниз, во двор, — я стоял слишком далеко и не мог видеть, на что именно направлен ее взгляд. — Вы скажете мне какой-нибудь маленький секрет, что-нибудь такое, чего бы вы не сказали в обычном разговоре. Что-то, что вы знаете и чего обычно не говорите, пока вас не спросят. Маленький секрет. Сначала вы расскажете ваш. Потом — я расскажу свой. И так — пока у нас не кончатся тайны.
Я смотрел на нее, пытаясь понять, не издеваются ли надо мной. Но нет. Лицо Йевелин было спокойно, но напряжено, на гладком, без единой складки лбу выступили капли пота. От нее по-прежнему веяло холодом, но теперь — еще и силой, твердой, несгибаемой, зато вполне способной сгибать. Любящей сгибать.
Понимая, что она не может говорить серьезно, я усмехнулся и скрестил руки на груди:
— Хотите поиграть? Ну давайте.
— Да, — зачем-то подтвердила она и кивнула, еще раз подтверждая уже сказанное. — Да, я хочу поиграть. Ну, что вы замолчали? Хотите, я начну?
Я пожал плечами. Это было довольно занятно, но меня не покидало чувство легкой тревоги, почему-то усиливающееся, когда я смотрел на волосы Йевелин, на изгиб мягкой платиновой волны.
— Я лишилась девственности в двенадцать лет.
Хорошенькое начало! Уж не ждет ли она от меня подобной откровенности?!
— Я пять лет хранил верность одной женщине, — язвительнее, чем хотелось бы, проговорил я. Она обернулась, бросила на меня резкий взгляд.
— Хранили? А теперь уже нет?
Почему-то ее слова меня не задели. Я только улыбнулся шире, не отводя взгляд.
— Я же не спрашиваю вас, с кем вы лишились невинности. В этой игре вопросы задавать нельзя.
— Да? — светлые брови изогнулись так изящно, что это просто не могло быть естественным движением. — Точно?
— Без сомнения, — твердо сказал я.
— Ну хорошо. В детстве я украла у матери браслет и списала пропажу на служанку. Ее высекли так, что вся спина осталась исполосована шрамами.
Забавно. Я, пожалуй, не отказался бы спросить, сделала ли она это нарочно, чтобы полюбоваться поркой, но, памятуя о мною же выдвинутых правилах, сказал:
— Я изнасиловал женщину.
Ее губы дрогнули, потом изогнулись, удерживая невысказанный вопрос. Вероятно, о том, почему только одну.
— Я вообще часто краду. Люблю воровать. Особенно у дам, которые останавливаются в нашем замке. Всякую мелочь. В основном платки. У меня полно батистовых платков с инициалами.
Она говорила абсолютно серьезно. И смотрела в окно.
Я помолчал. Потом медленно заговорил:
— Мой школьный друг как-то взял на себя мою вину. Я разбил окно, он видел это, и когда учитель пригрозил выгнать всех, он встал и сказал: «Это я». Учитель смотрел в глаза каждому и спрашивал: «Это он?» Когда он посмотрел на меня, я не отвел взгляд. И сказал: «Да, это он». Друга выгнали. Он не посмел появиться на глаза своему отцу и стал шляться по улицам. Там его сбила повозка, которой правил пьяный кучер. Это было на углу двух улиц, Батистовой и улицы Парфюмеров, и его мозги залили сразу обе — и Батистовую и Парфюмеров…
Странно. Это было пятнадцать лет назад, и я с тех пор ни разу об этом не вспоминал. А теперь, когда Йевелин заговорила о батистовых платках, само всплыло в памяти…
Она помолчала. Потом подняла веер, который все это время неподвижно лежал в ее пальцах.
— Смотрите. Красивый?
Я не привык разглядывать предметы женского туалета и поэтому только теперь заметил, что он сделан из крашеных перьев.
— Это хохолки болотной цапли. Для изготовления такого веера нужно пятьдесят штук. Хохолки растут у цапель на головах, прямо на темени… — она коснулась кончиками пальцев шелковой сетки на своих волосах. — Чтобы снять хохолок, нужно содрать кожу. Но только обязательно с живой птицы, потому что перья мертвой сразу тускнеют и сваливаются. Такие веера большая редкость и стоят очень дорого, я никогда их не видела. Но когда узнала, как их изготовляют, сразу захотела один. Вы… понимаете?
Она обратила ко мне свой взгляд, и в нем было столько ужаса, что я едва не отшатнулся. Через миг Йевелин отвернулась, а когда снова посмотрела в мою сторону, ее взгляд был снова холоден и вежлив. Показалось, наверное. В последнее время мне вечно что-то кажется…
— Скучно с вами играть, — сказала она и опустила руки, сжимающие веер из пятидесяти заживо содранных опереньев.
— Я предупреждал.
— В следующий раз попробуем иначе.
— Это как?
— Можно будет задавать вопросы.
Я ничего не ответил, и она ушла. Только когда дверь закрылась, я понял, что так и не выяснил, зачем она приходила.
ГЛАВА 17
Пыль и пыльца… Серо-серебряная: серого больше, чем серебра. Бормотание, тихое-тихое… совсем тихое… серебристо-серое: серого меньше, чем серебра. Тонкая струя светлого порошка, царапающая пожелтевший пергамент.
— Отпусти… отойди… через четвертый вал… меж сыпучих утрат… отойди…
Белое пламя где-то очень глубоко.
— Отпусти… отойди… отойди…
Белые губы. Белые-белые, как пламя… серые… серебряные… сухие, как пергамент, на который льется порошок.
— От… пус… ти-и-и…
Треск дров в очаге — преступно громкий.
— Ну? Ничего не получается, да?
Белое пламя в белых глазах. Губы синеют, синеют, синеют…
Что-то, что страшно назвать улыбкой.
— Очень любопытно… Чем ты здесь занимаешься, Марлена? Тебе разве не надо быть в людской? Что это за порошок? Что за дрянь? Где ты ее взяла?
— М-миледи, я…
— Да уж, ТЫ. Старая дура. Ну, что ты тут делала? Порчу на меня навести хочешь? Не получается, правда? Ничего не получается…
— Миледи-и-и-и!..
Хрип переходит в вой, когда пальцы, цепкие, словно когти, вплетаются в гладко зачесанные волосы.
— Вот что, милочка моя, бросай эти игры. Поняла? И сучонке своей это передай.
Серые слезы, серые-серые, без серебра, серый крик в сухой глотке.
— Это… не… Дарла, не Дарла, миледи!
— Знаю, что не она. У нее ума бы не хватило. Прощаю на первый раз. Ну, на чем ты колдовала, покажи-ка…
Сухой пергамент. Блекло-белый, весь в серебряных, без серого, слезах. Исписан красными, как кровь, чернилами. Этот пергамент… Я знаю его.
Хрипло:
— Убирайся.
— Ми…
— ПОШЛА ВОН!
Белый листок в прозрачных когтистых пальцах. Мелкая серебристая дрожь. Серебристая-серебристая. Без серого.
Иногда отношение к людям меняется как-то… внезапно. Не только людям, к вещам тоже, но это просто меньше чувствуется. И внезапность заключается отнюдь не в том, что можно четко назвать момент и причину перемены. Если бы. Я не знаю, когда это случилось — когда я увидел спящего Юстаса или его покрасневшие от слез глаза?.. Когда смотрел на безмятежную платину волос Йевелин или на ее веер из скальпов цапель?.. Когда наткнулся на пьяного в дым Ларса в одних подштанниках, не способного связать двух слов и с задумчивым видом сидящего на верхней ступеньке лестницы, ведущей в парадный зал? Мне стоило большого труда выволочь его оттуда, не поднимая шума, пока его не увидели Аннервили. Пьяный Ларс был настолько невероятным, настолько шокирующим явлением, что я разозлился. Да, я на него разозлился — на него, на себя, на Юстаса, на леди Йевелин. И на Флейм, которую целый день не мог найти.
Но больше всего — на Дарлу Аннервиль.
Еще три дня назад она вызывала во мне сочувствие. Еще вчера мы не без приятности скрипели скамеечкой в оружейной. Еще два часа назад я вообще о ней не думал.
Сейчас я был готов ее убить. Проклятье, полон решимости. И вовсе не потому, что, по моим предположениям, она могла быть (хотя, если уж начистоту, с тем же успехом могла и не быть) Проводником и ее смерть решала массу проблем. Нет, холодные просчитанные убийства не для меня. Я никогда не смог бы стать ни палачом, ни наемником. А вот убийство, когда тебя переполняет ярость, — это как раз мое.
Я шел по коридору, распахивая все двери пинком ноги и заглядывая во все комнаты, кипя от ярости и мысленно называя мою дорогую сестренку-виконтессу последними словами. Мне было тошно, противно, мне было страшно от того, что я не мог понять, почему мне так худо. Я знал только одно: нам надо уезжать. Сегодня, сейчас. К Жнецу Аннервилей, к Жнецу Проводника, к Жнецу всё. Я просто хотел уйти.
Теперь я понимаю, что просто чувствовал приближение Ржавого Рыцаря, но, если бы я осознал это тогда, мысль о моем преследователе меня вряд ли бы успокоила.
Я искал Флейм, а нашел другую. Совершенно на это не рассчитывая.
— Эван! Вот ты где!
Помню, в детстве так кричала моя дорогая матушка Элизабет, двадцатилетняя жена неудачника-отца — всякий раз, когда намеревалась подрядить меня волочь надравшегося папашу в их подобие спальни. И, услышав знакомое «вот ты где», я всякий раз бросался наутек, подгоняемый ее проклятиями и рыданиями.
Дарла, похоже, ни рыдать, ни проклинать не собиралась. Мы стояли по разные стороны зала на двух разных лестницах и, хвала Жнецу, чтобы добежать до меня, Дарле понадобилось бы преодолеть немалое расстояние. Я развернулся и дал деру, вспоминая чахоточные щечки моей дорогой матушки.
— Эван!
Я почти ненавидел ее в ту минуту. За изумление, за отчаяние, за гнев, прозвучавшие в этом крике. Не знаю, что она хотела мне сказать. Мне было на это плевать. Мне было плевать на то, что я провел в этом замке последние три дня ради нее. Наверное, я уже тогда всё понял, и какая-то часть меня испугалась. Испугалась, что всё не будет так легко. Испугалась красных глаз и ломаной улыбки Юстаса, ужаса в глазах Йевелин, пьяной дымки во взгляде Ларса. Это так отличалось от того, чего я привык бояться…
«Хотите поиграть? Ну давайте». Давайте. Жнец вас подери, давайте, давайте поиграем.
Я смотрел на почти карикатурно искаженное лицо Дарлы и думал об этом.
Давайте. Поиграем немножко.
Я рывком распахнул ближайшую дверь и, переступив порог, прислонился спиной к стене. Не знаю, успела ли она заметить, куда я вошел. Не знаю, что сделал бы, если бы через минуту она вошла следом и стала… что стала? Снова стаскивать с меня штаны? Я вдруг почувствовал такое отвращение к себе, что с минуту даже не мог понять, где нахожусь.
А это была оранжерея. Много зелени, пьянящий запах, белые и красные цветы, четкие силуэты мраморных скульптур. Пышные ветви низко склоняются над окнами, будто живые ставни. От этого внутри было почти темно.
И еще здесь было очень душно. Тяжелая, приторная пряность экзотических запахов затрудняла дыхание. Я попытался вспомнить влажный чистый запах лиственного леса — и не смог.
Я подошел к окну, машинально оттягивая воротник рубашки и чувствуя, как пылает лицо. Отодвинул ветви, толкнул тонкую резную ставню и привалился плечом к стене, судорожно вдыхая воздух.
А потом — одновременно — увидел Флейм и услышал это.
Флейм была в окне напротив. В окне комнаты, отведенной мне. Она стояла спиной, но я ее все равно узнал — по пальцам, судорожно вцепившимся в подоконник. Я знаю эти пальцы лучше, чем свои. Она как будто пятилась от кого-то и прижалась к самому окну — дальше ей некуда было отступать.
А это оказалось всего лишь частым эротическим придыханием, доносившимся из зарослей буйных белых цветов справа от меня. Временами сквозь него прорывался сдавленный неразборчивый шепот и легкие нервные смешки.
Не знаю, почему я посмотрел туда, откуда они доносились — точно так же, как не знаю, почему сбежал от Дарлы минуту назад. Теперь, привыкнув к совпадениям, слишком часто происходившим в моей жизни за последние годы, я склонен считать, что кто-то вел меня. Когда я бежал от Ржавого Рыцаря, когда избегал Дарлы, когда не хотел смотреть в глаза Йевелин Аннервиль — кто-то хотел, чтобы я делал всё это.
Я до сих пор не знаю, кто это был.
Но в тот миг он захотел, чтобы я посмотрел направо. И не просто посмотрел — отведя взгляд от прямой, как струна, спины Флейм, вытянул руку и осторожно отвел в сторону загораживающие вид зеленые ветви. Приторный запах ударил мне в лицо. Я прикрыл глаза (словно можно спастись от запаха, закрыв их), а когда снова посмотрел сквозь кусты, то увидел госпожу маркизу в расшнурованном корсете, роскошные груди которой с чувством и неподдельным энтузиазмом мял господин менестрель, лишь этим утром смотревший на меня чужими глазами и спрашивавший, наигрался ли я.
Меня не замечали. Я глазел на них не меньше минуты, интересуясь не столько бюстом маркизы, сколько состоянием моих несчастных мозгов. Я не верил в то, что видел. Отказывался верить. А когда понял, что не сплю и не брежу, мне вдруг стало так смешно, что я был вынужден зажать себе рот ладонью, чтобы удержать рвущийся из горла хохот.
Наигрался. Наигрался, значит, да?
Потом я шагнул вперед — отпущенная ветка больно хлестнула меня по щеке — и пошел к ним. Они опомнились, когда я был уже в двух шагах. Йевелин подняла глаза первой. И — о боги — улыбнулась мне.
Я отвел взгляд, схватил прилипшего к ней Юстаса за шиворот и дернул назад с такой силой, что сшиб его с ног.
Паника на его лице мгновенно сменилась злостью, как только он меня узнал. Вскочив, он отступил, смеряя меня взглядом, полным чего-то, что я мог назвать только ненавистью. Я на миг ощутил разочарование. Мне-то казалось, что это снова тот же Юстас… Тот, которого я оставил в Лемминувере, велев присматривать за Паулиной. Юстас из той жизни. Из той игры.
А у этого Юстаса по-прежнему были красные глаза. Этого Юстаса я не знал.
Но тогда это для меня еще ничего не меняло.
— Вы в своем уме? — спросил я, и мой голос прозвучал гораздо ровнее, чем я мог надеяться.
Йевелин снова улыбнулась, совсем слабо. Она свела края корсета обеими руками, но выглядело это не как жест стыдливости, а как еще большая провокация. Я невольно взглянул на то, что пытались спрятать ее тонкие белые руки, и тут же перевел взгляд на Юстаса.
— Убирайся отсюда.
— Какого хрена! — вспылил он. — Что ты себе…
Я послал ему такой взгляд, что он подавился окончанием фразы. Потом, видимо, поняв, что приключение сорвалось, выругался и пошел прочь, досадливо махнув рукой. Я почувствовал себя оплеванным.
Когда невидимая из зарослей дверь захлопнулась за ним, я повернулся к леди Йевелин. Она все еще улыбалась.
— Он бабник и полный кретин, — сказал я, глядя ей в лицо — проклятье, как же меня раздражала эта необходимость приподнимать голову, чтобы смотреть ей прямо в глаза! — Но вы-то еще не окончательно рехнулись? Сюда мог войти кто угодно! К примеру, ваш муж!
— Мог, — кивнула она, склонив голову набок. — Но вошли вы.
Я чуть было не выматерил ее, но сдержался. Отступив на шаг, я снова отвернулся.
— Приведите себя в порядок. Я прослежу, чтобы никто не вошел…
— Однако как вы любезны, милорд! — повысив голос, насмешливо проговорила она, и ее изучающий взгляд был таким явным, что я заметил его даже боковым зрением. — Застав знатную женщину в объятиях заезжего менестреля, вы не доносите ее мужу и даже не спешите присоединиться к забаве, а ведете себя как дуэнья, стремящаяся скрыть позор своей воспитанницы. Если у вас нет корыстных интересов поступать так, мне остается лишь изумляться тому, что вы живой человек, а не рыцарь из девичьих грез!
Слов нет, как мне хотелось ей врезать, чтобы она заткнулась. Я вспомнил ее пальцы, теребящие веер, потом пальцы Флейм, стискивающие подоконник, и сжал зубы. Запоздало бросил взгляд в окно, увидел лишь пустой темнеющий проем и разозлился еще больше…
— Вы дура, сударыня, — сказал я, и она тихо рассмеялась.
— Конечно. Поможете мне с корсетом?
Я не выдержал и выругался, а она засмеялась снова, уже в голос. Я быстро отошел от нее, думая, что мне стоит просто убраться отсюда, но почему-то не сделал этого. Не из-за Дарлы — о ней я уже не помнил — просто у меня осталось странное чувство незавершенности. Я встал у двери и стал нервно обрывать листья на ветке акации, вслушиваясь в звуки, доносящиеся из коридора.
Когда за моей спиной зашуршал шелк, я обернулся. Йевелин оправляла складки юбки, не глядя на меня.
— А из вас получилась бы неплохая камеристка, виконт. Вполне надежная. И не болтливая, я полагаю, верно?
Кровь прилила к моему лицу, но я сдержался. Может, потому что понял: она не хотела унизить меня. Если бы хотела, унизила бы и посильней.
— Ну что ж, если я опять захочу поразвлечься с заезжим менестрелем, непременно позову вас держать свечу, — небрежно сказала Йевелин и протянула руку к двери, когда я перехватил ее запястье и сжал его так, что улыбка мигом сбежала с ее губ.
Это был первый раз, когда я прикоснулся к ней, но тогда я думал не об этом, а о ее словах. Она второй раз их повторила, но ударили они меня только теперь — может, именно из-за этого, почти намеренного, повторения.
Значит, заезжий менестрель.
— Я всё понял, — голос был далеким и глухим, словно я говорил, опустив голову в колодец. — Я вас прекрасно понял, миледи. Вы хотели, чтобы вас застали… не правда ли? Вы нарочно обжимались с ним среди бела дня в доступном для всех месте почти у самого окна. Вы знаете, что делают в этом округе с простолюдинами, которые посягнули на честь аристократки. Знаете, потому что любите смотреть, как потом этих простолюдинов дерут собаки. Потому что смотрите на это и… улыбаетесь. Улыбаетесь, верно, миледи?
— Отпусти… отойди… через четвертый вал… меж сыпучих утрат… отойди…
Белое пламя где-то очень глубоко.
— Отпусти… отойди… отойди…
Белые губы. Белые-белые, как пламя… серые… серебряные… сухие, как пергамент, на который льется порошок.
— От… пус… ти-и-и…
Треск дров в очаге — преступно громкий.
— Ну? Ничего не получается, да?
Белое пламя в белых глазах. Губы синеют, синеют, синеют…
Что-то, что страшно назвать улыбкой.
— Очень любопытно… Чем ты здесь занимаешься, Марлена? Тебе разве не надо быть в людской? Что это за порошок? Что за дрянь? Где ты ее взяла?
— М-миледи, я…
— Да уж, ТЫ. Старая дура. Ну, что ты тут делала? Порчу на меня навести хочешь? Не получается, правда? Ничего не получается…
— Миледи-и-и-и!..
Хрип переходит в вой, когда пальцы, цепкие, словно когти, вплетаются в гладко зачесанные волосы.
— Вот что, милочка моя, бросай эти игры. Поняла? И сучонке своей это передай.
Серые слезы, серые-серые, без серебра, серый крик в сухой глотке.
— Это… не… Дарла, не Дарла, миледи!
— Знаю, что не она. У нее ума бы не хватило. Прощаю на первый раз. Ну, на чем ты колдовала, покажи-ка…
Сухой пергамент. Блекло-белый, весь в серебряных, без серого, слезах. Исписан красными, как кровь, чернилами. Этот пергамент… Я знаю его.
Хрипло:
— Убирайся.
— Ми…
— ПОШЛА ВОН!
Белый листок в прозрачных когтистых пальцах. Мелкая серебристая дрожь. Серебристая-серебристая. Без серого.
Иногда отношение к людям меняется как-то… внезапно. Не только людям, к вещам тоже, но это просто меньше чувствуется. И внезапность заключается отнюдь не в том, что можно четко назвать момент и причину перемены. Если бы. Я не знаю, когда это случилось — когда я увидел спящего Юстаса или его покрасневшие от слез глаза?.. Когда смотрел на безмятежную платину волос Йевелин или на ее веер из скальпов цапель?.. Когда наткнулся на пьяного в дым Ларса в одних подштанниках, не способного связать двух слов и с задумчивым видом сидящего на верхней ступеньке лестницы, ведущей в парадный зал? Мне стоило большого труда выволочь его оттуда, не поднимая шума, пока его не увидели Аннервили. Пьяный Ларс был настолько невероятным, настолько шокирующим явлением, что я разозлился. Да, я на него разозлился — на него, на себя, на Юстаса, на леди Йевелин. И на Флейм, которую целый день не мог найти.
Но больше всего — на Дарлу Аннервиль.
Еще три дня назад она вызывала во мне сочувствие. Еще вчера мы не без приятности скрипели скамеечкой в оружейной. Еще два часа назад я вообще о ней не думал.
Сейчас я был готов ее убить. Проклятье, полон решимости. И вовсе не потому, что, по моим предположениям, она могла быть (хотя, если уж начистоту, с тем же успехом могла и не быть) Проводником и ее смерть решала массу проблем. Нет, холодные просчитанные убийства не для меня. Я никогда не смог бы стать ни палачом, ни наемником. А вот убийство, когда тебя переполняет ярость, — это как раз мое.
Я шел по коридору, распахивая все двери пинком ноги и заглядывая во все комнаты, кипя от ярости и мысленно называя мою дорогую сестренку-виконтессу последними словами. Мне было тошно, противно, мне было страшно от того, что я не мог понять, почему мне так худо. Я знал только одно: нам надо уезжать. Сегодня, сейчас. К Жнецу Аннервилей, к Жнецу Проводника, к Жнецу всё. Я просто хотел уйти.
Теперь я понимаю, что просто чувствовал приближение Ржавого Рыцаря, но, если бы я осознал это тогда, мысль о моем преследователе меня вряд ли бы успокоила.
Я искал Флейм, а нашел другую. Совершенно на это не рассчитывая.
— Эван! Вот ты где!
Помню, в детстве так кричала моя дорогая матушка Элизабет, двадцатилетняя жена неудачника-отца — всякий раз, когда намеревалась подрядить меня волочь надравшегося папашу в их подобие спальни. И, услышав знакомое «вот ты где», я всякий раз бросался наутек, подгоняемый ее проклятиями и рыданиями.
Дарла, похоже, ни рыдать, ни проклинать не собиралась. Мы стояли по разные стороны зала на двух разных лестницах и, хвала Жнецу, чтобы добежать до меня, Дарле понадобилось бы преодолеть немалое расстояние. Я развернулся и дал деру, вспоминая чахоточные щечки моей дорогой матушки.
— Эван!
Я почти ненавидел ее в ту минуту. За изумление, за отчаяние, за гнев, прозвучавшие в этом крике. Не знаю, что она хотела мне сказать. Мне было на это плевать. Мне было плевать на то, что я провел в этом замке последние три дня ради нее. Наверное, я уже тогда всё понял, и какая-то часть меня испугалась. Испугалась, что всё не будет так легко. Испугалась красных глаз и ломаной улыбки Юстаса, ужаса в глазах Йевелин, пьяной дымки во взгляде Ларса. Это так отличалось от того, чего я привык бояться…
«Хотите поиграть? Ну давайте». Давайте. Жнец вас подери, давайте, давайте поиграем.
Я смотрел на почти карикатурно искаженное лицо Дарлы и думал об этом.
Давайте. Поиграем немножко.
Я рывком распахнул ближайшую дверь и, переступив порог, прислонился спиной к стене. Не знаю, успела ли она заметить, куда я вошел. Не знаю, что сделал бы, если бы через минуту она вошла следом и стала… что стала? Снова стаскивать с меня штаны? Я вдруг почувствовал такое отвращение к себе, что с минуту даже не мог понять, где нахожусь.
А это была оранжерея. Много зелени, пьянящий запах, белые и красные цветы, четкие силуэты мраморных скульптур. Пышные ветви низко склоняются над окнами, будто живые ставни. От этого внутри было почти темно.
И еще здесь было очень душно. Тяжелая, приторная пряность экзотических запахов затрудняла дыхание. Я попытался вспомнить влажный чистый запах лиственного леса — и не смог.
Я подошел к окну, машинально оттягивая воротник рубашки и чувствуя, как пылает лицо. Отодвинул ветви, толкнул тонкую резную ставню и привалился плечом к стене, судорожно вдыхая воздух.
А потом — одновременно — увидел Флейм и услышал это.
Флейм была в окне напротив. В окне комнаты, отведенной мне. Она стояла спиной, но я ее все равно узнал — по пальцам, судорожно вцепившимся в подоконник. Я знаю эти пальцы лучше, чем свои. Она как будто пятилась от кого-то и прижалась к самому окну — дальше ей некуда было отступать.
А это оказалось всего лишь частым эротическим придыханием, доносившимся из зарослей буйных белых цветов справа от меня. Временами сквозь него прорывался сдавленный неразборчивый шепот и легкие нервные смешки.
Не знаю, почему я посмотрел туда, откуда они доносились — точно так же, как не знаю, почему сбежал от Дарлы минуту назад. Теперь, привыкнув к совпадениям, слишком часто происходившим в моей жизни за последние годы, я склонен считать, что кто-то вел меня. Когда я бежал от Ржавого Рыцаря, когда избегал Дарлы, когда не хотел смотреть в глаза Йевелин Аннервиль — кто-то хотел, чтобы я делал всё это.
Я до сих пор не знаю, кто это был.
Но в тот миг он захотел, чтобы я посмотрел направо. И не просто посмотрел — отведя взгляд от прямой, как струна, спины Флейм, вытянул руку и осторожно отвел в сторону загораживающие вид зеленые ветви. Приторный запах ударил мне в лицо. Я прикрыл глаза (словно можно спастись от запаха, закрыв их), а когда снова посмотрел сквозь кусты, то увидел госпожу маркизу в расшнурованном корсете, роскошные груди которой с чувством и неподдельным энтузиазмом мял господин менестрель, лишь этим утром смотревший на меня чужими глазами и спрашивавший, наигрался ли я.
Меня не замечали. Я глазел на них не меньше минуты, интересуясь не столько бюстом маркизы, сколько состоянием моих несчастных мозгов. Я не верил в то, что видел. Отказывался верить. А когда понял, что не сплю и не брежу, мне вдруг стало так смешно, что я был вынужден зажать себе рот ладонью, чтобы удержать рвущийся из горла хохот.
Наигрался. Наигрался, значит, да?
Потом я шагнул вперед — отпущенная ветка больно хлестнула меня по щеке — и пошел к ним. Они опомнились, когда я был уже в двух шагах. Йевелин подняла глаза первой. И — о боги — улыбнулась мне.
Я отвел взгляд, схватил прилипшего к ней Юстаса за шиворот и дернул назад с такой силой, что сшиб его с ног.
Паника на его лице мгновенно сменилась злостью, как только он меня узнал. Вскочив, он отступил, смеряя меня взглядом, полным чего-то, что я мог назвать только ненавистью. Я на миг ощутил разочарование. Мне-то казалось, что это снова тот же Юстас… Тот, которого я оставил в Лемминувере, велев присматривать за Паулиной. Юстас из той жизни. Из той игры.
А у этого Юстаса по-прежнему были красные глаза. Этого Юстаса я не знал.
Но тогда это для меня еще ничего не меняло.
— Вы в своем уме? — спросил я, и мой голос прозвучал гораздо ровнее, чем я мог надеяться.
Йевелин снова улыбнулась, совсем слабо. Она свела края корсета обеими руками, но выглядело это не как жест стыдливости, а как еще большая провокация. Я невольно взглянул на то, что пытались спрятать ее тонкие белые руки, и тут же перевел взгляд на Юстаса.
— Убирайся отсюда.
— Какого хрена! — вспылил он. — Что ты себе…
Я послал ему такой взгляд, что он подавился окончанием фразы. Потом, видимо, поняв, что приключение сорвалось, выругался и пошел прочь, досадливо махнув рукой. Я почувствовал себя оплеванным.
Когда невидимая из зарослей дверь захлопнулась за ним, я повернулся к леди Йевелин. Она все еще улыбалась.
— Он бабник и полный кретин, — сказал я, глядя ей в лицо — проклятье, как же меня раздражала эта необходимость приподнимать голову, чтобы смотреть ей прямо в глаза! — Но вы-то еще не окончательно рехнулись? Сюда мог войти кто угодно! К примеру, ваш муж!
— Мог, — кивнула она, склонив голову набок. — Но вошли вы.
Я чуть было не выматерил ее, но сдержался. Отступив на шаг, я снова отвернулся.
— Приведите себя в порядок. Я прослежу, чтобы никто не вошел…
— Однако как вы любезны, милорд! — повысив голос, насмешливо проговорила она, и ее изучающий взгляд был таким явным, что я заметил его даже боковым зрением. — Застав знатную женщину в объятиях заезжего менестреля, вы не доносите ее мужу и даже не спешите присоединиться к забаве, а ведете себя как дуэнья, стремящаяся скрыть позор своей воспитанницы. Если у вас нет корыстных интересов поступать так, мне остается лишь изумляться тому, что вы живой человек, а не рыцарь из девичьих грез!
Слов нет, как мне хотелось ей врезать, чтобы она заткнулась. Я вспомнил ее пальцы, теребящие веер, потом пальцы Флейм, стискивающие подоконник, и сжал зубы. Запоздало бросил взгляд в окно, увидел лишь пустой темнеющий проем и разозлился еще больше…
— Вы дура, сударыня, — сказал я, и она тихо рассмеялась.
— Конечно. Поможете мне с корсетом?
Я не выдержал и выругался, а она засмеялась снова, уже в голос. Я быстро отошел от нее, думая, что мне стоит просто убраться отсюда, но почему-то не сделал этого. Не из-за Дарлы — о ней я уже не помнил — просто у меня осталось странное чувство незавершенности. Я встал у двери и стал нервно обрывать листья на ветке акации, вслушиваясь в звуки, доносящиеся из коридора.
Когда за моей спиной зашуршал шелк, я обернулся. Йевелин оправляла складки юбки, не глядя на меня.
— А из вас получилась бы неплохая камеристка, виконт. Вполне надежная. И не болтливая, я полагаю, верно?
Кровь прилила к моему лицу, но я сдержался. Может, потому что понял: она не хотела унизить меня. Если бы хотела, унизила бы и посильней.
— Ну что ж, если я опять захочу поразвлечься с заезжим менестрелем, непременно позову вас держать свечу, — небрежно сказала Йевелин и протянула руку к двери, когда я перехватил ее запястье и сжал его так, что улыбка мигом сбежала с ее губ.
Это был первый раз, когда я прикоснулся к ней, но тогда я думал не об этом, а о ее словах. Она второй раз их повторила, но ударили они меня только теперь — может, именно из-за этого, почти намеренного, повторения.
Значит, заезжий менестрель.
— Я всё понял, — голос был далеким и глухим, словно я говорил, опустив голову в колодец. — Я вас прекрасно понял, миледи. Вы хотели, чтобы вас застали… не правда ли? Вы нарочно обжимались с ним среди бела дня в доступном для всех месте почти у самого окна. Вы знаете, что делают в этом округе с простолюдинами, которые посягнули на честь аристократки. Знаете, потому что любите смотреть, как потом этих простолюдинов дерут собаки. Потому что смотрите на это и… улыбаетесь. Улыбаетесь, верно, миледи?