Остапенко Юлия Владимировна. Игры рядом

   Когда Паулина втолкнула меня в отведенную мне комнату, велев дожидаться слуг с водой и чистой одеждой, я спросил:
   — И что же, ты больше не считаешь ее проклятой ведьмой?
   Паулина посмотрела на меня как-то странно.
   — Считаю, — вполголоса ответила она. — И… это еще хуже, Эван.
   Куда уж хуже, подумал я, когда за ней закрылась дверь.

ГЛАВА 34

   Темно и холодно; и, наверное, было бы страшно, если бы на его месте оказался кто-то другой. Джевген… или кто-то другой.
   — Что же это такое?
   Тонкие пальцы проводят по голой окровавленной женщине, размазывают и без того уже неузнаваемое лицо. Не дрожат.
   — Статуя на могиле Ласкании Беллы уже второй месяц плачет солью. Ржавый Рыцарь и Стальная Дева не возвращаются и не оставляют никаких следов. И эти рисунки…
   Эта мертвая, кровоточащая голая женщина, вышедшая из-под пальцев Проводника — недостаточная жертва, но… пусть она будет просто жертвой случайной. Пусть, так лучше… не страшно и… угоднее Демону, может быть?
   — Безымянный, что же это? Я так нуждаюсь в твоем… совете…
   Тонкие пальцы развозят смешанную с грифелем кровь, снова и снова, по кругу, там, где сердце случайной жертвы… случайной, ненужной… или нужной?
   — Это знак, Безымянный? Ты хочешь ее крови? Или…
   Пальцы вздрагивают: нет. Нет…
   — Или это не ты… это ОН?
   Кусок мертвого камня на алтаре тупо смотрит в пол. Или лжет, или не знает, что ответить.
 
   Она стояла у окна, тяжело оперевшись предплечьем о раму и уткнувшись лбом в запястье.
   — Ты спишь с королем, — напрямик сказал я. Это прозвучало как обвинение, чем, в общем-то, и было.
   Йевелин медленно выпрямилась, полуобернулась через плечо, и я вздрогнул бы, если б в глубине души не был готов к тому, что увидел. Ее лицо стало непроницаемой глянцевой маской, как прежде. И даже страха нет в глазах: закрылась, заперлась от меня на сто замков и триста засовов, а у меня уже нет ни желания, ни сил, ни причин ломать эти ворота.
   — А ты спишь с той чернявой дурочкой, — сказала она мягко и холодно.
   — У короля есть фаворитка, — сказал я, игнорируя то, что она назвала Флейм дурой.
   — То фаворитка, а я — шлюха. Его шлюха.
   — Проклятье, Йевелин, тебе-то самой не противно?
   — Нет, — ответила она и засмеялась тем же лживым, змеиным смехом, который очаровывал и отталкивал.
   «Зачем ты здесь? — хотелось спросить мне. — И зачем здесь я? Ты знаешь? Тогда почему не говоришь?»
   — А как же твой муж? — спросил я, по-прежнему стоя в дверях. Йевелин скользнула по мне быстрым взглядом, будто вспомнила, что почти всё время в замке Аннервиль я таскал тряпки маркиза. Сейчас на мне была одежда Ройса Перингтона, и я старался об этом не думать — я сам чувствовал себя мразью, рядясь в барахло аристократов, которых вроде бы давным-давно решил ненавидеть. Йевелин слабо улыбнулась, будто прочтя мои мысли, и я почувствовал, что бледнею.
   — Ангус умер. Он остался защищать замок, а я сбежала через потайной ход. Я и его звала, я знала, что форт падет, но он не слушал. Потом я слышала в разговорах, что Зеленые насадили его голову на пику и выставили на крепостной стене вместо знамени.
   Ее улыбка вдруг стала глупой. Она будто поняла это и, поднеся руку к губам, неловко кашлянула в кулак. Ее губы без краски были тонкими и очень бледными.
   — Что в этом смешного? — спросил я.
   — Не знаю. Наверное, ничего.
   — Что ты делаешь? Опять?.. Проклятье, Йев, зачем… зачем ты…
   — Эван, я старалась, — безмятежно сказала она. — Я почему-то думала, что скажу тебе всё и… не знаю… выздоровею! Как в сказках: придет прекрасный принц, поцелует принцессу, и заклятье спадет… А оно не спадает. Не хочет.
   — Ты сама не хочешь.
   — А кто хочет, может быть, ты? — с презрением ответила она и, легко подхватив юбки, двинулась ко мне. Я стоял, загородив собой дверной проем, и мог не опасаться, что она выйдет раньше времени, но, кажется, именно это она и собиралась сделать.
   — С дороги, — спокойно сказала Йевелин, глядя мимо меня. Я взял ее за плечи, и она не отшатнулась, только обдала меня холодом глаз.
   — Я хочу знать, почему ты спишь с королем.
   — Хочешь? — сощурилась она. — Нет, в самом деле? Ладно: я делаю это, потому что я шлюха, сука, стерва и дрянь. Такое объяснение тебя устроит?
   — Сладко звучит, да? — сказал я, и ее губы дрогнули, а в глазах на миг скользнуло беспомощное, затравленное выражение. Я думал, что победил, но тут она отступила, стряхнув мои руки со своих плеч.
   — Да, очень сладко. Слаще, чем вы можете подумать, милорд.
   — Почему ты не спросила, что случилось с Дарлой и Куэйдом?
   — Мне всё равно.
   — Всё равно?
   — Да.
   — Правда, всё равно или ты так для себя решила?
   — Чего ты пытаешься добиться?
   — Чтобы ты прекратила ломать эту гребаную комедию и была честной. Ты ведь можешь. Ты пробовала…
   — Честной? — пропела она и облизнула губы, медленно, призывно, будто издеваясь. — О, как мы вовремя заговорили о честности, виконт. Благодарю, что напомнили. До сих пор честной была, пусть и временами, только я. За вами должок, не правда ли?
   Мне вдруг захотелось оказаться далеко-далеко отсюда, всё равно где… Надо, надо было мне уехать с Ларсом. Не потому, что я не испытывал желания рассказывать ей гадкую историю своего истинного происхождения… Я просто не знал, что ей сказать. Что из всего пережитого мной можно счесть правдой.
   — Ну? Что же ты молчишь? — в ее голосе не было ни гнева, ни презрения — только прохладная ирония. — Кишка тонка признаться, что нищий простолюдин осмелился назвать себя лордом? Могу понять. За такое, к твоему сведению, в Далланте дают пятьдесят плетей. Но я бы тебя просто повесила. Потому что нет ничего омерзительнее, чем холоп, под видом дворянина заводящий знакомство с леди.
   Что же ты говоришь, Йев, что же ты…
   — Откуда…
   — Знатные лорды не знаются с бродячими менестрелями. И не учатся в общественных школах.
   Юстас…
   Наша игра в ответы без вопросов…
   Ну дурак…
   — Йевелин…
   — Для тебя, смерд, я ваша милость.
   — Да прекрати ты! — не выдержал я; она попятилась, глядя на меня с легкой гадливостью. — Мы оба Проводники, ты и я, нашей смерти жаждет горстка фанатиков, разве что-то другое имеет значение?!
   — Если ты в самом деле так думаешь, то зачем поехал за мной? — вдруг закричала она. — Это же глупо, Эван! Зачем ты вообще стал меня искать?! Что ты хотел от меня получить? Мне тебе дать нечего! Я умею только отнимать!
   — Я не… — начал я и осекся. В самом деле… она права; чего я от нее хотел? Чего я сейчас от нее хочу?
   «Слиться. Пусть хотя бы так… пусть так, не лишаясь тела, не умирая, но всё равно стать частью чего-то большего… больше того, чем я был… чем то, частью чего я себя воображал… получить, не отдавая. А вышло, кажется, наоборот…»
   Я закрыл глаза и снова открыл их, сумев прогнать эти мысли, бывшие, как мне показалось, совсем не мыслями… Потом заговорил, медленно, как можно тщательнее подбирая слова, хотя, по-моему, они уже не имели никакого значения. Она как будто хотела заставить меня сказать, зная, что слова уничтожат даже то, чего еще нет.
   — Йевелин, ты же прекрасно понимаешь сама. Я не хочу ничего у тебя взять. Я хочу просто остаться в живых. Ты тоже…
   — Откуда ты знаешь? — прошептала она. — Откуда ты знаешь, чего я хочу?
   — Хватит, — я чувствовал, что вот-вот накричу на нее, но пока держался, держался из последних сил. — Прекрати разыгрывать маленькую девочку. Ты будто всё думаешь, что тебя в худшем случае батюшка высечет. Игры кончились. Так не может…
   — Да замолчи же ты!
   Ее лицо вдруг стало страшным. Я таким его никогда не видел, я даже не думал, что оно может быть таким. Что человеческое лицо может быть таким. Вероятно, ее лицо становилось таким в подземельях Черничного Замка, и эта мысль была в тысячу раз страшнее, чем то, что случилось дальше.
   Круто развернувшись, Йевелин метнулась к столу и, вцепившись обеими руками в кружевную скатерть, рванула ее на себя. Фарфоровые статуэтки, которые так любила Паулина, с грохотом посыпались на пол. Йевелин снова дернула скатерть, высвобождая ткань из-под осколков, и принялась рвать ее — двумя руками, в клочья, со слепой, неистовой яростью, словно безумная. Ее лицо оставалось страшным, а в глазах был ужас маленькой девочки, которая оказалась одна в утлом ялике посреди бушующего моря и которая внезапно понимает, что спасения нет, и огни, которые она видела, — это просто свет маяка… который спасет, только если у тебя еще остались силы.
   — И ты мне еще смеешь говорить о какой-то игре?! Ты мне говоришь, что я разыгрываю маленькую девочку?! Да на себя посмотри! Ты же счастлив, что они хотят тебя убить! Ты счастлив, что они хотят убить меня! Это ведь гораздо более интересная игра, чем та, которой ты забавлялся всю свою никчемную жизнь! И ты так горд, что тебе удалось втянуть в нее новую игрушку — знатную леди, раньше ты ведь никогда такого не пробовал! За тобой шли только такие же холопы, как ты сам!
   — Я… не нарочно.
   Боги, почему я оправдываюсь перед ней? Так глупо…
   Она рвала и рвала скатерть, с оглушительным, жутким треском, швыряя ошметки кружев на пол.
   — Я просто их вел, понимаешь? Они за мной шли. Сами шли, я не звал… Я могу вести. Я это умею.
   — Я заметила! Только не мешало бы тебе, Эван Нортон, самому знать, куда ты нас заводишь! Или ты знаешь, и тебе просто не хочется подыхать там одному? А? Ну, говори! Скажи правду хоть раз!
   Позади меня заахали сбежавшиеся на шум слуги. Я стиснул зубы, шагнул к Йевелин, намереваясь утихомирить ее, пока этого не сделали лакеи, и тут она швырнула рваные кружева мне в лицо.
   Стало очень тихо. Я стоял, закрыв глаза и стараясь запомнить ощущение прикосновения накрахмаленного кружева к коже — оно уже исчезало, таяло, и я знал, что не смогу сохранить его в памяти. Почему-то самое главное никогда не запоминается.
   — Ты думал, что больше не играешь, да? — с горечью прошептала Йевелин. — Да ты просто сменил одну игру на другую. И кто из нас ребенок, которому надо ремня…
   Всё, Йев. Всё. Хватит. Ни слова больше. Никогда. Ты дала мне всё, на что я мог надеяться, и слишком много сверх того.
   Я развернулся и вышел, не открывая глаз, и запомнил ее такой — с потемневшим лицом, с далекими потерянными глазами, швыряющую мне в лицо клочки меня. Она порвала меня на части и бросила мне же в лицо — так тоже надо суметь. Так никто не сумел бы, кроме нее.
   «Йев, я ведь не выбирал. И ты не выбирала: мы родились не у тех родителей… нам просто не повезло…»
   Или прямо-таки невероятно повезло?
   Иначе где бы еще я нашел такой замечательный предлог сменить надоевшую игру на другую?.. На новую… А в эту игру неинтересно играть одному, Йев… Поиграем? Или хватит уже, пожалуй…
   — Эван!
   Паулина бежала ко мне через двор, спотыкаясь и путаясь в подоле. Я остановился и смотрел на нее, и мне было совсем не трудно не поднимать глаз, не искать в окнах темное страшное лицо — не трудно, почти легко.
   — Что же ты… Куда ты? — выдохнула она.
   — Еду. Хватит. — Я взял ее руки в свои и легонько сжал, улыбнувшись и глядя в ее широко распахнутые глаза. — Спасибо за всё, милая. Передай от меня мужу цветастые благодарности вкупе с нижайшими извинениями. Одежду я ему верну с посыльным, как только ограблю кого-нибудь по дороге.
   — По дороге куда? — в отчаянии спросила Паулина.
   Это бы у Ларса спросить.
   — Кто его знает. Куда-нибудь да доберусь, — улыбаться было совсем не трудно… почти легко. — Паул…
   — Что? — в голосе Паулины зазвучали подступающие рыдания, и я сжал ее руки крепче.
   — Ты настоящая леди.
   Ее лицо разгладилось.
   — Правда?..
   — Правда. — Я поколебался, потом легко коснулся губами ее лба. — Мое почтение ее милости леди Йевелин.
   Я разжал пальцы, и Паулина потянулась за мной, будто не желая отпускать, но, если хорошенько подумать, какие у нее могли быть на то причины, кроме старой дружеской привязанности? Никаких, и именно поэтому я любил нашу маленькую продажную девочку.
   — Что ты делала на улице Первых Пекарей? — спросил я.
   И сразу пожалел об этом, потому что удар попал в цель, а она не сделала ничего, чтобы заслужить это. «За Грея», — подумал я, глядя в ее разом побелевшее лицо, и со вздохом обозвал себя неблагодарной скотиной.
   — Ты настоящая леди, Паул… настоящая, — мягко улыбнувшись, еле слышно повторил я и, не оборачиваясь больше, вышел из ворот. А она, должно быть, осталась: стояла и смотрела мне в спину, белая-белая, а выше нее у окна стояла Йевелин, тоже белая-белая… с клочками кружева в сжатых руках… должно быть.
   Должно быть — откуда мне знать наверняка?
   Мне просто повезло, что я сумел отыскать тот свинарник, где провел эту ночь, я ведь даже не знал его названия, и повезло вдвойне, что Ларс оказался там. Когда я вошел, он пытался добиться от хозяйки внятного ответа на вопрос, куда меня понесло с утра пораньше. Хозяйка орала, надувая красные щеки, и я удивился, как это Ларс еще ее не убил.
   — Ну что, достал коня? — спросил я, переступив порог.
   Ларс обернулся. Хозяйка умолкла, тут же выпалила, ткнув в меня пальцем:
   — Вот он, дружок твой! Катитесь оба отсюда, пока стражу не позвала!
   Ларс двинулся ко мне, и на миг я ощутил почти непреодолимое желание сбежать. Впрочем, именно это я и делал уже в который раз, только вот Ларсу со мной, похоже, по дороге.
   Я думал, он начнет язвить, но ничего подобного — пока мы шли к конюшне, Ларс не проронил ни слова. Выехали со двора мы тоже в полном молчании. Мне достался гнедой жеребец, довольно норовистый, зато резвый. Чтоб удирать — в самый раз.
   По городу мы ехали всё так же молча.
   — В леса, — тоном, не допускающим возражений, наконец сказал Ларс, когда городские ворота остались позади.
   Я не спорил. Мне всё равно, куда бежать. Давно уже всё равно. Может быть, потому, что на самом деле бежать-то некуда. Сейчас я не исключал мысли, что снова возглавлю арбалетчиков… если они захотят. В конце концов, это всё, что я умею. Внушать, что их игра — вовсе не игра… Это всё, что я могу.
   Жалкое зрелище…
   Йев, я понимаю, что нужно от тебя Безымянному Демону. Твои руки, твой змеиный смех, ужас в твоих глазах… твой огонь.
   Что ему нужно от меня!
   — Похоже, дождь будет, — сказал Ларс.

ГЛАВА 35

   Много солнца и света. Свет не бывает черным. В этом его преимущество перед глазами, которые впитывают его в себя. Эти глаза могут быть только черными. Отныне и навсегда — только такими.
   Очень тихо, и каждый шаг по гладким плиткам мостовой отдается болью в висках. Может быть, отдавался бы яростью, как раньше… когда-то… но теперь только болью, а не идти — нельзя.
   Он улыбается, его улыбка похожа на солнце и эти глаза, на эти шаги: ясная и черная, и больно в висках…
   — Моя дорогая. Вы всё-таки приехали. Я знал. Я не сомневался…
   И я не сомневалась. Не сомневалась ни на миг, как я могла? Это всё, что мне осталось… теперь…
   Холодные пальцы в холодных пальцах, потом — в холодных губах… в горячем рту… Когда-нибудь он откусит их, а она только засмеется черным смехом и легонько ударит его кровоточащими обрубками по небритой щеке.
   — Он скоро будет здесь… дорогая. Совсем скоро. Я так вам рад…
   Она тоже рада… Она ТАК рада этому черному сиянию в его глазах. Так рада, потому что это единственное, с чем она не может ничего поделать… не правда ли?
   — Вы не пожалеете…
   Много солнца и света, нет ветра, нет страха. Только холодные пальцы у холодных губ и глаза, которым прощается всё.
 
   Когда мы отбили сумбурную атаку мародеров в третий раз за прошедший день, Ларс рассвирепел. Мне нечасто доводилось видеть его в гневе, и это зрелище меня неизменно забавляло, даже сейчас, несмотря на то, что я вполне разделял его чувства.
   — Проклятье! На что эти олухи рассчитывают?! Что двое вооруженных мужчин в ужасе попадают с коней при виде этой горстки ошалелых крестьян?! — заходился он.
   — Они рассчитывали убить нас, Ларс, — усмехнулся я, хотя не хуже его понимал, что рассчитывать на это стали бы только полные идиоты или люди, находящиеся на грани отчаяния. Мы были конные, в полном вооружении, а их — трое, и самым грозным их оружием были вилы. Я даже немного сочувствовал им, понимая, что они идут на разбой от безысходности. Наверняка у них есть дети, а дети всегда хотят есть, мало считаясь с военной ситуацией.
   — Эдак еще разок, и можно вставать тут лагерем: всё равно из-за этих кретинов сегодня почти не продвинулись, — мрачно проговорил Ларс.
   Я невольно потрогал арбалет у пояса. Пока мы ехали по королевским землям, всё было спокойно, не считая случайной стычки в трактире, где какому-то выпивохе, до карточной партии с которым снизошел Ларс, почудилось, будто его партнер мухлюет. А может, и не почудилось, Жнец с ним — я никогда не интересовался тонкостями пагубного пристрастия Ларса. В тот раз обошлось небольшой дракой без жертв, но, когда мы выехали за пределы Аленкура, радужно-голубое небо затянули тучи. Чем дальше мы удалялись от столицы, тем явственнее становились следы прохождения Зеленых. Здесь они и сами вели себя как партизаны, нападая на деревни и заваливая дороги, но настоящие проблемы начались позже, в Рейменсе, который держали Зеленые. И тут уж вздорный братец нашего государя разгулялся вовсю. Разграбленные поселения чередовались с выжженными полями и всё еще горящими лесами, редкий город держал ворота открытыми, а дороги были запружены войсками в зеленом и обозами беженцев. Зеленые шли к Аленкуру, на северо-запад, мы — на восток, и пробраться к заливу, не говоря уж о Перешейке, было не таким-то простым делом. И никакого окружного пути — весь восток заняли войска Шерваля. За время, прошедшее после отъезда из Мелодии, я поминал его «ласковыми» словами чаще, чем за всю свою жизнь, особенно когда думал о том, что собственноручно спас его поганую голову. Хотя, учитывая его сложные отношения с братом, слово «спас» тут вряд ли уместно, но тогда ведь я этого не знал.
   Но так или иначе, благодаря моему импульсивному порыву — хотя, я надеялся, не только ему, ведь без Шерваля Зеленые бесчинствовали не меньше — мы с Ларсом оказались в крайне неудобном положении между молотом и наковальней: рыскающие по дорогам Зеленые, с одной стороны, и ударившееся в мародерство мирное население в лесах — с другой. Мы всё-таки предпочли последних (благо организованных отрядов крестьяне не создавали, посему справиться с ними было просто) и пробирались на восток по лесополосе, что замедляло наше продвижение втрое. Если бы не эта игрушечная война, мы еще два дня назад были бы в Лемминувере, а при нынешнем раскладе не преодолели еще и половины пути.
   Мне казалось, что Ларс злится именно из-за нашего медленного продвижения, хотя я и не мог понять почему, а он резко возражал, когда я намекал ему на это.
   Я снова коснулся приклада арбалета. Мы ехали шагом по жухлой листве: уже почти стемнело, и вероятность, что конь попадет ногой в канаву или споткнется о кочку, была слишком велика. Я считал, что риск вовсе ни к чему, но Ларс, кажется, не разделял моего мнения.
   — Куда ты гонишь-то? — решил еще раз попытаться я. — Мы и так потеряли три месяца. Неделей больше, неделей меньше…
   — Да говорю же, надо прямо тут форт закладывать! — вспылил Ларс. Я посмотрел на него с удивлением. И вдруг поймал себя на мысли, что за время дороги он почти ни разу не встретился со мной взглядом. Внезапно я понял:
   — Ларс, ты думаешь, я захочу вернуться? Ты поэтому так торопишься?
   Он резко выпрямился, бросил на меня хмурый взгляд и тут же отвернулся. Мне вдруг стало смешно, но я не засмеялся.
   — Глупо… — пробормотал он. Я был полностью согласен… только вот много ли это меняло? Говоря начистоту, разве я не думал о возвращении всё время пути? Причем упорство, с которыми я помимо воли возвращался к этим мыслям, росло прямо пропорционально расстоянию, которое отделяло меня от Йевелин… Я знал, что она права: ей нечего мне дать, и она уже забрала у меня всё, что мог дать ей я, стало быть, теперь каждый сам по себе. В следующий раз, когда Ржавый Рыцарь придет за мной, я просто скажу ему: стоп, парень, дальше нельзя. А потом мы, вероятно, усядемся у походного костра и затянем похабную песню. Ну, ту, про рыцаря и козу…
   Усмехнуться этой мысли мне помешал разряд, который прошиб меня до самого затылка, когда я вдруг понял, что в тот, последний раз, когда Рыцарь пришел за мной, при этом были Йевелин, Ларс, Флейм… Я ведь понятия не имею, что случилось в замке Аннервиль после того, как я вошел в портал. И за всё то время, что мы с Ларсом преодолевали путь на восток, мне ни разу не пришло в голову спросить его об этом. Я рассказал ему почти всё, умолчав лишь про обстоятельства личного знакомства с Шервалем, но его похождениями почему-то не интересовался.
   — Что случилось, когда я исчез? — резко спросил я. К моему удивлению, Ларс понял вопрос.
   — Ты об этом твоем Ржавом Рыцаре? Мне оставалось только догадываться, был ли он там, но ты драпанул так резво — не от Аннервиля же, в самом деле… Если тебя это волнует, никто не умер. Видно, он понял, что ему тебя не достать, и потерял интерес к остальным. А эта… как ее… подружка его…
   — Стальная Дева?
   — Если она и вернулась за Йевелин снова, то уже после того, как мы уехали из замка.
   — Мы?..
   Он помялся, потом неохотно сказал:
   — Флейм сразу же пропала. Когда суматоха улеглась, я не смог ее найти. Ну, я и сам тогда уехал, что мне там было дальше делать? В столицу я не собирался, думал обогнуть, но как раз подошли войска Шерваля… Они перли напролом, другого пути не было.
   — А Юстас?
   — Не знаю. Он остался в Далланте. Может, уже ворон кормит.
   Я кивнул. Худшие мои опасения не подтвердились: Рыцаря в самом деле интересует только то, что непосредственно в данный момент преграждает ему путь ко мне. Хорошо, что Флейм не оказалась у него на пути. Хорошо…
   — И ты даже не догадываешься, что могло случиться с Флейм?
   Понятия не имею, зачем я это спросил, и Ларс, судя по его взгляду, разделял мое недоумение.
   — Нет, не догадываюсь.
   И плевать мне на это, стоило тебе добавить, дружище. Разве нет? Одна ночь, или сколько их там у вас было, это еще не повод для сантиментов, верно? Только вот она ведь еще и просто хорошая девчонка, понимаешь? Ты вроде бы с этим никогда не спорил.
   — Я ее видел, — сказал я, глядя прямо перед собой. В сгущающейся темноте чащоба неохотно расступающихся деревьев казалась почти непроглядной.
   — Правда? — обернулся Ларс. — Когда?
   — Когда переправлялся через Ренну. Она совсем немножко опоздала. — Я поежился: эх, а ведь осень уже. Вечера стали совсем холодными.
   — Опоздала? — переспросил Ларс. Какого хрена он спрашивает? Ему ведь всегда плевать было на такие вещи.
   А я какого хрена об этом говорю? Только остановиться почему-то никаких сил…
   — Я уже был на пароме, а она верхом… прямо в реку… Поговорить хотела, видно.
   — И ты не вернулся?
   Проклятье, звучит так, словно это единственное, что я должен был тогда сделать.
   — Нет, — раздраженно ответил я, потирая вдруг сделавшиеся ледяными пальцы. — Паром уже от берега отошел. Да и о чем мне с ней было говорить? — в последних словах прозвучала злость, и это меня обеспокоило.
   — Ясно, — сказал Ларс и отвернулся. Тут уж я просто рассвирепел.
   — Что тебе ясно?!
   — Да ничего.
   — Нет уж, договаривай!
   — Ладно, — вдруг согласился он. — Ясно, что ты сбежал. Вот и всё.
   Я тут же расслабился. Ах, это… Ну да, сбежал. А разве не это я делаю всё время, пока ты меня знаешь? Только сбегаю, больше ничего. От Зеленых, от Ржавого Рыцаря, от Йевелин… от Флейм… Теперь вот бегу от всех сразу — удобно получилось. Там, в лесах… я буду дома. Там, если Ржавый Рыцарь придет ко мне, я смогу просто сказать ему: Стой! — и посмотреть, что будет дальше. Знаешь почему? Потому что это моя крепость. Ее не видно со стороны — постороннему наблюдателю покажется, что это только деревья, только запахи, ветки, хлещущие по лицу, сухие щелчки арбалетных болтов между листьями — но на самом деле это мой фамильный форт, в котором я наглухо забаррикадировался восемь лет назад. И голыми руками его не возьмешь. Меня только слуги Безымянного Демона и смогли оттуда выкурить — ненадолго. Но теперь я возвращаюсь: разрушенные стены будет легко восстановить. И я засяду в своем укрепелении снова. И чтобы выкурить меня на сей раз, понадобится нечто большее, чем горстка безумцев, желающих вырвать мне сердце.
   Большее, чем ужас в ее глазах. Большее, чем ее чувство одиночества, такое огромное, такое жалкое, что я смог проникнуться им лишь потому, что чувствую то же самое. Давно, всю жизнь, с самого рождения, так же, как она.
   Но, проклятье, что уж теперь об этом говорить, когда меня ждет мой разрушенный форт. Ларс в самом деле прав: надо торопиться, пока есть еще что восстанавливать… Я бегу, да, я снова бегу, но теперь уже, честное слово, в последний раз…
   Мне было восемнадцать, я только что изнасиловал высокородную девственницу, а потом, стоя в соседней комнате, куда не доносились ее рыдания, водил пальцами по бархатной драпировке стены, кажется, чувствуя запах кожей, упивался им, впитывал его в себя, впитывал то, что могло бы, но никогда не будет моим, и думал: в последний раз… теперь уж точно, честное слово, в последний раз…
   И вот мне двадцать шесть, и еще неделю назад я сжимал в руках пальцы своей матери, пытаясь запомнить их удушливый лживый запах, и думал — в последний раз…