Страница:
Я промолчал. Улыбка короля стала мягче. Он бросил ветку, отряхнул руки и, подойдя ко мне, прислонился к ограде рядом со мной.
За спиной у меня шумела вода, в точности как на пароме, когда я бежал от Флейм. Я закрыл глаза, и ощущение стало еще острей.
— На самом деле леди Йевелин удивительная женщина… — задумчиво проговорил король. Голос у него был без малейшей спесивости или неосознанного высокомерия, так свойственного и менее высокородным аристократам, но мне это почему-то не нравилось. Я не мог избавиться от ощущения, что от его величества мне следовало бы находиться как можно дальше, и его великодушная простота в разговоре со мной беспокоила. — Умная, красивая, тонко чувствующая… Тот, кто сумеет растопить лед в ее сердце… вам не тошно от этих банальностей, виконт? — вдруг спросил он совсем другим тоном. Я вздрогнул от неожиданности. — Вы ведь виконт, верно? — добавил король и, выпрямившись, взглянул мне в лицо.
— Н-нет, — выдавил я, чувствуя подвох.
— Что «нет»? Не тошно или вы не виконт?
— Не тошно… сир…
— Врете. Так вы виконт, говорите, да? — повторил он. Я запаниковал. Король неприятно улыбнулся. — У меня отвратительная память на имена… Напомните, когда и при каких обстоятельствах я жаловал вам титул? Или нынче сыновья придворных граверов волею богов становятся дворянами сами по себе?
Этим он добил меня окончательно. Я ждал чего угодно, но не этого. Я жил с отцом при дворе меньше года и лишь один раз за это время видел короля, к тому же было это двенадцать лет назад. Я был просто мальчишкой, каких тысячи. Он не мог, просто, не мог меня помнить. Он даже заметить меня тогда не мог — дело было на каком-то празднике, королевская чета вышла к челяди и бросила в толпу пару золотых, только и всего.
— Отчего вы так побледнели, сударь? Ваш отец был прекрасным художником. Как бишь его звали? — продолжал король, пригвоздив меня к ограждению безжалостно-насмешливым взглядом и скрестив руки на груди. Орлиное перо в его берете слегка трепетало от легкого ветерка. — А? Ну же, напомните. Ужасная память на имена, отвратительная. Но лица…
— Ваше величество заблуждается… — недостойно прохрипел я, и улыбка Гийома стала рассеянной. Меня прошиб холодный пот.
— В самом деле?.. Может, нам стоит позвать начальника охраны, лорда Найтингейла? Он командует стражей еще со времен правления моего отца и, в отличие от меня, сохранил превосходную память…
— Нортон, — сдавшись, ответил я. — Его звали Джонатан Нортон, сир.
— Точно, — удовлетворенно кивнул король и хлопнул меня по плечу с такой силой, что у меня подкосились ноги. — Ну и почему именно Соммерсен? Отличный выбор, по правде говоря. Соммерсены почти вымерли, осталась только горстка старых дев, которые сиднем сидят в родовом поместье уж не помню и где, а предпоследний лорд Соммерсен прославился тем, что наделал не меньше двух дюжин ублюдков… Я бы не уличил вас, если бы не вспомнил. Ваш отец в самом деле хорошо рисовал. У Сибиллы до сих пор остался портрет его работы. Жаль, что пришлось ему отказать… А как ваше имя?
— Эван, — убито сказал я. Интересно, куда я отправлюсь от этого чудного фонтана: в подземелье или сразу на виселицу? Можно попробовать сбежать, но тогда придется дать монарху в морду, а за это, небось, одной виселицей я не отделаюсь… К тому же тут наверняка полно охраны, далеко не уйти. И арбалета у меня нет…
— Эван Нортон, — проговорил король, по-прежнему не убирая руки с моего плеча, и его улыбка стала шире. — Эван Нортон…
Я понял, до чего сглупил и в какую передрягу влип, только когда его пальцы стиснули мое плечо и слегка встряхнули. Очень захотелось отодвинуться, но как раз сейчас было нельзя.
— Эван Нортон, — снова повторил король. — По забавному совпадению именно так зовут одного полевого командира, досаждавшего моему вредному младшему братишке последние несколько лет… а порой и мне портившему кровь, надо сказать… Это не более чем совпадение, не правда ли?
Он уже открыто смеялся, а мне было не до смеха. Больше всего я злился на себя за такую феноменальную глупость. Я-то вышел из игры, но множеству людей, все эти годы бывших моими врагами, на это наплевать. Виселица стала казаться мне прямо-таки недосягаемым счастьем.
— Зовите вашего Найтингейла, — вздохнул я.
— Чтобы арестовать одного глупого мальчишку, вряд ли стоит беспокоить начальника стражи, — сказал Гийом.
— И то верно, — согласился я. — Ну, не начальника стражи, так кого-нибудь еще.
Он посмотрел на меня, улыбаясь, потом отпустил. Я не двинулся с места, вцепившись в поручень за своей спиной.
— Ну, и куда ж ты пропал? — вдруг спросил король.
— О чем вы? — меня раздражало это оттягивание неизбежного, но я старался справиться с собой.
— Так славно веселились шесть лет, и вдруг… почти два года — ни слуху ни духу. Мне доносили, что твой отряд распался.
— Так и есть, — неохотно подтвердил я.
— Ничего они не могут без организованного руководства, верно? — почти сочувственно сказал король. Я фыркнул, не удержавшись.
— Они и с руководством немногое могут. Какой командир, такая и команда. Вам-то много ли вреда от нас было, сир? Что ваши лорды портянки пороняли, так это их беда.
— Верно, — неожиданно согласился он. — Им в самом деле не вредно было спеси поубавить. Некоторым, — добавил король, странно понизив голос. Я посмотрел на него, не веря своим ушам. Он снисходительно улыбнулся. — Мне нравится твоя самокритичность. У великих предводителей это редкость.
— Какие, на хрен, великие предводители? — севшим от злости голосом медленно сказал я, чувствуя, что в кои-то веки начинаю сатанеть. — Что вы все заладили с этим предводительством? Если десяток сопливых оборвышей лепит куличики из дерьма, а один из них с важным видом ходит по песочнице и определяет, чей куличик лучше, вы его сразу назовете предводителем? Он просто лепит свои куличики из этих сопляков. У него просто другое дерьмо. И сам он из дерьма.
— Замолчи, — холодно сказал король.
Ну вот. Наконец-то. Теперь он, надеюсь, позовет стражу и избавит меня от искушения выбить ему пару зубов. А не ему — так следующему, кто заговорит со мной о моей гребаной харизме.
— Я могу понять твое презрение к людям, за счет которых ты самоутверждался все эти годы, но не смей презирать и унижать самого себя. Иначе получится, что ты зря принес в жертву их достоинство и их право на собственные игры.
Я лишился дара речи. Мне оставалось только остолбенело смотреть, как король, отвернувшись, обрывает листики жимолости прямо с куста. Я вдруг понял, что он нервничает. И удивился бы этому, если бы еще мог удивляться.
— Ты мне нравишься, Эван Нортон, — сказал король. — Мне нравятся люди, которые умеют использовать других для утверждения своего «я»… причем так, что этого не замечают ни другие, ни они сами. Я этого никогда не умел. Особое удовольствие от игры получаешь только до тех пор, пока не осознаешь, что играешь. Потом становится скучно. Ты осознал, тебе стало скучно, и ты ушел. Верно? Ушел или сбежал, не важно. Времена, когда ты играл в полноценность, прошли, но это были хорошие времена, хорошие для тебя и для тех, кто был твоими солдатиками. Так не смей опошлять их память, понятно тебе? Иначе я сдеру с тебя кожу живьем. А перед этим кастрирую. Твоей леди Йевелин это должно понравиться.
Я чувствовал, что надо что-нибудь ответить, но все мысли вылетели из головы. Король, видимо, тоже ждал ответа, а не дождавшись, повернул голову, по-прежнему дергая жимолость, и насмешливо посмотрел на меня.
— Не знаешь, что сказать? Понимаю. Мне тоже несладко было, когда я понял, что всё, что я делаю — это мелочная месть отцу, который меня в детстве недолюбил. А тебя кто недолюбил? Мать? Ты вроде бы ублюдок какой-то знатной леди, верно? Помню эту историю… Я не хотел выгонять твоего отца, мне нравилось, как он рисовал. Ну? Твоя матушка вами поиграла и вышвырнула вон. И что, приятно чувствовать себя использованной игрушкой? Так и не смей теперь обращаться так же с людьми, которые помогали тебе вылечить твою дурную голову. Не их вина, что не получилось. Вот, стоит теперь передо мной самолюбивый неудачник, который решил, что сейчас самый удачный выход, — стать мучеником. Я тебе не доставлю такого удовольствия. Чтоб духу твоего к утру в столице не было. Можешь вернуться в свои леса, можешь убираться к Жнецу, мне всё равно. Заточать и казнить тебя я не собираюсь. Слишком это просто и удобно для такого трусливого ублюдка, как ты.
Каждое его слово было для меня как пощечина во время истерики, как ушат ледяной воды в состоянии ступора. Мне хотелось, чтобы он не останавливался.
— Откуда вы знаете? — еле выговорил я.
— Что знаю? Про твою игру? Да я сам такой. Такой же трусливый… не ублюдок, правда, но какая разница? Таких полно. Почти все сколько-нибудь значимые персоны в нашем славном королевстве. Шангриерцы другие. В них больше гордости. И чести. Ты вот знаешь, что такое честь?.. Нет? А тебе хотя бы интересно? Ну, ладно… В конце концов, все мы не без греха. У каждого своя игра. Играем себе и играем, и пока друг другу не мешаем, всё хорошо. А стоит позариться на чужую куклу… Я для себя решил, что иногда проще отдать. Отдать и играть себе дальше… никому не мешая. А ты побросал свои игрушки, обсыпал остальных детишек песком с ног до головы и сел в сторонке. И думаешь, что сразу стал взрослым. Мало игрушку бросить, чтобы им стать, друг мой.
— Перестаньте, — попросил я. Мне уже было довольно. Король неприятно засмеялся.
— Ну чего же ты? Кишка тонка? Вы с моим братцем так славно цапались. Всей песочнице нравилось на вас смотреть. А уж Дону как нравилось. Конечно, он расстроился, когда ты серьезным тоном сказал: «Больше не играю». И я расстроился, потому что, пока Дон играет, он не помнит обо мне. Не помнит о нас… о нашей общей игре, в которую мы как-то плохо сыграли. А это всё, что мне надо.
— Вы позволяете Шервалю разорять страну, — тихо проговорил я. — Зеленые убивают людей, которых вы как монарх поклялись защищать. Уже почти десять лет идет гражданская война. И вы говорите о какой-то гребаной игре?
— Не надо, а? — насмешливо сказал король. — Не ты ли мне кричал пять минут назад, чтобы я бросил пороть всякую чушь о твоих лидерских качествах? Наши с Доном войны — та же чушь. Ты умеешь объединять чужие игры, и за это люди идут за тобой. Мы с Донованом так не умеем, но мы можем заставить людей с нами играть. Результат один и тот же: ты доволен, и мы довольны. Теперь вот не знаю, что будет. Я пытался подсунуть ему вместо тебя Урсона, но, кажется, он не удовлетворен.
— Урсона?! — вскинулся я. — Кайла Урсона?! Вы…
— А, ты с ним всё-таки познакомился! Ну, и как тебе это маленькое чудовище? Колоритен, правда? Напоминает фарфоровую куклу. Красивую и жуткую, с дикими глазами. Донован их в детстве боялся. Я думал, от него будет больше проку. Но этот болван умеет только выполнять приказы. И повторять одно и то же, как попугай. Никакой фантазии. Если бы он был реальным полководцем, а не моей марионеткой, всё бы давно закончилось.
— Вы могли бы остановить войну, — потрясение проговорил я. — Давно могли бы разбить Шерваля и прекратить это, и…
— И вернуть домой ребенка-убийцу, обозленного втрое против прежнего, — раздраженно закончил Шерваль. — Благодарю покорно. Злое дитя можно занять только такой же злой игрой. Остальное ему уже неинтересно. А пока дитя играет, оно даже злость свою изливает в игре. И окружающим ничто не грозит.
— Окружающим? — у меня вырвался нервный смешок. — Окружающие — это кто? Гувернантки вашего Дона?
— Они тоже, — сказал король, будто не понимая причины моего веселья. — Я пробовал играть с ним сам, но… как я уже говорил, неудачно. Пока он занят своими кукольными войнами, я за него спокоен. За него… и за себя. Больше за себя.
— Так казните его, сир! Он ведь изменник! Он поднял войско против своего короля! По закону вы имеете полное право…
— Да ты еще больший идиот, чем я думал! — с досадой ударив кулаком по ладони, воскликнул король. — Я люблю своего брата! Неужели это так трудно понять?!
Я умолк. Вспомнил трупы, нагроможденные вдоль Королевского тракта. Бойню у «Водяной змеи». Мертвые глаза — много мертвых глаз, жизнь из которых уходила по воле моих людей… моих друзей… моих игрушек. Вспомнил, как кричала женщина, которую я насиловал. Дочь лорда Свенсона, старая дева Свенсон. Ей было под тридцать, и я подумать не мог, что она девственница. Меня смущало то, как она кричала — громко, будто от боли, а я был с ней не очень груб. Когда я понял, в чем дело, было уже поздно. Мне тогда едва исполнилось восемнадцать, я в первый раз насиловал женщину. Как оказалось, и в последний.
Я никогда не думал, что все это было частью чужой игры. Более сложной, более безумной и куда более детской, чем моя.
Куст жимолости почти полностью облысел, но король продолжал сердито обдирать куцые остатки листвы. Он стоял спиной ко мне, и я мог дать деру, если бы вспомнил, что собирался сбежать. Но сейчас мне этого почему-то не хотелось. Наверное, просто надоело.
— Это неправильно, — вырвалось у меня, и мой голос был гораздо спокойнее, чем я ожидал. — Это правда, но так неправильно. Так нельзя. Вы понимаете это, сир?
Король снял берет, стал мять его одной рукой, другой взъерошил волосы, редеющие на затылке. В этих жестах проскальзывало замешательство.
— Знаешь, почему столица называется Мелодия? — вдруг спросил он.
— Знаю, — ответил я.
— Ну, что ты знаешь? Расскажи мне. — Я не стал спорить:
— Когда-то на этом месте был замок мелкого лорда, имени которого история не сохранила. Его захватили воинственные соседи. В день, когда они пировали, празднуя победу, в замок пришел флейтист по имени Ладаньер. Он сыграл удивительную песню. Слушая ее, они впали в сладкий транс. Только они. Плененный хозяин замка, его семья и вся челядь остались бодрствовать. Они перерезали спящих захватчиков и вернули власть над замком. В благодарность лорд отдал менестрелю свою дочь. Ладаньер стал лордом после смерти тестя. Крестьяне так любили его и его песни, что работали втрое усерднее, и замок стал расти. И еще при жизни Ладаньера стал городом. Мелодией.
Мне полагалось чувствовать себя дураком, пересказывая королю легенду, которую знает каждый ребенок, но в последнее время я чувствовал себя дураком так часто, что усилить этого ощущения уже ничто не могло. Гийом слушал внимательно, словно впервые. Когда я умолк, он кивнул:
— Это официальная версия. А знаешь, как было на самом деле? Лорд дал менестрелю кошелек и вышвырнул его вон, боясь, как бы тот не сыграл свою песенку еще разок. Менестрель оказался из обидчивых. И таки сыграл ее, стоя за воротами замка. И на этот раз уснули все. Тогда он вернулся в замок и зарезал самого лорда. А уж потом было всё остальное. Думается, женушка на брачном ложе, пыхтя под суженым, пеняла ему, дескать, так нельзя. А толку ли? Ладаньер основал этот город. Я этот город люблю. Ты, я полагаю, тоже.
Я его и правда любил. Ненавидел, но и любил. Больше, чем когда бы то ни было любил леса. Мои леса. Мои, мои личные леса. И его город, его страна — город и страна Гийома Пятого.
— Выпороть бы, — сказал я. Получилось очень жестко, жестоко. Очень.
Король рассмеялся. Легко и непринужденно, открыто, искренне.
— Кого, Эван Нортон? — смеясь, спросил он и, оборвав от почти уничтоженного куста жимолости длинную ветку, размашисто хлестнул струю фонтана. Холодные брызги оросили мое лицо. — Кого выпороть? Тебя? Меня?
— Обоих, — сказал я, и смех короля стал громче. Гийом бросил ветку в фонтан, всё еще смеясь, поднял с земли оброненный берет, подошел ко мне, вновь хлопнул по плечу.
— Нравитесь вы мне, виконт. Определенно, — с улыбкой сказал он, — Поэтому дам вам, так и быть, сутки вместо ночи. Оставайтесь пока в замке, веселитесь, залезьте под юбку какой-нибудь смазливой баронессе. А утром, потихоньку, езжайте. Мучеником я вас делать не стану, но на это вполне способен кто-нибудь из моих не в меру ретивых подданных. Езжайте. Я, может быть, даже помолюсь за вас Запредельному. Никогда в него не верил, но религиозность, кажется, входит в моду. Во всяком случае, Сибилла что-то много болтает об этом, даже возвысила какого-то ментора…
Королевой Сибиллой мы начали сию содержательную беседу, ею же и закончили. Король снова сжал мое плечо, а потом, убрав руку, зашагал по мраморной тропинке по направлению к замку. Пройдя шагов десять, вдруг развернулся и, сунув руки в карманы, сказал:
— И еще одно, виконт. Держитесь подальше от леди Йевелин, будьте любезны. Я не люблю делить с кем бы то ни было своих шлюх.
И пошел дальше, насвистывая какой-то народный мотив.
Стрекот сверчков в траве вдруг сделался оглушительным. С минуту я стоял, глядя на изуродованный его величеством куст, потом, не заботясь о том, видит ли меня кто-нибудь, перелез через ограду, встал на колени возле фонтана и, набрав воздуху в грудь, окунул голову в насмешливо журчащую воду.
ГЛАВА 32
За спиной у меня шумела вода, в точности как на пароме, когда я бежал от Флейм. Я закрыл глаза, и ощущение стало еще острей.
— На самом деле леди Йевелин удивительная женщина… — задумчиво проговорил король. Голос у него был без малейшей спесивости или неосознанного высокомерия, так свойственного и менее высокородным аристократам, но мне это почему-то не нравилось. Я не мог избавиться от ощущения, что от его величества мне следовало бы находиться как можно дальше, и его великодушная простота в разговоре со мной беспокоила. — Умная, красивая, тонко чувствующая… Тот, кто сумеет растопить лед в ее сердце… вам не тошно от этих банальностей, виконт? — вдруг спросил он совсем другим тоном. Я вздрогнул от неожиданности. — Вы ведь виконт, верно? — добавил король и, выпрямившись, взглянул мне в лицо.
— Н-нет, — выдавил я, чувствуя подвох.
— Что «нет»? Не тошно или вы не виконт?
— Не тошно… сир…
— Врете. Так вы виконт, говорите, да? — повторил он. Я запаниковал. Король неприятно улыбнулся. — У меня отвратительная память на имена… Напомните, когда и при каких обстоятельствах я жаловал вам титул? Или нынче сыновья придворных граверов волею богов становятся дворянами сами по себе?
Этим он добил меня окончательно. Я ждал чего угодно, но не этого. Я жил с отцом при дворе меньше года и лишь один раз за это время видел короля, к тому же было это двенадцать лет назад. Я был просто мальчишкой, каких тысячи. Он не мог, просто, не мог меня помнить. Он даже заметить меня тогда не мог — дело было на каком-то празднике, королевская чета вышла к челяди и бросила в толпу пару золотых, только и всего.
— Отчего вы так побледнели, сударь? Ваш отец был прекрасным художником. Как бишь его звали? — продолжал король, пригвоздив меня к ограждению безжалостно-насмешливым взглядом и скрестив руки на груди. Орлиное перо в его берете слегка трепетало от легкого ветерка. — А? Ну же, напомните. Ужасная память на имена, отвратительная. Но лица…
— Ваше величество заблуждается… — недостойно прохрипел я, и улыбка Гийома стала рассеянной. Меня прошиб холодный пот.
— В самом деле?.. Может, нам стоит позвать начальника охраны, лорда Найтингейла? Он командует стражей еще со времен правления моего отца и, в отличие от меня, сохранил превосходную память…
— Нортон, — сдавшись, ответил я. — Его звали Джонатан Нортон, сир.
— Точно, — удовлетворенно кивнул король и хлопнул меня по плечу с такой силой, что у меня подкосились ноги. — Ну и почему именно Соммерсен? Отличный выбор, по правде говоря. Соммерсены почти вымерли, осталась только горстка старых дев, которые сиднем сидят в родовом поместье уж не помню и где, а предпоследний лорд Соммерсен прославился тем, что наделал не меньше двух дюжин ублюдков… Я бы не уличил вас, если бы не вспомнил. Ваш отец в самом деле хорошо рисовал. У Сибиллы до сих пор остался портрет его работы. Жаль, что пришлось ему отказать… А как ваше имя?
— Эван, — убито сказал я. Интересно, куда я отправлюсь от этого чудного фонтана: в подземелье или сразу на виселицу? Можно попробовать сбежать, но тогда придется дать монарху в морду, а за это, небось, одной виселицей я не отделаюсь… К тому же тут наверняка полно охраны, далеко не уйти. И арбалета у меня нет…
— Эван Нортон, — проговорил король, по-прежнему не убирая руки с моего плеча, и его улыбка стала шире. — Эван Нортон…
Я понял, до чего сглупил и в какую передрягу влип, только когда его пальцы стиснули мое плечо и слегка встряхнули. Очень захотелось отодвинуться, но как раз сейчас было нельзя.
— Эван Нортон, — снова повторил король. — По забавному совпадению именно так зовут одного полевого командира, досаждавшего моему вредному младшему братишке последние несколько лет… а порой и мне портившему кровь, надо сказать… Это не более чем совпадение, не правда ли?
Он уже открыто смеялся, а мне было не до смеха. Больше всего я злился на себя за такую феноменальную глупость. Я-то вышел из игры, но множеству людей, все эти годы бывших моими врагами, на это наплевать. Виселица стала казаться мне прямо-таки недосягаемым счастьем.
— Зовите вашего Найтингейла, — вздохнул я.
— Чтобы арестовать одного глупого мальчишку, вряд ли стоит беспокоить начальника стражи, — сказал Гийом.
— И то верно, — согласился я. — Ну, не начальника стражи, так кого-нибудь еще.
Он посмотрел на меня, улыбаясь, потом отпустил. Я не двинулся с места, вцепившись в поручень за своей спиной.
— Ну, и куда ж ты пропал? — вдруг спросил король.
— О чем вы? — меня раздражало это оттягивание неизбежного, но я старался справиться с собой.
— Так славно веселились шесть лет, и вдруг… почти два года — ни слуху ни духу. Мне доносили, что твой отряд распался.
— Так и есть, — неохотно подтвердил я.
— Ничего они не могут без организованного руководства, верно? — почти сочувственно сказал король. Я фыркнул, не удержавшись.
— Они и с руководством немногое могут. Какой командир, такая и команда. Вам-то много ли вреда от нас было, сир? Что ваши лорды портянки пороняли, так это их беда.
— Верно, — неожиданно согласился он. — Им в самом деле не вредно было спеси поубавить. Некоторым, — добавил король, странно понизив голос. Я посмотрел на него, не веря своим ушам. Он снисходительно улыбнулся. — Мне нравится твоя самокритичность. У великих предводителей это редкость.
— Какие, на хрен, великие предводители? — севшим от злости голосом медленно сказал я, чувствуя, что в кои-то веки начинаю сатанеть. — Что вы все заладили с этим предводительством? Если десяток сопливых оборвышей лепит куличики из дерьма, а один из них с важным видом ходит по песочнице и определяет, чей куличик лучше, вы его сразу назовете предводителем? Он просто лепит свои куличики из этих сопляков. У него просто другое дерьмо. И сам он из дерьма.
— Замолчи, — холодно сказал король.
Ну вот. Наконец-то. Теперь он, надеюсь, позовет стражу и избавит меня от искушения выбить ему пару зубов. А не ему — так следующему, кто заговорит со мной о моей гребаной харизме.
— Я могу понять твое презрение к людям, за счет которых ты самоутверждался все эти годы, но не смей презирать и унижать самого себя. Иначе получится, что ты зря принес в жертву их достоинство и их право на собственные игры.
Я лишился дара речи. Мне оставалось только остолбенело смотреть, как король, отвернувшись, обрывает листики жимолости прямо с куста. Я вдруг понял, что он нервничает. И удивился бы этому, если бы еще мог удивляться.
— Ты мне нравишься, Эван Нортон, — сказал король. — Мне нравятся люди, которые умеют использовать других для утверждения своего «я»… причем так, что этого не замечают ни другие, ни они сами. Я этого никогда не умел. Особое удовольствие от игры получаешь только до тех пор, пока не осознаешь, что играешь. Потом становится скучно. Ты осознал, тебе стало скучно, и ты ушел. Верно? Ушел или сбежал, не важно. Времена, когда ты играл в полноценность, прошли, но это были хорошие времена, хорошие для тебя и для тех, кто был твоими солдатиками. Так не смей опошлять их память, понятно тебе? Иначе я сдеру с тебя кожу живьем. А перед этим кастрирую. Твоей леди Йевелин это должно понравиться.
Я чувствовал, что надо что-нибудь ответить, но все мысли вылетели из головы. Король, видимо, тоже ждал ответа, а не дождавшись, повернул голову, по-прежнему дергая жимолость, и насмешливо посмотрел на меня.
— Не знаешь, что сказать? Понимаю. Мне тоже несладко было, когда я понял, что всё, что я делаю — это мелочная месть отцу, который меня в детстве недолюбил. А тебя кто недолюбил? Мать? Ты вроде бы ублюдок какой-то знатной леди, верно? Помню эту историю… Я не хотел выгонять твоего отца, мне нравилось, как он рисовал. Ну? Твоя матушка вами поиграла и вышвырнула вон. И что, приятно чувствовать себя использованной игрушкой? Так и не смей теперь обращаться так же с людьми, которые помогали тебе вылечить твою дурную голову. Не их вина, что не получилось. Вот, стоит теперь передо мной самолюбивый неудачник, который решил, что сейчас самый удачный выход, — стать мучеником. Я тебе не доставлю такого удовольствия. Чтоб духу твоего к утру в столице не было. Можешь вернуться в свои леса, можешь убираться к Жнецу, мне всё равно. Заточать и казнить тебя я не собираюсь. Слишком это просто и удобно для такого трусливого ублюдка, как ты.
Каждое его слово было для меня как пощечина во время истерики, как ушат ледяной воды в состоянии ступора. Мне хотелось, чтобы он не останавливался.
— Откуда вы знаете? — еле выговорил я.
— Что знаю? Про твою игру? Да я сам такой. Такой же трусливый… не ублюдок, правда, но какая разница? Таких полно. Почти все сколько-нибудь значимые персоны в нашем славном королевстве. Шангриерцы другие. В них больше гордости. И чести. Ты вот знаешь, что такое честь?.. Нет? А тебе хотя бы интересно? Ну, ладно… В конце концов, все мы не без греха. У каждого своя игра. Играем себе и играем, и пока друг другу не мешаем, всё хорошо. А стоит позариться на чужую куклу… Я для себя решил, что иногда проще отдать. Отдать и играть себе дальше… никому не мешая. А ты побросал свои игрушки, обсыпал остальных детишек песком с ног до головы и сел в сторонке. И думаешь, что сразу стал взрослым. Мало игрушку бросить, чтобы им стать, друг мой.
— Перестаньте, — попросил я. Мне уже было довольно. Король неприятно засмеялся.
— Ну чего же ты? Кишка тонка? Вы с моим братцем так славно цапались. Всей песочнице нравилось на вас смотреть. А уж Дону как нравилось. Конечно, он расстроился, когда ты серьезным тоном сказал: «Больше не играю». И я расстроился, потому что, пока Дон играет, он не помнит обо мне. Не помнит о нас… о нашей общей игре, в которую мы как-то плохо сыграли. А это всё, что мне надо.
— Вы позволяете Шервалю разорять страну, — тихо проговорил я. — Зеленые убивают людей, которых вы как монарх поклялись защищать. Уже почти десять лет идет гражданская война. И вы говорите о какой-то гребаной игре?
— Не надо, а? — насмешливо сказал король. — Не ты ли мне кричал пять минут назад, чтобы я бросил пороть всякую чушь о твоих лидерских качествах? Наши с Доном войны — та же чушь. Ты умеешь объединять чужие игры, и за это люди идут за тобой. Мы с Донованом так не умеем, но мы можем заставить людей с нами играть. Результат один и тот же: ты доволен, и мы довольны. Теперь вот не знаю, что будет. Я пытался подсунуть ему вместо тебя Урсона, но, кажется, он не удовлетворен.
— Урсона?! — вскинулся я. — Кайла Урсона?! Вы…
— А, ты с ним всё-таки познакомился! Ну, и как тебе это маленькое чудовище? Колоритен, правда? Напоминает фарфоровую куклу. Красивую и жуткую, с дикими глазами. Донован их в детстве боялся. Я думал, от него будет больше проку. Но этот болван умеет только выполнять приказы. И повторять одно и то же, как попугай. Никакой фантазии. Если бы он был реальным полководцем, а не моей марионеткой, всё бы давно закончилось.
— Вы могли бы остановить войну, — потрясение проговорил я. — Давно могли бы разбить Шерваля и прекратить это, и…
— И вернуть домой ребенка-убийцу, обозленного втрое против прежнего, — раздраженно закончил Шерваль. — Благодарю покорно. Злое дитя можно занять только такой же злой игрой. Остальное ему уже неинтересно. А пока дитя играет, оно даже злость свою изливает в игре. И окружающим ничто не грозит.
— Окружающим? — у меня вырвался нервный смешок. — Окружающие — это кто? Гувернантки вашего Дона?
— Они тоже, — сказал король, будто не понимая причины моего веселья. — Я пробовал играть с ним сам, но… как я уже говорил, неудачно. Пока он занят своими кукольными войнами, я за него спокоен. За него… и за себя. Больше за себя.
— Так казните его, сир! Он ведь изменник! Он поднял войско против своего короля! По закону вы имеете полное право…
— Да ты еще больший идиот, чем я думал! — с досадой ударив кулаком по ладони, воскликнул король. — Я люблю своего брата! Неужели это так трудно понять?!
Я умолк. Вспомнил трупы, нагроможденные вдоль Королевского тракта. Бойню у «Водяной змеи». Мертвые глаза — много мертвых глаз, жизнь из которых уходила по воле моих людей… моих друзей… моих игрушек. Вспомнил, как кричала женщина, которую я насиловал. Дочь лорда Свенсона, старая дева Свенсон. Ей было под тридцать, и я подумать не мог, что она девственница. Меня смущало то, как она кричала — громко, будто от боли, а я был с ней не очень груб. Когда я понял, в чем дело, было уже поздно. Мне тогда едва исполнилось восемнадцать, я в первый раз насиловал женщину. Как оказалось, и в последний.
Я никогда не думал, что все это было частью чужой игры. Более сложной, более безумной и куда более детской, чем моя.
Куст жимолости почти полностью облысел, но король продолжал сердито обдирать куцые остатки листвы. Он стоял спиной ко мне, и я мог дать деру, если бы вспомнил, что собирался сбежать. Но сейчас мне этого почему-то не хотелось. Наверное, просто надоело.
— Это неправильно, — вырвалось у меня, и мой голос был гораздо спокойнее, чем я ожидал. — Это правда, но так неправильно. Так нельзя. Вы понимаете это, сир?
Король снял берет, стал мять его одной рукой, другой взъерошил волосы, редеющие на затылке. В этих жестах проскальзывало замешательство.
— Знаешь, почему столица называется Мелодия? — вдруг спросил он.
— Знаю, — ответил я.
— Ну, что ты знаешь? Расскажи мне. — Я не стал спорить:
— Когда-то на этом месте был замок мелкого лорда, имени которого история не сохранила. Его захватили воинственные соседи. В день, когда они пировали, празднуя победу, в замок пришел флейтист по имени Ладаньер. Он сыграл удивительную песню. Слушая ее, они впали в сладкий транс. Только они. Плененный хозяин замка, его семья и вся челядь остались бодрствовать. Они перерезали спящих захватчиков и вернули власть над замком. В благодарность лорд отдал менестрелю свою дочь. Ладаньер стал лордом после смерти тестя. Крестьяне так любили его и его песни, что работали втрое усерднее, и замок стал расти. И еще при жизни Ладаньера стал городом. Мелодией.
Мне полагалось чувствовать себя дураком, пересказывая королю легенду, которую знает каждый ребенок, но в последнее время я чувствовал себя дураком так часто, что усилить этого ощущения уже ничто не могло. Гийом слушал внимательно, словно впервые. Когда я умолк, он кивнул:
— Это официальная версия. А знаешь, как было на самом деле? Лорд дал менестрелю кошелек и вышвырнул его вон, боясь, как бы тот не сыграл свою песенку еще разок. Менестрель оказался из обидчивых. И таки сыграл ее, стоя за воротами замка. И на этот раз уснули все. Тогда он вернулся в замок и зарезал самого лорда. А уж потом было всё остальное. Думается, женушка на брачном ложе, пыхтя под суженым, пеняла ему, дескать, так нельзя. А толку ли? Ладаньер основал этот город. Я этот город люблю. Ты, я полагаю, тоже.
Я его и правда любил. Ненавидел, но и любил. Больше, чем когда бы то ни было любил леса. Мои леса. Мои, мои личные леса. И его город, его страна — город и страна Гийома Пятого.
— Выпороть бы, — сказал я. Получилось очень жестко, жестоко. Очень.
Король рассмеялся. Легко и непринужденно, открыто, искренне.
— Кого, Эван Нортон? — смеясь, спросил он и, оборвав от почти уничтоженного куста жимолости длинную ветку, размашисто хлестнул струю фонтана. Холодные брызги оросили мое лицо. — Кого выпороть? Тебя? Меня?
— Обоих, — сказал я, и смех короля стал громче. Гийом бросил ветку в фонтан, всё еще смеясь, поднял с земли оброненный берет, подошел ко мне, вновь хлопнул по плечу.
— Нравитесь вы мне, виконт. Определенно, — с улыбкой сказал он, — Поэтому дам вам, так и быть, сутки вместо ночи. Оставайтесь пока в замке, веселитесь, залезьте под юбку какой-нибудь смазливой баронессе. А утром, потихоньку, езжайте. Мучеником я вас делать не стану, но на это вполне способен кто-нибудь из моих не в меру ретивых подданных. Езжайте. Я, может быть, даже помолюсь за вас Запредельному. Никогда в него не верил, но религиозность, кажется, входит в моду. Во всяком случае, Сибилла что-то много болтает об этом, даже возвысила какого-то ментора…
Королевой Сибиллой мы начали сию содержательную беседу, ею же и закончили. Король снова сжал мое плечо, а потом, убрав руку, зашагал по мраморной тропинке по направлению к замку. Пройдя шагов десять, вдруг развернулся и, сунув руки в карманы, сказал:
— И еще одно, виконт. Держитесь подальше от леди Йевелин, будьте любезны. Я не люблю делить с кем бы то ни было своих шлюх.
И пошел дальше, насвистывая какой-то народный мотив.
Стрекот сверчков в траве вдруг сделался оглушительным. С минуту я стоял, глядя на изуродованный его величеством куст, потом, не заботясь о том, видит ли меня кто-нибудь, перелез через ограду, встал на колени возле фонтана и, набрав воздуху в грудь, окунул голову в насмешливо журчащую воду.
ГЛАВА 32
Стены затянуты чернилъно-фиолетовым бархатом; черные портьеры, мебель черного дерева, черная резная решетка на фиолетово-голубом витражном стекле. Человек в белом за белым столом на белом-белом пергаменте пишет обычными черными чернилами, подперев голову рукой и запустив пальцы в иссиня-черные волосы.
— Так-то, милая, — сказали белые губы белому пергаменту и улыбнулись. — Так-то.
Потом он встал, подошел к окну и распахнул витражные стекла. В комнату тараном ударил свет.
Стояла глубокая ночь, и город уже давно спал, но в Ладаньерском замке веселье было в самом разгаре. Официальные торжества остались позади, гулянка шла полным ходом, намечался еще фейерверк, но его ждали ближе к рассвету. Королева удалилась, и ее гости, уже порядком надравшиеся, развлекались самостоятельно. Нет, они не разваливались на столах и не лапали своих дам прямо в бальной зале, как дворяне Далланта, но точно так же орали, похабничали и оскорбляли челядь. Добрая треть музыкантов разбежалась, остальные перешли с помпезных придворных менуэтов на народные мотивы. Половина свеч догорела, и их уже никто не подменял, поэтому замок погрузился в подрагивающий полумрак, только усиливающий веселье тех, чьим лучшим другом была бутылка. Как доходит до выпивки, плясок да женских юбок, мы становимся умилительно одинаковыми — что чернь, что высокородные господа, что их ублюдки.
Но одному ублюдку в радостном Ладаньерском замке этой ночью было не до веселья, и я его более чем хорошо понимал.
Расставшись с королем и охладив немного свою дурную голову, я решил воспользоваться любезно предоставленной его величеством форой и пошляться по замку до рассвета. Не знаю, надеялся ли я встретить Йевелин — это было маловероятно и, наверное, неправильно. Паулину я тоже не видел, как и ее мужа, — я бы не удивился, если бы они уехали в Мелодию без меня. В конце концов, я уже большой мальчик, могу позаботиться о себе сам. Вот только правда ли могу?
Буйное веселье вокруг меня — угнетало, а парочка, увлеченно совокуплявшаяся прямо на полу посреди одного из коридоров, в который я имел неосторожность сунуться, добила окончательно. На долю мгновения мне показалось, что женщина, обвившая ногами торс сопящего над ней рыцаря — Арианна Сейт-Аннен, но я тут же понял, что ошибся, и поспешно убрался оттуда. Они меня не заметили, а если и заметили, не сочли нужным отвлекаться.
Не знаю как, но в итоге я забрел на внутреннюю террасу одного из малых залов, находящуюся под самым потолком и выходящую окнами на город. В зале допировывали пятеро или шестеро лордов. Их пьяный ор перекрывал заливистый, совершенно безумный женский смех и пронзительный визг флейты одинокого музыканта, который надеялся выдоить из хмельных господ как можно больше. Я бы там не остался, но как раз в этот момент настырность флейтиста господам вконец опротивела, и один из них съездил ему плашмя мечом пониже спины. Певец сбежал с жалобными воплями, а господа, от души похохотав, стали вести себя потише. Терраса была в двадцати футах над их головами и освещалась двумя факелами у сквозных выходов, но один из них погас, а другой успели стащить, и здесь было совсем темно. Когда я подошел к окну и стал смотреть на город, крики внизу отдалились настолько, что я почувствовал себя почти в уединении. И только тогда задумался о том, хочу ли этого уединения. Впрочем, как ни крути, лучше быть одному, чем…
«В таком случае почему ты не убрался отсюда сразу же?» — резонно вопросил я сам себя и затруднился с ответом. Что-то еще оставалось. Чего-то я еще ждал от этой ночи, хотя, кажется, и так получил уже достаточно. Но всё ли?
Нет, только не это, подумал я мгновение спустя. Ведь не это же… правда?
Интересно, я когда-нибудь отучусь врать? Хотя бы самому себе?
— Милорд, вот вы где. А мы с дочерью, вообразите, повсюду вас разыскиваем. Она полагала, вы уже уехали, но я будто чувствовала… Какая приятная неожиданность.
Вы поистине самая приятная из всех неожиданностей в моей жизни, миледи, хотел ответить я, ответить и посмотреть, как изогнутся ее нарисованные брови: медленно, очень выразительно, каждым своим движением выдавая недюжинное умственное напряжение. Эх, сударыня, если бы вам мозги в свое время нарисовали так же искусно, насколько проще было бы и мне, и вам… Но вы никогда не умели использовать искусство окружавших вас художников по прямому назначению. И макияж ваш отвратителен.
Я взял ее сухонькую ручку, протянутую мне для поцелуя, поднес к губам, уже не машинально, нарочито медленно, стараясь запомнить этот момент, эту ночь именно такой. Темнота многое скрадывала, и я видел, что леди Лагивика Сейт-Аннен всё еще по-своему красива, а когда-то, наверное, была красива невероятно — может быть, грубой, но смелой и запоминающейся красотой. Я держал ее руку в своей и старался думать не о том, чем пахнет эта рука и сколько стоят драгоценности, которыми унизаны эти тощие костлявые пальцы, а о том, что я никогда мечтать не мог о том, чтобы прикоснуться к ней, и теперь, когда я прикасаюсь, когда держу ее в своей, не имеет никакого значения — какая она, главное, что это ваша рука, миледи… Я любил бы ее всегда, и раньше и теперь, какой бы она ни была, если бы вы только мне позволили. Но вы ведь не захотели. Бьюсь об заклад, вы и сейчас не хотите.
Я вдруг понял, что уже с полминуты держу руку леди Лагивики в своей и, вздрогнув, отстранился. Ее пальцы соскользнули с моей ладони почти неохотно, и она улыбнулась — масляно и многозначительно, будто у нас была маленькая грязная тайна, о которой мы молча договорились никому не рассказывать. Так и есть, миледи… только вы, кажется, не помните этой тайны.
— Пожалуй, надо бы пойти поискать Арианну, — проговорила она и слабо качнула юбками, будто собираясь уйти, но всё же не уходя. Проклятье, она что, ждет, чтобы я ее остановил? Во что она со мной играет?
— Вы так хороши, миледи… — Боги, что я несу?! А главное зачем?! Но я как будто действительно не хотел, чтобы она уходила… знал, что не уйдет, и всё равно хотел удержать… — Вы… вы так прекрасны.
Она тут же развернулась ко мне, широко улыбаясь. Лживая и красивая улыбка, очень красивая и очень лживая. Зубы у нее всё еще отменные, ровные и белые — и как толко умудрилась сохранить… Когда она протянула ко мне мутно поблескивающую бриллиантами ручку, я вдруг словно впервые заметил, какая она маленькая, эта леди Лагивика Сейт-Аннен: на голову ниже меня, с осиной талией, плоская, сухонькая, словно высушенный осиновый листок. Мне вдруг захотелось обнять ее, защитить, спасти неизвестно от чего, помочь ей, поддержать ее, все равно чем и как — что угодно, всё, чего бы ей ни захотелось, от мелочного каприза до требования отдать жизнь — я бы сделал, если бы она попросила… Просто за то, что сейчас она наконец-то была рядом со мной и протягивала ко мне руку.
«Моя дорогая, моя прекрасная леди Аттена! Окажите своему покорному слуге милость и дочитайте это послание, в каждую строку коего мною вложено больше страсти и мольбы, чем во все обряды служения Безымянному Демону, которые были и будут под этой луной. Я пишу вам из доброго города Билберга, в котором, вы знаете, так славно в это время года. Я знаю, дорогая Аттена, всё, что Вы захотите мне сказать, и хотя я по-прежнему полагаю, что Вы лжете более себе, чем Вашему смиренному слуге, смею обратить Ваше внимание на то обстоятельство, что в этом году День Жнеца будет не таким, как обычно. На сей раз власти доброго города Билберга обещают устроить нечто интересное, а именно: надеются на прибытие особого гостя, присутствие которого, вне всяких сомнений, несказанно оживит и украсит наш праздник. Его имя я не хочу называть Вам, моя прекрасная леди Аттена, чтобы не портить сюрприз, но могу намекнуть, что Вы, полагаю, с ним знакомы. И я уверен, я более чем уверен, дорогая, что в глубине души Вы сами жаждете увидеть его в качестве гостя нашего праздника; более того, смею подозревать, что присутствие этой особы в Билберге на День Жнеца — единственное, что еще могло бы вернуть нашему скромному сообществу Ваше очарование. Каким же образом удастся пригласить его, спросите Вы. Отвечу, что это не забота Вашей прелестной головки, дорогая: упомянутая особа будет здесь, и я могу поклясться Вам в этом своей преданностью. Я искренне надеюсь, что Вы пересмотрите свое опрометчивое решение оставить нас. Я отправлю это письмо немедленно, ибо время, увы, не терпит. Смею верить, Вы успеете к нам присоединиться.Чернила иссякли, сказав всё, что хотели сказать, — всё и немножко больше.
Засим остаюсь Вашим покорнейшим обожателем,
Ваш Робер.
P.S. Считаю нужным добавить, что участие упомянутой особы в нынешнем празднике состоится вне зависимости от того, почтите ли Вы нас своим присутствием».
— Так-то, милая, — сказали белые губы белому пергаменту и улыбнулись. — Так-то.
Потом он встал, подошел к окну и распахнул витражные стекла. В комнату тараном ударил свет.
Стояла глубокая ночь, и город уже давно спал, но в Ладаньерском замке веселье было в самом разгаре. Официальные торжества остались позади, гулянка шла полным ходом, намечался еще фейерверк, но его ждали ближе к рассвету. Королева удалилась, и ее гости, уже порядком надравшиеся, развлекались самостоятельно. Нет, они не разваливались на столах и не лапали своих дам прямо в бальной зале, как дворяне Далланта, но точно так же орали, похабничали и оскорбляли челядь. Добрая треть музыкантов разбежалась, остальные перешли с помпезных придворных менуэтов на народные мотивы. Половина свеч догорела, и их уже никто не подменял, поэтому замок погрузился в подрагивающий полумрак, только усиливающий веселье тех, чьим лучшим другом была бутылка. Как доходит до выпивки, плясок да женских юбок, мы становимся умилительно одинаковыми — что чернь, что высокородные господа, что их ублюдки.
Но одному ублюдку в радостном Ладаньерском замке этой ночью было не до веселья, и я его более чем хорошо понимал.
Расставшись с королем и охладив немного свою дурную голову, я решил воспользоваться любезно предоставленной его величеством форой и пошляться по замку до рассвета. Не знаю, надеялся ли я встретить Йевелин — это было маловероятно и, наверное, неправильно. Паулину я тоже не видел, как и ее мужа, — я бы не удивился, если бы они уехали в Мелодию без меня. В конце концов, я уже большой мальчик, могу позаботиться о себе сам. Вот только правда ли могу?
Буйное веселье вокруг меня — угнетало, а парочка, увлеченно совокуплявшаяся прямо на полу посреди одного из коридоров, в который я имел неосторожность сунуться, добила окончательно. На долю мгновения мне показалось, что женщина, обвившая ногами торс сопящего над ней рыцаря — Арианна Сейт-Аннен, но я тут же понял, что ошибся, и поспешно убрался оттуда. Они меня не заметили, а если и заметили, не сочли нужным отвлекаться.
Не знаю как, но в итоге я забрел на внутреннюю террасу одного из малых залов, находящуюся под самым потолком и выходящую окнами на город. В зале допировывали пятеро или шестеро лордов. Их пьяный ор перекрывал заливистый, совершенно безумный женский смех и пронзительный визг флейты одинокого музыканта, который надеялся выдоить из хмельных господ как можно больше. Я бы там не остался, но как раз в этот момент настырность флейтиста господам вконец опротивела, и один из них съездил ему плашмя мечом пониже спины. Певец сбежал с жалобными воплями, а господа, от души похохотав, стали вести себя потише. Терраса была в двадцати футах над их головами и освещалась двумя факелами у сквозных выходов, но один из них погас, а другой успели стащить, и здесь было совсем темно. Когда я подошел к окну и стал смотреть на город, крики внизу отдалились настолько, что я почувствовал себя почти в уединении. И только тогда задумался о том, хочу ли этого уединения. Впрочем, как ни крути, лучше быть одному, чем…
«В таком случае почему ты не убрался отсюда сразу же?» — резонно вопросил я сам себя и затруднился с ответом. Что-то еще оставалось. Чего-то я еще ждал от этой ночи, хотя, кажется, и так получил уже достаточно. Но всё ли?
Нет, только не это, подумал я мгновение спустя. Ведь не это же… правда?
Интересно, я когда-нибудь отучусь врать? Хотя бы самому себе?
— Милорд, вот вы где. А мы с дочерью, вообразите, повсюду вас разыскиваем. Она полагала, вы уже уехали, но я будто чувствовала… Какая приятная неожиданность.
Вы поистине самая приятная из всех неожиданностей в моей жизни, миледи, хотел ответить я, ответить и посмотреть, как изогнутся ее нарисованные брови: медленно, очень выразительно, каждым своим движением выдавая недюжинное умственное напряжение. Эх, сударыня, если бы вам мозги в свое время нарисовали так же искусно, насколько проще было бы и мне, и вам… Но вы никогда не умели использовать искусство окружавших вас художников по прямому назначению. И макияж ваш отвратителен.
Я взял ее сухонькую ручку, протянутую мне для поцелуя, поднес к губам, уже не машинально, нарочито медленно, стараясь запомнить этот момент, эту ночь именно такой. Темнота многое скрадывала, и я видел, что леди Лагивика Сейт-Аннен всё еще по-своему красива, а когда-то, наверное, была красива невероятно — может быть, грубой, но смелой и запоминающейся красотой. Я держал ее руку в своей и старался думать не о том, чем пахнет эта рука и сколько стоят драгоценности, которыми унизаны эти тощие костлявые пальцы, а о том, что я никогда мечтать не мог о том, чтобы прикоснуться к ней, и теперь, когда я прикасаюсь, когда держу ее в своей, не имеет никакого значения — какая она, главное, что это ваша рука, миледи… Я любил бы ее всегда, и раньше и теперь, какой бы она ни была, если бы вы только мне позволили. Но вы ведь не захотели. Бьюсь об заклад, вы и сейчас не хотите.
Я вдруг понял, что уже с полминуты держу руку леди Лагивики в своей и, вздрогнув, отстранился. Ее пальцы соскользнули с моей ладони почти неохотно, и она улыбнулась — масляно и многозначительно, будто у нас была маленькая грязная тайна, о которой мы молча договорились никому не рассказывать. Так и есть, миледи… только вы, кажется, не помните этой тайны.
— Пожалуй, надо бы пойти поискать Арианну, — проговорила она и слабо качнула юбками, будто собираясь уйти, но всё же не уходя. Проклятье, она что, ждет, чтобы я ее остановил? Во что она со мной играет?
— Вы так хороши, миледи… — Боги, что я несу?! А главное зачем?! Но я как будто действительно не хотел, чтобы она уходила… знал, что не уйдет, и всё равно хотел удержать… — Вы… вы так прекрасны.
Она тут же развернулась ко мне, широко улыбаясь. Лживая и красивая улыбка, очень красивая и очень лживая. Зубы у нее всё еще отменные, ровные и белые — и как толко умудрилась сохранить… Когда она протянула ко мне мутно поблескивающую бриллиантами ручку, я вдруг словно впервые заметил, какая она маленькая, эта леди Лагивика Сейт-Аннен: на голову ниже меня, с осиной талией, плоская, сухонькая, словно высушенный осиновый листок. Мне вдруг захотелось обнять ее, защитить, спасти неизвестно от чего, помочь ей, поддержать ее, все равно чем и как — что угодно, всё, чего бы ей ни захотелось, от мелочного каприза до требования отдать жизнь — я бы сделал, если бы она попросила… Просто за то, что сейчас она наконец-то была рядом со мной и протягивала ко мне руку.