Страница:
Следующие четыре часа я провел с блокнотом на коленях, откинувшись на спинку старинного клубного стула, и прочел его от корки до корки два раза подряд. Девяносто шесть страниц охватывали примерно полтора года, с осени 1930-го по весну 1932-го; в первой записи Гектор описывал свои уроки английского с Норой, а последняя относилась к одной его вечерней прогулке по Сандаски спустя несколько дней после того, как он рассказал Фриде о своем преступлении. Если у меня еще оставались какие-то сомнения в правдивости поведанной.
Альмой истории, то зеленый блокнот их окончательно рассеял. Гектор, о котором она мне рассказывала в самолете, и Гектор, рассказавший о себе сам в дневнике, был один и тот же человек – бедолага, бежавший из Калифорнии, пытавшийся покончить с собой в Монтане, Чикаго и Кливленде, полгода живший в грязи вместе с Сильвией Меерс, тяжело раненный в банке города Сандаски и выживший после всех этих передряг. Он писал мелким затейливым почерком, вычеркивая одни слова и вписывая другие, с кляксами и орфографическими ошибками, с обеих сторон листа, что сильно затрудняло чтение. Но я справился. Шаг за шагом я разбирал его каракули, и каждый расшифрованный абзац подтверждал сказанное Альмой, все совпадало в деталях. В блокнот, который она дала мне перед просмотром фильма, я переписал несколько важных записей, слово в слово, чтобы сохранить интонацию самого Гектора. Его последний разговор с Редом О'Фаллоном в ресторане «Блюбелл-Инн»; беспардонный ультиматум Сильвии Меерс, который он выслушал в лимузине по дороге в отель; и, наконец, запись, относившуюся к периоду его пребывания в Сандаски (точнее сказать, в доме Спеллингов после выписки из больницы) и завершавшую дневник:
31.03.32. Вечером выгуливал собаку Ф. Вертлявый черный кобелек по кличке Арп в честь художника-дадаиста. На улицах ни души. Густой туман, можно заблудиться. В лицо то ли мелкий дождик, то ли водяная пыль. Ощущение такое, будто ты шагаешь в облаках. Когда мы приблизились к уличному фонарю, все вдруг замерцало, заискрилось. Тысячи, миллионы светлячков. Очень странно и очень красиво. Такая иллюминация в тумане. Арп тянул поводок, к чему-то принюхиваясь. Мы дошли до конца квартала, свернули за угол. У следующего фонаря Арп поднял заднюю ногу, и в этот момент мое внимание привлекло голубоватое свечение на тротуаре – оно напомнило мне глаза Ф. Я присел на корточки и увидел, что это какой-то обработанный камешек. Может, сапфир. Или лунный камень. А может, обыкновенная стекляшка. Нет, скорее все-таки драгоценный камень, выпавший из кольца или из сережки. Я сразу подумал, что подарю его племяннице Ф., Доротее, четырехлетней дочке Фреда. Крошке Дотти. Она частая гостья в их доме. Со всеми целуется – с бабушкой, Арпом, Ф. Такая маленькая фея в экстравагантных платьицах, обожающая всякие побрякушки. В голове мелькнуло: вот кому он понравится! Я протянул руку к прекрасному сапфиру и в ту же секунду понял, как жестоко ошибся. Он расползся в моих пальцах липкой жиденькой массой. То, что я принял за драгоценный камень, оказалось обычным плевком. Кто-то сплюнул на тротуар, слюна застыла и при свете фонаря выглядела, как играющий отполированными гранями сапфир. Осознав свою ошибку, я как ошпаренный отдернул руку. К горлу подкатила тошнотворная волна брезгливости. Все пальцы были в жидкой слизи. Когда это твоя собственная слюна, это еще куда ни шло, но чужая?! Чистой рукой я достал из кармана носовой платок и тщательнейшим образом вытер пальцы. Сунуть эту мерзость обратно в карман было невозможно. Держа платок на вытянутой руке, я дошел до конца улицы и выбросил его в первую же урну.
Через три месяца после этой записи Гектор и Фрида отпраздновали свадьбу в большой гостиной особняка Спеллингов и тут же отправились в Нью-Мексико, чтобы там провести свой медовый месяц. Но, как известно, назад они не вернулись. Решив поселиться в тех краях, они купили землю и выстроили на ней ранчо. Теперь я понял, почему Гектор так его назвал – «Голубой камень». То, чего нет. С самого начала он знал: жизнь, которую они вместе строят, зиждется на иллюзии.
К шести часам погребальный костер догорел, но в коттедж Альма пришла лишь около семи. Было еще светло, но солнце уже клонилось к горизонту: потоки расплавленного золота и пурпура, хлынув во все окна, затопили дом. Это был только второй мой закат в пустыне, и я оказался не готов к такому буйству света. Я пересел на диван, спиной к окну, чтобы не ослепнуть, но не успел толком устроиться на новом месте, как услышал за спиной скрип входной двери. Я повернулся, защищая козырьком глаза от приливной волны раскаленного солнца; на пороге стояла Альма, почти неразличимая, дух огня с горящей шапкой волос.
Она притворила за собой дверь, и только тогда я разглядел ее лицо, выражение глаз. Она пересекла комнату и подошла к дивану. Не знаю, что я ожидал увидеть. Слезы, гнев, любое проявление сильных эмоций, но Альма была на удивление спокойна, не столько взвинченная, сколько уставшая, опустошенная. Она обошла диван справа, совершенно не озабоченная тем, что я увижу ее щеку с родимым пятном, и я подумал, что раньше она себе такого не позволяла. Впрочем, означало ли это прорыв в наших отношениях или то была просто временная потеря бдительности, симптом утомления, сказать не берусь. Молча сев рядом, она приткнулась к моему плечу. Руки у нее были грязные, футболка испачкана сажей. Я обнял ее и прижал к себе, решив не задавать вопросов, подождать, пока она сама заговорит. Через какое-то время я поинтересовался, как она себя чувствует, и по ее ответу (Нормально) я понял, что у нее нет никакого желания обсуждать тему дня. Она извинилась за столь долгое отсутствие, но, если не считать коротких объяснений затянувшейся процедуры (тогда-то я и узнал про бочки для нефтепродуктов, ручные тележки и все такое), в ту ночь мы почти не касались происшедшего. Когда все было кончено, Альма проводила Фриду домой. Они обсудили завтрашний день, Альма дала ей снотворное и уложила в постель. После этого ей пришлось еще задержаться, чтобы забронировать мне обратный авиабилет до Бостона (телефон в коттедже работал с перебоями, и она не хотела рисковать). Самолет вылетал из Альбукерке в 8.47. До аэропорта два с половиной часа езды, но не поднимать же Фриду среди ночи; короче, Альма заказала такси. Ей хотелось самой отвезти меня, но их с Фридой к одиннадцати ждали в траурном зале, а дважды обернуться туда-обратно за такое короткое время нереально. Даже если бы мы выехали в пять. Что я могу сделать? воскликнула она. Это был даже не риторический вопрос, а горькое признание своей беспомощности. Она уткнулась мне в грудь и разрыдалась.
Я сделал ей ванну и полчаса, не меньше, мыл ее всю, с головы до пят. Она не сразу успокоилась, но постепенно этот водный массаж сделал свое дело. Закрой глаза, сказал я, и не двигайся, растай, растворись. Удивительно, с какой готовностью она меня послушалась, совершенно не стыдясь своей наготы. Хотя до сих пор я ни разу не видел ее обнаженную при свете, Альма вела себя так, как будто она мне уже принадлежала, и мы миновали тот рубеж, когда человек еще задается такими вопросами. Она обмякла в моих руках, отдалась обволакивающему ее теплу, приняла как данность, что я о ней забочусь. А кто же еще? Семь лет она прожила одна в этом доме, пришло время перемен. Ты приедешь ко мне в Вермонт, сказал я, и закончишь там свою книгу, а я буду тебя каждый день купать. У меня есть мой Шатобриан, у тебя твой Гектор, а когда мы устанем от работы, мы будем с тобой трахаться. Везде, где только можно. В доме, во дворе, в лесу. Мы будем трахаться до полного изнеможения и снова возвращаться к работе, а когда она подойдет к концу, мы уедем из Вермонта. Уедем, Альма, куда ты захочешь. Я открыт для предложений. Нет ничего невозможного.
Несвоевременное, вульгарное, дикое предложение с учетом всех обстоятельств, но время поджимало, и мне надо было знать, еще до отъезда из Нью-Мексико, на каком свете я нахожусь. Поэтому я рискнул форсировать события, очертив ситуацию грубо, по-простому. К чести Альмы, ее это не покоробило. Она сидела с закрытыми глазами на протяжении всей моей речи, но в какой-то момент ее губы тронула улыбка (кажется, при слове трахаться), и чем дольше я говорил, тем откровеннее она улыбалась. Но когда я закончил, она продолжала хранить молчание, и глаза ее оставались закрытыми. Ну? не выдержал я. Что ты по этому поводу думаешь? Я думаю, медленно заговорила она, что если я открою глаза, ты исчезнешь.
Я понимаю, о чем ты. А с другой стороны, если не откроешь глаза, то всегда будешь думать, что я плод твоего воображения.
Я трусиха.
Неправда. И вообще, чего бояться? Чувствуешь спиной мои руки? Как бы я тебя гладил, если бы меня не было?
Может, ты самозванец. Может, ты выдаешь себя за Дэвида.
И что этот самозванец делает в твоей ванной?
Пытается вскружить мне голову греховными фантазиями. Внушает мне, что мои тайные желания исполнятся. Часто ли кто-то произносит слова, которые мы хотим услышать? Может, это я высказала вслух свои мысли?
А может, тот, кто это сказал, хочет того же. чего и ты?
Но ведь не слово в слово! Такого не бывает! Как он мог выговорить именно то, о чем я думала? Губами. Все слова обычно слетают с губ. Где они, эти губы? Почему я их не чувствую, мистер? Надо поскорее убедиться, что это не мои губы, а для этого я должна распробовать их на вкус. Может, тогда я вам и поверю.
Не открывая глаз, Альма вытянула вперед руки, как это делают маленькие дети, чтобы их обняли или взяли на ручки; стоя на коленях, я перегнулся и, прижавшись ко рту, языком раздвинул ее губы. Мои локти лежали на краю ванны, руки были сомкнуты на спине у Альмы, и когда она ухватила меня за шею и потянула к себе, я потерял равновесие и плюхнулся на нее сверху. На секунду мы оказались под водой, а когда вынырнули, глаза Альмы были открыты. Вода выплескивалась через края ванны. Мы оба ловили ртом воздух, но, не успев отдышаться, снова друг на друга набросились, на ходу пристраиваясь поудобнее. Этим поцелуем, как вы понимаете, дело не ограничилось. В результате сложных манипуляций и искусных маневров я сумел вытащить Альму из ванны, ни на секунду не отрываясь от ее рта, мало того, я еще умудрился досуха вытереть ее полотенцем. Тут она, взяв инициативу в свои руки, стянула с меня мокрую рубашку и расстегнула ремень на брюках. После чего уже ничто не могло нам помешать заняться любовью прямо на полу, на влажных полотенцах.
Когда мы выползли из ванной комнаты, уже стемнело. За окнами догорал закат, вдоль окоема вытянулось облако с блестящим, словно отполированным, брюшком. Мы оделись, пропустили по паре рюмок текилы в гостиной и пошли готовить ужин на скорую руку. Мороженые тако[21], мороженый горошек, картофельное пюре – что бог послал. Проглотив все это за пять минут, мы снова перешли в гостиную и сделали еще один заход по текиле. С этой минуты мы говорили исключительно о нашем будущем, и даже в постели – а легли мы рано, в десять – продолжали строить планы нашей совместной жизни на зеленом холме Вермонта. Мы не знали, когда она до меня доберется, но вряд ли дела на ранчо задержат ее больше чем на две-три недели. Ну а пока будем перезваниваться, обмениваться факсами. Даже если небо рухнет – каждый день вместе, хоть и на расстоянии.
Я уехал из Нью-Мексико, так и не увидев Фриду. Альма почему-то думала, что та зайдет проститься, но что касается меня – я не ожидал от нее такого героизма. Я был вычеркнут ею из списка, поэтому было более чем сомнительно, что ради меня она поднимется в такую рань (такси вызвали на полшестого). Но когда Фрида не пришла, Альма поспешила приписать это снотворному. Оптимистка! Даже если б я уезжал в полдень, она не высунула бы носа, чтобы пожелать мне счастливого пути.
В тот момент все это казалось неважным. Будильник прозвенел в пять, полчаса на все про все, тут не до Фриды. Гораздо важнее была Альма: проснуться рядом, вместе выпить кофе на крыльце, касаясь друг друга. Взъерошенный, пьяный от сна и от счастья, с красными глазами после ночи любви, занятый мыслями о новой жизни, я утратил бдительность, не прочувствовал ситуации. Усталость и спешка. Меня хватило на самые простые действия: обнять, поцеловать напоследок, сесть в машину. Когда я выходил из дома с дорожной сумкой, Альма прихватила книгу, лежавшую на столе. Почитаешь в самолете, были ее последние слова. Последний поцелуй, последние объятия, последний взгляд. И только на полпути в аэропорт я сообразил, что Альма забыла дать мне ксанакс.
В другое время я бы попросил шофера вернуться. Я чуть было не сделал это, но, сообразив, каким трусом и неврастеником предстану, при этом рискуя опоздать на самолет, я подавил в себе приступ паники. Один рейс без своих пилюль – с Альмой – я уже совершил. Посмотрим, сумею ли я повторить этот подвиг самостоятельно. Книга, которую она дала мне в дорогу, сослужила мне хорошую службу – помогла отвлечься от пугающих мыслей. Фолиант в шестьсот страниц толщиной и три фунта весом занимал меня до самой посадки. Этот компендиум дикой флоры, названный просто, без обиняков «Растительная жизнь Запада», был составлен большим авторским коллективом (шесть ботаников широкого профиля и гербариумист из Вайоминга), а издали его «Западное ботаническое общество» и «Сельскохозяйственная ассоциация университетов западных штатов». До сих пор мои познания в ботанике ограничивались тем, что я мог назвать десятка три растений и деревьев. Этот справочник, предлагавший девятьсот цветных фотографий и подробнейшие описания более четырехсот видов растений, на несколько часов безраздельно завладел моим вниманием. Трудно сказать, почему эта книга так меня захватила; может, потому, что я своими глазами видел эту колючую обезвоженную растительность, но знакомство было слишком коротким, и мне захотелось продолжения. Большинство фотографий представляло собой сверхкрупные планы, так что фоном служило чистое небо. Реже в кадр попадала трава или клочок земли, еще реже далекая скала или гора. Особенно заметным было отсутствие людей, каких бы то ни было следов человеческой деятельности. На территории современного штата Нью-Мексико люди жили не одну тысячу лет, но, глядя на эти фотографии, можно было подумать, что цивилизация не коснулась здешних мест. Ни пещерных обитателей, ни развалин древних поселений, ни испанских завоевателей, ни монахов-иезуитов, ни Пата Гэрретта и Билли Кида[22], ни пуэблос[23], ни создателей атомной бомбы. Только земля и покрывающая ее растительность – скудные ростки, стебельки и колючки с мелкими цветами посреди выжженной почвы; редкая поросль – вот и вся цивилизация. Сами по себе эти растения были довольно невзрачные, но их названия звучали как музыка; изучив картинки и прочитав сопроводительный текст (Форма листа овальная или ланцетовидная… У семяичных над рифленой, морщинистой поверхностью торчат тончайшие щетинки в виде хохолков), я не поленился выписать некоторые названия в свой блокнот. Я начал с чистой левой страницы, сразу после выписок из дневника Гектора, которые, в свою очередь, следовали за моим описанием «Внутренней жизни Мартина Фроста». Произносить вслух эти англосаксонские слова было одно удовольствие: с языка слетали звонкие и абсолютно бесстрастные звуки. Сейчас этот перечень кажется мне абракадаброй, произвольным соединением слогов на каком-то мертвом языке, существовавшем где-нибудь на Марсе.
Кервель. Кендырь. Скерда. Лихнис. И далее в том же духе.
Вермонт после отличался от Вермонта до. В мое отсутствие – три дня и две ночи – все как будто уменьшилось, съежилось, потемнело, повлажнело. Зеленый лес за окнами казался ненатуральным, такой роскошной декорацией в сравнении с приглушенными рыжевато-коричневыми тонами пустыни. Волглый воздух, рыхлая земля под ногами, буйство растительной жизни. И всюду пугающие признаки перерождения: сгнившие от избыточной влаги побеги, замшелая отваливающаяся кора, пораженные грибком деревья, плесень на стенах дома. Через какое-то время до меня дошло, что я смотрю на мир глазами Альмы, свежим взглядом, заранее готовясь к ее приезду. Что касается моего перелета, то он прошел на удивление спокойно, и с трапа я сходил с таким чувством, будто совершил подвиг. В планетарном масштабе не бог весть что, но в контексте отдельно взятой жизни, где выигрываются и проигрываются свои маленькие сражения, это, безусловно, была победа. Впервые за последние три года я ощутил силу духа. Еще немного, и я стану полноценным человеком, окончательно вернусь к жизни.
Я засучил рукава и несколько дней кряду трудился не за страх, а за совесть. После того как я отвез свой побитый грузовичок к автомеханику, я засел за Шатобриана, а в перерывах между работой занялся домом: отскребал полы, натирал мебель специальным средством, смахивал с книг пыль. Я понимал, архитектурное уродство не спрячешь, но, по крайней мере, можно придать жилищу приличный вид, навести глянец. Возникла одна трудность – что делать с коробками в пустой спальне, которую я решил превратить в кабинет Альмы? Нужна же ей своя комната, где она займется книгой да просто сможет уединиться, а другого свободного помещения в доме не было. Но вот проблема: при отсутствии чердака и гаража единственным местом для хранения оставался подвал, а там был земляной пол. После первой же грозы подвал заполнит вода, и картонным коробкам конец. Во избежание катастрофы я купил девяносто шесть шлакобетонных блоков и восемь больших фанерных щитов. Положив щиты на блоки, по три в высоту, я построил платформу, до которой вода не поднялась бы после самого жестокого ливня. А чтобы защитить коробки от сырости, я поместил их в крепкие мусорные мешки и заклеил горловины скотчем. Все было сделано с гарантией, но еще два дня я собирался с силами, чтобы снести их вниз. Вся жизнь моей семьи была в этих коробках. Платья и юбки Хелен. Ее чулки и щетки для волос. Ее зимнее пальто с меховым капюшоном. Бейсбольная перчатка и комиксы Тодда. Головоломки и пластмассовые солдатики Марко. Компакт-пудра с треснувшим зеркальцем. Медвежонок из опилок по кличке Ворчун-Бурчун. Значок с Уолтером Мондейлом, кандидатом в президенты. Бесполезные вещи, которые я не мог выбросить или раздать в благотворительных целях. Чтобы одежду Хелен носила другая женщина, а кепки «Ред соке» нахлобучивали на себя посторонние мальчишки?! Снести эти вещи в подвал – все равно что зарыть в землю.
Еще, может быть, не конец, но начало конца, первый межевой камень на пути к забвению. Тяжелое испытание, – а разве рейс до Бостона был легким? Освободив комнату, я съездил в Брэттлборо и купил для Альмы мебель: письменный стол красного дерева, кожаное кресло с регулируемым наклоном, дубовый шкафчик для каталожных карточек и чудный цветастый коврик. Я выбрал лучшее из того, что предлагалось в магазине офисного оборудования, на три с лишним тысячи, и заплатил наличными.
Я без нее скучал. При всей поспешности нашего уговора во мне хоть бы раз шевельнулся червячок сомнения. Я слепо рвался навстречу своему счастью, считая дни до ее приезда, а когда становилось совсем уж невтерпеж, я открывал морозильную камеру, где лежал револьвер – неопровержимое доказательство того, что Альма была здесь, а если она побывала здесь однажды, что могло ей помешать сюда вернуться? Поначалу я как-то не думал о том, что револьвер заряжен, но потом это стало меня нервировать. За все это время я к нему ни разу не притронулся. И вот на третий или четвертый день я извлек его из холодильника, вышел в лес и разрядил в землю всю обойму. С таким звуком взрываются новогодние петарды или лопаются наполненные воздухом бумажные пакеты. Дома я спрятал оружие в верхний ящик прикроватной тумбочки. Теперь оно не могло убить, но менее грозным и опасным от этого не стало. Оно заключало в себе силу мысли, и всякий раз, глядя на него, я вспоминал, как близко к роковой черте эта мысль подвела меня однажды.
Телефон в коттедже Альмы чудил, и дозвониться до нее было настоящей проблемой. То ли неисправная проводка, то ли неправильное соединение. Даже когда я слышал ожидаемые гудки на том конце, на самом деле аппарат молчал. В свою очередь ей дозвониться до меня почему-то было проще. В день моего возвращения в Вермонт я предпринял несколько неудачных попыток, и когда в одиннадцать вечера по-местному (в «горном часовом поясе» – девять) наконец раздался ее звонок, мы с Альмой решили, что будем держать связь через нее. Всякий раз в конце разговора мы договаривались о следующем звонке, и три вечера подряд это срабатывало без осечки. Например, мы уславливались на семь. За десять минут до назначенного времени я приходил на кухню, наливал себе текилы (мы пили ее вместе даже по межгороду), и когда большая стрелка на настенных часах останавливалась на двенадцати, раздавался телефонный звонок. Пунктуальность Альмы была для меня знаком приверженности некоему принципу: она верила в то, что два человека в разных географических точках могут быть настроены на одну волну.
На четвертый день Альма не позвонила. Посчитав, что у нее нелады с аппаратом, я не стал сразу ничего предпринимать. Сидел себе в кухне со своей текилой и терпеливо ждал. Но через полчаса я заволновался. Если у нее что-то с телефоном, она бы послала факс. Ее факс-машина была подключена к другой линии, и с этим номером никогда не было проблем. Понимая бесполезность своих действий, я тем не менее набрал ее телефон – результат можно было предсказать заранее. Я подумал, что у нее какие-то срочные дела с Фридой, и позвонил в большой дом, но никто не снимал трубку. Может, не туда попал? Я снова набрал номер – никакого ответа. Я решил прибегнуть к последнему средству и отправил короткий факс: Альма, где ты? С тобой все в порядке? Теряюсь в догадках. Если телефон не работает, пожалуйста, пошли факс. Я тебя люблю. Дэвид.
Единственный телефон в моем доме был на кухне. Я боялся подняться в спальню; если Альма позвонит ночью, я могу не услышать или просто не успею добежать. Я не знал, чем себя занять. Проболтавшись на кухне до часу ночи и ничего не высидев, я постелил себе в гостиной на диване – на том самом скрипучем неудобном диване, который я отдал Альме в первую ночь нашего знакомства. Подходящее место для мрачных мыслей. Я извертелся, представляя себе наихудшие варианты – автокатастрофа, пожар, реанимация, падение с лестницы… На рассвете, когда запели первые птицы, меня сморил сон.
Мне и в голову не приходило, что Фрида может поступить с Альмой точно так же, как со мной. Гектор хотел, чтобы я посмотрел его фильмы, – она лишила меня фильмов. Гектор хотел, чтобы Альма написала его биографию, – почему бы Фриде не отнять у нее книгу? Сюжеты один к одному, но я, что называется, в упор не видел очевидных параллелей, почти полного сходства этих двух ситуаций. Может, из-за несопоставимости масштабов. Ну, сколько времени ушло бы у меня на просмотр всех фильмов? Четыре-пять дней. А Альма писала свою книгу без малого семь лет! Мог ли я предположить, что старая хрупкая женщина окажется настолько жестокой, чтобы перечеркнуть семь лет чужой жизни? Похоже, у меня просто не хватило воображения. Если бы я предвидел последствия, я бы не оставил Альму на ранчо одну. Я бы силой усадил ее в такси вместе с рукописью и увез с собой. Даже потом, в ближайшие три дня, еще не поздно было что-то предпринять. Мы четыре раза созванивались, и имя Фриды постоянно всплывало в разговоре.
Но я слышать ничего не желал о Фриде. Эту страницу я перевернул, меня интересовало исключительно наше будущее. Я разглагольствовал о доме, об Альмином кабинете, о новой мебели, вместо того чтобы выспрашивать подробности душевного состояния Фриды. Но Альма жадно слушала мои рассказы. Она и сама целиком ушла в домашние дела – паковала одежду, решая, что брать и что оставлять, уточняла, есть ли в моей библиотеке та или иная книга, чтобы не везти лишнего, – и даже не догадывалась о нависшей над ней угрозе.
Через три часа после того, как я уехал в аэропорт, обе женщины поехали в Альбукерке за урной. В тот же день в безветренном уголке сада они развеяли прах Гектора среди роз и тюльпанов. Это было то место, где маленького Тэдди смертельно ужалила пчела, так что ритуал дался Фриде нелегко: поначалу она держалась, а затем ее плечи то и дело сотрясались от беззвучных рыданий. В тот вечер Альма сказала мне по телефону, что никогда еще не видела Фриду такой беспомощной, близкой к обмороку. Однако поутру, в довольно ранний час, она нашла ее в кабинете Гектора; Фрида сидела на полу и разбирала груды бумаг, фотографий и рисунков. На очереди сценарии, сказала она Альме. Она собиралась разыскать все, что имело хоть какое-то отношение к кинопроизводству: папки с раскадровками, эскизы костюмов и декораций, осветительные схемы, замечания для актеров. Все надо сжечь, сказала она, ни одной бумажки не должно остаться.
Не успел я уехать, как масштаб уничтожения был пересмотрен и завещание Гектора стало трактоваться расширительно. Одними фильмами дело уже не ограничивалось. Следовало истребить любой намек на то, что эти фильмы когда-либо существовали.
Альмой истории, то зеленый блокнот их окончательно рассеял. Гектор, о котором она мне рассказывала в самолете, и Гектор, рассказавший о себе сам в дневнике, был один и тот же человек – бедолага, бежавший из Калифорнии, пытавшийся покончить с собой в Монтане, Чикаго и Кливленде, полгода живший в грязи вместе с Сильвией Меерс, тяжело раненный в банке города Сандаски и выживший после всех этих передряг. Он писал мелким затейливым почерком, вычеркивая одни слова и вписывая другие, с кляксами и орфографическими ошибками, с обеих сторон листа, что сильно затрудняло чтение. Но я справился. Шаг за шагом я разбирал его каракули, и каждый расшифрованный абзац подтверждал сказанное Альмой, все совпадало в деталях. В блокнот, который она дала мне перед просмотром фильма, я переписал несколько важных записей, слово в слово, чтобы сохранить интонацию самого Гектора. Его последний разговор с Редом О'Фаллоном в ресторане «Блюбелл-Инн»; беспардонный ультиматум Сильвии Меерс, который он выслушал в лимузине по дороге в отель; и, наконец, запись, относившуюся к периоду его пребывания в Сандаски (точнее сказать, в доме Спеллингов после выписки из больницы) и завершавшую дневник:
31.03.32. Вечером выгуливал собаку Ф. Вертлявый черный кобелек по кличке Арп в честь художника-дадаиста. На улицах ни души. Густой туман, можно заблудиться. В лицо то ли мелкий дождик, то ли водяная пыль. Ощущение такое, будто ты шагаешь в облаках. Когда мы приблизились к уличному фонарю, все вдруг замерцало, заискрилось. Тысячи, миллионы светлячков. Очень странно и очень красиво. Такая иллюминация в тумане. Арп тянул поводок, к чему-то принюхиваясь. Мы дошли до конца квартала, свернули за угол. У следующего фонаря Арп поднял заднюю ногу, и в этот момент мое внимание привлекло голубоватое свечение на тротуаре – оно напомнило мне глаза Ф. Я присел на корточки и увидел, что это какой-то обработанный камешек. Может, сапфир. Или лунный камень. А может, обыкновенная стекляшка. Нет, скорее все-таки драгоценный камень, выпавший из кольца или из сережки. Я сразу подумал, что подарю его племяннице Ф., Доротее, четырехлетней дочке Фреда. Крошке Дотти. Она частая гостья в их доме. Со всеми целуется – с бабушкой, Арпом, Ф. Такая маленькая фея в экстравагантных платьицах, обожающая всякие побрякушки. В голове мелькнуло: вот кому он понравится! Я протянул руку к прекрасному сапфиру и в ту же секунду понял, как жестоко ошибся. Он расползся в моих пальцах липкой жиденькой массой. То, что я принял за драгоценный камень, оказалось обычным плевком. Кто-то сплюнул на тротуар, слюна застыла и при свете фонаря выглядела, как играющий отполированными гранями сапфир. Осознав свою ошибку, я как ошпаренный отдернул руку. К горлу подкатила тошнотворная волна брезгливости. Все пальцы были в жидкой слизи. Когда это твоя собственная слюна, это еще куда ни шло, но чужая?! Чистой рукой я достал из кармана носовой платок и тщательнейшим образом вытер пальцы. Сунуть эту мерзость обратно в карман было невозможно. Держа платок на вытянутой руке, я дошел до конца улицы и выбросил его в первую же урну.
Через три месяца после этой записи Гектор и Фрида отпраздновали свадьбу в большой гостиной особняка Спеллингов и тут же отправились в Нью-Мексико, чтобы там провести свой медовый месяц. Но, как известно, назад они не вернулись. Решив поселиться в тех краях, они купили землю и выстроили на ней ранчо. Теперь я понял, почему Гектор так его назвал – «Голубой камень». То, чего нет. С самого начала он знал: жизнь, которую они вместе строят, зиждется на иллюзии.
К шести часам погребальный костер догорел, но в коттедж Альма пришла лишь около семи. Было еще светло, но солнце уже клонилось к горизонту: потоки расплавленного золота и пурпура, хлынув во все окна, затопили дом. Это был только второй мой закат в пустыне, и я оказался не готов к такому буйству света. Я пересел на диван, спиной к окну, чтобы не ослепнуть, но не успел толком устроиться на новом месте, как услышал за спиной скрип входной двери. Я повернулся, защищая козырьком глаза от приливной волны раскаленного солнца; на пороге стояла Альма, почти неразличимая, дух огня с горящей шапкой волос.
Она притворила за собой дверь, и только тогда я разглядел ее лицо, выражение глаз. Она пересекла комнату и подошла к дивану. Не знаю, что я ожидал увидеть. Слезы, гнев, любое проявление сильных эмоций, но Альма была на удивление спокойна, не столько взвинченная, сколько уставшая, опустошенная. Она обошла диван справа, совершенно не озабоченная тем, что я увижу ее щеку с родимым пятном, и я подумал, что раньше она себе такого не позволяла. Впрочем, означало ли это прорыв в наших отношениях или то была просто временная потеря бдительности, симптом утомления, сказать не берусь. Молча сев рядом, она приткнулась к моему плечу. Руки у нее были грязные, футболка испачкана сажей. Я обнял ее и прижал к себе, решив не задавать вопросов, подождать, пока она сама заговорит. Через какое-то время я поинтересовался, как она себя чувствует, и по ее ответу (Нормально) я понял, что у нее нет никакого желания обсуждать тему дня. Она извинилась за столь долгое отсутствие, но, если не считать коротких объяснений затянувшейся процедуры (тогда-то я и узнал про бочки для нефтепродуктов, ручные тележки и все такое), в ту ночь мы почти не касались происшедшего. Когда все было кончено, Альма проводила Фриду домой. Они обсудили завтрашний день, Альма дала ей снотворное и уложила в постель. После этого ей пришлось еще задержаться, чтобы забронировать мне обратный авиабилет до Бостона (телефон в коттедже работал с перебоями, и она не хотела рисковать). Самолет вылетал из Альбукерке в 8.47. До аэропорта два с половиной часа езды, но не поднимать же Фриду среди ночи; короче, Альма заказала такси. Ей хотелось самой отвезти меня, но их с Фридой к одиннадцати ждали в траурном зале, а дважды обернуться туда-обратно за такое короткое время нереально. Даже если бы мы выехали в пять. Что я могу сделать? воскликнула она. Это был даже не риторический вопрос, а горькое признание своей беспомощности. Она уткнулась мне в грудь и разрыдалась.
Я сделал ей ванну и полчаса, не меньше, мыл ее всю, с головы до пят. Она не сразу успокоилась, но постепенно этот водный массаж сделал свое дело. Закрой глаза, сказал я, и не двигайся, растай, растворись. Удивительно, с какой готовностью она меня послушалась, совершенно не стыдясь своей наготы. Хотя до сих пор я ни разу не видел ее обнаженную при свете, Альма вела себя так, как будто она мне уже принадлежала, и мы миновали тот рубеж, когда человек еще задается такими вопросами. Она обмякла в моих руках, отдалась обволакивающему ее теплу, приняла как данность, что я о ней забочусь. А кто же еще? Семь лет она прожила одна в этом доме, пришло время перемен. Ты приедешь ко мне в Вермонт, сказал я, и закончишь там свою книгу, а я буду тебя каждый день купать. У меня есть мой Шатобриан, у тебя твой Гектор, а когда мы устанем от работы, мы будем с тобой трахаться. Везде, где только можно. В доме, во дворе, в лесу. Мы будем трахаться до полного изнеможения и снова возвращаться к работе, а когда она подойдет к концу, мы уедем из Вермонта. Уедем, Альма, куда ты захочешь. Я открыт для предложений. Нет ничего невозможного.
Несвоевременное, вульгарное, дикое предложение с учетом всех обстоятельств, но время поджимало, и мне надо было знать, еще до отъезда из Нью-Мексико, на каком свете я нахожусь. Поэтому я рискнул форсировать события, очертив ситуацию грубо, по-простому. К чести Альмы, ее это не покоробило. Она сидела с закрытыми глазами на протяжении всей моей речи, но в какой-то момент ее губы тронула улыбка (кажется, при слове трахаться), и чем дольше я говорил, тем откровеннее она улыбалась. Но когда я закончил, она продолжала хранить молчание, и глаза ее оставались закрытыми. Ну? не выдержал я. Что ты по этому поводу думаешь? Я думаю, медленно заговорила она, что если я открою глаза, ты исчезнешь.
Я понимаю, о чем ты. А с другой стороны, если не откроешь глаза, то всегда будешь думать, что я плод твоего воображения.
Я трусиха.
Неправда. И вообще, чего бояться? Чувствуешь спиной мои руки? Как бы я тебя гладил, если бы меня не было?
Может, ты самозванец. Может, ты выдаешь себя за Дэвида.
И что этот самозванец делает в твоей ванной?
Пытается вскружить мне голову греховными фантазиями. Внушает мне, что мои тайные желания исполнятся. Часто ли кто-то произносит слова, которые мы хотим услышать? Может, это я высказала вслух свои мысли?
А может, тот, кто это сказал, хочет того же. чего и ты?
Но ведь не слово в слово! Такого не бывает! Как он мог выговорить именно то, о чем я думала? Губами. Все слова обычно слетают с губ. Где они, эти губы? Почему я их не чувствую, мистер? Надо поскорее убедиться, что это не мои губы, а для этого я должна распробовать их на вкус. Может, тогда я вам и поверю.
Не открывая глаз, Альма вытянула вперед руки, как это делают маленькие дети, чтобы их обняли или взяли на ручки; стоя на коленях, я перегнулся и, прижавшись ко рту, языком раздвинул ее губы. Мои локти лежали на краю ванны, руки были сомкнуты на спине у Альмы, и когда она ухватила меня за шею и потянула к себе, я потерял равновесие и плюхнулся на нее сверху. На секунду мы оказались под водой, а когда вынырнули, глаза Альмы были открыты. Вода выплескивалась через края ванны. Мы оба ловили ртом воздух, но, не успев отдышаться, снова друг на друга набросились, на ходу пристраиваясь поудобнее. Этим поцелуем, как вы понимаете, дело не ограничилось. В результате сложных манипуляций и искусных маневров я сумел вытащить Альму из ванны, ни на секунду не отрываясь от ее рта, мало того, я еще умудрился досуха вытереть ее полотенцем. Тут она, взяв инициативу в свои руки, стянула с меня мокрую рубашку и расстегнула ремень на брюках. После чего уже ничто не могло нам помешать заняться любовью прямо на полу, на влажных полотенцах.
Когда мы выползли из ванной комнаты, уже стемнело. За окнами догорал закат, вдоль окоема вытянулось облако с блестящим, словно отполированным, брюшком. Мы оделись, пропустили по паре рюмок текилы в гостиной и пошли готовить ужин на скорую руку. Мороженые тако[21], мороженый горошек, картофельное пюре – что бог послал. Проглотив все это за пять минут, мы снова перешли в гостиную и сделали еще один заход по текиле. С этой минуты мы говорили исключительно о нашем будущем, и даже в постели – а легли мы рано, в десять – продолжали строить планы нашей совместной жизни на зеленом холме Вермонта. Мы не знали, когда она до меня доберется, но вряд ли дела на ранчо задержат ее больше чем на две-три недели. Ну а пока будем перезваниваться, обмениваться факсами. Даже если небо рухнет – каждый день вместе, хоть и на расстоянии.
Я уехал из Нью-Мексико, так и не увидев Фриду. Альма почему-то думала, что та зайдет проститься, но что касается меня – я не ожидал от нее такого героизма. Я был вычеркнут ею из списка, поэтому было более чем сомнительно, что ради меня она поднимется в такую рань (такси вызвали на полшестого). Но когда Фрида не пришла, Альма поспешила приписать это снотворному. Оптимистка! Даже если б я уезжал в полдень, она не высунула бы носа, чтобы пожелать мне счастливого пути.
В тот момент все это казалось неважным. Будильник прозвенел в пять, полчаса на все про все, тут не до Фриды. Гораздо важнее была Альма: проснуться рядом, вместе выпить кофе на крыльце, касаясь друг друга. Взъерошенный, пьяный от сна и от счастья, с красными глазами после ночи любви, занятый мыслями о новой жизни, я утратил бдительность, не прочувствовал ситуации. Усталость и спешка. Меня хватило на самые простые действия: обнять, поцеловать напоследок, сесть в машину. Когда я выходил из дома с дорожной сумкой, Альма прихватила книгу, лежавшую на столе. Почитаешь в самолете, были ее последние слова. Последний поцелуй, последние объятия, последний взгляд. И только на полпути в аэропорт я сообразил, что Альма забыла дать мне ксанакс.
В другое время я бы попросил шофера вернуться. Я чуть было не сделал это, но, сообразив, каким трусом и неврастеником предстану, при этом рискуя опоздать на самолет, я подавил в себе приступ паники. Один рейс без своих пилюль – с Альмой – я уже совершил. Посмотрим, сумею ли я повторить этот подвиг самостоятельно. Книга, которую она дала мне в дорогу, сослужила мне хорошую службу – помогла отвлечься от пугающих мыслей. Фолиант в шестьсот страниц толщиной и три фунта весом занимал меня до самой посадки. Этот компендиум дикой флоры, названный просто, без обиняков «Растительная жизнь Запада», был составлен большим авторским коллективом (шесть ботаников широкого профиля и гербариумист из Вайоминга), а издали его «Западное ботаническое общество» и «Сельскохозяйственная ассоциация университетов западных штатов». До сих пор мои познания в ботанике ограничивались тем, что я мог назвать десятка три растений и деревьев. Этот справочник, предлагавший девятьсот цветных фотографий и подробнейшие описания более четырехсот видов растений, на несколько часов безраздельно завладел моим вниманием. Трудно сказать, почему эта книга так меня захватила; может, потому, что я своими глазами видел эту колючую обезвоженную растительность, но знакомство было слишком коротким, и мне захотелось продолжения. Большинство фотографий представляло собой сверхкрупные планы, так что фоном служило чистое небо. Реже в кадр попадала трава или клочок земли, еще реже далекая скала или гора. Особенно заметным было отсутствие людей, каких бы то ни было следов человеческой деятельности. На территории современного штата Нью-Мексико люди жили не одну тысячу лет, но, глядя на эти фотографии, можно было подумать, что цивилизация не коснулась здешних мест. Ни пещерных обитателей, ни развалин древних поселений, ни испанских завоевателей, ни монахов-иезуитов, ни Пата Гэрретта и Билли Кида[22], ни пуэблос[23], ни создателей атомной бомбы. Только земля и покрывающая ее растительность – скудные ростки, стебельки и колючки с мелкими цветами посреди выжженной почвы; редкая поросль – вот и вся цивилизация. Сами по себе эти растения были довольно невзрачные, но их названия звучали как музыка; изучив картинки и прочитав сопроводительный текст (Форма листа овальная или ланцетовидная… У семяичных над рифленой, морщинистой поверхностью торчат тончайшие щетинки в виде хохолков), я не поленился выписать некоторые названия в свой блокнот. Я начал с чистой левой страницы, сразу после выписок из дневника Гектора, которые, в свою очередь, следовали за моим описанием «Внутренней жизни Мартина Фроста». Произносить вслух эти англосаксонские слова было одно удовольствие: с языка слетали звонкие и абсолютно бесстрастные звуки. Сейчас этот перечень кажется мне абракадаброй, произвольным соединением слогов на каком-то мертвом языке, существовавшем где-нибудь на Марсе.
Кервель. Кендырь. Скерда. Лихнис. И далее в том же духе.
Вермонт после отличался от Вермонта до. В мое отсутствие – три дня и две ночи – все как будто уменьшилось, съежилось, потемнело, повлажнело. Зеленый лес за окнами казался ненатуральным, такой роскошной декорацией в сравнении с приглушенными рыжевато-коричневыми тонами пустыни. Волглый воздух, рыхлая земля под ногами, буйство растительной жизни. И всюду пугающие признаки перерождения: сгнившие от избыточной влаги побеги, замшелая отваливающаяся кора, пораженные грибком деревья, плесень на стенах дома. Через какое-то время до меня дошло, что я смотрю на мир глазами Альмы, свежим взглядом, заранее готовясь к ее приезду. Что касается моего перелета, то он прошел на удивление спокойно, и с трапа я сходил с таким чувством, будто совершил подвиг. В планетарном масштабе не бог весть что, но в контексте отдельно взятой жизни, где выигрываются и проигрываются свои маленькие сражения, это, безусловно, была победа. Впервые за последние три года я ощутил силу духа. Еще немного, и я стану полноценным человеком, окончательно вернусь к жизни.
Я засучил рукава и несколько дней кряду трудился не за страх, а за совесть. После того как я отвез свой побитый грузовичок к автомеханику, я засел за Шатобриана, а в перерывах между работой занялся домом: отскребал полы, натирал мебель специальным средством, смахивал с книг пыль. Я понимал, архитектурное уродство не спрячешь, но, по крайней мере, можно придать жилищу приличный вид, навести глянец. Возникла одна трудность – что делать с коробками в пустой спальне, которую я решил превратить в кабинет Альмы? Нужна же ей своя комната, где она займется книгой да просто сможет уединиться, а другого свободного помещения в доме не было. Но вот проблема: при отсутствии чердака и гаража единственным местом для хранения оставался подвал, а там был земляной пол. После первой же грозы подвал заполнит вода, и картонным коробкам конец. Во избежание катастрофы я купил девяносто шесть шлакобетонных блоков и восемь больших фанерных щитов. Положив щиты на блоки, по три в высоту, я построил платформу, до которой вода не поднялась бы после самого жестокого ливня. А чтобы защитить коробки от сырости, я поместил их в крепкие мусорные мешки и заклеил горловины скотчем. Все было сделано с гарантией, но еще два дня я собирался с силами, чтобы снести их вниз. Вся жизнь моей семьи была в этих коробках. Платья и юбки Хелен. Ее чулки и щетки для волос. Ее зимнее пальто с меховым капюшоном. Бейсбольная перчатка и комиксы Тодда. Головоломки и пластмассовые солдатики Марко. Компакт-пудра с треснувшим зеркальцем. Медвежонок из опилок по кличке Ворчун-Бурчун. Значок с Уолтером Мондейлом, кандидатом в президенты. Бесполезные вещи, которые я не мог выбросить или раздать в благотворительных целях. Чтобы одежду Хелен носила другая женщина, а кепки «Ред соке» нахлобучивали на себя посторонние мальчишки?! Снести эти вещи в подвал – все равно что зарыть в землю.
Еще, может быть, не конец, но начало конца, первый межевой камень на пути к забвению. Тяжелое испытание, – а разве рейс до Бостона был легким? Освободив комнату, я съездил в Брэттлборо и купил для Альмы мебель: письменный стол красного дерева, кожаное кресло с регулируемым наклоном, дубовый шкафчик для каталожных карточек и чудный цветастый коврик. Я выбрал лучшее из того, что предлагалось в магазине офисного оборудования, на три с лишним тысячи, и заплатил наличными.
Я без нее скучал. При всей поспешности нашего уговора во мне хоть бы раз шевельнулся червячок сомнения. Я слепо рвался навстречу своему счастью, считая дни до ее приезда, а когда становилось совсем уж невтерпеж, я открывал морозильную камеру, где лежал револьвер – неопровержимое доказательство того, что Альма была здесь, а если она побывала здесь однажды, что могло ей помешать сюда вернуться? Поначалу я как-то не думал о том, что револьвер заряжен, но потом это стало меня нервировать. За все это время я к нему ни разу не притронулся. И вот на третий или четвертый день я извлек его из холодильника, вышел в лес и разрядил в землю всю обойму. С таким звуком взрываются новогодние петарды или лопаются наполненные воздухом бумажные пакеты. Дома я спрятал оружие в верхний ящик прикроватной тумбочки. Теперь оно не могло убить, но менее грозным и опасным от этого не стало. Оно заключало в себе силу мысли, и всякий раз, глядя на него, я вспоминал, как близко к роковой черте эта мысль подвела меня однажды.
Телефон в коттедже Альмы чудил, и дозвониться до нее было настоящей проблемой. То ли неисправная проводка, то ли неправильное соединение. Даже когда я слышал ожидаемые гудки на том конце, на самом деле аппарат молчал. В свою очередь ей дозвониться до меня почему-то было проще. В день моего возвращения в Вермонт я предпринял несколько неудачных попыток, и когда в одиннадцать вечера по-местному (в «горном часовом поясе» – девять) наконец раздался ее звонок, мы с Альмой решили, что будем держать связь через нее. Всякий раз в конце разговора мы договаривались о следующем звонке, и три вечера подряд это срабатывало без осечки. Например, мы уславливались на семь. За десять минут до назначенного времени я приходил на кухню, наливал себе текилы (мы пили ее вместе даже по межгороду), и когда большая стрелка на настенных часах останавливалась на двенадцати, раздавался телефонный звонок. Пунктуальность Альмы была для меня знаком приверженности некоему принципу: она верила в то, что два человека в разных географических точках могут быть настроены на одну волну.
На четвертый день Альма не позвонила. Посчитав, что у нее нелады с аппаратом, я не стал сразу ничего предпринимать. Сидел себе в кухне со своей текилой и терпеливо ждал. Но через полчаса я заволновался. Если у нее что-то с телефоном, она бы послала факс. Ее факс-машина была подключена к другой линии, и с этим номером никогда не было проблем. Понимая бесполезность своих действий, я тем не менее набрал ее телефон – результат можно было предсказать заранее. Я подумал, что у нее какие-то срочные дела с Фридой, и позвонил в большой дом, но никто не снимал трубку. Может, не туда попал? Я снова набрал номер – никакого ответа. Я решил прибегнуть к последнему средству и отправил короткий факс: Альма, где ты? С тобой все в порядке? Теряюсь в догадках. Если телефон не работает, пожалуйста, пошли факс. Я тебя люблю. Дэвид.
Единственный телефон в моем доме был на кухне. Я боялся подняться в спальню; если Альма позвонит ночью, я могу не услышать или просто не успею добежать. Я не знал, чем себя занять. Проболтавшись на кухне до часу ночи и ничего не высидев, я постелил себе в гостиной на диване – на том самом скрипучем неудобном диване, который я отдал Альме в первую ночь нашего знакомства. Подходящее место для мрачных мыслей. Я извертелся, представляя себе наихудшие варианты – автокатастрофа, пожар, реанимация, падение с лестницы… На рассвете, когда запели первые птицы, меня сморил сон.
Мне и в голову не приходило, что Фрида может поступить с Альмой точно так же, как со мной. Гектор хотел, чтобы я посмотрел его фильмы, – она лишила меня фильмов. Гектор хотел, чтобы Альма написала его биографию, – почему бы Фриде не отнять у нее книгу? Сюжеты один к одному, но я, что называется, в упор не видел очевидных параллелей, почти полного сходства этих двух ситуаций. Может, из-за несопоставимости масштабов. Ну, сколько времени ушло бы у меня на просмотр всех фильмов? Четыре-пять дней. А Альма писала свою книгу без малого семь лет! Мог ли я предположить, что старая хрупкая женщина окажется настолько жестокой, чтобы перечеркнуть семь лет чужой жизни? Похоже, у меня просто не хватило воображения. Если бы я предвидел последствия, я бы не оставил Альму на ранчо одну. Я бы силой усадил ее в такси вместе с рукописью и увез с собой. Даже потом, в ближайшие три дня, еще не поздно было что-то предпринять. Мы четыре раза созванивались, и имя Фриды постоянно всплывало в разговоре.
Но я слышать ничего не желал о Фриде. Эту страницу я перевернул, меня интересовало исключительно наше будущее. Я разглагольствовал о доме, об Альмином кабинете, о новой мебели, вместо того чтобы выспрашивать подробности душевного состояния Фриды. Но Альма жадно слушала мои рассказы. Она и сама целиком ушла в домашние дела – паковала одежду, решая, что брать и что оставлять, уточняла, есть ли в моей библиотеке та или иная книга, чтобы не везти лишнего, – и даже не догадывалась о нависшей над ней угрозе.
Через три часа после того, как я уехал в аэропорт, обе женщины поехали в Альбукерке за урной. В тот же день в безветренном уголке сада они развеяли прах Гектора среди роз и тюльпанов. Это было то место, где маленького Тэдди смертельно ужалила пчела, так что ритуал дался Фриде нелегко: поначалу она держалась, а затем ее плечи то и дело сотрясались от беззвучных рыданий. В тот вечер Альма сказала мне по телефону, что никогда еще не видела Фриду такой беспомощной, близкой к обмороку. Однако поутру, в довольно ранний час, она нашла ее в кабинете Гектора; Фрида сидела на полу и разбирала груды бумаг, фотографий и рисунков. На очереди сценарии, сказала она Альме. Она собиралась разыскать все, что имело хоть какое-то отношение к кинопроизводству: папки с раскадровками, эскизы костюмов и декораций, осветительные схемы, замечания для актеров. Все надо сжечь, сказала она, ни одной бумажки не должно остаться.
Не успел я уехать, как масштаб уничтожения был пересмотрен и завещание Гектора стало трактоваться расширительно. Одними фильмами дело уже не ограничивалось. Следовало истребить любой намек на то, что эти фильмы когда-либо существовали.