Страница:
Так замышляла рассудительная и хитроумная Бриджит О'Фаллон, и, казалось, в конце концов она получит свое. Постоянные дрязги с Хаитом, накапливающаяся усталость на площадке, жесткая необходимость выдавать в месяц по фильму – все вело к тому, что прожигать ночи в джаз-клубах и барах, где из-под полы торговали спиртным, и тратить последние силы на завоевание бабочки-однодневки Гектору становилось все труднее. Квартирка О'Фаллон, надежное прибежище с тихими вечерами вдвоем, обеспечивала стабильную работу мозга и семенных желез. Бриджит, обладавшая острым критическим умом, лучше него разбиралась в шоу-бизнесе, и он все чаще прислушивался к ее суждениям. Это она посоветовала ему попробовать Долорес Сент-Джон на роль дочери шерифа в «Бутафоре», его очередном коротком фильме. Бриджит присматривалась к ней несколько месяцев и считала, что эта двадцатиоднолетняя актриса имеет все шансы стать настоящей звездой, новой Мейбл Норманд, или Глорией Свенсон, или Нормой Талмедж.
Гектор послушался ее совета. Когда через три дня Сент-Джон переступила порог его офиса, он, успев посмотреть пару картин с ее участием, был готов предложить ей работу. Бриджит оказалась права насчет ее талантов, однако ни слова его подруги, ни его собственные впечатления от экранного образа не предвещали эффекта разорвавшейся бомбы, каковым стала для Гектора эта встреча. Одно дело увидеть человека в немом кино, другое дело пожать ему руку и заглянуть в глаза. Другие актрисы, вполне возможно, на целлулоидной пленке производили большее впечатление, но в реальном мире звука и цвета, в теплокровном трехмерном' мире пяти чувств, четырех стихий и двух полов он еще не сталкивался ни с чем подобным. Не то чтобы Сент-Джон отличалась особой красотой или сказала что-то особенное за те двадцать минут, что они провели вместе. Если уж совсем честно, она не производила впечатления шибко умной, интеллект ниже среднего, но было в ней что-то от дикого зверька, какая-то животная энергия, исходившая от ее кожи, от ее кошачьих движений, и он глядел на нее как завороженный. А на него смотрели глаза чистейшей голубизны. Белая кожа, темно-рыжие волосы с медным отливом. В отличие от большинства женщин в то лето двадцать восьмого года, они были у нее длинные, до плеч. Они поговорили на общие темы. После чего Гектор, без всяких предисловий, преложил ей роль, и она согласилась. Я никогда раньше не снималась в эксцентричной комедии, сказала она, так что будет интересно попробовать. С этими словами она встала, пожала ему руку и вышла. Не прошло и десяти минут, как Гектор, в чей мозг, словно раскаленным клеймом, впечаталось ее лицо, решил, что Долорес Сент-Джон должна стать его женой. Она будет женщиной его жизни. А если, паче чаяния, она ему откажет, он уже никогда не женится.
Она уверенно сыграла в «Бутафоре», не только выполнив все режиссерские пожелания, но и добавив от себя кое-какие яркие краски, однако когда Гектор попытался ангажировать ее на свой следующий фильм, она вежливо отказалась. Аллан Дуан предложил ей заглавную роль в большой картине, и это был тот случай, когда невозможно сказать нет. Гектор, такой искусник по части женщин, не знал, как к ней подступиться. Для решающего объяснения ему не хватало английских слов. Неоднократно собирался он сказать ей о своих намерениях, и каждый раз в последний момент пасовал. У Бриджит он бывал по-прежнему, три-четыре раза в неделю. Он чувствовал себя свободным человеком, не связанным никакими обещаниями, и имя Сент-Джон в ее присутствии не упоминалось. В конце июня съемки «Бутафора» закончились, и актриса уехала на натуру в Техачапские горы. Месяц она снималась у Дуана, и за это время Гектор написал ей шестьдесят семь писем. То, чего он не смог сказать ей в лицо, он осмелился доверить бумаге. В этих письмах он снова и снова, хотя и разными словами, говорил об одном. Поначалу Сент-Джон была озадачена. Затем ей стало это льстить. Она ждала его писем. Под конец она уже не могла жить без них. Когда в начале августа она вернулась в Лос-Анджелес, ее ответ был да. Да, она любит его. Да, она станет его женой. День свадьбы пока не был назначен, речь шла о январе-феврале – за это время Гектор должен был выполнить все свои обязательства перед Хаитом и определиться с дальнейшими планами. Пора уже было объясниться с Бриджит, а он все откладывал разговор, никак не мог собраться с духом. Постоянно надо было ей что-то врать. То он работает допоздна с Блаустайном и Мерфи, то сидит в монтажной, то ищет натуру, то ему нездоровится. Между началом августа и серединой октября он придумал сотню отговорок, почему они не могут увидеться, но окончательно с ней порвать так и не сумел. Даже в разгар любовного угара он раз или два в неделю навещал свою Бриджит, и каждый раз за порогом его встречала такая привычная, такая приятная атмосфера. Можно было, конечно, обвинить его в трусости, но с таким же успехом можно было сказать, что он мечется. Может, он раздумал жениться на Сент-Джон. Может, он был не готов оставить О'Фаллон. Может, он разрывался между двумя женщинами, так как нуждался в обеих. Вина порой заставляет человека действовать во вред себе, равно как и страсть, человек же, в чьем сердце вина и страсть смешаны поровну, способен на странные поступки.
О'Фаллон ни о чем не догадывалась. В сентябре, когда Гектор пригласил Сент-Джон на роль жены в «Мистере Никто», она поздравила его с удачным выбором. Даже когда со съемочной площадки поползли слухи о том, что режиссера и его ведущую актрису связывает особая близость, она не сильно встревожилась. Гектор любил пофлиртовать. Он всегда влюблялся в своих актрис, но, когда съемки заканчивались и все разъезжались по домам, он быстро о них забывал. А тут сплетни никак не умолкали. Гектор уже снимал «Всё или ничего», свою последнюю картину для «Калейдоскопа», а тем временем Гордон Флай нашептывал в своей колонке, что вот-вот прозвучат свадебные колокола в честь одной длинноволосой сирены и ее забавного кавалера с характерными усиками. Стояла середина октября, от Гектора пять или шесть дней ничего не было слышно, и тогда О'Фаллон позвонила в монтажную и попросила его приехать к ней вечером. Прежде она никогда не обращалась к нему с такой просьбой, поэтому он отменил свой ужин с Долорес и отправился на квартиру к Бриджит. И там в ответ на прямой вопрос Гектор наконец сказал ей всю правду – то, что он уже два месяца вынашивал в себе.
Он ожидал бурной реакции, вулканического извержения женской ярости, которая вынесет его, барахтающегося, на улицу и разом все покончит, но Бриджит молча выслушала новость и, глубоко вздохнув, тихо возразила, что он не может любить Сент-Джон. Потому что он любит ее. Да, согласился Гектор, я люблю тебя и всегда буду любить, но женюсь я на Сент-Джон. Тут Бриджит заплакала, но она по-прежнему не обвиняла его в предательстве, не отстаивала своих прав, не обрушивалась на него за ту боль, что он ей причинил. Ты сам не знаешь, что делаешь, говорила она, когда ты поймешь, что никто тебя не любит так, как я, ты все равно вернешься ко мне. Долорес Сент-Джон, говорила она, это раскрашенная, надушенная кукла. Под блестящей яркой оболочкой скрывается грубая, ограниченная натура. Она не достойна быть его женой. Здесь Гектору следовало бы ей возразить. Ситуация требовала жестокой, хлесткой отповеди, которая бы положила конец ее надеждам раз и навсегда, но ее горе, как и ее преданность, были слишком велики, и, слушая ее отрывистую, сбивчивую речь, он не мог выдавить из себя страшные слова. Вместо этого он сказал: Ты права, пусть все продлится год или два. Но отступиться я не могу. Она должна быть моей, а там как бог даст.
В результате он провел ночь у Бриджит. Не потому, что считал, что так будет лучше для них обоих, а потому, что она умоляла его остаться в последний раз, и он не смог ей отказать. Утром он улизнул, пока она спала, и с этой минуты в его жизни начались перемены. Закончился контракт с Хантом: началась совместная работа с Блаустайном над «Точкой, тире»; уточнились свадебные планы. От Бриджит ничего не было слышно вот уже два с половиной месяца. Нельзя сказать, чтобы это молчание его совсем не беспокоило, но он столько времени проводил со своей Сент-Джон, что как-то не очень задумывался на эту тему. Бриджит исчезла, потому что она человек слова и потому что гордость не позволяет ей стоять у него на дороге. Он объяснился с ней начистоту, и она отошла в сторонку: сам выплывай или иди на дно. Если выплывет, скорее всего он ее больше не увидит. Если пойдет на дно, возможно, в последнюю секунду она вытащит его из воды.
Эти мысли убаюкали его совесть, он вообразил Бриджит существом высшего порядка, нечувствительной к боли, когда в нее вонзаются ножи, не кровоточащей, когда ее ранят. При отсутствии достоверной информации, почему бы не принять желаемое за действительное? Ему хотелось верить, что с ней все в порядке, что она продолжает отважно рассекать волны. Он заметил, что ее статьи перестали появляться в журнале «Фотоплей», но, может, она куда-то уехала или сменила работу; более мрачные варианты до поры до времени им просто не рассматривались. И только когда она вдруг снова объявилась (в Сочельник подсунула письмо ему под дверь), до него наконец дошло, до какой степени он себя обманывал. В октябре, через два дня после их разрыва, она вскрыла себе вены в ванной. Если бы вода не протекла этажом ниже и домовладелица не открыла дверь своим ключом, спасти Бриджит уже бы не смогли. «Скорая» отвезла ее в госпиталь. Физически она через пару дней окрепла, но ее дух был сломлен: она бормотала что-то бессвязное, постоянно плакала, и врачи решили понаблюдать ее какое-то время. Дело кончилось двухмесячным пребыванием в психбольнице. Бриджит была готова к тому, что ее законопатят туда насовсем: она вознамерилась любыми путями покончить с собой. Она уже готовилась к новой попытке, когда случилось чудо. Точнее, оно случилось два месяца назад, но все это время она жила в неведении. Когда врачи подтвердили, что это факт, ей расхотелось умирать. Я давно утратила веру, писала Бриджит. Последний раз я исповедовалась в школе. И в то утро, когда медсестра сообщила мне результаты теста, мне показалось, что Господь вдохнул в меня новую жизнь. Она была беременна. Это случилось осенью, в их последнюю ночь, и сейчас она носила под сердцем его ребенка.
После госпиталя она съехала с квартиры. На оплату жилья, без постоянной работы, ее сбережений просто не хватило бы, а с работы она ушла. Она нашла дешевый номер с железной кроватью, деревянным распятием на стене и полчищем мышей, но названия гостиницы и даже города она ему не скажет. Искать ее бесполезно. Зарегистрировавшись под чужим именем, она решила затаиться до тех пор, пока большой срок не сделает всякие разговоры об аборте с его стороны запоздалыми. Она твердо решила родить, стать матерью его ребенка, вне зависимости от того, женится он на ней или нет. Письмо заканчивалось словами: Судьба соединила нас, мой дорогой, и, где бы я теперь ни оказалась, ты всегда будешь со мной.
И снова молчание; неделя, две. Бриджит, как и обещала, затаилась. Хотя Гектор ничего не сказал невесте о письме, мысленно их брак он уже похоронил. Как он мог думать об их будущей совместной жизни, когда его голова была занята Бриджит; он терзался, представляя свою бывшую возлюбленную уже с животиком, с его ребенком; она лежала в каком-то клоповнике в заброшенном квартале и медленно, но верно сходила с ума. Терять Сент-Джон, отказаться от мечты каждую ночь ощущать всей кожей это гладкое наэлектризованное тело ему не хотелось, но мужчина должен отвечать за свои поступки, и, если ребенок родится на свет, он, Гектор, окажется перед непреложным фактом. Одиннадцатого января Хант покончил с собой, но Хант его уже не интересовал, и, когда на следующий день эта новость облетела киношный мир, он не испытал никаких чувств. Прошлое ничего не значило, только будущее, а с будущим все стало непонятно. Надо разорвать помолвку с Долорес, но он не мог этого сделать, пока снова не объявится Бриджит. А где ее, спрашивается, искать? Он и шагу сделать не мог, он застрял в настоящем. Шло время, и Гектору казалось, что его гвоздями прибили к полу.
Четырнадцатого января, в семь вечера, он свернул свою работу с Блаустайном. В восемь Сент-Джон ждала его к ужину в своем доме в Топанга-Кэнион. Он приехал бы гораздо раньше, но пришлось менять спустившее колесо. Сорок пять минут было потеряно. Если бы не эта злополучная покрышка, события, изменившего всю его жизнь, могло и не произойти. Ведь именно тогда, уже в сумерках, на обочине бульвара Ла-Сьенега, когда он начал поднимать домкратом переднее колесо, именно в этот момент Бриджит О'Фаллон постучала в дверь к Долорес Сент-Джон. А когда, сменив покрышку, он снова сел за руль своего синего «ДеСото», в эту самую минуту Сент-Джон всадила пулю тридцать второго калибра в левый глаз О'Фаллон.
Во всяком случае, так она сказала, и, судя по ужасу в ее остановившемся взгляде, у Гектора не было оснований ей не верить. Якобы она понятия не имела, что пистолет заряжен. Три месяца назад, когда она переехала в каньон, в этот дом на отшибе, театральный агент дал ей эту штуку – на всякий пожарный. Когда Бриджит обрушила на нее весь этот бред про будущего ребенка Гектора, и порезанные вены, и решетки на окнах психушки, и кровоточащие раны Христа, Долорес не на шутку испугалась и попросила ее уйти. А та стала кричать, что Долорес украла у нее мужчину, угрожала ей дикими требованиями, называла дьяволом, развратницей и грязной шлюхой. Каких-то полгода назад Бриджит была задушевным репортером из «Фотоплей» с чудной улыбкой и тонким чувством юмора, а сейчас это была буйная сумасшедшая, которая металась по комнате и рыдала во весь голос. И Долорес не выдержала. Вспомнив о револьвере, лежавшем в среднем ящике бюро, здесь же в гостиной, в трех метрах от того места, где она стояла, Долорес просто подошла, откинула верх и выдвинула ящик. Она не собиралась нажимать на курок. Она подумала, что при виде оружия Бриджит испугается и уйдет. Но когда Долорес наставила на нее пистолет, он вдруг выстрелил. Совсем негромко. Слабый хлопок, сказала она. А Бриджит издала какой-то странный звук и рухнула на пол.
Долорес отказалась идти с Гектором в гостиную (Я не могу на нее смотреть, сказала она, мне страшно), и он пошел один. Бриджит лежала на ковре возле дивана, лицом вниз. Она была теплая, из затылка вытекала кровь. Гектор ее перевернул, и, когда увидел ее изуродованное лицо с отверстием на месте левого глаза, у него перехватило дыхание. Невозможно было смотреть и дышать одновременно. Ему пришлось отвести взгляд, а на вторую попытку его уже не хватило. Все кончено. Назад не вернешь. Ни ее, ни младенца. Через какое-то время он поднялся и вышел в холл. Он нашел в стенном шкафу какое-то одеяло, вернулся в комнату (невольный взгляд, остановка дыхания) и накрыл одеялом маленькое жалкое тело.
Его первым побуждением было позвонить в полицию, но Долорес замахала руками. Как она им будет пересказывать, по десятому разу, этот невероятный клубок событий, объяснять про пистолет, про беременную женщину двадцати четырех лет лежащую с простреленной головой у нее в гостиной? Даже если они ей поверят, что пистолет выстрелил случайно, общественный скандал ее погубит. На ее карьере можно будет поставить точку – и на его, кстати, тоже. Но почему они должны страдать, если они ни в чем не виноваты? Надо позвонить Реджи, сказала она. (То бишь Реджинальду Доусу, ее агенту, тому самому болвану, что дал ей пистолет.) Реджи соображает в таких делах, он знает все ходы и выходы. Реджи подскажет, как им спастись.
Но Гектор знал, что его уже ничто не спасет. Все рассказать – скандал и публичная порка; промолчать – того хуже. Им предъявят обвинение в убийстве, и ни один человек в суде не поверит, что смерть Бриджит была чистой случайностью. Вот и выбирай из двух зол. Решать надо было Гектору – за них обоих. Но, что бы он ни решил, это не выход из положения. Забудь о Реджи, сказал Гектор.
Если он краем уха услышит об этом, – всё, ты его рабыня. До конца дней будешь ползать перед ним на коленях. Обращаться не к кому. Выбор небогат: говорить с полицией или ни с кем. А если ни с кем, то надо самим позаботиться о теле.
За эти слова, он знал, гореть ему в аду, как знал и то, что сегодня видит Долорес в последний раз, но он сказал эти слова, а затем они сделали все, что требовалось. Это не был вопрос добра и зла. Это было стремление свести потери к минимуму, не загубить ни за что ни про что еще одну человеческую жизнь. Они погрузили тело Бриджит в «крайслер»-седан и взяли курс на север от Малибу, в горы. В багажнике, кроме тела, завернутого в одеяло и ковер, лежала еще и лопата. Гектор нашел ее за домом, в сарае для садового инвентаря. Через час, когда они выбрали подходящее место, лопата пошла в ход. Это было то немногое, что он мог сделать для Долорес. В конце концов, он ее предал. Поразительно, но она продолжала ему верить. Все, что она услышала от Бриджит, не произвело на нее никакого впечатления. Она восприняла это как бред сумасшедшей, как фантазии неуравновешенной и вдобавок ревнивой женщины. Даже когда ей в нос, красивый, заметим, нос, пихнули голые факты, она не восприняла их всерьез. Возможно, всему причиной было тщеславие этой женщины, непомерное тщеславие, которое не желало видеть ничего неприятного для себя, а может, всему причиной была любовь, любовь настолько слепая, что ему оставалось только догадываться, как далеко она могла их завести. Что это было на самом деле, он так и не узнал. Когда их страшная миссия закончилась, Гектор вернулся домой, и больше он ее не видел.
Тогда-то он и сбежал – в чем был, имея при себе только бумажник. Утренний поезд увозил его на север, в Сиэтл. Он был уверен, что его задержат. Как только Бриджит объявят в розыск, связать между собой одновременное исчезновение их обоих не составит труда. Полиция захочет задать ему несколько вопросов, тут-то и начнут его разыскивать. Но в этом Гектор ошибся – как и во всем прочем. Если кого-то и собирались объявить в розыск, так это его; исчезновения Бриджит никто и не заметил. У нее не было ни места работы, ни постоянного адреса. Поскольку до конца недели она так и не появилась в гостинице «Фицуильям-Армз», что в центре Лос-Анджелеса, портье распорядился снести ее вещи в подвал, а в ее комнату вселил нового постояльца. Собственно, в этом не было ничего необычного. Люди исчезали сплошь и рядом. Не сохранять же за ней номер бесплатно, когда есть желающие его занять. Даже если бы портье вдруг проявил озабоченность и позвонил в полицию, все равно это ни к чему бы не привело. Бриджит зарегистрировалась под вымышленным именем. Как прикажете искать того, кого нет в природе?
Спустя два месяца ее отец позвонил из Спокана в Лос-Анджелес детективу Рейнолдсу; последний взялся за это дело и вел его до выхода на пенсию в 1936-м. А еще через двадцать четыре года бульдозерист, углублявший котлован под новый жилой комплекс в Сими-Хиллс, наткнулся на останки мисс О'Фаллон. Они были отправлены в лабораторию судебно-медицинской экспертизы города Лос-Анджелеса, но к тому времени бумаги Рейнолдса давно пылились в архивах, и идентифицировать останки не представлялось возможным.
Альма знала все это, потому что дала себе труд узнать. О месте погребения ей сказал Гектор, а застройщики, с которыми ей удалось поговорить в начале восьмидесятых, факт обнаружения останков подтвердили.
К тому времени Долорес Сент-Джон давно уже не было на свете. После исчезновения Гектора она вернулась в родительский дом в Уичиту, штат Канзас, где сделала короткое заявление для прессы, после чего зажила совершенной затворницей. Через полтора года она вышла замуж за местного банкира Джорджа Т. Бринкерхоффа. У них родились дети, Уилла и Джордж-младший. В ноябре 1934-го, когда старшему ребенку еще не было трех, Сент-Джон как-то вечером, в сильный дождь, возвращаясь на машине домой, потеряла управление и врезалась в телеграфный столб. Осколки лобового стекла перерезали ей сонную артерию. Согласно протоколу вскрытия, она умерла от потери крови, не приходя в сознание.
Два года спустя Бринкерхофф снова женился. В 1983-м, когда Альма попросила его в письме об интервью, его вдова сообщила, что он умер прошлой осенью от почечной недостаточности. Зато дети были живы, и Альма разыскала их обоих – одного в Далласе, Техас, другого в Орландо, Флорида. Но что нового могли они ей сообщить? Они были совсем маленькими, когда их мать погибла. В сущности, они знали ее только по фотографиям.
В здание вокзала Гектор вошел утром пятнадцатого января – уже без своих усиков. Он замаскировался, убрав самую характерную деталь. С помощью простого вычитания он изменил свое лицо почти до неузнаваемости. Конечно, его глаза и брови, его лоб и гладко зачесанные назад волосы тоже о чем-то сказали бы его зрителям, но вскоре после того, как он купил билет, и эта проблема была решена. А попутно, по словам Альмы, он еще успел обзавестись новым именем.
До отправления поезда на Сиэтл в 9.21 оставался час. Чтобы убить время, Гектор решил выпить чашку кофе в привокзальном ресторане, но стоило ему только сесть за стойку и вдохнуть запахи жареного бекона и яиц, как на него накатила волна тошноты. Через минуту он уже стоял на четвереньках перед унитазом, и его выворачивало наизнанку. Жидкая зелень вперемешку с непереваренными коричневатыми кусочками. Спазматическое освобождение от стыда, страха и отвращения. Когда приступ закончился, он еще долго лежал на полу, пытаясь отдышаться. Голова его упиралась в заднюю стену, и под этим углом он увидел то, что при любом другом положении тела осталось бы незамеченным. За коленом трубы, прямо позади бачка, кто-то оставил кепку. Гектор извлек ее оттуда. Это была прочно сделанная рабочая кепка из твида, с коротким козырьком – она мало чем отличалась от той, которую он сам носил по приезде в Америку. Он вывернул ее наизнанку, чтобы проверить, нет ли внутри грязи или какой-то гадости, что помешало бы ее надеть. Тут-то он и прочитал имя владельца, выведенное чернилами по кожаному ободку в районе затылка: Герман Лёссер. Хорошее имя, подумал Гектор, пожалуй, даже отличное имя и уж во всяком случае не хуже любого другого. Сам он кто, герр Манн, правильно? А будет Герман, то есть, сменив личину, в сущности останется самим собой. Это было важно: избавиться от своей персоны в глазах окружающих, но самому всегда помнить, кто ты есть. Не потому, что он хотел об этом помнить, а потому, что очень уж хотелось об этом забыть.
Герман Лёссер. Одни будут произносить это как Лессер, другие как Лузер*.[9] Что так, что этак, он заполучил имя, которое заслуживал.
Кепка оказалась в самый раз. Сидела как влитая. Он без труда надвинул ее на глаза, чтобы спрятать их пронзительную ясность и характерный изгиб бровей. За вычитанием последовало сложение: Гектор минус усики, Гектор плюс кепка. Эти два действия превратили его в ноль. Он вышел из туалета, похожий на всех и ни на кого в отдельности. Воистину – мистер Никто.
В Сиэтле он прожил шесть месяцев, затем год в Портленде, и снова вернулся на север, в штат Вашингтон, где и оставался до весны тридцать первого. Поначалу им двигал обычный страх. Он спасал свою жизнь, и в первые недели его чувства ничем не отличались от инстинкта животных: сегодня его не изловили – значит, день прошел удачно. Он регулярно прочитывал газеты, отслеживая все повороты в своем деле, пытаясь уловить, насколько полиция близка к разгадке. Его озадачивало, чтобы не сказать потрясало, что никто даже не попытался понять его, Гектора, мотивы. Хант был периферийной фигурой, однако каждая статья начиналась и заканчивалась этим именем: биржевые махинации, дутые инвестиции, голливудский шоу-бизнес во всей своей неприглядной красе. Бриджит даже не упоминалась, а что касается Долорес, то с ней удосужились поговорить лишь раз, и то после ее переезда в Канзас. С каждым днем давление ослабевало, и, когда прошел месяц, а никаких прорывов в расследовании так и не появилось, да и статей на эту тему поубавилось, панические настроения Гектора понемногу стали проходить. Его никто ни в чем не подозревал. При желании он мог вернуться. Приехать поездом в Лос-Анджелес и продолжить жизнь с того момента, когда он сам ее оборвал.
Но никуда Гектор не поехал. Больше всего на свете он хотел бы сейчас сидеть вместе с Блаустайном на крыльце своего дома на Норт-Орэнж-драйв, потягивать ледяной чай и вносить завершающие штрихи в их сценарий «Точка, тире». Снимать кино – значит жить как в лихорадке. Более тяжелой, более выматывающей работы пока не придумали, но чем сложнее приходилось Гектору, тем радостнее ему работалось. Он осваивал эту кухню, медленно постигал тонкости профессии и со временем, нет сомнения, стал бы одним из лучших. Не в этом ли состояло его заветное желание: хорошо делать свое дело. Да, этого он желал больше всего, и потому именно это заказано ему раз и навсегда. Довести ни в чем не повинную девушку до сумасшествия, обрюхатить, закопать в землю – невозможно после всего этого жить так, будто ничего не случилось. Человек, все это совершивший, заслуживает наказания. Если не общество – он сам себя накажет.
Гектор послушался ее совета. Когда через три дня Сент-Джон переступила порог его офиса, он, успев посмотреть пару картин с ее участием, был готов предложить ей работу. Бриджит оказалась права насчет ее талантов, однако ни слова его подруги, ни его собственные впечатления от экранного образа не предвещали эффекта разорвавшейся бомбы, каковым стала для Гектора эта встреча. Одно дело увидеть человека в немом кино, другое дело пожать ему руку и заглянуть в глаза. Другие актрисы, вполне возможно, на целлулоидной пленке производили большее впечатление, но в реальном мире звука и цвета, в теплокровном трехмерном' мире пяти чувств, четырех стихий и двух полов он еще не сталкивался ни с чем подобным. Не то чтобы Сент-Джон отличалась особой красотой или сказала что-то особенное за те двадцать минут, что они провели вместе. Если уж совсем честно, она не производила впечатления шибко умной, интеллект ниже среднего, но было в ней что-то от дикого зверька, какая-то животная энергия, исходившая от ее кожи, от ее кошачьих движений, и он глядел на нее как завороженный. А на него смотрели глаза чистейшей голубизны. Белая кожа, темно-рыжие волосы с медным отливом. В отличие от большинства женщин в то лето двадцать восьмого года, они были у нее длинные, до плеч. Они поговорили на общие темы. После чего Гектор, без всяких предисловий, преложил ей роль, и она согласилась. Я никогда раньше не снималась в эксцентричной комедии, сказала она, так что будет интересно попробовать. С этими словами она встала, пожала ему руку и вышла. Не прошло и десяти минут, как Гектор, в чей мозг, словно раскаленным клеймом, впечаталось ее лицо, решил, что Долорес Сент-Джон должна стать его женой. Она будет женщиной его жизни. А если, паче чаяния, она ему откажет, он уже никогда не женится.
Она уверенно сыграла в «Бутафоре», не только выполнив все режиссерские пожелания, но и добавив от себя кое-какие яркие краски, однако когда Гектор попытался ангажировать ее на свой следующий фильм, она вежливо отказалась. Аллан Дуан предложил ей заглавную роль в большой картине, и это был тот случай, когда невозможно сказать нет. Гектор, такой искусник по части женщин, не знал, как к ней подступиться. Для решающего объяснения ему не хватало английских слов. Неоднократно собирался он сказать ей о своих намерениях, и каждый раз в последний момент пасовал. У Бриджит он бывал по-прежнему, три-четыре раза в неделю. Он чувствовал себя свободным человеком, не связанным никакими обещаниями, и имя Сент-Джон в ее присутствии не упоминалось. В конце июня съемки «Бутафора» закончились, и актриса уехала на натуру в Техачапские горы. Месяц она снималась у Дуана, и за это время Гектор написал ей шестьдесят семь писем. То, чего он не смог сказать ей в лицо, он осмелился доверить бумаге. В этих письмах он снова и снова, хотя и разными словами, говорил об одном. Поначалу Сент-Джон была озадачена. Затем ей стало это льстить. Она ждала его писем. Под конец она уже не могла жить без них. Когда в начале августа она вернулась в Лос-Анджелес, ее ответ был да. Да, она любит его. Да, она станет его женой. День свадьбы пока не был назначен, речь шла о январе-феврале – за это время Гектор должен был выполнить все свои обязательства перед Хаитом и определиться с дальнейшими планами. Пора уже было объясниться с Бриджит, а он все откладывал разговор, никак не мог собраться с духом. Постоянно надо было ей что-то врать. То он работает допоздна с Блаустайном и Мерфи, то сидит в монтажной, то ищет натуру, то ему нездоровится. Между началом августа и серединой октября он придумал сотню отговорок, почему они не могут увидеться, но окончательно с ней порвать так и не сумел. Даже в разгар любовного угара он раз или два в неделю навещал свою Бриджит, и каждый раз за порогом его встречала такая привычная, такая приятная атмосфера. Можно было, конечно, обвинить его в трусости, но с таким же успехом можно было сказать, что он мечется. Может, он раздумал жениться на Сент-Джон. Может, он был не готов оставить О'Фаллон. Может, он разрывался между двумя женщинами, так как нуждался в обеих. Вина порой заставляет человека действовать во вред себе, равно как и страсть, человек же, в чьем сердце вина и страсть смешаны поровну, способен на странные поступки.
О'Фаллон ни о чем не догадывалась. В сентябре, когда Гектор пригласил Сент-Джон на роль жены в «Мистере Никто», она поздравила его с удачным выбором. Даже когда со съемочной площадки поползли слухи о том, что режиссера и его ведущую актрису связывает особая близость, она не сильно встревожилась. Гектор любил пофлиртовать. Он всегда влюблялся в своих актрис, но, когда съемки заканчивались и все разъезжались по домам, он быстро о них забывал. А тут сплетни никак не умолкали. Гектор уже снимал «Всё или ничего», свою последнюю картину для «Калейдоскопа», а тем временем Гордон Флай нашептывал в своей колонке, что вот-вот прозвучат свадебные колокола в честь одной длинноволосой сирены и ее забавного кавалера с характерными усиками. Стояла середина октября, от Гектора пять или шесть дней ничего не было слышно, и тогда О'Фаллон позвонила в монтажную и попросила его приехать к ней вечером. Прежде она никогда не обращалась к нему с такой просьбой, поэтому он отменил свой ужин с Долорес и отправился на квартиру к Бриджит. И там в ответ на прямой вопрос Гектор наконец сказал ей всю правду – то, что он уже два месяца вынашивал в себе.
Он ожидал бурной реакции, вулканического извержения женской ярости, которая вынесет его, барахтающегося, на улицу и разом все покончит, но Бриджит молча выслушала новость и, глубоко вздохнув, тихо возразила, что он не может любить Сент-Джон. Потому что он любит ее. Да, согласился Гектор, я люблю тебя и всегда буду любить, но женюсь я на Сент-Джон. Тут Бриджит заплакала, но она по-прежнему не обвиняла его в предательстве, не отстаивала своих прав, не обрушивалась на него за ту боль, что он ей причинил. Ты сам не знаешь, что делаешь, говорила она, когда ты поймешь, что никто тебя не любит так, как я, ты все равно вернешься ко мне. Долорес Сент-Джон, говорила она, это раскрашенная, надушенная кукла. Под блестящей яркой оболочкой скрывается грубая, ограниченная натура. Она не достойна быть его женой. Здесь Гектору следовало бы ей возразить. Ситуация требовала жестокой, хлесткой отповеди, которая бы положила конец ее надеждам раз и навсегда, но ее горе, как и ее преданность, были слишком велики, и, слушая ее отрывистую, сбивчивую речь, он не мог выдавить из себя страшные слова. Вместо этого он сказал: Ты права, пусть все продлится год или два. Но отступиться я не могу. Она должна быть моей, а там как бог даст.
В результате он провел ночь у Бриджит. Не потому, что считал, что так будет лучше для них обоих, а потому, что она умоляла его остаться в последний раз, и он не смог ей отказать. Утром он улизнул, пока она спала, и с этой минуты в его жизни начались перемены. Закончился контракт с Хантом: началась совместная работа с Блаустайном над «Точкой, тире»; уточнились свадебные планы. От Бриджит ничего не было слышно вот уже два с половиной месяца. Нельзя сказать, чтобы это молчание его совсем не беспокоило, но он столько времени проводил со своей Сент-Джон, что как-то не очень задумывался на эту тему. Бриджит исчезла, потому что она человек слова и потому что гордость не позволяет ей стоять у него на дороге. Он объяснился с ней начистоту, и она отошла в сторонку: сам выплывай или иди на дно. Если выплывет, скорее всего он ее больше не увидит. Если пойдет на дно, возможно, в последнюю секунду она вытащит его из воды.
Эти мысли убаюкали его совесть, он вообразил Бриджит существом высшего порядка, нечувствительной к боли, когда в нее вонзаются ножи, не кровоточащей, когда ее ранят. При отсутствии достоверной информации, почему бы не принять желаемое за действительное? Ему хотелось верить, что с ней все в порядке, что она продолжает отважно рассекать волны. Он заметил, что ее статьи перестали появляться в журнале «Фотоплей», но, может, она куда-то уехала или сменила работу; более мрачные варианты до поры до времени им просто не рассматривались. И только когда она вдруг снова объявилась (в Сочельник подсунула письмо ему под дверь), до него наконец дошло, до какой степени он себя обманывал. В октябре, через два дня после их разрыва, она вскрыла себе вены в ванной. Если бы вода не протекла этажом ниже и домовладелица не открыла дверь своим ключом, спасти Бриджит уже бы не смогли. «Скорая» отвезла ее в госпиталь. Физически она через пару дней окрепла, но ее дух был сломлен: она бормотала что-то бессвязное, постоянно плакала, и врачи решили понаблюдать ее какое-то время. Дело кончилось двухмесячным пребыванием в психбольнице. Бриджит была готова к тому, что ее законопатят туда насовсем: она вознамерилась любыми путями покончить с собой. Она уже готовилась к новой попытке, когда случилось чудо. Точнее, оно случилось два месяца назад, но все это время она жила в неведении. Когда врачи подтвердили, что это факт, ей расхотелось умирать. Я давно утратила веру, писала Бриджит. Последний раз я исповедовалась в школе. И в то утро, когда медсестра сообщила мне результаты теста, мне показалось, что Господь вдохнул в меня новую жизнь. Она была беременна. Это случилось осенью, в их последнюю ночь, и сейчас она носила под сердцем его ребенка.
После госпиталя она съехала с квартиры. На оплату жилья, без постоянной работы, ее сбережений просто не хватило бы, а с работы она ушла. Она нашла дешевый номер с железной кроватью, деревянным распятием на стене и полчищем мышей, но названия гостиницы и даже города она ему не скажет. Искать ее бесполезно. Зарегистрировавшись под чужим именем, она решила затаиться до тех пор, пока большой срок не сделает всякие разговоры об аборте с его стороны запоздалыми. Она твердо решила родить, стать матерью его ребенка, вне зависимости от того, женится он на ней или нет. Письмо заканчивалось словами: Судьба соединила нас, мой дорогой, и, где бы я теперь ни оказалась, ты всегда будешь со мной.
И снова молчание; неделя, две. Бриджит, как и обещала, затаилась. Хотя Гектор ничего не сказал невесте о письме, мысленно их брак он уже похоронил. Как он мог думать об их будущей совместной жизни, когда его голова была занята Бриджит; он терзался, представляя свою бывшую возлюбленную уже с животиком, с его ребенком; она лежала в каком-то клоповнике в заброшенном квартале и медленно, но верно сходила с ума. Терять Сент-Джон, отказаться от мечты каждую ночь ощущать всей кожей это гладкое наэлектризованное тело ему не хотелось, но мужчина должен отвечать за свои поступки, и, если ребенок родится на свет, он, Гектор, окажется перед непреложным фактом. Одиннадцатого января Хант покончил с собой, но Хант его уже не интересовал, и, когда на следующий день эта новость облетела киношный мир, он не испытал никаких чувств. Прошлое ничего не значило, только будущее, а с будущим все стало непонятно. Надо разорвать помолвку с Долорес, но он не мог этого сделать, пока снова не объявится Бриджит. А где ее, спрашивается, искать? Он и шагу сделать не мог, он застрял в настоящем. Шло время, и Гектору казалось, что его гвоздями прибили к полу.
Четырнадцатого января, в семь вечера, он свернул свою работу с Блаустайном. В восемь Сент-Джон ждала его к ужину в своем доме в Топанга-Кэнион. Он приехал бы гораздо раньше, но пришлось менять спустившее колесо. Сорок пять минут было потеряно. Если бы не эта злополучная покрышка, события, изменившего всю его жизнь, могло и не произойти. Ведь именно тогда, уже в сумерках, на обочине бульвара Ла-Сьенега, когда он начал поднимать домкратом переднее колесо, именно в этот момент Бриджит О'Фаллон постучала в дверь к Долорес Сент-Джон. А когда, сменив покрышку, он снова сел за руль своего синего «ДеСото», в эту самую минуту Сент-Джон всадила пулю тридцать второго калибра в левый глаз О'Фаллон.
Во всяком случае, так она сказала, и, судя по ужасу в ее остановившемся взгляде, у Гектора не было оснований ей не верить. Якобы она понятия не имела, что пистолет заряжен. Три месяца назад, когда она переехала в каньон, в этот дом на отшибе, театральный агент дал ей эту штуку – на всякий пожарный. Когда Бриджит обрушила на нее весь этот бред про будущего ребенка Гектора, и порезанные вены, и решетки на окнах психушки, и кровоточащие раны Христа, Долорес не на шутку испугалась и попросила ее уйти. А та стала кричать, что Долорес украла у нее мужчину, угрожала ей дикими требованиями, называла дьяволом, развратницей и грязной шлюхой. Каких-то полгода назад Бриджит была задушевным репортером из «Фотоплей» с чудной улыбкой и тонким чувством юмора, а сейчас это была буйная сумасшедшая, которая металась по комнате и рыдала во весь голос. И Долорес не выдержала. Вспомнив о револьвере, лежавшем в среднем ящике бюро, здесь же в гостиной, в трех метрах от того места, где она стояла, Долорес просто подошла, откинула верх и выдвинула ящик. Она не собиралась нажимать на курок. Она подумала, что при виде оружия Бриджит испугается и уйдет. Но когда Долорес наставила на нее пистолет, он вдруг выстрелил. Совсем негромко. Слабый хлопок, сказала она. А Бриджит издала какой-то странный звук и рухнула на пол.
Долорес отказалась идти с Гектором в гостиную (Я не могу на нее смотреть, сказала она, мне страшно), и он пошел один. Бриджит лежала на ковре возле дивана, лицом вниз. Она была теплая, из затылка вытекала кровь. Гектор ее перевернул, и, когда увидел ее изуродованное лицо с отверстием на месте левого глаза, у него перехватило дыхание. Невозможно было смотреть и дышать одновременно. Ему пришлось отвести взгляд, а на вторую попытку его уже не хватило. Все кончено. Назад не вернешь. Ни ее, ни младенца. Через какое-то время он поднялся и вышел в холл. Он нашел в стенном шкафу какое-то одеяло, вернулся в комнату (невольный взгляд, остановка дыхания) и накрыл одеялом маленькое жалкое тело.
Его первым побуждением было позвонить в полицию, но Долорес замахала руками. Как она им будет пересказывать, по десятому разу, этот невероятный клубок событий, объяснять про пистолет, про беременную женщину двадцати четырех лет лежащую с простреленной головой у нее в гостиной? Даже если они ей поверят, что пистолет выстрелил случайно, общественный скандал ее погубит. На ее карьере можно будет поставить точку – и на его, кстати, тоже. Но почему они должны страдать, если они ни в чем не виноваты? Надо позвонить Реджи, сказала она. (То бишь Реджинальду Доусу, ее агенту, тому самому болвану, что дал ей пистолет.) Реджи соображает в таких делах, он знает все ходы и выходы. Реджи подскажет, как им спастись.
Но Гектор знал, что его уже ничто не спасет. Все рассказать – скандал и публичная порка; промолчать – того хуже. Им предъявят обвинение в убийстве, и ни один человек в суде не поверит, что смерть Бриджит была чистой случайностью. Вот и выбирай из двух зол. Решать надо было Гектору – за них обоих. Но, что бы он ни решил, это не выход из положения. Забудь о Реджи, сказал Гектор.
Если он краем уха услышит об этом, – всё, ты его рабыня. До конца дней будешь ползать перед ним на коленях. Обращаться не к кому. Выбор небогат: говорить с полицией или ни с кем. А если ни с кем, то надо самим позаботиться о теле.
За эти слова, он знал, гореть ему в аду, как знал и то, что сегодня видит Долорес в последний раз, но он сказал эти слова, а затем они сделали все, что требовалось. Это не был вопрос добра и зла. Это было стремление свести потери к минимуму, не загубить ни за что ни про что еще одну человеческую жизнь. Они погрузили тело Бриджит в «крайслер»-седан и взяли курс на север от Малибу, в горы. В багажнике, кроме тела, завернутого в одеяло и ковер, лежала еще и лопата. Гектор нашел ее за домом, в сарае для садового инвентаря. Через час, когда они выбрали подходящее место, лопата пошла в ход. Это было то немногое, что он мог сделать для Долорес. В конце концов, он ее предал. Поразительно, но она продолжала ему верить. Все, что она услышала от Бриджит, не произвело на нее никакого впечатления. Она восприняла это как бред сумасшедшей, как фантазии неуравновешенной и вдобавок ревнивой женщины. Даже когда ей в нос, красивый, заметим, нос, пихнули голые факты, она не восприняла их всерьез. Возможно, всему причиной было тщеславие этой женщины, непомерное тщеславие, которое не желало видеть ничего неприятного для себя, а может, всему причиной была любовь, любовь настолько слепая, что ему оставалось только догадываться, как далеко она могла их завести. Что это было на самом деле, он так и не узнал. Когда их страшная миссия закончилась, Гектор вернулся домой, и больше он ее не видел.
Тогда-то он и сбежал – в чем был, имея при себе только бумажник. Утренний поезд увозил его на север, в Сиэтл. Он был уверен, что его задержат. Как только Бриджит объявят в розыск, связать между собой одновременное исчезновение их обоих не составит труда. Полиция захочет задать ему несколько вопросов, тут-то и начнут его разыскивать. Но в этом Гектор ошибся – как и во всем прочем. Если кого-то и собирались объявить в розыск, так это его; исчезновения Бриджит никто и не заметил. У нее не было ни места работы, ни постоянного адреса. Поскольку до конца недели она так и не появилась в гостинице «Фицуильям-Армз», что в центре Лос-Анджелеса, портье распорядился снести ее вещи в подвал, а в ее комнату вселил нового постояльца. Собственно, в этом не было ничего необычного. Люди исчезали сплошь и рядом. Не сохранять же за ней номер бесплатно, когда есть желающие его занять. Даже если бы портье вдруг проявил озабоченность и позвонил в полицию, все равно это ни к чему бы не привело. Бриджит зарегистрировалась под вымышленным именем. Как прикажете искать того, кого нет в природе?
Спустя два месяца ее отец позвонил из Спокана в Лос-Анджелес детективу Рейнолдсу; последний взялся за это дело и вел его до выхода на пенсию в 1936-м. А еще через двадцать четыре года бульдозерист, углублявший котлован под новый жилой комплекс в Сими-Хиллс, наткнулся на останки мисс О'Фаллон. Они были отправлены в лабораторию судебно-медицинской экспертизы города Лос-Анджелеса, но к тому времени бумаги Рейнолдса давно пылились в архивах, и идентифицировать останки не представлялось возможным.
Альма знала все это, потому что дала себе труд узнать. О месте погребения ей сказал Гектор, а застройщики, с которыми ей удалось поговорить в начале восьмидесятых, факт обнаружения останков подтвердили.
К тому времени Долорес Сент-Джон давно уже не было на свете. После исчезновения Гектора она вернулась в родительский дом в Уичиту, штат Канзас, где сделала короткое заявление для прессы, после чего зажила совершенной затворницей. Через полтора года она вышла замуж за местного банкира Джорджа Т. Бринкерхоффа. У них родились дети, Уилла и Джордж-младший. В ноябре 1934-го, когда старшему ребенку еще не было трех, Сент-Джон как-то вечером, в сильный дождь, возвращаясь на машине домой, потеряла управление и врезалась в телеграфный столб. Осколки лобового стекла перерезали ей сонную артерию. Согласно протоколу вскрытия, она умерла от потери крови, не приходя в сознание.
Два года спустя Бринкерхофф снова женился. В 1983-м, когда Альма попросила его в письме об интервью, его вдова сообщила, что он умер прошлой осенью от почечной недостаточности. Зато дети были живы, и Альма разыскала их обоих – одного в Далласе, Техас, другого в Орландо, Флорида. Но что нового могли они ей сообщить? Они были совсем маленькими, когда их мать погибла. В сущности, они знали ее только по фотографиям.
В здание вокзала Гектор вошел утром пятнадцатого января – уже без своих усиков. Он замаскировался, убрав самую характерную деталь. С помощью простого вычитания он изменил свое лицо почти до неузнаваемости. Конечно, его глаза и брови, его лоб и гладко зачесанные назад волосы тоже о чем-то сказали бы его зрителям, но вскоре после того, как он купил билет, и эта проблема была решена. А попутно, по словам Альмы, он еще успел обзавестись новым именем.
До отправления поезда на Сиэтл в 9.21 оставался час. Чтобы убить время, Гектор решил выпить чашку кофе в привокзальном ресторане, но стоило ему только сесть за стойку и вдохнуть запахи жареного бекона и яиц, как на него накатила волна тошноты. Через минуту он уже стоял на четвереньках перед унитазом, и его выворачивало наизнанку. Жидкая зелень вперемешку с непереваренными коричневатыми кусочками. Спазматическое освобождение от стыда, страха и отвращения. Когда приступ закончился, он еще долго лежал на полу, пытаясь отдышаться. Голова его упиралась в заднюю стену, и под этим углом он увидел то, что при любом другом положении тела осталось бы незамеченным. За коленом трубы, прямо позади бачка, кто-то оставил кепку. Гектор извлек ее оттуда. Это была прочно сделанная рабочая кепка из твида, с коротким козырьком – она мало чем отличалась от той, которую он сам носил по приезде в Америку. Он вывернул ее наизнанку, чтобы проверить, нет ли внутри грязи или какой-то гадости, что помешало бы ее надеть. Тут-то он и прочитал имя владельца, выведенное чернилами по кожаному ободку в районе затылка: Герман Лёссер. Хорошее имя, подумал Гектор, пожалуй, даже отличное имя и уж во всяком случае не хуже любого другого. Сам он кто, герр Манн, правильно? А будет Герман, то есть, сменив личину, в сущности останется самим собой. Это было важно: избавиться от своей персоны в глазах окружающих, но самому всегда помнить, кто ты есть. Не потому, что он хотел об этом помнить, а потому, что очень уж хотелось об этом забыть.
Герман Лёссер. Одни будут произносить это как Лессер, другие как Лузер*.[9] Что так, что этак, он заполучил имя, которое заслуживал.
Кепка оказалась в самый раз. Сидела как влитая. Он без труда надвинул ее на глаза, чтобы спрятать их пронзительную ясность и характерный изгиб бровей. За вычитанием последовало сложение: Гектор минус усики, Гектор плюс кепка. Эти два действия превратили его в ноль. Он вышел из туалета, похожий на всех и ни на кого в отдельности. Воистину – мистер Никто.
В Сиэтле он прожил шесть месяцев, затем год в Портленде, и снова вернулся на север, в штат Вашингтон, где и оставался до весны тридцать первого. Поначалу им двигал обычный страх. Он спасал свою жизнь, и в первые недели его чувства ничем не отличались от инстинкта животных: сегодня его не изловили – значит, день прошел удачно. Он регулярно прочитывал газеты, отслеживая все повороты в своем деле, пытаясь уловить, насколько полиция близка к разгадке. Его озадачивало, чтобы не сказать потрясало, что никто даже не попытался понять его, Гектора, мотивы. Хант был периферийной фигурой, однако каждая статья начиналась и заканчивалась этим именем: биржевые махинации, дутые инвестиции, голливудский шоу-бизнес во всей своей неприглядной красе. Бриджит даже не упоминалась, а что касается Долорес, то с ней удосужились поговорить лишь раз, и то после ее переезда в Канзас. С каждым днем давление ослабевало, и, когда прошел месяц, а никаких прорывов в расследовании так и не появилось, да и статей на эту тему поубавилось, панические настроения Гектора понемногу стали проходить. Его никто ни в чем не подозревал. При желании он мог вернуться. Приехать поездом в Лос-Анджелес и продолжить жизнь с того момента, когда он сам ее оборвал.
Но никуда Гектор не поехал. Больше всего на свете он хотел бы сейчас сидеть вместе с Блаустайном на крыльце своего дома на Норт-Орэнж-драйв, потягивать ледяной чай и вносить завершающие штрихи в их сценарий «Точка, тире». Снимать кино – значит жить как в лихорадке. Более тяжелой, более выматывающей работы пока не придумали, но чем сложнее приходилось Гектору, тем радостнее ему работалось. Он осваивал эту кухню, медленно постигал тонкости профессии и со временем, нет сомнения, стал бы одним из лучших. Не в этом ли состояло его заветное желание: хорошо делать свое дело. Да, этого он желал больше всего, и потому именно это заказано ему раз и навсегда. Довести ни в чем не повинную девушку до сумасшествия, обрюхатить, закопать в землю – невозможно после всего этого жить так, будто ничего не случилось. Человек, все это совершивший, заслуживает наказания. Если не общество – он сам себя накажет.