Страница:
Из президиума на вечере никто не остался. Когда шли к ревкому, Сережа огорченно сказал:
– Вот какая буза получилась! Жаркий-то прав. Ничего у нас не вышло с этими гимназистами. Только зло берет.
– Нечего удивляться, – прервала его Игнатьева, – пролетарской молодежи здесь почти нет. Ведь большинство или мелкая буржуазия, или городская интеллигенция, обыватели. Работать надо среди рабочих. Опирайся на лесопилку и сахарный завод. Но от митинга польза все-таки будет. Среди учащихся есть хорошие товарищи.
Устинович поддержала Игнатьеву:
– Наша задача, Сережа, неустанно проталкивать в сознание каждого наши идеи, наши лозунги. На каждое новое событие партия будет обращать внимание всех трудящихся. Мы проведем целый ряд митингов, совещаний, съездов. Подив на станции открывает летний театр. На днях прибудет агитпоезд, и работу развернем вовсю. Помните, Ленин говорил: мы не победим, если не втянем в борьбу многомиллионные массы трудящихся.
Поздно вечером Сергей проводил Устинович на станцию. На прощанье крепко пожал руку, на секунду задержал ее в своей. Устинович чуть заметно улыбнулась.
Возвращаясь в город, Сергей завернул к своим.
Молча, не возражая, выдержал Сережа нападки матери. Но когда выступил отец, Сережа сам перешел к активным действиям и сразу загнал Захара Васильевича в тупик:
– Послушай, батька, когда вы при немцах бастовали и на паровозе часового убили, ты о семье думал? Думал. А все-таки пошел, потому что тебя твоя совесть рабочая заставила. А я тоже о семье думал. Понимаю я, что если отступим, то вас за меня преследовать будут. Да зато, если мы победим, то наш верх будет. А дома я сидеть не могу. Ты, батька, сам это хорошо понимаешь. Зачем же бузу заваривать? Я за хорошее дело взялся, ты меня поддержать должен, помочь, а ты скандалишь. Давай, батька, помиримся, тогда и мама перестанет на меня кричать. – Он смотрел на отца своими чистыми голубыми глазами, ласково улыбаясь, уверенный в своей правоте.
Захар Васильевич беспокойно завозился на лавке и сквозь щетину густых усов и небритой бороденки показал в улыбке желтоватые зубы.
– На сознание нажимаешь, шельмец? Ты думаешь, если револьвер прицепил, то я тебя ремнем не огрею?
Но о его голосе не было угрозы. Смущенно помявшись, он добавил, решительно протягивая сыну свою корявую руку:
– Двигай, Сережа, раз уже на подъеме, тормозить не стану, только ты от нас не отсовывайся, приходи.
Ночь. Полоска света от приоткрытой двери лежит на ступеньках. В большой комнате, обставленной мягкими, обитыми плюшем диванами, за широким адвокатским столом – пятеро. Заседание ревкома. Долинник, Игнатьева, предчека Тимошенко, похожим на киргиза, в кубанке, и доое из ревкома – верзила-железнодорожник Шудик и Остапчук, с приплюснутым носом, деповский.
Долинник, перегнувшись через стол и уставившись на Игнатьеву упрямым взглядом, охрипшим голосом выдалбливал слово за словом:
– Фронту нужно снабжение. Рабочим нужно есть. Как только мы пришли, торгаши и базарные спекулянты вздули цены. Совзнаки не принимаются. Торгуют или на старые, николаевские, или на керенки. Сегодня же выработаем твердые цены. Мы прекрасно понимаем, что никто из спекулянтов по твердой цене продавать не станет. Попрячут. Тогда мы произведем обыски и реквизируем у шкуродеров все товары. Тут разводить кисель нельзя. Допустить, чтобы рабочие дальше голодали, мы не можем. Товарищ Игнатьева предупреждает, чтобы мы не перегнули палку. Это, я скажу, у нее интеллигентская мягкотелость. Ты не обижайся, Зоя: я говорю то, что есть. Притом дело не в мелких торгашах. Вот я получил сегодня сведения, что в доме трактирщика Бориса Зона есть потайной подвал. В этот подвал еще до петлюровцев крупные магазинщики сложили громадные запасы товара. – Он выразительно, с ядовитой насмешкой посмотрел на Тимошенко.
– Откуда ты узнал? – спросил тот растерянно. Ему было досадно, что Долинник все сведения получил раньше его, в то время как об этом прежде всего должен был знать он, Тимошенко.
– Ге-ге! – смеялся Долинник. – Я, браток, все вижу. Я не только про подвал знаю, – продолжал он, – я и про то знаю, что ты вчера полбутылки самогона с шофером начдива выдул.
Тимошенко заерзал на стуле. На его желтоватом лице появился румянец.
– Ну и хвороба! – выдавил он восхищенно. Но, бросив взгляд на нахмурившуюся Игнатьеву, замолчал. «Вот чертов столяр! У него своя Чека», – думал Тимошенко, смотря на предревкома.
– Узнал я от Сергея Брузжака, – продолжал Долинник. – У него приятель есть, что ли, в буфете работал. Так он от поваров узнал, что их Зон раньше снабжал всем необходимым в неограниченном количестве. А вчера Сережа добыл точные сведения; погреб есть, только надо его найти. Вот ты, Тимошенко, бери ребят, Сережу. Сегодня же чтоб все было найдено! В случае удачи мы снабдим рабочих и опродкомдив.[3]
Через полчаса восемь вооруженных вошли в дом трактирщика, двое остались на улице, у входа.
Хозяин, приземистый, толстый, как десятиведерная бочка, заросший рыжей щетиной, стуча деревянной ногой, залебезил перед вошедшими и хриплым гортанным басом спросил:
– В чем дело, товарищи? Почему в такой поздний час?
За спиной Зона, накинув халаты, щурясь от света электрического фонарика Тимошенко, стояли дочери. А в соседней комнате, охая, одевалась дородная супруга.
Тимошенко объяснил в двух словах:
– Произведем обыск.
Каждый квадрат пола был исследован. Обширный сарай, заваленный пилеными дровами, кладовые, кухни и вместительный погреб – все подверглось тщательному обследованию. Однако никаких следов потайного погреба не обнаружили.
В маленькой комнатушке, у кухни, крепким сном спала прислуга трактирщика. Спала так крепко, что не слыхала, как вошли. Сережа осторожно разбудил ее.
– Ты что, здесь служишь? – спросил он заспанную девушку.
Натягивая на плечи одеяло, закрываясь рукой от света, ничего не понимая, она удивленно ответила:
– Служу. А вы кто такие?
Сережа объяснил и ушел, предложив ей одеться.
В просторной столовой Тимошенко расспрашивал хозяина. Трактирщик пыхтел, говорил возбужденно, брызгаясь слюной:
– Что вы хотите? У меня другого погреба нет. Вы напрасно время тратите. Уверяю вас, напрасно. У меня был трактир, но теперь я бедняк. Петлюровцы меня ограбили, чуть не убили. Я очень рад Советской власти, но что у меня есть, то вы видите. – И он растопыривал свои короткие толстые руки. А глаза с кровяными прожилками перебегали с лица предчека на Сережу с Сережи куда-то в угол и на потолок.
Тимошенко нервно кусал губы:
– Значит, вы продолжаете скрывать? Последний раз предлагаю указать, где находится погреб.
– Ах, что вы, товарищ военный, – вмешалась супруга трактирщика, – мы сами прямо голодаем! У нас все забрали. – Она хотела было заплакать, но у нее ничего не получилось.
– Голодаете, а прислугу держите, – вставил Сережа.
– Ах, какая там прислуга! Просто бедная девушка у нас живет. Ей некуда деваться. Да пусть вам сама Христинка скажет.
– Ладно, – крикнул, теряя терпение, Тимошенко, – приступаем к делу!
На дворе уже был день, а в доме трактирщика все еще шел упорный обыск. Озлобленный неудачей тринадцатичасовых поисков, Тимошенко решил было прекратить обыск, но в маленькой комнатке прислуги уже собиравшийся уходить Сережа вдруг услышал тихий шепот девушки:
– Наверное, в кухне, в печи.
Через десять минут развороченная русская печь открыла железную крышку люка. А час спустя двухтонный грузовик, нагруженный бочками и мешками, отъезжал от дома трактирщика, окруженного толпой зевак.
Жарким днем с маленьким узелочком пришла с вокзала Мария Яковлевна. Горько плакала она, слушая рассказ Артема о Павке. Потянулись для нее сумрачные дни. Жить было печем, и приладилась Мария Яковлевна стирать красноармейцам белье, за что те выхлопотали для нее военный паек.
Однажды под вечер быстрее обычного протопал под окном Артем. И, толкая дверь, с порога бросил:
– От Павки известия.
«Дорогой браток Артем, – писал Павка. – Извещаю тебя, любимый брат, что я жив, хотя и не совсем здоров. Стрельнуло меня пулей в бедро, но я поправлюсь. Доктор говорит, в кости повреждений нету. Не беспокойся за меня, все пройдет. Может, получу отпуск, приеду после лазарета. К матери я не попал, а получилось так, что теперь я есть красноармеец кавалерийской бригады имени товарища Котовского, известного вам, наверно, за свое геройство. Таких людей я еще не видал и большое уважение к комбригу имею. Приехала ли наша матушка? Если дома, то горячий ей привет от сына младшего. И прощения прошу за беспокойство. Твой брат.
Артем, сходи к лесничему и расскажи про письмо».
Много слез было пролито Марией Яковлевной. А сын непутевый даже адреса не написал где лежит.
Частенько Сережа наведывался на вокзале в зеленый пассажирский вагон с надписью «Агитпроп подива». Здесь в маленьком купе работают Устинович и Медведева. Последняя, с неизменной, папироской в зубах, лукаво посмеивается уголками губ.
Незаметно сблизился с Устинович секретарь комсомольского райкома и, кроме тюков литературы и газет, увозил с собою с вокзала неясное чувство радости от короткой встречи.
Открытый театр подина каждый день наполнялся рабочими и красноармейцами. На путях стоял запеленатый в яркие плакаты агитпоезд 12-й армии. Агитпоезд круглые сутки жил кипучей жизнью: работала типография, выпускались газеты, листовки, прокламации. Фронт близок. Случайно попал вечером в театр Сережа. Среди красноармейцев нашел Устинович.
Поздно ночью, провожая ее на станцию, где жили работники подива, Сережа неожиданно для себя спросил:
– Почему, товарищ Рита, мне всегда хочется тебя видеть? – И добавил: – С тобой так хорошо! После встречи бодрости больше и работать хочется без конца.
Устинович остановилась:
– Вот что, товарищ Брузжак, давай условимся в дальнейшем, что ты не будешь пускаться о лирику. Я этого не люблю.
Сережа покраснел, как школьник, получивший выговор.
– Я тебе как другу сказал, – ответил он, – а ты меня… Что я такого контрреволюционного сказал? Больше, товарищ Устинович, я, конечно, говорить не буду!
И, быстро протянув ей руку, он почти бегом пустился в город.
Несколько дней подряд Сережа не появлялся на вокзале. Когда Игнатьева звала его, он отговаривался, ссылаясь на работу. Да и действительно он был очень занят.
Однажды ночью выстрелили в Шудика, возвращавшегося домой по улице, где жили преимущественно высшие служащие сахарного завода, поляки. В связи с этим были произведены обыски. Нашли оружие и документы союза пилсудчиков «Стрелец».
На совещание в ревком приехала Устинович. Отведя Сережу в сторону, она спокойно спросила:
– Ты что, в мещанское самолюбие ударился? Личный разговор переводишь на работу? Это, товарищ, никуда не годится.
И опять при случае стал забегать Сережа в зеленый вагон.
Был на уездной конференции. Два дня вел жаркие споры. На третий – вместе со всем пленумом вооружился и целые сутки гонял в заречных лесах банду Зарудного, недобитого петлюровского старшины. Вернулся, застал у Игнатьевой Устинович. Провожал ее на станцию и, прощаясь, крепко-крепко жал руку.
Устинович сердито руку отдернула. И опять долгое время в агитпроповский вагон не заглядывал. Нарочно не встречался с Ритой даже тогда, когда надо было. А на ее настойчивое требование объяснить свое поведение с размаху отрубил:
– Что мне с тобой говорить? Опять пришьешь какое-нибудь мещанство или измену рабочему классу.
На станцию прибыли эшелоны Кавказской краснознаменной дивизии. В ревком приехали трое смуглых командиров. Высокий, худой, перетянутый чеканным поясом, наступал на Долинника:
– Ты мне ничего не говори. Давай сто подвод сена. Лошадь дохнет.
Сережа был послан с двумя красноармейцами добывать сено. В одном селе нарвался на кулацкую банду. Красноармейцев разоружили и избили до полусмерти. Сереже попало меньше других, его пощадили по молодости. Привезли их в город комбедовцы.
В село был послан отряд. Сена достали на другой день.
Сережа отлеживался в комнате Игнатьевой, не желая тревожить семью. Приходила Устинович. В первый раз в этот вечер он почувствовал ее пожатие, такое ласковое и крепкое, на которое он никогда бы не решился.
В жаркий полдень, забежав в вагон, Сережа читал Рите письмо Корчагина, рассказывал о товарище. Уходя, бросил:
– Пойду в лес, искупаюсь в озере.
Устинович, отрываясь от работы, задержала:
– Подожди. Пойдем вместе.
У спокойного зеркального озера остановились. Манила свежесть теплой прозрачной воды.
– Ты иди к выходу на дорогу и подожди. Я буду купаться, – командовала Устинович.
Сережа присел на камне у мостика и подставил лицо солнцу.
За его спиной плескалась вода.
Сквозь деревья он увидел на дороге Тоню Туманову и военкома агитпоезда Чужанина. Красивый, в щегольском френче, перетянутый портупеей, со множеством ремней, в скрипучих хромовых сапогах, он шел с Тоней под руку, о чем-то рассказывал.
Сережа узнал Тоню. Это она приходила с письмом от Павлуши. Она тоже пристально смотрела на него, – видно, узнала. Когда они поравнялись с Сережей, он вынул из кармана письмо и остановил Тоню:
– На минуточку, товарищ. Я имею письмо, которое отчасти относится и к вам.
Он протянул ей исписанный листок. Освободив руку, Тоня читала письмо. Листочек чуть заметно запрыгал в ее руке. Отдавая его Сереже, Тоня спросила:
– Вы больше ничего не знаете о нем?
– Нет, – ответил Сергей.
Сзади под ногами Устинович хрустнула галька. Чужанин заметил Риту и, обращаясь к Тоне, прошептал:
– Пойдемте.
Голос Устинович, насмешливый, презрительный, остановил его:
– Товарищ Чужанин! Вас там в поезде целый день ищут.
Чужанин недружелюбно покосился на нее:
– Ничего. Обойдутся и без меня.
Смотря вслед Тоне и военному, Устинович сказала:
– Когда только прогонят этого прощелыгу!
Лес шумел, кивая могучими шапками дубов. Озеро манило своей свежестью. Сережу потянуло искупаться.
После купанья он нашел Устинович недалеко от просеки на сваленном дубе.
Пошли, разговаривая, в глубь леса. На небольшой прогалине с высокой свежей травой решили отдохнуть. В лесу тихо. О чем-то шепчутся дубы. Устинович прилегла на мягкой траве, подложив под голову согнутую руку. Ее стройные ноги, одетые в старые, заплатанные башмачки, прятались в высокой траве. Сережа бросил случайный взгляд на ее ноги, увидел на ботинках аккуратные заплатки, посмотрел на свой сапог с внушительной дырой, из которой выглядывал палец, и засмеялся.
– Чего ты?
Сережа показал сапог:
– Как мы в таких сапогах воевать будем?
Рита не ответила. Покусывая стебелек травы, она думала о другом.
– Чужанин – плохой коммунист, – сказала она наконец. – У нас все политработники в тряпье ходят, а он только о себе заботится. Случайный он человек в нашей партии… А вот на фронте действительно серьезно. Нашей стране придется долго выдерживать ожесточенные бои. – И, помолчав, добавила:
– Нам, Сергей, придется действовать и словом и винтовкой. Знаешь о постановлении ЦК мобилизовать четверть состава комсомола на фронт? Я так думаю, Сергей, что мы здесь недолго продержимся.
Сережа слушал ее, с удивлением улавливая в ее голосе какие-то необычные ноты. Ее черные, отсвечивающие влагой глаза были устремлены на него.
Он чуть не забылся и не сказал ей, что глаза у нее как зеркало, в них все видно, но вовремя удержался.
Рита приподнялась на локте:
– Где твой револьвер?
Сергей огорченно пощупал пустой пояс:
– На селе кулацкая шайка отобрала.
Рита засунула руку в карман гимнастерки и вынула блестящий браунинг.
– Видишь тот дуб, Сергей? – указала она дулом на весь изрытый бороздами ствол, шагах в двадцати пяти от них, И, вскинув руку на уровень глаз, почти не целясь, выстрелила. Посыпалась отбитая кора.
– Видишь? – удовлетворенно проговорила она и снова выстрелила. Опять зашуршала о траву кора.
– На, – передавая ему револьвер, сказала Рита насмешливо, – посмотрим, как ты стреляешь.
Из трех выстрелов Сережа промазал один. Рита улыбалась:
– Я думала, у тебя будет хуже.
Положила револьвер на землю и легла на траву. Сквозь ткань гимнастерки вырисовывалась ее упругая грудь.
– Сергей, иди сюда, – проговорила она тихо. Он придвинулся к ней.
– Видишь небо? Оно голубое. А ведь у тебя такие же глаза. Это нехорошо. У тебя глаза должны быть серые, стальные. Голубые – это что-то чересчур нежное.
И, внезапно обхватив его белокурую голову, властно поцеловала в губы.
Прошло два месяца. Наступала осень.
Ночь подобралась незаметно, окутав в черную вуаль деревья. Телеграфист штаба дивизии, нагнувшись над аппаратом, рассыпавшим дробь «морзе», подхватывал ленту, узенькой змейкой выползавшую из-под пальцев.
Быстро выписывал на бланке фразы, сложенные им из точек и тире:
Сережа, прослушав телеграмму, выбежал вслед за мотоциклистом.
– Товарищ, можно с вами на станцию? – спросил он шофера.
– Садись сзади, только держись крепче.
Шагах в десяти от вагона, уже прицепленного к составу, Сережа обхватил плечи Риты и, чувствуя, что теряет что-то дорогое, которому нет цены, зашептал:
– Прощай, Рита, товарищ мой дорогой! Мы еще встретимся с тобой, только ты не забывай меня. – Он с ужасом почувствовал, что сейчас разрыдается. Надо было уходить. Не имея больше сил говорить, он только до боли жал ее руки.
Утро застало город и вокзал пустыми, осиротевшими. Отгудели, словно прощаясь, паровозы последнего поезда, и за станцию по обе стороны пути залегла защитная цепь батальона, оставленного в городе.
Осыпались желтые листья, оголяя деревья. Ветер подхватывал свернутые листочки и тихонько катил по дороге.
Сережа, одетый в красноармейскую шинель, весь перехваченный холщовыми патронными сумками, с десятком красноармейцев занимал перекресток у сахарного завода. Ждали поляков.
Автоном Петрович постучался к своему соседу Герасиму Леонтьевичу. Тот, еще не одетый, выглянул в раскрытую дверь:
– Что случилось?
Указывая на идущих с винтовками наперевес красноармейцев, Автоном Петрович подмигнул приятелю:
– Уходят.
Герасим Леонтьевич озабоченно посмотрел на него:
– Вы не знаете, у поляков какие знаки?
– Кажется, орел одноглавый.
– Где же достать?
Автоном Петрович озлобленно почесал затылок.
– Им ничего, – сказал он после некоторого раздумья, – взяли и ушли. А ты здесь голову ломай, как к новой власти прилаживаться.
Нарушая тишину, дробно загрохотал пулемет. У вокзала неожиданно загудел паровоз, и оттуда ахнуло, тяжелым ударом орудие. Завывая, со стоном, высоко в небе буравил воздух тяжелый снаряд. Упал за заводом на дороге, окутав сизым дымом придорожные кусты. По улице, поминутно оглядываясь, молча отходили нахмуренные красноармейские цели.
У Сережи легким холодком катилась по щеке слезинка. Торопливо стер ее след, оглянулся на товарищей. Нет, никто не видел.
Рядом с Сережей шел высокий, худой Антек Клопотовский с лесопильного завода. Пальцы его – на курке винтовки. Антек хмур, озабочен. Его глаза встречаются со взглядом Сережи, и Антек выдает свои скрытые мысли:
– Преследовать наших будут, особенно моих. «Поляк, скажут, а против польских легионов пошел». Выгонят старика с лесопилки и всыплют ему плетей. Говорил старику, чтобы шел с нами, но не хватило у батьки сил семью бросить. Эх, проклятые, столкнуться бы с ними скорее! – И Антек нервно поправил сползавший ему на глаза красноармейский шлем.
…Прощай, родной городишко, неказистый, грязный, с некрасивыми домиками, корявыми шоссе! Прощайте, близкие, прощай, Валя, прощайте, товарищи, ушедшие в подполье! Надвигаются чужие, злобные, не знающие пощады белополяцкие легионы.
Печальным взглядом провожают красноармейцев деповские рабочие в прокопченных мазутом рубашках.
– Мы еще придем, товарищи! – взволнованно крикнул Сережа.
– Вот какая буза получилась! Жаркий-то прав. Ничего у нас не вышло с этими гимназистами. Только зло берет.
– Нечего удивляться, – прервала его Игнатьева, – пролетарской молодежи здесь почти нет. Ведь большинство или мелкая буржуазия, или городская интеллигенция, обыватели. Работать надо среди рабочих. Опирайся на лесопилку и сахарный завод. Но от митинга польза все-таки будет. Среди учащихся есть хорошие товарищи.
Устинович поддержала Игнатьеву:
– Наша задача, Сережа, неустанно проталкивать в сознание каждого наши идеи, наши лозунги. На каждое новое событие партия будет обращать внимание всех трудящихся. Мы проведем целый ряд митингов, совещаний, съездов. Подив на станции открывает летний театр. На днях прибудет агитпоезд, и работу развернем вовсю. Помните, Ленин говорил: мы не победим, если не втянем в борьбу многомиллионные массы трудящихся.
Поздно вечером Сергей проводил Устинович на станцию. На прощанье крепко пожал руку, на секунду задержал ее в своей. Устинович чуть заметно улыбнулась.
Возвращаясь в город, Сергей завернул к своим.
Молча, не возражая, выдержал Сережа нападки матери. Но когда выступил отец, Сережа сам перешел к активным действиям и сразу загнал Захара Васильевича в тупик:
– Послушай, батька, когда вы при немцах бастовали и на паровозе часового убили, ты о семье думал? Думал. А все-таки пошел, потому что тебя твоя совесть рабочая заставила. А я тоже о семье думал. Понимаю я, что если отступим, то вас за меня преследовать будут. Да зато, если мы победим, то наш верх будет. А дома я сидеть не могу. Ты, батька, сам это хорошо понимаешь. Зачем же бузу заваривать? Я за хорошее дело взялся, ты меня поддержать должен, помочь, а ты скандалишь. Давай, батька, помиримся, тогда и мама перестанет на меня кричать. – Он смотрел на отца своими чистыми голубыми глазами, ласково улыбаясь, уверенный в своей правоте.
Захар Васильевич беспокойно завозился на лавке и сквозь щетину густых усов и небритой бороденки показал в улыбке желтоватые зубы.
– На сознание нажимаешь, шельмец? Ты думаешь, если револьвер прицепил, то я тебя ремнем не огрею?
Но о его голосе не было угрозы. Смущенно помявшись, он добавил, решительно протягивая сыну свою корявую руку:
– Двигай, Сережа, раз уже на подъеме, тормозить не стану, только ты от нас не отсовывайся, приходи.
Ночь. Полоска света от приоткрытой двери лежит на ступеньках. В большой комнате, обставленной мягкими, обитыми плюшем диванами, за широким адвокатским столом – пятеро. Заседание ревкома. Долинник, Игнатьева, предчека Тимошенко, похожим на киргиза, в кубанке, и доое из ревкома – верзила-железнодорожник Шудик и Остапчук, с приплюснутым носом, деповский.
Долинник, перегнувшись через стол и уставившись на Игнатьеву упрямым взглядом, охрипшим голосом выдалбливал слово за словом:
– Фронту нужно снабжение. Рабочим нужно есть. Как только мы пришли, торгаши и базарные спекулянты вздули цены. Совзнаки не принимаются. Торгуют или на старые, николаевские, или на керенки. Сегодня же выработаем твердые цены. Мы прекрасно понимаем, что никто из спекулянтов по твердой цене продавать не станет. Попрячут. Тогда мы произведем обыски и реквизируем у шкуродеров все товары. Тут разводить кисель нельзя. Допустить, чтобы рабочие дальше голодали, мы не можем. Товарищ Игнатьева предупреждает, чтобы мы не перегнули палку. Это, я скажу, у нее интеллигентская мягкотелость. Ты не обижайся, Зоя: я говорю то, что есть. Притом дело не в мелких торгашах. Вот я получил сегодня сведения, что в доме трактирщика Бориса Зона есть потайной подвал. В этот подвал еще до петлюровцев крупные магазинщики сложили громадные запасы товара. – Он выразительно, с ядовитой насмешкой посмотрел на Тимошенко.
– Откуда ты узнал? – спросил тот растерянно. Ему было досадно, что Долинник все сведения получил раньше его, в то время как об этом прежде всего должен был знать он, Тимошенко.
– Ге-ге! – смеялся Долинник. – Я, браток, все вижу. Я не только про подвал знаю, – продолжал он, – я и про то знаю, что ты вчера полбутылки самогона с шофером начдива выдул.
Тимошенко заерзал на стуле. На его желтоватом лице появился румянец.
– Ну и хвороба! – выдавил он восхищенно. Но, бросив взгляд на нахмурившуюся Игнатьеву, замолчал. «Вот чертов столяр! У него своя Чека», – думал Тимошенко, смотря на предревкома.
– Узнал я от Сергея Брузжака, – продолжал Долинник. – У него приятель есть, что ли, в буфете работал. Так он от поваров узнал, что их Зон раньше снабжал всем необходимым в неограниченном количестве. А вчера Сережа добыл точные сведения; погреб есть, только надо его найти. Вот ты, Тимошенко, бери ребят, Сережу. Сегодня же чтоб все было найдено! В случае удачи мы снабдим рабочих и опродкомдив.[3]
Через полчаса восемь вооруженных вошли в дом трактирщика, двое остались на улице, у входа.
Хозяин, приземистый, толстый, как десятиведерная бочка, заросший рыжей щетиной, стуча деревянной ногой, залебезил перед вошедшими и хриплым гортанным басом спросил:
– В чем дело, товарищи? Почему в такой поздний час?
За спиной Зона, накинув халаты, щурясь от света электрического фонарика Тимошенко, стояли дочери. А в соседней комнате, охая, одевалась дородная супруга.
Тимошенко объяснил в двух словах:
– Произведем обыск.
Каждый квадрат пола был исследован. Обширный сарай, заваленный пилеными дровами, кладовые, кухни и вместительный погреб – все подверглось тщательному обследованию. Однако никаких следов потайного погреба не обнаружили.
В маленькой комнатушке, у кухни, крепким сном спала прислуга трактирщика. Спала так крепко, что не слыхала, как вошли. Сережа осторожно разбудил ее.
– Ты что, здесь служишь? – спросил он заспанную девушку.
Натягивая на плечи одеяло, закрываясь рукой от света, ничего не понимая, она удивленно ответила:
– Служу. А вы кто такие?
Сережа объяснил и ушел, предложив ей одеться.
В просторной столовой Тимошенко расспрашивал хозяина. Трактирщик пыхтел, говорил возбужденно, брызгаясь слюной:
– Что вы хотите? У меня другого погреба нет. Вы напрасно время тратите. Уверяю вас, напрасно. У меня был трактир, но теперь я бедняк. Петлюровцы меня ограбили, чуть не убили. Я очень рад Советской власти, но что у меня есть, то вы видите. – И он растопыривал свои короткие толстые руки. А глаза с кровяными прожилками перебегали с лица предчека на Сережу с Сережи куда-то в угол и на потолок.
Тимошенко нервно кусал губы:
– Значит, вы продолжаете скрывать? Последний раз предлагаю указать, где находится погреб.
– Ах, что вы, товарищ военный, – вмешалась супруга трактирщика, – мы сами прямо голодаем! У нас все забрали. – Она хотела было заплакать, но у нее ничего не получилось.
– Голодаете, а прислугу держите, – вставил Сережа.
– Ах, какая там прислуга! Просто бедная девушка у нас живет. Ей некуда деваться. Да пусть вам сама Христинка скажет.
– Ладно, – крикнул, теряя терпение, Тимошенко, – приступаем к делу!
На дворе уже был день, а в доме трактирщика все еще шел упорный обыск. Озлобленный неудачей тринадцатичасовых поисков, Тимошенко решил было прекратить обыск, но в маленькой комнатке прислуги уже собиравшийся уходить Сережа вдруг услышал тихий шепот девушки:
– Наверное, в кухне, в печи.
Через десять минут развороченная русская печь открыла железную крышку люка. А час спустя двухтонный грузовик, нагруженный бочками и мешками, отъезжал от дома трактирщика, окруженного толпой зевак.
Жарким днем с маленьким узелочком пришла с вокзала Мария Яковлевна. Горько плакала она, слушая рассказ Артема о Павке. Потянулись для нее сумрачные дни. Жить было печем, и приладилась Мария Яковлевна стирать красноармейцам белье, за что те выхлопотали для нее военный паек.
Однажды под вечер быстрее обычного протопал под окном Артем. И, толкая дверь, с порога бросил:
– От Павки известия.
«Дорогой браток Артем, – писал Павка. – Извещаю тебя, любимый брат, что я жив, хотя и не совсем здоров. Стрельнуло меня пулей в бедро, но я поправлюсь. Доктор говорит, в кости повреждений нету. Не беспокойся за меня, все пройдет. Может, получу отпуск, приеду после лазарета. К матери я не попал, а получилось так, что теперь я есть красноармеец кавалерийской бригады имени товарища Котовского, известного вам, наверно, за свое геройство. Таких людей я еще не видал и большое уважение к комбригу имею. Приехала ли наша матушка? Если дома, то горячий ей привет от сына младшего. И прощения прошу за беспокойство. Твой брат.
Артем, сходи к лесничему и расскажи про письмо».
Много слез было пролито Марией Яковлевной. А сын непутевый даже адреса не написал где лежит.
Частенько Сережа наведывался на вокзале в зеленый пассажирский вагон с надписью «Агитпроп подива». Здесь в маленьком купе работают Устинович и Медведева. Последняя, с неизменной, папироской в зубах, лукаво посмеивается уголками губ.
Незаметно сблизился с Устинович секретарь комсомольского райкома и, кроме тюков литературы и газет, увозил с собою с вокзала неясное чувство радости от короткой встречи.
Открытый театр подина каждый день наполнялся рабочими и красноармейцами. На путях стоял запеленатый в яркие плакаты агитпоезд 12-й армии. Агитпоезд круглые сутки жил кипучей жизнью: работала типография, выпускались газеты, листовки, прокламации. Фронт близок. Случайно попал вечером в театр Сережа. Среди красноармейцев нашел Устинович.
Поздно ночью, провожая ее на станцию, где жили работники подива, Сережа неожиданно для себя спросил:
– Почему, товарищ Рита, мне всегда хочется тебя видеть? – И добавил: – С тобой так хорошо! После встречи бодрости больше и работать хочется без конца.
Устинович остановилась:
– Вот что, товарищ Брузжак, давай условимся в дальнейшем, что ты не будешь пускаться о лирику. Я этого не люблю.
Сережа покраснел, как школьник, получивший выговор.
– Я тебе как другу сказал, – ответил он, – а ты меня… Что я такого контрреволюционного сказал? Больше, товарищ Устинович, я, конечно, говорить не буду!
И, быстро протянув ей руку, он почти бегом пустился в город.
Несколько дней подряд Сережа не появлялся на вокзале. Когда Игнатьева звала его, он отговаривался, ссылаясь на работу. Да и действительно он был очень занят.
Однажды ночью выстрелили в Шудика, возвращавшегося домой по улице, где жили преимущественно высшие служащие сахарного завода, поляки. В связи с этим были произведены обыски. Нашли оружие и документы союза пилсудчиков «Стрелец».
На совещание в ревком приехала Устинович. Отведя Сережу в сторону, она спокойно спросила:
– Ты что, в мещанское самолюбие ударился? Личный разговор переводишь на работу? Это, товарищ, никуда не годится.
И опять при случае стал забегать Сережа в зеленый вагон.
Был на уездной конференции. Два дня вел жаркие споры. На третий – вместе со всем пленумом вооружился и целые сутки гонял в заречных лесах банду Зарудного, недобитого петлюровского старшины. Вернулся, застал у Игнатьевой Устинович. Провожал ее на станцию и, прощаясь, крепко-крепко жал руку.
Устинович сердито руку отдернула. И опять долгое время в агитпроповский вагон не заглядывал. Нарочно не встречался с Ритой даже тогда, когда надо было. А на ее настойчивое требование объяснить свое поведение с размаху отрубил:
– Что мне с тобой говорить? Опять пришьешь какое-нибудь мещанство или измену рабочему классу.
На станцию прибыли эшелоны Кавказской краснознаменной дивизии. В ревком приехали трое смуглых командиров. Высокий, худой, перетянутый чеканным поясом, наступал на Долинника:
– Ты мне ничего не говори. Давай сто подвод сена. Лошадь дохнет.
Сережа был послан с двумя красноармейцами добывать сено. В одном селе нарвался на кулацкую банду. Красноармейцев разоружили и избили до полусмерти. Сереже попало меньше других, его пощадили по молодости. Привезли их в город комбедовцы.
В село был послан отряд. Сена достали на другой день.
Сережа отлеживался в комнате Игнатьевой, не желая тревожить семью. Приходила Устинович. В первый раз в этот вечер он почувствовал ее пожатие, такое ласковое и крепкое, на которое он никогда бы не решился.
В жаркий полдень, забежав в вагон, Сережа читал Рите письмо Корчагина, рассказывал о товарище. Уходя, бросил:
– Пойду в лес, искупаюсь в озере.
Устинович, отрываясь от работы, задержала:
– Подожди. Пойдем вместе.
У спокойного зеркального озера остановились. Манила свежесть теплой прозрачной воды.
– Ты иди к выходу на дорогу и подожди. Я буду купаться, – командовала Устинович.
Сережа присел на камне у мостика и подставил лицо солнцу.
За его спиной плескалась вода.
Сквозь деревья он увидел на дороге Тоню Туманову и военкома агитпоезда Чужанина. Красивый, в щегольском френче, перетянутый портупеей, со множеством ремней, в скрипучих хромовых сапогах, он шел с Тоней под руку, о чем-то рассказывал.
Сережа узнал Тоню. Это она приходила с письмом от Павлуши. Она тоже пристально смотрела на него, – видно, узнала. Когда они поравнялись с Сережей, он вынул из кармана письмо и остановил Тоню:
– На минуточку, товарищ. Я имею письмо, которое отчасти относится и к вам.
Он протянул ей исписанный листок. Освободив руку, Тоня читала письмо. Листочек чуть заметно запрыгал в ее руке. Отдавая его Сереже, Тоня спросила:
– Вы больше ничего не знаете о нем?
– Нет, – ответил Сергей.
Сзади под ногами Устинович хрустнула галька. Чужанин заметил Риту и, обращаясь к Тоне, прошептал:
– Пойдемте.
Голос Устинович, насмешливый, презрительный, остановил его:
– Товарищ Чужанин! Вас там в поезде целый день ищут.
Чужанин недружелюбно покосился на нее:
– Ничего. Обойдутся и без меня.
Смотря вслед Тоне и военному, Устинович сказала:
– Когда только прогонят этого прощелыгу!
Лес шумел, кивая могучими шапками дубов. Озеро манило своей свежестью. Сережу потянуло искупаться.
После купанья он нашел Устинович недалеко от просеки на сваленном дубе.
Пошли, разговаривая, в глубь леса. На небольшой прогалине с высокой свежей травой решили отдохнуть. В лесу тихо. О чем-то шепчутся дубы. Устинович прилегла на мягкой траве, подложив под голову согнутую руку. Ее стройные ноги, одетые в старые, заплатанные башмачки, прятались в высокой траве. Сережа бросил случайный взгляд на ее ноги, увидел на ботинках аккуратные заплатки, посмотрел на свой сапог с внушительной дырой, из которой выглядывал палец, и засмеялся.
– Чего ты?
Сережа показал сапог:
– Как мы в таких сапогах воевать будем?
Рита не ответила. Покусывая стебелек травы, она думала о другом.
– Чужанин – плохой коммунист, – сказала она наконец. – У нас все политработники в тряпье ходят, а он только о себе заботится. Случайный он человек в нашей партии… А вот на фронте действительно серьезно. Нашей стране придется долго выдерживать ожесточенные бои. – И, помолчав, добавила:
– Нам, Сергей, придется действовать и словом и винтовкой. Знаешь о постановлении ЦК мобилизовать четверть состава комсомола на фронт? Я так думаю, Сергей, что мы здесь недолго продержимся.
Сережа слушал ее, с удивлением улавливая в ее голосе какие-то необычные ноты. Ее черные, отсвечивающие влагой глаза были устремлены на него.
Он чуть не забылся и не сказал ей, что глаза у нее как зеркало, в них все видно, но вовремя удержался.
Рита приподнялась на локте:
– Где твой револьвер?
Сергей огорченно пощупал пустой пояс:
– На селе кулацкая шайка отобрала.
Рита засунула руку в карман гимнастерки и вынула блестящий браунинг.
– Видишь тот дуб, Сергей? – указала она дулом на весь изрытый бороздами ствол, шагах в двадцати пяти от них, И, вскинув руку на уровень глаз, почти не целясь, выстрелила. Посыпалась отбитая кора.
– Видишь? – удовлетворенно проговорила она и снова выстрелила. Опять зашуршала о траву кора.
– На, – передавая ему револьвер, сказала Рита насмешливо, – посмотрим, как ты стреляешь.
Из трех выстрелов Сережа промазал один. Рита улыбалась:
– Я думала, у тебя будет хуже.
Положила револьвер на землю и легла на траву. Сквозь ткань гимнастерки вырисовывалась ее упругая грудь.
– Сергей, иди сюда, – проговорила она тихо. Он придвинулся к ней.
– Видишь небо? Оно голубое. А ведь у тебя такие же глаза. Это нехорошо. У тебя глаза должны быть серые, стальные. Голубые – это что-то чересчур нежное.
И, внезапно обхватив его белокурую голову, властно поцеловала в губы.
Прошло два месяца. Наступала осень.
Ночь подобралась незаметно, окутав в черную вуаль деревья. Телеграфист штаба дивизии, нагнувшись над аппаратом, рассыпавшим дробь «морзе», подхватывал ленту, узенькой змейкой выползавшую из-под пальцев.
Быстро выписывал на бланке фразы, сложенные им из точек и тире:
Через десять минут по безмолвным улицам городка промчался, блестя глазом ацетиленового фонаря, мотоциклет. Пыхтя, остановился у ворот ревкома. Мотоциклист передал телеграмму предревкома Долиннику. И забегали люди. Выстраивалась особая рота. Час спустя по городу стучали повозки, нагруженные имуществом ревкома. Грузились на Подольском вокзале в вагоны.
«Начштадиву 1-й копия предревкома города Шепетовки. Приказываю эвакуировать все учреждения города через десять часов после получения настоящей телеграммы. Городе оставить батальон, которому влиться распоряжение командира N-ского полка, командующего боевым участком. Штадиву, подиву, всем военным учреждениям отодвинуться станцию Баранчев. Исполнение донести начдиву.
Подпись».
Сережа, прослушав телеграмму, выбежал вслед за мотоциклистом.
– Товарищ, можно с вами на станцию? – спросил он шофера.
– Садись сзади, только держись крепче.
Шагах в десяти от вагона, уже прицепленного к составу, Сережа обхватил плечи Риты и, чувствуя, что теряет что-то дорогое, которому нет цены, зашептал:
– Прощай, Рита, товарищ мой дорогой! Мы еще встретимся с тобой, только ты не забывай меня. – Он с ужасом почувствовал, что сейчас разрыдается. Надо было уходить. Не имея больше сил говорить, он только до боли жал ее руки.
Утро застало город и вокзал пустыми, осиротевшими. Отгудели, словно прощаясь, паровозы последнего поезда, и за станцию по обе стороны пути залегла защитная цепь батальона, оставленного в городе.
Осыпались желтые листья, оголяя деревья. Ветер подхватывал свернутые листочки и тихонько катил по дороге.
Сережа, одетый в красноармейскую шинель, весь перехваченный холщовыми патронными сумками, с десятком красноармейцев занимал перекресток у сахарного завода. Ждали поляков.
Автоном Петрович постучался к своему соседу Герасиму Леонтьевичу. Тот, еще не одетый, выглянул в раскрытую дверь:
– Что случилось?
Указывая на идущих с винтовками наперевес красноармейцев, Автоном Петрович подмигнул приятелю:
– Уходят.
Герасим Леонтьевич озабоченно посмотрел на него:
– Вы не знаете, у поляков какие знаки?
– Кажется, орел одноглавый.
– Где же достать?
Автоном Петрович озлобленно почесал затылок.
– Им ничего, – сказал он после некоторого раздумья, – взяли и ушли. А ты здесь голову ломай, как к новой власти прилаживаться.
Нарушая тишину, дробно загрохотал пулемет. У вокзала неожиданно загудел паровоз, и оттуда ахнуло, тяжелым ударом орудие. Завывая, со стоном, высоко в небе буравил воздух тяжелый снаряд. Упал за заводом на дороге, окутав сизым дымом придорожные кусты. По улице, поминутно оглядываясь, молча отходили нахмуренные красноармейские цели.
У Сережи легким холодком катилась по щеке слезинка. Торопливо стер ее след, оглянулся на товарищей. Нет, никто не видел.
Рядом с Сережей шел высокий, худой Антек Клопотовский с лесопильного завода. Пальцы его – на курке винтовки. Антек хмур, озабочен. Его глаза встречаются со взглядом Сережи, и Антек выдает свои скрытые мысли:
– Преследовать наших будут, особенно моих. «Поляк, скажут, а против польских легионов пошел». Выгонят старика с лесопилки и всыплют ему плетей. Говорил старику, чтобы шел с нами, но не хватило у батьки сил семью бросить. Эх, проклятые, столкнуться бы с ними скорее! – И Антек нервно поправил сползавший ему на глаза красноармейский шлем.
…Прощай, родной городишко, неказистый, грязный, с некрасивыми домиками, корявыми шоссе! Прощайте, близкие, прощай, Валя, прощайте, товарищи, ушедшие в подполье! Надвигаются чужие, злобные, не знающие пощады белополяцкие легионы.
Печальным взглядом провожают красноармейцев деповские рабочие в прокопченных мазутом рубашках.
– Мы еще придем, товарищи! – взволнованно крикнул Сережа.
Глава восьмая
Смутно поблескивает река в предрассветной дымке; журчит по прибрежным камешкам-голышам. От берегов к середине река спокойная, гладь ее кажется неподвижной, а цвет ее серый, поблескивающий. На середине темная, беспокойная, видно глазу, движется, спешит вниз. Река красивая, величественная. Это про нее писал Гоголь свое непревзойденное «Чуден Днепр…». Крутым обрывом сбегает к воде высокий правый берег. Он горой надвинулся на Днепр, словно остановился в своем движении перед шириной реки. Левый берег внизу весь я песчаных лысинах. Их оставляет Днепр после весенних разливов, возвращаясь в свои берега.
У реки, зарывшись в землю в тесном окопе, пятеро дружно прилегли у тупоносого «максимки». Это передовой секрет 7-й стрелковой дивизии. У пулемета, лицом к реке, прилег на боку Сережа Брузжак.
Вчера, обессиленные в бесконечных схватках, разбиваемые ураганным огнем артиллерии поляков, сдали Киев. Перешли на, левый берег. Закрепились.
Но отступление, большие потери и, наконец, сдача противнику Киева тяжело подействовали на бойцов. 7-я дивизия героически пробивалась сквозь окружения, шла лесами и, выйдя к железной дороге у станции Малин, яростным ударом разметала занявшие станцию польские части, отбросила их в лес, освободив дорогу на Киев.
Теперь, когда красавец город отдан, красноармейцы были пасмурны.
Поляки заняли небольшой плацдарм на левом берегу у железнодорожного моста, выбив красные части из Дарницы.
Но подвинуться далее, несмотря на все усилия, не смогли, встречаемые ожесточенными контратаками.
Смотрит Сережа, как бежит река, и не может не думать о прошедшем дне.
Вчера в полдень, подхваченный общей яростью, встречал белополяков контратакой; вчера же впервые грудь с грудью столкнулся с безусым легионером. Летел тот на него, выкинув вперед винтовку, с длинным, как сабля, французским штыком, бежал заячьими прыжками, крича что-то несвязное. Часть секунды видел Сергей его глаза, расширенные яростью. Еще миг – и Сергей ударил концом штыка по штыку поляка. И блестящее французское лезвие было отброшено и сторону.
Поляк упал.
Рука Сергея не дрогнула. Он знает, что он будет еще убивать, он, Сергей, умеющий так нежно любить, так крепко хранить дружбу. Он парень не злой, не жестокий, но он знает, что в звериной ненависти двинулись на республику родную эти посланные мировыми паразитами, обманутые и злобно натравленные солдаты.
И он, Сергей, убивает для того, чтобы приблизить день, когда на земле убивать друг друга не будут.
За плечо трогает Парамонов:
– Будем отходить, Сергей, скоро нас заметят.
Уже год носился по родной стране Павел Корчагин на тачанке, на орудийном передке, на серой с отрубленным ухом лошадке. Возмужал, окреп. Вырастал в страданиях и невзгодах.
Успела зажить кожа, растертая в кровь тяжелыми патронными сумками, и не сходил уже твердый рубец мозолей от ремня винтовки.
Много страшного видел Павел за этот год. Вместе с тысячами других бойцов, таких же, как он, оборванных и раздетых, но охваченных неугасающим пламенем борьбы за власть своего класса, прошел пешком взад и вперед свою родину и только дважды отрывался от урагана.
Первый раз из-за ранения в бедро, второй – в морозном феврале двадцатого заметался в липком, жарком тифу.
Страшнее польских пулеметов косил вшивый тиф ряды полков и дивизий 12-й армии. Раскинулась армия на громадном пространстве, почти через всю северную Украину, преграждая полякам дальнейшее продвижение вперед. Едва поправившись, возвратился Павел в свою часть.
Сейчас полк занимал позицию у станции Фронтовка, на ветке, отходящей от Казатина на Умань.
Станция в лесу. Небольшое здание вокзала, у которого приютились разрушенные, покинутые жителями домики. Жить в здешних местах стало невозможно. Третий год то затихали, то опять загорались побоища. Кого только не видела Фронтовка за это время!
Снова назревали большие события. В то время, когда 12-я армия, страшно поредевшая, отчасти дезорганизованная, отходила под натиском польских армий к Киеву, пролетарская республика готовила опьяненным победным маршем белополякам сокрушительный удар.
С далекого Северного Кавказа беспримерным в военной истории походом перебрасывались на Украину закаленные в боях дивизия 1-й Конной армии. 4-я, 6-я, 11-я, 14-я кавалерийские дивизии подходили одна за другой к району Умани, группируясь в тылу нашего фронта и по пути к решающим боям сметая с дороги махновские банды, – шестнадцать с половиной тысяч сабель, шестнадцать с половиной тысяч опаленных степным зноем бойцов.
У реки, зарывшись в землю в тесном окопе, пятеро дружно прилегли у тупоносого «максимки». Это передовой секрет 7-й стрелковой дивизии. У пулемета, лицом к реке, прилег на боку Сережа Брузжак.
Вчера, обессиленные в бесконечных схватках, разбиваемые ураганным огнем артиллерии поляков, сдали Киев. Перешли на, левый берег. Закрепились.
Но отступление, большие потери и, наконец, сдача противнику Киева тяжело подействовали на бойцов. 7-я дивизия героически пробивалась сквозь окружения, шла лесами и, выйдя к железной дороге у станции Малин, яростным ударом разметала занявшие станцию польские части, отбросила их в лес, освободив дорогу на Киев.
Теперь, когда красавец город отдан, красноармейцы были пасмурны.
Поляки заняли небольшой плацдарм на левом берегу у железнодорожного моста, выбив красные части из Дарницы.
Но подвинуться далее, несмотря на все усилия, не смогли, встречаемые ожесточенными контратаками.
Смотрит Сережа, как бежит река, и не может не думать о прошедшем дне.
Вчера в полдень, подхваченный общей яростью, встречал белополяков контратакой; вчера же впервые грудь с грудью столкнулся с безусым легионером. Летел тот на него, выкинув вперед винтовку, с длинным, как сабля, французским штыком, бежал заячьими прыжками, крича что-то несвязное. Часть секунды видел Сергей его глаза, расширенные яростью. Еще миг – и Сергей ударил концом штыка по штыку поляка. И блестящее французское лезвие было отброшено и сторону.
Поляк упал.
Рука Сергея не дрогнула. Он знает, что он будет еще убивать, он, Сергей, умеющий так нежно любить, так крепко хранить дружбу. Он парень не злой, не жестокий, но он знает, что в звериной ненависти двинулись на республику родную эти посланные мировыми паразитами, обманутые и злобно натравленные солдаты.
И он, Сергей, убивает для того, чтобы приблизить день, когда на земле убивать друг друга не будут.
За плечо трогает Парамонов:
– Будем отходить, Сергей, скоро нас заметят.
Уже год носился по родной стране Павел Корчагин на тачанке, на орудийном передке, на серой с отрубленным ухом лошадке. Возмужал, окреп. Вырастал в страданиях и невзгодах.
Успела зажить кожа, растертая в кровь тяжелыми патронными сумками, и не сходил уже твердый рубец мозолей от ремня винтовки.
Много страшного видел Павел за этот год. Вместе с тысячами других бойцов, таких же, как он, оборванных и раздетых, но охваченных неугасающим пламенем борьбы за власть своего класса, прошел пешком взад и вперед свою родину и только дважды отрывался от урагана.
Первый раз из-за ранения в бедро, второй – в морозном феврале двадцатого заметался в липком, жарком тифу.
Страшнее польских пулеметов косил вшивый тиф ряды полков и дивизий 12-й армии. Раскинулась армия на громадном пространстве, почти через всю северную Украину, преграждая полякам дальнейшее продвижение вперед. Едва поправившись, возвратился Павел в свою часть.
Сейчас полк занимал позицию у станции Фронтовка, на ветке, отходящей от Казатина на Умань.
Станция в лесу. Небольшое здание вокзала, у которого приютились разрушенные, покинутые жителями домики. Жить в здешних местах стало невозможно. Третий год то затихали, то опять загорались побоища. Кого только не видела Фронтовка за это время!
Снова назревали большие события. В то время, когда 12-я армия, страшно поредевшая, отчасти дезорганизованная, отходила под натиском польских армий к Киеву, пролетарская республика готовила опьяненным победным маршем белополякам сокрушительный удар.
С далекого Северного Кавказа беспримерным в военной истории походом перебрасывались на Украину закаленные в боях дивизия 1-й Конной армии. 4-я, 6-я, 11-я, 14-я кавалерийские дивизии подходили одна за другой к району Умани, группируясь в тылу нашего фронта и по пути к решающим боям сметая с дороги махновские банды, – шестнадцать с половиной тысяч сабель, шестнадцать с половиной тысяч опаленных степным зноем бойцов.