Старшая дочь Валя, прибиравшая на кухне, увидев уходившую мать, спросила:
   – Ты далеко, мама?
   Антонина Васильевна, взглянув на дочь полными слез глазами, ответила:
   – Пойду к Корчагиным. Может, узнаю у них про отца. Если Сережка придет, то скажи ему: пусть на станцию сходит к Политовским.
   Валя, тепло обняв за плечи мать, успокаивала ее, провожая до двери:
   – Ты не тревожься, мама.

 
   Мария Яковлевна встретила Брузжак, как и всегда, радушно. Обе женщины ожидали услышать друг от друга что-либо новое, но после первых же слов надежда эта исчезла.
   У Корчагиных ночью тоже был обыск. Искали Артема. Уходя, приказали Марии Яковлевне, как только вернется сын, сейчас же сообщить в комендатуру.
   Корчагина была страшно перепугана ночным приходом патруля. Она была одна: Павел, как всегда, ночью работал на электростанции.
   Павка пришел рано утром. Выслушав рассказ матери о ночном обыске и поисках Артема, он почувствовал, как все его существо наполняет гнетущая тревога за брата. Несмотря на разницу характеров и кажущуюся суровость Артема, братья крепко любили друг друга. Это была суровая любовь, без признаний, и Павел ясно сознавал, что нет такой жертвы, которую он не принес бы без колебания, если бы она была нужна брату.
   Он, не отдыхая, побежал на станцию в депо искать Жухрая, но не нашел его, а от знакомых рабочих ничего не смог узнать ни о ком из уехавших. Не знала ничего и семья машиниста Политовского. Павка встретил во дворе Бориса, самого младшего сына Политовского. От него он узнал, что ночью был обыск у Политовских. Искали отца.
   Так ни с чем и вернулся Павка к матери, устало завалился на кровать и сразу потонул в беспокойной сонной зыби.

 
   Валя оглянулась на стук в дверь.
   – Кто там? – спросила она и откинула крючок. В открытой двери появилась рыжая всклокоченная голова Марченко. Климка, видно, быстро бежал. Он запыхался и покраснел от бега.
   – Мама дома? – спросил он Валю.
   – Нет ушла.
   – А куда ушла?
   – Кажется, к Корчагиным. – Валя задержала за рукав собравшегося было бежать Климку.
   Тот нерешительно посмотрел на девушку:
   – Да так, знаешь, дело у меня к ней есть.
   – Какое дело? – затормошила парня Валя. – Ну, говори же скорей, медведь ты рыжий, говори же, а то тянет за душу, – повелительным тоном командовала девушка.
   Климка забыл все предостережения, категорический приказ Жухрая передать записку только Антонине. Васильевне лично, вытащил из кармана замусоленный клочок бумажки и подал его девушке. Не мог отказать он этой белокурой сестренке Сережки, потому что рыженький Климка не совсем сводил концы с концами в своих отношениях к этой славной девчурке. Правда, скромный поваренок ни за что не признался бы даже самому себе, что ему нравится сестренка Сережи. Он отдал ей бумажку, которую та бегло прочла:

   «Дорогая Тоня! Не беспокойся. Все хорошо. Живы и невредимы. Скоро узнаешь больше. Передай остальным, что все благополучно, чтоб не тревожились. Записку уничтожь. Захар».

   Прочитав записку, Валя бросилась к Климке:
   – Рыжий медведь, миленький мой, где ты достал это? Скажи, где ты достал, косолапый медвежонок? – И она изо всех сил тормошила растерявшегося Климку, и он не опомнился, как сделал вторую оплошность:
   – Это мне Жухрай на станции передал. – И, вспомнив, что этого не надо было говорить, добавил: – Только он сказал: никому не давать.
   – Ну, хорошо, хорошо! – засмеялась Валя. – Я никому не скажу. Ну, беги, рыженький, к Павке, там и мать застанешь.
   Она легонько подталкивала поваренка в спину. Через секунду рыжая голова Климки мелькнула за калиткой.
   Никто из троих домой не возвращался. Вечером Жухрай пришел к Корчагиным и рассказал Марии Яковлевне обо всем происшедшем на паровозе. Успокоил как мог испуганную женщину, сообщив, что все трое устроились далеко, в глухом селе, у дядьки Брузжака, что они там в безопасности, но возвращаться им сейчас, конечно, нельзя, но что немцам туго, можно ожидать в скором будущем изменения.
   Все происшедшее еще больше сдружило семьи уехавших. С большой радостью читались редкие записки, присылаемые семьям, но в домах стало пустыннее и тише.
   Зайдя как-то раз как бы невзначай к старухе Политовской, Жухрай передал ей деньги:
   – Вот, мамаша, вам поддержка от мужа. Только глядите, ни слова никому.
   Старуха благодарно пожала ему руку:
   – Вот спасибо, а то совсем беда, есть ребятам нечего.
   Деньги эти были из тех, что оставил Булгаков.
   «Ну, ну, посмотрим, что дальше будет. Забастовка хотя и сорвалась, под страхом расстрела рабочие хотя и работают, но огонь загорелся, его уже не потушишь, а те трое – молодцы, это пролетарии», – с восхищением думал матрос, шагая от Политовских к депо.

 
   В старенькой кузнице, повернувшейся своей закопченной стеной к дороге на отшибе села Воробьева Балка, у огневой глотки печи, слегка жмурясь от яркого света, Политовский длинными щипцами ворочал уже накалившийся докрасна кусок железа.
   Артем нажимал на подвешенный к перекладине рычаг, раздувавший кожаные мехи.
   Машинист, добродушно усмехаясь себе в бороду, говорил:
   – Мастеровому на селе сейчас, не пропасть, работа найдется, хоть завались. Вот подработаем недельку-другую, и, пожалуй, сальца и мучицы своим послать сможем. У мужичка, сынок, кузнец всегда в почете. Откормимся здесь, как буржуи, хе-хе. А Захар-то особь статья, он больше по крестьянству придерживается, закопался в землю с дядькой своим. Что ж, оно, пожалуй, понятно. У нас с тобой, Артем, ни кола ни двора, горб да рука, как говорится, вековая пролетарская, хе-хе, а Захар пополам разделился, одна нога на паровозе, другая в деревне. – Он потрогал щипцами раскаленный кусок железа и добавил уже серьезно, задумчиво: – А наше дело табак, сынок. Ежели немцев не попрут вскорости, придется нам в Екатеринослав аль в Ростов навертывать, а то возьмут за жабры и подвесят между небом и землей, как пить дать.
   – Да, – пробурчал Артем.
   – Как наши там держатся, не пристают ли к ним гайдамаки?
   – Да, папаша, кашу заварили, теперь от дома отрекайся.
   Машинист выхватил из горна голубоватый жаркий кусок и быстро положил его на наковальню:
   – А ну, сыночек, стукни!
   Артем схватил тяжелый молот, стоявший у наковальни, с силой взмахнул им над головой и ударил. Сноп ярких искр с легким шуршащим треском разбрызгался по кузне, осветив на мгновенье ее темные углы.
   Политовский поворачивал раскаленный кусок под мощные удары, и железо послушно плющилось, как размякший воск.
   В раскрытые ворота кузни дышала теплым ветром темная ночь.

 
   Озеро внизу – темное, громадное; сосны, охватившие его со всех сторон, кивают могучими головами.
   «Как живые», – думает Тоня; Она лежит на покрытой травой выемке на гранитном берегу. Высоко наверху, за выемкой, бор, а внизу, сейчас же у подножия отвеса, озеро. Тень от обступивших скал делает, края озера еще более темными.
   Это любимый уголок Тони. Здесь, в версте от станции, в старых каменоломнях, в глубоких заброшенных котлованах, забили родники, и теперь образовалось три проточных озера. Внизу, у спуска к озеру, слышен плеск. Тоня поднимает голову и, раздвинув рукою ветви, смотрит вниз: от берега на середину озера сильными бросками плывет загорелое изгибающееся тело. Тоня видит смуглую спину и черную голову купающегося. Он фыркает, как морж, разрезая воду короткими саженками, переворачивается, кувыркается, ныряет и, наконец, устав, ложится на спину, зажмурив глаза от яркого солнца, замирает, распластав руки и чуть изогнувшись. Тоня опустила ветку. «Ведь это неприлично», – насмешливо подумала она и принялась за чтение.
   Увлеченная книгой, данной ей Лещинским, Тоня не заметила, как кто-то перелез через гранитный выступ, отделявший площадку от бора, и, только когда на книгу из-под ноги перелезавшего упал камешек, вздрогнув от неожиданности, подняла голову и увидела стоявшего на площадке Павку Корчагина. Он стоял, удивленный неожиданной встречей, и, тоже смущенный, собирался уйти.
   «Это он сейчас купался», – догадалась Тоня, взглянув на Павкины мокрые волосы.
   – Что, испугал вас? Не знал, что вы здесь, так что невзначай сюда. – И, проговорив это, Павка взялся рукой за выступ. Он тоже узнал Тоню.
   – Вы мне не мешаете. Если хотите, можем даже поговорить о чем-нибудь.
   Павка с удивлением глядел на Тоню:
   – О чем же мы с вами говорить будем?
   Тоня улыбнулась.
   – Ну, чего же вы стоите? Можете сесть, вот здесь. – И она указала на камень. – Скажите, как вас зовут?
   – Я Павка Корчагин.
   – А меня зовут Тоня. Вот мы и познакомились.
   Павка смущенно мял кепку.
   – Так вас зовут Павкой? – прервала молчание Тоня. – А почему Павка? Это некрасиво звучит, лучше Павел. Я вас так и буду называть. А вы часто сюда ходите… – Она хотела сказать: купаться, но, не желая открыть, что видела его купающимся, добавила: – Гулять?
   – Нет, не часто, как случается свободное время, – ответил Павел.
   – А вы где-нибудь работаете? – допытывалась Тоня.
   – Кочегаром на электростанции.
   – Скажите, где вы научились так мастерски драться? – задала вдруг неожиданный вопрос Тоня.
   – А вам-то что до моей драки? – недовольно буркнул Павел.
   – Вы не сердитесь, Корчагин, – проговорила она, чувствуя, что Павка недоволен ее вопросом. – Меня это очень интересует. Вот это был удар! Нельзя бить так немилосердно. – И она расхохоталась.
   – А вам что, жалко? – спросил Павел.
   – Ну нет, вовсе не жалко, наоборот, Сухарько получил по заслугам. А мне эта сценка доставила много удовольствия. Говорят, что вы часто деретесь.
   – Кто говорит? – насторожился Павел.
   – Ну вот Виктор Лещинский говорит, что вы профессиональный забияка.
   Павел потемнел.
   – Виктор – сволочь, белоручка. Пусть скажет спасибо, что ему тогда не попало. Я слыхал, как он обо мне говорил, только не хотелось рук марать.
   – Зачем вы так ругаетесь, Павел? Это нехорошо, – перебила его Тоня.
   Павел нахохлился.
   «Какого лешего я с этой чудачкой разговорился? Ишь командует: то ей „Павка“ не нравится, то „не ругайся“», – думал он.
   – Почему вы злы на Лещинского? – спросила Тоня.
   – Барышня в штанах, панский сыночек, душа из него вон! У меня на таких руки чешутся: норовит на пальцы наступить, потому что богатый и ему все можно, а мне на его богатство плевать; ежели затронет как-нибудь, то сразу и получит все сполна. Таких кулаком и учить, – говорил он возбужденно.
   Тоня пожалела, что затронула в разговоре имя Лещинского. Этот парень имел, видно, старые счеты с изнеженным гимназистом, и она перевела разговор на более спокойную тему: начала расспрашивать Павла о его семье и работе.
   Незаметно для себя Павел стал подробно отвечать на расспросы девушки, забыв о своем желании уйти.
   – Скажите, почему вы не учились дальше? – спросила Тоня.
   – Меня из школы выперли.
   – За что?
   Павка покраснел.
   – Я попу в тесто махры насыпал, – ну, меня и вытурили. Злой был поп, жизни от него не было. – И Павел обо всем рассказал ей.
   Тоня с любопытством слушала. Он забыл свое смущение, рассказывал ей, как старый знакомый, о том, что не вернулся брат; никто из них и не заметил, как в дружеской, оживленной беседе они просидели на площадке несколько часов. Наконец Павка опомнился и вскочил:
   – Ведь мне на работу уже пора. Вот заболтался, а мне котлы разводить надо. Теперь Данило волынку подымет. – И он беспокойно заговорил: – Ну, прощайте, барышня, теперь мне надо во весь карьер жарить в город.
   Тоня быстро поднялась, надевая жакет:
   – Мне тоже пора, пойдемте вместе.
   – Ну нет, я бегом, вам со мной не с руки.
   – Почему? Мы побежим вместе, вперегонку: посмотрим, кто быстрей.
   Павка пренебрежительно посмотрел на нее:
   – Вперегонку? Куда вам со мной!
   – Ну увидим, давайте сначала выберемся отсюда.
   Павел перескочил камень, подал Тоне руку, и они выбежали в лес на широкую ровную просеку, ведущую к станции.
   Тоня остановилась у середины дороги.
   – Ну, сейчас побежим: раз, два, три. Ловите! – И сорвалась вихрем вперед. Быстро-быстро замелькали подошвы ботинок, синий жакет развевался от ветра.
   Павел помчался за ней. «В два счета догоню», – думал он, летя за мелькающим жакетом, но догнал ее лишь в конце просеки, недалеко от станции. С размаху набежал и крепко схватил за плечи.
   – Есть, попалась птичка! – закричал весело, задыхаясь.
   – Пустите, больно, – защищалась Тоня.
   Стояли оба, запыхавшиеся, с колотившимися сердцами, и выбившаяся из сил от сумасшедшего бега Тоня чуть-чуть, как бы случайно, прижалась к Павлу и от этого стала близкой. Было это одно мгновенье, но запомнилось.
   – Меня никто догнать не мог, – говорила она, освободившись от его рук.
   Сейчас же расстались. И, махнув на прощанье кепкой, Павел побежал в город.
   Когда Павел открыл дверь в кочегарку, возившийся уже у топки Данило, кочегар, сердито обернулся:
   – Ты бы еще позднее пришел. Что, я за тебя растапливать буду, что ли?
   Но Павка весело, хлопнул кочегара по плечу и примирительно сказал:
   – В один момент, старик, топка будет в ходу. – И завозился у сложенных в штабеля дров.
   К полуночи, когда Данило, лежа на дровах, разразился лошадиным храпом, Павел, облазив с масленкой весь двигатель, вытер паклей руки и, вытащив из ящика шестьдесят второй выпуск «Джузеппе Гарибальди», углубился в чтение захватывающего романа о бесконечных приключениях легендарного вождя неаполитанских «краснорубашечников» Гарибальди.
   «Посмотрела она на герцога своими прекрасными синими глазами…»
   «А у этой тоже синие глаза, – вспомнил Павел. – Она особенная какая-то, на тех, богатеньких, не похожа, – думал он, – и бегает, как черт».
   Углубившись в воспоминания о дневной встрече, Павел не слышал нарастающего шума двигателя; тот дрожал от напряжения, громадный маховик бешено вертелся, и бетонная платформа, на которой стоял он, нервно вздрагивала.
   Павка метнул взглядом на манометр: стрелка на несколько делений перемахнула вверх за сигнальную красную линию!
   – Ах ты черт! – сорвался Павел с ящика и бросился к отводящему пар рычагу, повернул его два раза, и за стеной кочегарки сипло зашипел выпускаемый из отводной трубы в реку пар. Опустив вниз рычаг, Павка перевел ремень на колесо, двигающее насос.
   Павел оглянулся на Данилу: тот безмятежно спал, широко разинув рот, и выводил носом жуткие звуки.
   Через полминуты стрелка манометра возвратилась на старое место.
   Расставшись с Павлом, Тоня направилась домой. Она думала о только что прошедшей встрече с этим черноглазым юношей и, сама того не сознавая, была рада ей.
   «Сколько в нем огня и упорства! И он совсем не такой грубиян, как мне казалось. Во всяком случае, он совсем не похож на всех этих слюнявых гимназистов…»
   Он был из другой породы, из той среды, с которой до сих пор Тоня близко не сталкивалась.
   «Его можно приручить, – думала она, – и это будет интересная дружба».
   Подходя к дому, Тоня увидела сидящих в саду Лизу Сухарько, Нелли и Виктора Лещинских. Виктор читал. Они, видимо, ожидали ее.
   Поздоровалась со всеми, присела на скамью. Среди пустого, легкомысленного разговора Виктор Лещинский, подсев к Тоне, тихо спросил:
   – Вы прочли роман?
   – Ах да, роман! – спохватилась Тоня. – А я его… – Она чуть не сказала, что книга забыта у озера.
   – Ну, как он вам понравился? – Виктор внимательно посмотрел на нее.
   Тоня подумала и, медленно чертя носком ботинка по песку дорожки какую-то замысловатую фигуру, подняла голову и посмотрела на него:
   – Нет, я начала другой роман, более интересный, чем тот, что вы мне принесли.
   – Вот как, – обиженно протянул Виктор. – А кто автор? – спросил он.
   Тоня посмотрела на него искрящимися, насмешливыми глазами:
   – Никто…
   – Тоня, приглашай гостей в комнату, вас ожидает чай! – позвала стоявшая на балконе мать Тони.
   Взяв под руки обеих девушек, Тоня направилась к дому. А Виктор, идя сзади, ломал голову над сказанными Тоней словами, не понимая их смысла.

 
   Первое, еще не осознанное, но незаметно вошедшее в жизнь молодого кочегара чувство было так ново, так непонятно, волнующе. Оно встревожило озорного, мятежного парня.
   Тоня была дочерью главного лесничего, а главный лесничий был для него все равно что адвокат Лещинский.
   Выросший в нищете и голоде, Павел враждебно относился к тем, кто был в его понимании богатым. К своему чувству подходил Павел с осторожностью и опаской, он не считал Тоню, как дочь каменотеса Галину, своей, простой, понятной и недоверчиво относился к Тоне, готовый дать резкий отпор всякой насмешке и пренебрежению к нему, кочегару, со стороны этой красивой и образованной девушки.
   Целую неделю не виделся Павел с дочерью лесничего и сегодня решил пойти на озеро. Пошел нарочно мимо ее дома, надеялся встретить. Медленно идя вдоль забора усадьбы, в самом конце сада заметил знакомую матроску. Поднял лежащую у забора сосновую шишку, бросил ее, целясь в белую блузку. Тоня быстро обернулась. Заметив Павла, подбежала к забору. Весело улыбнулась, подавая ему руку.
   – Наконец-то вы пришли, – обрадованно сказала она. – Где вы пропадали все время? Я была у озера, книгу там забыла. Думала, вы придете. Идите сюда, к нам в сад.
   Павка отрицательно махнул головой:
   – Не пойду.
   – Почему? – Брови ее удивленно поднялись.
   – Да отец-то ваш, пожалуй, ругаться станет. Вам же и попадет за меня. Зачем, скажут, такого обормота привела.
   – Вы чепуху говорите, Павел, – рассердилась Тоня. – Идите сейчас же сюда. Мой отец никогда ничего не скажет, вот вы сами увидите. Идемте.
   Она побежала, открыла калитку, и Павел не совсем уверенно пошел за ней.
   – Вы любите читать книги? – спросила она, когда они сели за круглый, вкопанный в землю стол.
   – Очень люблю, – оживился Павел.
   – Какая из прочитанных книг вам больше всего нравится?
   Павел, подумав, ответил:
   – «Джузеппа Гарибальди».
   – «Джузеппе Гарибальди», – поправила Тоня. – Вам очень нравится эта книга?
   – Да, я его шестьдесят восемь выпусков прочел, каждую получку покупаю по пять штук. Вот человек был Гарибальди! – с восхищением произнес Павел. – Вот герой! Это я понимаю! Сколько ему приходилось биться с врагами, а всегда его верх был. По всем странам плавал! Эх, если бы он теперь был я к нему пристал бы. Он себе мастеровых набирал в компанию и все за бедных бился.
   – Хотите, я вам покажу нашу библиотеку? – сказала Тоня и взяла его за руку.
   – Ну нет, в дом не пойду, – наотрез отказался Павел.
   – Отчего вы упрямитесь? Или боитесь?
   Павел посмотрел на свои босые ноги, не блиставшие чистотой, и поскреб затылок.
   – А меня мамаша или отец не попрут оттуда?
   – Бросьте наконец эти разговоры, или я окончательно рассержусь! – вспылила Тоня.
   – Что ж, Лещинский к себе в дом не пускает, в кухне беседует с нашим братом. Я к ним ходил по одному делу, так Нелли даже в комнату не пустила, – наверное, чтобы я им ковры не попортил, черт ее знает, – улыбнулся Павка.
   – Идем, идем. – Она взяла его за плечи и дружески втолкнула на балкон.
   Проведя его через столовую в комнату с громадным дубовым шкафом, Тоня открыла дверцы. Павел увидел несколько сотен книг, стоявших ровными рядами, и поразился невиданному богатству.
   – Мы сейчас найдем для вас интересную книгу, и вы обещайте приходить и брать их у нас постоянно. Хорошо?
   Павка радостно кивнул головой:
   – Я книжки люблю.
   Провели они несколько часов очень хорошо и весело. Она познакомила его со своей матерью. Это оказалось не так уж страшно, и мать Тони Павлу понравилась.
   Тоня привела Павла в свою комнату, показывала ему свои книги и учебники.
   У туалетного столика стояло небольшое зеркало. Подведя к нему Павла, Тоня, смеясь, сказала:
   – Почему у вас такие дикие волосы? Вы их никогда не стрижете и не причесываете?
   – Я их начистую снимаю, когда отрастают, что больше с ними делать? – неловко оправдывался Павка.
   Тоня, смеясь, взяла с туалета гребешок и быстрыми движениями причесала его взлохмаченные кудри.
   – Вот сейчас совсем другое, – говорила она, оглядывая Павла. – А волосы надо красиво подстричь, а то вы как бирюк ходите.
   Тоня посмотрела критическим взглядом на его вылинявшую, рыжую рубашку и потрепанные штаны, но ничего не сказала.
   Павел этот взгляд заметил, и ему стало обидно за свой наряд.
   Расставаясь с ним, Тоня приглашала его приходить в дом. И взяла с него слово прийти через два дня вместе удить рыбу.
   В сад Павел выбрался одним махом через окно: проходить опять через комнаты и встречаться с матерью ему не хотелось.

 
   С отсутствием Артема в семье Корчагина стало туго: заработка Павла нехватало.
   Мария Яковлевна решила поговорить с сыном: не следует ли ей опять приниматься за работу; кстати, Лещинским нужна была кухарка. Но Павел запротестовал:
   – Нет, мама, я найду себе еще добавочную работу. На лесопилке нужны раскладчики досок. Полдня буду там работать, и этого нам хватит с тобой, а ты уж не ходи на работу, а то Артем сердиться будет на меня, скажет: не мог обойтись без того, чтобы мать на работу не послать.
   Мать доказывала необходимость ее работы, но Павел заупрямился, и она согласилась.
   На другой день Павел уже работал на лесопилке, раскладывал для просушки свеженапиленные доски. Встретил там знакомых ребят: Мишку Левчукова, с которым учился в школе, и Кулишова Ваню. Взялись они с Мишей вдвоем сдельно работать. Заработок получался довольно хороший. День проводил Павел на лесопилке, а вечером бежал на электростанцию.
   К концу десятого дня принес Павел матери заработанные деньги. Отдавая их, он смущенно потоптался и наконец попросил:
   – Знаешь, мама, купи мне сатиновую рубашку, синюю, – помнишь, как у меня в прошлом году была. На это половина денег пойдет, а я еще заработаю, не бойся, а то у меня вот эта уже старая, – оправдывался он, как бы извиняясь за свою просьбу.
   – Конечно, конечно, куплю, Павлуша, сегодня же, а завтра сошью. У тебя, верно, рубашки нет новой. – Она ласково глядела на сына.

 
   Павел остановился у парикмахерской и, нащупав в кармане рубль, вошел в дверь.
   Парикмахер, разбитной парень, заметив вошедшего, привычно кивнул на кресло:
   – Садитесь.
   Усевшись в глубокое, удобное кресло, Павел увидел в зеркале смущенную, растерянную физиономию.
   – Под машинку? – спросил парикмахер.
   – Да, то есть нет, в общем, подстригите. Ну, как это у вас называется? – и сделал отчаянный жест рукой.
   – Понимаю, – улыбнулся парикмахер.
   Через четверть часа Павел вышел вспотевший, измученный, но аккуратно подстриженный и причесанный. Парикмахер долго и упорно трудился над непослушными вихрами, но вода и расческа победили, и волосы прекрасно лежали.
   На улице Павел вздохнул свободно и натянул поглубже кепку.
   «Что мать скажет, когда увидит?»
   Ловить рыбу, как обещал, Павел не пришел, и Тоню это обидело.
   «Не очень внимателен этот мальчишка-кочегар», – с досадой подумала она, но, когда Павел не пришел и в следующие дни, ей стало скучно.
   Она уже собиралась идти гулять, когда мать, приоткрыв дверь в ее комнату, сказала:
   – К тебе, Тонечка, гости. Можно?
   В дверях стоял Павел, и Тоня его даже сразу не узнала.
   На нем была новенькая синяя сатиновая рубашка и черные штаны. Начищенные сапоги блестели, и – что сразу заметила Тоня – он был подстрижен, волосы не торчали космами, как раньше, – и черномазый кочегар предстал совсем в ином свете.
   Тоня хотела высказать свое удивление, но, не желая смущать и без того чувствовавшего себя неловко парня, сделала вид, что не заметила этой разительной перемены.
   Она принялась было укорять его:
   – Как вам не стыдно! Почему вы не пришли рыбу ловить? Так-то вы свое слово держите?
   – Я на лесопилке работал эти дни и не мог прийти.
   Не мог он сказать, что для того, чтобы купить себе рубашку и штаны, он работал эти дни до изнеможения.
   Но Тоня догадалась об этом сама, и вся досада на Павла прошла бесследно.
   – Идемте гулять к пруду, – предложила она, и они пошли в сад, а оттуда на дорогу.
   И уже как другу как большую тайну, рассказал Тоне об украденном у лейтенанта револьвере и обещал ей в один из ближайших дней забраться глубоко в лес и пострелять.
   – Смотри ты меня не выдай, – неожиданно сказал он ей «ты».
   – Я тебя никогда никому не выдам, – торжественно обещала Тоня.



Глава четвертая


   Острая, беспощадная борьба классов захватывала Украину. Все большее и большее число людей бралось за оружие, и каждая схватка рождала новых участников.
   Далеко в прошлое отошли спокойные для обывателя дни.
   Кружила метель, встряхивала орудийными выстрелами ветхие домишки, и обыватель жался к стенкам подвальчиков, к вырытым самодельным траншеям.
   Губернию залила лавина петлюровских банд разных цветов и оттенков: маленькие и большие батьки, разные Голубы, Архангелы, Ангелы, Гордии и нескончаемое число других бандитов.
   Бывшее офицерье, правые и левые украинские эсеры – всякий решительный авантюрист, собравший кучку головорезов, объявлял себя атаманом, иногда развертывал желто-голубое знамя петлюровцев и захватывал власть в пределах своих сил и возможностей.