Страница:
– Что тебе погано? – резко спросил его Резман.
– Погано, что этого никто не понимает… – усмехнулся Игорь. – Страну развалили, а никто даже не пикнул! Приучают, что жить можно на халяву, а мы радуемся… Радуемся! Бери, хапай, кто сколько может… Продавайся! Потому, что когда нас всех купят, мы, оказывается, заживем счастливо и красиво! А ведь понятно, кто все купит! За пятак, по дешевке! Те же воры, и жульё коммунистическое… Только теперь они будут коммуниздить нагло, в открытую – не прикрываясь демагогией о светлом коммунистическом будущем…
Лицо у Аркадия запрыгало в нервных судорогах.
– Ну, да… Конечно, конечно! – рот перекосило в едкой издевке. – Все хотят в рай, только умирать почему-то никто не хочет… Но мир-то, старик, все равно переделать не удастся! Все уже придумано и додумано до тебя… И никому не нужна твоя правда, которая переворачивает весь мир! Не нужна, понимаешь? Такая жизнь и другой жизни у нас нет! А эта страна – она никогда не ценила честных людей, – ей не нужны ни профессионалы, ни таланты, – здесь вообще три поколения вдалбливалось другое! Здесь гегемоном был и останется хитрожопый мужик, который умеет только пиздить и пиздеть! Вот так! И поэтому я и хотел бы жить где-нибудь в другом месте! В Израиле, например, а не здесь, в этом сраном дерьме!
Аркадий замолчал, кусая белые от злости губы. Игорь уперся в него тяжелым взглядом и припечатал словно свинчаткой:
– Только ты забыл сказать, Аркаша, что это ещё и мой мир… А я не хочу жить в дерьме! И дети мои, чтобы жили в дерьме тоже – не хочу! И я не позволю этот мир поганить! Понял?
И в глазах у него было столько яростного и непримиримого упрямства, что Аркадий ни слова не говоря, повернулся к нему спиной…
Родное отечество встретило прилетевших привычной сутолокой и деловой суетой…
На первый взгляд здесь ничего не изменилось…
Все также падал снег за окнами, все также спешили люди на работу – привычную, обыденную… Казалось, что хотя страны уже не было, она продолжала жить, двигаться по инерции, как человек, поручивший пулю в сердце, который делает ещё несколько последних, бесчувственных шагов прежде, чем упасть… И только у иностранных посольств зазмеились, заизвивались темными плотными очередями ряды отъезжающих за рубеж… Навсегда – в Германию, в Америку, в Израиль…
За окном начинало темнеть… Осторожно, как серый кот, подкрадывался к городу холодный, ранний вечер. В просторной и светлой комнате посольства едва слышно жужжали неоновые лампы, установленные в нишах подвесного потолка, наполняя помещение холодным, голубым светом. Тихо и тоскливо, как в прозекторской…
Яков Маген сочувственно посмотрел на сидевшего перед ним сгорбившегося Аркадия Резмана и произнес устало:
– Послушайте, Аркадий… Ну зачем вам уезжать? Подумайте сами, чем вы там будете заниматься?… У вас вряд ли там получиться стать эстрадным менеджером… В Израиле эти места давно заняты, а довольствоваться работой где-нибудь в кибуцах или иметь свой маленький гешефт торговца сувенирами вы же не захотите – вы же человек творческий, человек богемы… Только, пожалуйста, не говорите мне, что вы пойдете работать куда-нибудь на стройку, я вас умоляю… Это не для вас…
Яков Маген болезненно поморщился, словно испытывал неимоверное страдание от одной только мысли, что Аркадий может согласиться на такое предложение. Аркадием между тем сидел сгорбившись и угрюмо молчал. На столе перед ним остывала чашечка с капуччино, на которую он не обращал никакого внимания, а рядом лежал листок с заявлением на выезд…
– Можно закурить? – неожиданно спросил он и посмотрел на Магена больным, затравленным взглядом.
Маген молча пододвинул ему черную пластмассовую пепельницу. Аркадий, вытащил из кармана джинсовой, на искусственном меху куртки красно-белую пачку "Мальборо", баллончик зажигалки и, выбив из твердой пачки сигарету, крутанул ребристое колесико. Яркий, огненный язычок резвым чертиком вырвался из желтого баллончика и подпалил кончик сигареты. Аркадий сделал длинную затяжку и опять безразлично уставился в одну точку. Маген расстроено покачал головой.
– Послушайте, Аркадий, – снова начал он. – Ведь насколько я понимаю все дело в ваших отношениях с Таликовым… Угадал?… – он кивнул, заметив, как у Резмана при его словах неприязненно дернулась скула. – Я догадываюсь, что вы хотите сказать… Что Таликов непростой человек, с ним невозможно работать и он портит вашу работу, ваши связи, и так далее… Ведь так? Я готов с этим согласиться, Аркадий… Только, видите ли… Не примите за упрек, но вы ведь у Таликова, в должности директора? Правильно? А помните, что слово "директор" имеет происхождение от английского "direct" – направлять?… Поэтому Аркадий… Вам всего лишь надо направить его творческую энергию в нужное русло… И все… И у вас все получится! Поверьте мне!
Аркадий ничего не ответил, – он резко встал, шваркнул придвинутым стулом, и под недоуменным взглядом Магена молча направился к выходу. Маген догнал его уже в дверях, остановил, цепко ухватив за руку.
– Подождите, Аркадий… Ну зачем вы так? Я же искренне хочу вам помочь!
Аркадий угрюмо мотнул головой.
– Я все понял, Яков Романович… Я все понял… – повторил он, стараясь не встречаться с Магеном взглядом. – Извините, я тороплюсь…
Маген осторожно отпустил его рукав и похлопал Аркадия по плечу, но вид у него сейчас был отнюдь не радостный, – наоборот, сосредоточенный и строгий.
– Я знал, что вы меня поймете, Аркадий… – сказал он, как можно уверенней. – Поверьте… Вы сейчас занимаетесь своим делом… Это ваше дело, Аркадий! Делать что-то другое у вас просто не получится… Если вы и будете заниматься чем-то другим, вы будете делать это через силу, а это не принесет вам ни денег, ни радости… И это правда, Аркадий… Простите меня, но я сказал вам только то, что должен был сказать… Давайте, я подпишу вам пропуск…
Аркадий, протянул ему белый листок с голубой полосой, – Маген на нем размашисто расписался и Резман, не попрощавшись, вышел.
Тимур Чугай стоял на снежном склоне, опираясь на лыжные палки, и задумчиво смотрел на зажатый внизу лощины небольшой курортный городок, который на несколько дней стал экономическим центром мира.
Швейцария…
Что приходит в голову при этом слове?
Тишина альпийских лугов, утонувших в дурманящем, пряном аромате трав, исключительные по своей прозрачности озера, отражающие в своей первозданной чистоте звенящую небесную лазурь, укутанный в тяжелое снежное одеяло седой Монблан, приземистые, солидные банки, ревностно охраняющие тайну своих вкладчиков, сыр – твердый и пузырчатый и самые точные и дорогие в мире часы… Вековое спокойствие и основательность…
Чугай поймал себя на мысли, что здесь в Швейцарии все кажется каким-то чересчур прилизанным и как будто игрушечным – чистенький городок с огромным блестящим блюдом открытого катка и остроконечными церквушками выглядел, как кинематографическая бутафория, где пыль начисто отсутствует, словно его пропылесосили огромным пылесосом. Впечатление неестественности усиливали флегматичные швейцарцы, которые выглядели заторможенными после взбудораженной и суетной Москвы. Чугаю даже начало казаться, что их единственными развлечениями, с помощью которых они повышают адреналин у себя в крови, являются сумасшедшая езда по извилистому серпантину идеально гладких дорог и безудержный лыжный слалом с заснеженных горных круч.
От размышлений Чугая отвлек Джефри Торн – американский экономист, с которым Чугай успел мимоходом познакомиться во время вояжа Бельцина в Америку. Он съехал по склону и, скрипнув широкими лыжами по укатанному насту, остановился рядом.
– Как вам Швейцария, мистер Чугай? – спросил он с легким налетом восторженности, поднимая на отворот шапочки широкие зеркальные очки. Чугай оторвался от вида игрушечных домиков внизу и посмотрел на мечтательно улыбающегося Торна.
– Если бы не форум, наверное, здесь было бы скучно, – отозвался он без энтузиазма.
Торн продолжал счастливо улыбаться.
– Так в том-то вся и прелесть… – заметил он. – Люди, уставшие от суеты, приезжают сюда, чтобы насладиться спокойствием и немного отдохнуть… Человеческие интересы и материальные ценности – это ведь, скажу я вам, не всегда одно и тоже! А знаете, ведь здесь действительно отдыхаешь… Особенно, когда после катания зайдешь вечером в какой-нибудь шале, закажешь себе раклет с бутылочкой хорошего швейцарского вина! Чудесно… Просто чудесно… Покой, уют, деревенская еда… Что ещё нужно? Разве вы не согласны?
На лице у Чугая промелькнуло недоумение.
– Раклет? Что это, Джефри?
Вид у Торна стал снисходительным.
– Тимур, вы не пробовали раклет? (В голосе его зазвучало сочувствие.) Это национальное швейцарское блюдо… Все очень просто… Картофель, расплавленный сыр, маринованные овощи и ломтики ветчины… Но, когда все это подается в эдаком стилизованном деревенском домике! М-м! – он мечтательно сложил губы трубочкой. – Это великолепно! Простота и естественность – это как раз то, что осталось только здесь, в Швейцарии!
У Чугая скептически вздернулся уголок рта. Он подумал:
"Ну, и тут уже, похоже, не всегда…"
Ему вспомнилась их первая встреча здесь, в Швейцарии. Это было пару дней назад после окончания утреннего заседания форума… В ресторане, где столовалась съехавшаяся сюда мировая экономическая элита, на обед подавали огромных пупырчатых лобстеров. Салат из овощей и морепродуктов, с выложенными на блюде тончайшими ломтиками швейцарского сыра и великолепное сухое вино дополняли изысканное меню.
Насладившись деликатесами, участники форума бродили между столиков, читая пластиковые карточки, прикрепленные к лацканам дорогих мужских пиджаков и строгим костюмам дам. Деловые разговоры завязывались сами собой, без ложного снобизма и ненужного смущенья, – достаточно было протянуть визитку заинтересовавшему тебя потенциальному партнеру. Излишняя скромность не приветствовалась – здесь, где вершилось великое таинство создания новых грандиозных финансовых проектов и в полную силу разворачивались предпринимательство и инициатива, она была лишь ненужной обузой… Покончив с обедом, Чугай, тоже решился пройтись по залу.
– Мистер Чугай! – вдруг услышал он.
Обернувшись, Чугай увидел поднимающегося из-за столика невысокого, круглолицего мужчину лет около пятидесяти в строгом черном смокинге.
– Мистер Чугай! Помните меня? Я – Джефри Торн… Мы встречались с вами в Америке, когда вы были там вместе с мистером Бельциным…
– О! Мистер Торн! – Чугай широко улыбнулся, показывая в улыбке идеально ровные, жемчужной белизны зубы. – Рад вас здесь видеть!
– Можно просто Джефри! – великодушно произнес американец, подходя и протягивая ему руку. – Помните, я говорил вам, что было бы хорошо встретится с вами здесь, в Швейцарии? Тогда я, правда, не предполагал, что к этому моменту у вас произойдут такие глобальные изменения… Вы уже успели с кем-нибудь познакомиться?
– Пока ещё нет… Видел лишь мельком несколько знакомых по Гарварду…
Чугай огляделся, выискивая глазами знакомые лица. Неожиданно он обратил внимание, что в просторном зале ресторана присутствует несколько весьма привлекательных дам. Он остановился взглядом на одной из таких особ, чьи совершенные формы едва заметно покачивались при каждом шаге, и удивленно спросил:
– Неужели большой бизнес так похорошел за последнее время?
Джефри Торн проследил за направлением его взгляда и снисходительно улыбнулся.
– Нет… Скорее всего это здесь для того же, для чего и лобстеры, и вино… Для поднятия тонуса…
У Чугая удивленно поползи на лоб короткие рыжеватые брови. Он знал, что сюда, в спокойную безмятежность швейцарских Альп съехались не только лидеры делового мира, но и почти три сотни министров из разных стран, включая вице-президента США и канцлера объединенных Германий.
– Здесь тоже? – спросил он.
– Конечно! – Торн невозмутимо пожал плечами. – Бизнес-элита – это люди, как правило, очень и очень богатые… Но в том-то и состоит прелесть большого бизнеса, что он дает возможность жить полной жизнью и получать радости в полной мере!
Тогда, проводив взглядом удаляющуюся современную гетеру, Чугаю возражать почему-то не захотелось, но теперь, вспомнив об этом случае, он с сарказмом усмехнулся. Облокотившись на палки, он провел широкой лыжей по снегу. Стоявший рядом Джефри Торн, расценил этот жест по-своему. Опустив на глаза очки, он резко толкнулся и уже издали крикнул:
– Догоняйте, Тимур!
Чугай оторопело посмотрел, как Торн стремительно удаляется вниз по склону, а затем сделал решительный толчок и устремился вдогонку.
Через секунду они на бешенной скорости неслись друг за другом – Джефри Торн впереди, а Чугай чуть-чуть сзади. Они были похожи на буревестников над пенистым морем – выписывали стремительные зигзаги на укатанном снегу, поднимали молочные буруны на поворотах, ветер обжигал их сосредоточенные, азартные лица. В конце спуска Чугай почти настиг Торна, но у того еще сохранялось преимущество в несколько метров. Трасса в этом месте делала широкий вираж, огибая невысокий пригорок. Торн виртуозно вошел в поворот, объезжая опасный участок, а Чугай помчался напрямик, не сворачивая. Подпрыгнув и удачно приземлившись на обе лыжи, он на всех парах помчался дальше. В конце траверса он оказался первым.
– Поздравляю, Тимур! – подъехав к нему и поднимая на лоб широкие очки, сказал Джефри Торн. – У вас отличная практика!
Чугай скромно улыбнулся:
– Я раньше иногда отдыхал на Кавказе… У нас там есть такой горнолыжный курорт – Домбай… Там не так комфортабельно, как в здесь, зато никто не ограничивает в выборе трассы…
Часто отталкиваясь палками (ехать в высоких, негнущихся горнолыжных ботинках было неудобно), они добрались до подъемника, чтобы через несколько минут снова оказаться на вершине горы и продолжить оттуда свои головокружительные спуски.
– А знаете, Тимур, со временем ваш Кавказ вполне мог бы превратиться в эдакую русскую Швейцарию, – произнес Торн, занимая место на широком пластмассовом сидение и защелкивая у себя на поясе плотный страховочный ремень. – Уверен, что ваш Эльбрус вполне мог бы стать конкурентом здешнему Монблану…
Чугай уселся рядом. Сиденья с плавно дернулись и толстый канат потянул их к вершине.
– Кавказ действительно замечательное место, Джефри… – заметил Чугай не столь воодушевлено. – Но для начала нам нужно создать класс собственников, который был бы гарантом необратимости реформ… А иначе, если через полгода большинство не поддержит наши реформы, нас ждет социальный взрыв похлеще неудавшегося переворота… И в этом вся проблема!
Внизу – слева и справа под ними замелькали лыжники – они уже успели одолеть долгий подъем и теперь испытывали чувство, близкое к полету… Чугай с легкой завистью смотрел на этих счастливчиков, стремительно проносящихся мимо них. Торн заерзал на сиденье, располагаясь поудобнее, – ноги его закачались в воздухе, а лыжи заходили вверх-вниз словно ножницы. Он повернул голову к Чугаю.
– Тимур, разрешите я буду с вами откровенен… На мой взгляд, ваша главная проблема не в этом… – сказал он. – Ваша главная проблема в том, что вы наивно полагаете, что можете быстро и безболезненно перепрыгнуть из неудавшегося социалистического прошлого в счастливое капиталистическое будущее… Это заблуждение! Ваше общество серьезно больно – это вы понимаете… Но то, что вам нужна серьезная и операция – вы понять ещё не готовы. Самое трудное, на мой взгляд, для вас то, что вам необходимо отказаться от ваших утопических представлений о социальном равенстве…
Чугай недовольно дернул ртом.
– И какой же выход?
– Выход? – Торн отодвинул в сторону лыжные палки и придвинулся поближе. – Тимур, можно прежде я вам скажу одно свое парадоксальное наблюдение? Не надо стараться быть слишком правильным, это неправильно… Люди, как это ни странно, с большей готовностью чтят злодеев, чем доброхотов, – и заметив скепсис на лице у Чугая, язвительно усмехнулся. – Не верите? Хотите проверить?
Выражение равнодушия в глазах Чугая сменилось огоньком интереса. До вершины ещё было далеко и разговор помогал скоротать вынужденное бездействие.
– Что ж… Давайте! – согласился он.
Торн снова заерзал на пластмассовом сиденье и его горнолыжный костюм трескуче зашуршал.
– Ну… Хорошо! Скажите… Вы знаете, как первоначально заработал свои миллионы Ротшильд?
Чугай неуверенно пожал плечами.
– Кажется, там что-то было связанное с аферой на бирже… – произнес он. Торн довольно качнул лыжами под сиденьем.
– Браво!.. Точнее Ротшильд пустил слух, что Наполеон выиграл Ватерлоо и когда на бирже началась паника, скупил рухнувшие акции по демпинговым ценам… Но парадокс-то не в этом, Тимур! Парадокс в том, что фамилия Ротшильд не стала синонимом алчности… Она стала символом респектабельности! Чувствуете разницу? А взять, к примеру, того же Наполеона… Наполеон больше чем своими победами гордился созданием гражданского кодекса, который был на тот момент самым совершенным в мире, но весь мир все равно помнит его, только как великого полководца… Грустно, не правда ли? – и в глазах у Торна запрыгали хитрые искорки. – Ну, так как? Я вас ещё не переубедил? Подождите, подождите… – заметив нетерпеливое движение Чугая, он добродушно махнул рукою в пестрой, пухлой перчатке. – Знаю! Знаю, что вы хотите мне сказать… Мол, вам наверняка известно, кто изобрел кино, радио, телефон и самолет, и не знаете, кто изобрел электрический стул… – Торн иронично скривился. – Согласитесь, ведь приблизительно такое желание у вас возникло? А знаете, зачем я вам это рассказал? Просто я хотел вам показать, как в первый момент воспринимается любая парадоксальная теория… Любая идея, кажется нам парадоксальной только потому, что требует отказаться от привычных стереотипов… На мой взгляд ваша главная проблема в том, что вы не готовы ещё по-настоящему к решительным преобразованиям, потому что вы очень боитесь негатива! Но, я вам хочу сказать, что негатив неизбежен в любой переходный период! И не надо его бояться – рынок всё сам отрегулирует… Надо только нырнуть в него! Америка ведь тоже прошла свой тернистый путь. Вспомните – бурные тридцатые, кровавые сороковые… Аль-Капоне, мафия, гангстеры… Где все это? Их же нет! Они или перестреляли друг друга, либо превратились в добропорядочных и законопослушных бизнесменов! Почему, спросите вы? Да потому, что когда сферы бизнеса поделены, становится выгоднее вести бизнес честно – это же аксиома! Большой бизнес сам вырабатывает систему защиты и поддерживает ее на государственном уровне… Ну так как? Вы ещё не согласны?
И Торн с прищуром посмотрел на Чугая, но Чугай ничего ему не ответил – он молчал, задумчиво глядя, как мимо них медленно проплывают закоченевшие, разлапистые ели. Разговор на несколько секунд затих, а потом как-то сам собой переключился на обсуждение форума и на достопримечательности спокойной и основательной Швейцарии. И только иногда Чугай нет-нет, а искоса поглядывал на Торна, – бросал на него короткие, быстрые взгляды, словно хотел спросить, но не решался… Наконец, когда они сошли с подъемника, перед тем как снова сорваться вниз в безудержном слаломе, он спросил:
– Джефри, а как бы вы отнеслись к тому, если бы российское руководство пригласило бы вас для разработки программы российских реформ?
Торн, похоже, не удивился такому вопросу – как будто ждал его.
– Думаю, это интересно… – ответил он. – Я готов это обсудить… Если, конечно, такое предложение последует..
Чугай снисходительно посмотрел на собеседника… Последует… Непременно последует! Можно не сомневаться… Власть в Кремле уже сменилась…
В это время Михайлов приехал в Кремль в последний раз.
Перед тем, как навсегда покинуть кремлевские апартаменты он собирался ещё дать интервью японской "Асахи", попрощаться с оставшимися сотрудниками и забрать документы, те, что ещё оставались у него кабинете, чтобы перевезти их в выделенное ему от больших щедрот здание "Михайлов-центра". Но поднявшись привычно на третий этаж, пройдя по широкому кремлевскому коридору к ставшей за столько лет давно уже знакомой двери, Михайлов вдруг с удивлением обнаружил рядом с ней новенькую табличку. На золотом плексигласе красовалась свежая надпись – "Президент России Владимир Николаевич Бельцин". Дверь в кабинет была заперта. Ни секретаря, ни охраны, ни обслуживающего персонала… Вызванный комендант сбивчиво объяснил, что "товарищ Бельцин" собирается занять новый кабинет уже через час.
Михайлов, стараясь не выдать бурлящих в нем чувств, проглотил обиду и перенес встречу с японским журналистом в кабинет своего помощника Анатолия Чернова – последнего из его команды, кто ещё не покинул эти стены. Верный и тактичный Чернов согласился погулять на время интервью, но для Михайлова это было унижением, посильней пощечины.
Конечно же, Михайлов догадывался (не мог не догадываться!) о причине столь бесцеремонного с ним обращения. Вчера он сделал свое последнее заявление по телевидению – последнее, как президент уже не существующего Союза. Перед нацеленными на него телекамерами он старался говорить спокойно – не как сломленный, поигравший политик, а как лидер, уходящий с высоко поднятой головой. Сказал и про то, что не мог не сказать – что "не смотря на право республик на выход из Союза судьба многонационального государства не может… и не должна быть решена волею только трех политиков, пусть даже и обличенных самой высокой властью".
И это было не просто его прощальное слово и не хлопанье дверью, как могло показаться со стороны… Это была его объективная оценка ситуации – его боль и его тревога… Получилось вроде бы достойно… Так говорили все, кто видел это обращение по телевизору. Все, кроме, естественно, Бельцина… Тот, говорят, пришел в неистовый раж – кричал, стучал кулаком и брызгал слюною при подчиненных…
Буквально сразу же после своего обращения Михайлов должен был передавать ему полномочия Верховного Главнокомандующего, – договоренность об этом была достигнута заранее, ещё за несколько дней до этого, – все должно было происходить в кабинете у Михайлова, но к назначенному сроку Бельцин не явился. Михайлов, сидя у себя в кабинете, несколько раз с недоумением смотрел на золотые часы у себя на запястье – церемония должна была уже давно начаться, а Бельцина все не было. Ни слуха, ни духа! Через полчаса нервного ожидания в апартаментах Президента СССР появился министр обороны – (тоже теперь уже бывший!) Василий Шапкин. За ним следовали два полковника. Один из полковников держал в руках черный кейс – "ядерный чемоданчик" – последний атрибут верховной власти, который ещё номинально оставался у президента бывшего Союза.
– Алексей Михайлович, – произнес Шапкин. – Владимир Николаевич предлагает провести процедуру передачи ядерной кнопки в Георгиевском зале. Журналисты уже собрались…
Михайлов непонимающе уставился на Шапкина. Зачем? А потом, вдруг, сообразил… В Георгиевском зале обычно проводились переговоры с лидерами иностранных государств… Видно, таким образом Бельцин решил ещё раз подчеркнуть, что Михайлов теперь никто… Смешно! Если не сказать точней – глупо и убого… В духе Бельцина…
Тугим от гнева голосом Михайлов приказал Шапкину закончить процедуру передачи без него. Тон его был настолько суров и непререкаем, что Шапкину ничего не оставалось, как развернутся и вместе с полковниками покинуть президентский кабинет. Через полчаса, как и положено по-военному коротко, он доложил Михайлову об исполнении приказания.
Но все это было вчера…
А сегодня Михайлову уже приходилось давать интервью в кабинете своего помощника… В углу небольшого кабинета грудой были свалены перевязанные шпагатом папки с документами – их принесли сюда из бывших президентских апартаментов. Михайлову приходилось давать интервью в кабинете, превращенном в подсобку! Когда японский журналист, наконец, уехал, сохранив на своем непроницаемом лице некое подобие учтивости, в кабинет заглянул Чернов. Михайлов сидел на корточках – изучал наугад вытащенный из папки листок.
– Ну вот и все, Толя! – вскинув он на Чернова усталый и грустный взгляд, когда помощник осторожно протиснулся в кабинет. – Пенсионеры мы, считай, теперь с тобой… Несоюзного значения!
Чернов воинственно нахмурил густые торчащие в разные стороны лохматые брови.
– Да, ладно вам, Алексей Михайлович! С чего это вы себя раньше времени со счетов списываете? Вы открыли целую эпоху, перспективу для новых поколений…
Но Михайлов лишь скорбно поморщился.
– Не надо, Толя! Не сейчас… Я вот нашел тут кое-что среди своих старых записей… Подожди, почитаю…
Он поправил у себя на носу очки и принялся глухим, как на похоронах, голосом читать:
"Россия должна быть расчленена на свои составные части… Каждой республике надо предоставить свободу… Задача такова – не допускать существования на Востоке гигантской империи. Большевизм должен остаться в прошлом и тем самым мы выполним свою историческую миссию!"
Михайлов грустно усмехнулся и опустил листок.
– Знаешь, это откуда? – он вскинул на своего помощника больной, как у подранка взгляд. – Это из дневников Йозефа Геббельса… Получается, Толя, что мы сами выполнили задачу фашизма!
– Погано, что этого никто не понимает… – усмехнулся Игорь. – Страну развалили, а никто даже не пикнул! Приучают, что жить можно на халяву, а мы радуемся… Радуемся! Бери, хапай, кто сколько может… Продавайся! Потому, что когда нас всех купят, мы, оказывается, заживем счастливо и красиво! А ведь понятно, кто все купит! За пятак, по дешевке! Те же воры, и жульё коммунистическое… Только теперь они будут коммуниздить нагло, в открытую – не прикрываясь демагогией о светлом коммунистическом будущем…
Лицо у Аркадия запрыгало в нервных судорогах.
– Ну, да… Конечно, конечно! – рот перекосило в едкой издевке. – Все хотят в рай, только умирать почему-то никто не хочет… Но мир-то, старик, все равно переделать не удастся! Все уже придумано и додумано до тебя… И никому не нужна твоя правда, которая переворачивает весь мир! Не нужна, понимаешь? Такая жизнь и другой жизни у нас нет! А эта страна – она никогда не ценила честных людей, – ей не нужны ни профессионалы, ни таланты, – здесь вообще три поколения вдалбливалось другое! Здесь гегемоном был и останется хитрожопый мужик, который умеет только пиздить и пиздеть! Вот так! И поэтому я и хотел бы жить где-нибудь в другом месте! В Израиле, например, а не здесь, в этом сраном дерьме!
Аркадий замолчал, кусая белые от злости губы. Игорь уперся в него тяжелым взглядом и припечатал словно свинчаткой:
– Только ты забыл сказать, Аркаша, что это ещё и мой мир… А я не хочу жить в дерьме! И дети мои, чтобы жили в дерьме тоже – не хочу! И я не позволю этот мир поганить! Понял?
И в глазах у него было столько яростного и непримиримого упрямства, что Аркадий ни слова не говоря, повернулся к нему спиной…
Родное отечество встретило прилетевших привычной сутолокой и деловой суетой…
На первый взгляд здесь ничего не изменилось…
Все также падал снег за окнами, все также спешили люди на работу – привычную, обыденную… Казалось, что хотя страны уже не было, она продолжала жить, двигаться по инерции, как человек, поручивший пулю в сердце, который делает ещё несколько последних, бесчувственных шагов прежде, чем упасть… И только у иностранных посольств зазмеились, заизвивались темными плотными очередями ряды отъезжающих за рубеж… Навсегда – в Германию, в Америку, в Израиль…
За окном начинало темнеть… Осторожно, как серый кот, подкрадывался к городу холодный, ранний вечер. В просторной и светлой комнате посольства едва слышно жужжали неоновые лампы, установленные в нишах подвесного потолка, наполняя помещение холодным, голубым светом. Тихо и тоскливо, как в прозекторской…
Яков Маген сочувственно посмотрел на сидевшего перед ним сгорбившегося Аркадия Резмана и произнес устало:
– Послушайте, Аркадий… Ну зачем вам уезжать? Подумайте сами, чем вы там будете заниматься?… У вас вряд ли там получиться стать эстрадным менеджером… В Израиле эти места давно заняты, а довольствоваться работой где-нибудь в кибуцах или иметь свой маленький гешефт торговца сувенирами вы же не захотите – вы же человек творческий, человек богемы… Только, пожалуйста, не говорите мне, что вы пойдете работать куда-нибудь на стройку, я вас умоляю… Это не для вас…
Яков Маген болезненно поморщился, словно испытывал неимоверное страдание от одной только мысли, что Аркадий может согласиться на такое предложение. Аркадием между тем сидел сгорбившись и угрюмо молчал. На столе перед ним остывала чашечка с капуччино, на которую он не обращал никакого внимания, а рядом лежал листок с заявлением на выезд…
– Можно закурить? – неожиданно спросил он и посмотрел на Магена больным, затравленным взглядом.
Маген молча пододвинул ему черную пластмассовую пепельницу. Аркадий, вытащил из кармана джинсовой, на искусственном меху куртки красно-белую пачку "Мальборо", баллончик зажигалки и, выбив из твердой пачки сигарету, крутанул ребристое колесико. Яркий, огненный язычок резвым чертиком вырвался из желтого баллончика и подпалил кончик сигареты. Аркадий сделал длинную затяжку и опять безразлично уставился в одну точку. Маген расстроено покачал головой.
– Послушайте, Аркадий, – снова начал он. – Ведь насколько я понимаю все дело в ваших отношениях с Таликовым… Угадал?… – он кивнул, заметив, как у Резмана при его словах неприязненно дернулась скула. – Я догадываюсь, что вы хотите сказать… Что Таликов непростой человек, с ним невозможно работать и он портит вашу работу, ваши связи, и так далее… Ведь так? Я готов с этим согласиться, Аркадий… Только, видите ли… Не примите за упрек, но вы ведь у Таликова, в должности директора? Правильно? А помните, что слово "директор" имеет происхождение от английского "direct" – направлять?… Поэтому Аркадий… Вам всего лишь надо направить его творческую энергию в нужное русло… И все… И у вас все получится! Поверьте мне!
Аркадий ничего не ответил, – он резко встал, шваркнул придвинутым стулом, и под недоуменным взглядом Магена молча направился к выходу. Маген догнал его уже в дверях, остановил, цепко ухватив за руку.
– Подождите, Аркадий… Ну зачем вы так? Я же искренне хочу вам помочь!
Аркадий угрюмо мотнул головой.
– Я все понял, Яков Романович… Я все понял… – повторил он, стараясь не встречаться с Магеном взглядом. – Извините, я тороплюсь…
Маген осторожно отпустил его рукав и похлопал Аркадия по плечу, но вид у него сейчас был отнюдь не радостный, – наоборот, сосредоточенный и строгий.
– Я знал, что вы меня поймете, Аркадий… – сказал он, как можно уверенней. – Поверьте… Вы сейчас занимаетесь своим делом… Это ваше дело, Аркадий! Делать что-то другое у вас просто не получится… Если вы и будете заниматься чем-то другим, вы будете делать это через силу, а это не принесет вам ни денег, ни радости… И это правда, Аркадий… Простите меня, но я сказал вам только то, что должен был сказать… Давайте, я подпишу вам пропуск…
Аркадий, протянул ему белый листок с голубой полосой, – Маген на нем размашисто расписался и Резман, не попрощавшись, вышел.
Тимур Чугай стоял на снежном склоне, опираясь на лыжные палки, и задумчиво смотрел на зажатый внизу лощины небольшой курортный городок, который на несколько дней стал экономическим центром мира.
Швейцария…
Что приходит в голову при этом слове?
Тишина альпийских лугов, утонувших в дурманящем, пряном аромате трав, исключительные по своей прозрачности озера, отражающие в своей первозданной чистоте звенящую небесную лазурь, укутанный в тяжелое снежное одеяло седой Монблан, приземистые, солидные банки, ревностно охраняющие тайну своих вкладчиков, сыр – твердый и пузырчатый и самые точные и дорогие в мире часы… Вековое спокойствие и основательность…
Чугай поймал себя на мысли, что здесь в Швейцарии все кажется каким-то чересчур прилизанным и как будто игрушечным – чистенький городок с огромным блестящим блюдом открытого катка и остроконечными церквушками выглядел, как кинематографическая бутафория, где пыль начисто отсутствует, словно его пропылесосили огромным пылесосом. Впечатление неестественности усиливали флегматичные швейцарцы, которые выглядели заторможенными после взбудораженной и суетной Москвы. Чугаю даже начало казаться, что их единственными развлечениями, с помощью которых они повышают адреналин у себя в крови, являются сумасшедшая езда по извилистому серпантину идеально гладких дорог и безудержный лыжный слалом с заснеженных горных круч.
От размышлений Чугая отвлек Джефри Торн – американский экономист, с которым Чугай успел мимоходом познакомиться во время вояжа Бельцина в Америку. Он съехал по склону и, скрипнув широкими лыжами по укатанному насту, остановился рядом.
– Как вам Швейцария, мистер Чугай? – спросил он с легким налетом восторженности, поднимая на отворот шапочки широкие зеркальные очки. Чугай оторвался от вида игрушечных домиков внизу и посмотрел на мечтательно улыбающегося Торна.
– Если бы не форум, наверное, здесь было бы скучно, – отозвался он без энтузиазма.
Торн продолжал счастливо улыбаться.
– Так в том-то вся и прелесть… – заметил он. – Люди, уставшие от суеты, приезжают сюда, чтобы насладиться спокойствием и немного отдохнуть… Человеческие интересы и материальные ценности – это ведь, скажу я вам, не всегда одно и тоже! А знаете, ведь здесь действительно отдыхаешь… Особенно, когда после катания зайдешь вечером в какой-нибудь шале, закажешь себе раклет с бутылочкой хорошего швейцарского вина! Чудесно… Просто чудесно… Покой, уют, деревенская еда… Что ещё нужно? Разве вы не согласны?
На лице у Чугая промелькнуло недоумение.
– Раклет? Что это, Джефри?
Вид у Торна стал снисходительным.
– Тимур, вы не пробовали раклет? (В голосе его зазвучало сочувствие.) Это национальное швейцарское блюдо… Все очень просто… Картофель, расплавленный сыр, маринованные овощи и ломтики ветчины… Но, когда все это подается в эдаком стилизованном деревенском домике! М-м! – он мечтательно сложил губы трубочкой. – Это великолепно! Простота и естественность – это как раз то, что осталось только здесь, в Швейцарии!
У Чугая скептически вздернулся уголок рта. Он подумал:
"Ну, и тут уже, похоже, не всегда…"
Ему вспомнилась их первая встреча здесь, в Швейцарии. Это было пару дней назад после окончания утреннего заседания форума… В ресторане, где столовалась съехавшаяся сюда мировая экономическая элита, на обед подавали огромных пупырчатых лобстеров. Салат из овощей и морепродуктов, с выложенными на блюде тончайшими ломтиками швейцарского сыра и великолепное сухое вино дополняли изысканное меню.
Насладившись деликатесами, участники форума бродили между столиков, читая пластиковые карточки, прикрепленные к лацканам дорогих мужских пиджаков и строгим костюмам дам. Деловые разговоры завязывались сами собой, без ложного снобизма и ненужного смущенья, – достаточно было протянуть визитку заинтересовавшему тебя потенциальному партнеру. Излишняя скромность не приветствовалась – здесь, где вершилось великое таинство создания новых грандиозных финансовых проектов и в полную силу разворачивались предпринимательство и инициатива, она была лишь ненужной обузой… Покончив с обедом, Чугай, тоже решился пройтись по залу.
– Мистер Чугай! – вдруг услышал он.
Обернувшись, Чугай увидел поднимающегося из-за столика невысокого, круглолицего мужчину лет около пятидесяти в строгом черном смокинге.
– Мистер Чугай! Помните меня? Я – Джефри Торн… Мы встречались с вами в Америке, когда вы были там вместе с мистером Бельциным…
– О! Мистер Торн! – Чугай широко улыбнулся, показывая в улыбке идеально ровные, жемчужной белизны зубы. – Рад вас здесь видеть!
– Можно просто Джефри! – великодушно произнес американец, подходя и протягивая ему руку. – Помните, я говорил вам, что было бы хорошо встретится с вами здесь, в Швейцарии? Тогда я, правда, не предполагал, что к этому моменту у вас произойдут такие глобальные изменения… Вы уже успели с кем-нибудь познакомиться?
– Пока ещё нет… Видел лишь мельком несколько знакомых по Гарварду…
Чугай огляделся, выискивая глазами знакомые лица. Неожиданно он обратил внимание, что в просторном зале ресторана присутствует несколько весьма привлекательных дам. Он остановился взглядом на одной из таких особ, чьи совершенные формы едва заметно покачивались при каждом шаге, и удивленно спросил:
– Неужели большой бизнес так похорошел за последнее время?
Джефри Торн проследил за направлением его взгляда и снисходительно улыбнулся.
– Нет… Скорее всего это здесь для того же, для чего и лобстеры, и вино… Для поднятия тонуса…
У Чугая удивленно поползи на лоб короткие рыжеватые брови. Он знал, что сюда, в спокойную безмятежность швейцарских Альп съехались не только лидеры делового мира, но и почти три сотни министров из разных стран, включая вице-президента США и канцлера объединенных Германий.
– Здесь тоже? – спросил он.
– Конечно! – Торн невозмутимо пожал плечами. – Бизнес-элита – это люди, как правило, очень и очень богатые… Но в том-то и состоит прелесть большого бизнеса, что он дает возможность жить полной жизнью и получать радости в полной мере!
Тогда, проводив взглядом удаляющуюся современную гетеру, Чугаю возражать почему-то не захотелось, но теперь, вспомнив об этом случае, он с сарказмом усмехнулся. Облокотившись на палки, он провел широкой лыжей по снегу. Стоявший рядом Джефри Торн, расценил этот жест по-своему. Опустив на глаза очки, он резко толкнулся и уже издали крикнул:
– Догоняйте, Тимур!
Чугай оторопело посмотрел, как Торн стремительно удаляется вниз по склону, а затем сделал решительный толчок и устремился вдогонку.
Через секунду они на бешенной скорости неслись друг за другом – Джефри Торн впереди, а Чугай чуть-чуть сзади. Они были похожи на буревестников над пенистым морем – выписывали стремительные зигзаги на укатанном снегу, поднимали молочные буруны на поворотах, ветер обжигал их сосредоточенные, азартные лица. В конце спуска Чугай почти настиг Торна, но у того еще сохранялось преимущество в несколько метров. Трасса в этом месте делала широкий вираж, огибая невысокий пригорок. Торн виртуозно вошел в поворот, объезжая опасный участок, а Чугай помчался напрямик, не сворачивая. Подпрыгнув и удачно приземлившись на обе лыжи, он на всех парах помчался дальше. В конце траверса он оказался первым.
– Поздравляю, Тимур! – подъехав к нему и поднимая на лоб широкие очки, сказал Джефри Торн. – У вас отличная практика!
Чугай скромно улыбнулся:
– Я раньше иногда отдыхал на Кавказе… У нас там есть такой горнолыжный курорт – Домбай… Там не так комфортабельно, как в здесь, зато никто не ограничивает в выборе трассы…
Часто отталкиваясь палками (ехать в высоких, негнущихся горнолыжных ботинках было неудобно), они добрались до подъемника, чтобы через несколько минут снова оказаться на вершине горы и продолжить оттуда свои головокружительные спуски.
– А знаете, Тимур, со временем ваш Кавказ вполне мог бы превратиться в эдакую русскую Швейцарию, – произнес Торн, занимая место на широком пластмассовом сидение и защелкивая у себя на поясе плотный страховочный ремень. – Уверен, что ваш Эльбрус вполне мог бы стать конкурентом здешнему Монблану…
Чугай уселся рядом. Сиденья с плавно дернулись и толстый канат потянул их к вершине.
– Кавказ действительно замечательное место, Джефри… – заметил Чугай не столь воодушевлено. – Но для начала нам нужно создать класс собственников, который был бы гарантом необратимости реформ… А иначе, если через полгода большинство не поддержит наши реформы, нас ждет социальный взрыв похлеще неудавшегося переворота… И в этом вся проблема!
Внизу – слева и справа под ними замелькали лыжники – они уже успели одолеть долгий подъем и теперь испытывали чувство, близкое к полету… Чугай с легкой завистью смотрел на этих счастливчиков, стремительно проносящихся мимо них. Торн заерзал на сиденье, располагаясь поудобнее, – ноги его закачались в воздухе, а лыжи заходили вверх-вниз словно ножницы. Он повернул голову к Чугаю.
– Тимур, разрешите я буду с вами откровенен… На мой взгляд, ваша главная проблема не в этом… – сказал он. – Ваша главная проблема в том, что вы наивно полагаете, что можете быстро и безболезненно перепрыгнуть из неудавшегося социалистического прошлого в счастливое капиталистическое будущее… Это заблуждение! Ваше общество серьезно больно – это вы понимаете… Но то, что вам нужна серьезная и операция – вы понять ещё не готовы. Самое трудное, на мой взгляд, для вас то, что вам необходимо отказаться от ваших утопических представлений о социальном равенстве…
Чугай недовольно дернул ртом.
– И какой же выход?
– Выход? – Торн отодвинул в сторону лыжные палки и придвинулся поближе. – Тимур, можно прежде я вам скажу одно свое парадоксальное наблюдение? Не надо стараться быть слишком правильным, это неправильно… Люди, как это ни странно, с большей готовностью чтят злодеев, чем доброхотов, – и заметив скепсис на лице у Чугая, язвительно усмехнулся. – Не верите? Хотите проверить?
Выражение равнодушия в глазах Чугая сменилось огоньком интереса. До вершины ещё было далеко и разговор помогал скоротать вынужденное бездействие.
– Что ж… Давайте! – согласился он.
Торн снова заерзал на пластмассовом сиденье и его горнолыжный костюм трескуче зашуршал.
– Ну… Хорошо! Скажите… Вы знаете, как первоначально заработал свои миллионы Ротшильд?
Чугай неуверенно пожал плечами.
– Кажется, там что-то было связанное с аферой на бирже… – произнес он. Торн довольно качнул лыжами под сиденьем.
– Браво!.. Точнее Ротшильд пустил слух, что Наполеон выиграл Ватерлоо и когда на бирже началась паника, скупил рухнувшие акции по демпинговым ценам… Но парадокс-то не в этом, Тимур! Парадокс в том, что фамилия Ротшильд не стала синонимом алчности… Она стала символом респектабельности! Чувствуете разницу? А взять, к примеру, того же Наполеона… Наполеон больше чем своими победами гордился созданием гражданского кодекса, который был на тот момент самым совершенным в мире, но весь мир все равно помнит его, только как великого полководца… Грустно, не правда ли? – и в глазах у Торна запрыгали хитрые искорки. – Ну, так как? Я вас ещё не переубедил? Подождите, подождите… – заметив нетерпеливое движение Чугая, он добродушно махнул рукою в пестрой, пухлой перчатке. – Знаю! Знаю, что вы хотите мне сказать… Мол, вам наверняка известно, кто изобрел кино, радио, телефон и самолет, и не знаете, кто изобрел электрический стул… – Торн иронично скривился. – Согласитесь, ведь приблизительно такое желание у вас возникло? А знаете, зачем я вам это рассказал? Просто я хотел вам показать, как в первый момент воспринимается любая парадоксальная теория… Любая идея, кажется нам парадоксальной только потому, что требует отказаться от привычных стереотипов… На мой взгляд ваша главная проблема в том, что вы не готовы ещё по-настоящему к решительным преобразованиям, потому что вы очень боитесь негатива! Но, я вам хочу сказать, что негатив неизбежен в любой переходный период! И не надо его бояться – рынок всё сам отрегулирует… Надо только нырнуть в него! Америка ведь тоже прошла свой тернистый путь. Вспомните – бурные тридцатые, кровавые сороковые… Аль-Капоне, мафия, гангстеры… Где все это? Их же нет! Они или перестреляли друг друга, либо превратились в добропорядочных и законопослушных бизнесменов! Почему, спросите вы? Да потому, что когда сферы бизнеса поделены, становится выгоднее вести бизнес честно – это же аксиома! Большой бизнес сам вырабатывает систему защиты и поддерживает ее на государственном уровне… Ну так как? Вы ещё не согласны?
И Торн с прищуром посмотрел на Чугая, но Чугай ничего ему не ответил – он молчал, задумчиво глядя, как мимо них медленно проплывают закоченевшие, разлапистые ели. Разговор на несколько секунд затих, а потом как-то сам собой переключился на обсуждение форума и на достопримечательности спокойной и основательной Швейцарии. И только иногда Чугай нет-нет, а искоса поглядывал на Торна, – бросал на него короткие, быстрые взгляды, словно хотел спросить, но не решался… Наконец, когда они сошли с подъемника, перед тем как снова сорваться вниз в безудержном слаломе, он спросил:
– Джефри, а как бы вы отнеслись к тому, если бы российское руководство пригласило бы вас для разработки программы российских реформ?
Торн, похоже, не удивился такому вопросу – как будто ждал его.
– Думаю, это интересно… – ответил он. – Я готов это обсудить… Если, конечно, такое предложение последует..
Чугай снисходительно посмотрел на собеседника… Последует… Непременно последует! Можно не сомневаться… Власть в Кремле уже сменилась…
В это время Михайлов приехал в Кремль в последний раз.
Перед тем, как навсегда покинуть кремлевские апартаменты он собирался ещё дать интервью японской "Асахи", попрощаться с оставшимися сотрудниками и забрать документы, те, что ещё оставались у него кабинете, чтобы перевезти их в выделенное ему от больших щедрот здание "Михайлов-центра". Но поднявшись привычно на третий этаж, пройдя по широкому кремлевскому коридору к ставшей за столько лет давно уже знакомой двери, Михайлов вдруг с удивлением обнаружил рядом с ней новенькую табличку. На золотом плексигласе красовалась свежая надпись – "Президент России Владимир Николаевич Бельцин". Дверь в кабинет была заперта. Ни секретаря, ни охраны, ни обслуживающего персонала… Вызванный комендант сбивчиво объяснил, что "товарищ Бельцин" собирается занять новый кабинет уже через час.
Михайлов, стараясь не выдать бурлящих в нем чувств, проглотил обиду и перенес встречу с японским журналистом в кабинет своего помощника Анатолия Чернова – последнего из его команды, кто ещё не покинул эти стены. Верный и тактичный Чернов согласился погулять на время интервью, но для Михайлова это было унижением, посильней пощечины.
Конечно же, Михайлов догадывался (не мог не догадываться!) о причине столь бесцеремонного с ним обращения. Вчера он сделал свое последнее заявление по телевидению – последнее, как президент уже не существующего Союза. Перед нацеленными на него телекамерами он старался говорить спокойно – не как сломленный, поигравший политик, а как лидер, уходящий с высоко поднятой головой. Сказал и про то, что не мог не сказать – что "не смотря на право республик на выход из Союза судьба многонационального государства не может… и не должна быть решена волею только трех политиков, пусть даже и обличенных самой высокой властью".
И это было не просто его прощальное слово и не хлопанье дверью, как могло показаться со стороны… Это была его объективная оценка ситуации – его боль и его тревога… Получилось вроде бы достойно… Так говорили все, кто видел это обращение по телевизору. Все, кроме, естественно, Бельцина… Тот, говорят, пришел в неистовый раж – кричал, стучал кулаком и брызгал слюною при подчиненных…
Буквально сразу же после своего обращения Михайлов должен был передавать ему полномочия Верховного Главнокомандующего, – договоренность об этом была достигнута заранее, ещё за несколько дней до этого, – все должно было происходить в кабинете у Михайлова, но к назначенному сроку Бельцин не явился. Михайлов, сидя у себя в кабинете, несколько раз с недоумением смотрел на золотые часы у себя на запястье – церемония должна была уже давно начаться, а Бельцина все не было. Ни слуха, ни духа! Через полчаса нервного ожидания в апартаментах Президента СССР появился министр обороны – (тоже теперь уже бывший!) Василий Шапкин. За ним следовали два полковника. Один из полковников держал в руках черный кейс – "ядерный чемоданчик" – последний атрибут верховной власти, который ещё номинально оставался у президента бывшего Союза.
– Алексей Михайлович, – произнес Шапкин. – Владимир Николаевич предлагает провести процедуру передачи ядерной кнопки в Георгиевском зале. Журналисты уже собрались…
Михайлов непонимающе уставился на Шапкина. Зачем? А потом, вдруг, сообразил… В Георгиевском зале обычно проводились переговоры с лидерами иностранных государств… Видно, таким образом Бельцин решил ещё раз подчеркнуть, что Михайлов теперь никто… Смешно! Если не сказать точней – глупо и убого… В духе Бельцина…
Тугим от гнева голосом Михайлов приказал Шапкину закончить процедуру передачи без него. Тон его был настолько суров и непререкаем, что Шапкину ничего не оставалось, как развернутся и вместе с полковниками покинуть президентский кабинет. Через полчаса, как и положено по-военному коротко, он доложил Михайлову об исполнении приказания.
Но все это было вчера…
А сегодня Михайлову уже приходилось давать интервью в кабинете своего помощника… В углу небольшого кабинета грудой были свалены перевязанные шпагатом папки с документами – их принесли сюда из бывших президентских апартаментов. Михайлову приходилось давать интервью в кабинете, превращенном в подсобку! Когда японский журналист, наконец, уехал, сохранив на своем непроницаемом лице некое подобие учтивости, в кабинет заглянул Чернов. Михайлов сидел на корточках – изучал наугад вытащенный из папки листок.
– Ну вот и все, Толя! – вскинув он на Чернова усталый и грустный взгляд, когда помощник осторожно протиснулся в кабинет. – Пенсионеры мы, считай, теперь с тобой… Несоюзного значения!
Чернов воинственно нахмурил густые торчащие в разные стороны лохматые брови.
– Да, ладно вам, Алексей Михайлович! С чего это вы себя раньше времени со счетов списываете? Вы открыли целую эпоху, перспективу для новых поколений…
Но Михайлов лишь скорбно поморщился.
– Не надо, Толя! Не сейчас… Я вот нашел тут кое-что среди своих старых записей… Подожди, почитаю…
Он поправил у себя на носу очки и принялся глухим, как на похоронах, голосом читать:
"Россия должна быть расчленена на свои составные части… Каждой республике надо предоставить свободу… Задача такова – не допускать существования на Востоке гигантской империи. Большевизм должен остаться в прошлом и тем самым мы выполним свою историческую миссию!"
Михайлов грустно усмехнулся и опустил листок.
– Знаешь, это откуда? – он вскинул на своего помощника больной, как у подранка взгляд. – Это из дневников Йозефа Геббельса… Получается, Толя, что мы сами выполнили задачу фашизма!