Страница:
— Скажите, что иностранец ненадолго вышел, вернется минут через пятнадцать! Ясно? Пусть подождет в холле. Под любым предлогом задержите его до моего прихода!
Люсин положил трубку и сразу же позвонил по внутреннему телефону в гараж.
Только успел он сесть в машину, как начался грозовой ливень. И какой! Серые струи хлестали по мостовой. Из водосточных труб неслись пузырящиеся молочные реки. Прикрываясь газетами и портфелями, разбегались люди. В мгновение ока попрятались они под навесами подъездов и киосков, прижались к стенам домов и к стволам деревьев в саду «Эрмитаж».
«Прелестно! — подумал Люсин. — Чудненько! Волей-неволей этот тип останется в гостинице!»
«Волга» неслась в каком-то тумане. Мостовые дымились. Серые фонтаны вздымались выше крыльев. Но досадно стонущие «дворники» не успевали отгонять набегающую, пузырящуюся воду. Едва прочерчивался на ветровом стекле дрожащий, искажающий очертания сектор, как его сразу же затягивала слепая шевелящаяся плесень.
Люсин вспомнил вдруг, как тревожно ревут в туман тифоны в порту.
Машина остановилась у самых дверей северного входа. Подняв воротник пиджака и пряча голову в плечи, Люсин открыл дверцу и неуклюже запрыгал к дверям. Всего три шага. Но спина успела намокнуть, а залившая гранитные ступени ледяная вода, взлетев вверх, окатила его до колен. Целую неделю в предвидении непогоды он таскал с собой свою коричневую болонию, а сегодня забыл в кабинете.
Администратор дожидался у самого входа, стоя рядом со швейцаром.
— Тут! — Он шепнул Люсину и мотнул головой в сторону газетного киоска, возле которого уютно устроился в кресле парень с пышной, вьющейся шевелюрой и полубаками.
Он лениво листал югославский журнал «Филмски свет» и, видимо, совсем не торопился идти под дождь. Благо были на нем лишь легкие дакроновые брюки и серая нейлоновая водолазка.
— Это вы ждете иностранца из 1037-го номера? — спросил Люсин, вытирая платком мокрую шею.
— Да. А что? — Он согнул журнал и поднял голову.
— Мне придется задать вам несколько вопросов. — Люсин протянул ему раскрытое удостоверение.
— Пожалуйста, — равнодушно согласился парень, мельком глянув на документ.
— Какое у вас к нему дело?
— Личное.
— Это не ответ. Предупреждаю, что положение очень серьезное. Иностранец вот уже двое суток как исчез. Я должен официально допросить вас как свидетеля.
— Свидетеля чего? — Он подчеркнул последнее слово. — Я ничего не видел.
— Свидетель — это юридический термин. Ваше заявление в данном случае тоже свидетельство.
— В таком случае свидетельствую! — усмехнулся молодой человек и небрежно поднял руку.
Люсин вытер, наконец, мокрый затылок и, скомкав платок, спрятал его в карман. Огляделся. Кресло, в котором сидел парень, стояло у квадратной мраморной колонны, других кресел вблизи не было. Киоскерша вся подалась вперед, подмяв стопки заграничных газет, и буквально поедала их глазами.
Люсин улыбнулся ей и, достав кошелек, сказал:
— Мне «Юманите», «Уоркер»и «Морнинг стар».
— Тут не совсем удобное место для беседы, — пояснил он парню, свертывая газеты в трубку. — Люди делом заняты, а мы им мешаем. Пройдемте-ка лучше в комнату администратора.
Тот нехотя поднялся и, равнодушно пожав плечами, пошел вслед за Люсиным.
Веселая, покрашенная бледно-желтой эмульсионной краской администраторская после сумрака холла буквально слепила глаза. Дождь уже прошел. За окном сверкало свежее ярко-синее небо. В солнечных бездонных лужах купались взъерошенные голуби. Все блестело и переливалось. Откуда-то сверху еще срывались тяжелые, напитанные светом капли.
Люсин приоткрыл форточку. В комнату влетел влажный ветер. Шурша, заколыхался на стене отклеившийся рекламный плакат компании «Эйр-Индия» с темнолицым белозубым сикхом в зеленом тюрбане.
— У вас есть с собой какие-нибудь документы? — спросил вдруг Люсин.
Парень весело похлопал себя по брючным карманам и развел руками.
— Не держу. Не предусмотрел допроса. Виноват.
— Фамилия?
— Вы сперва скажите, что я такого сделал предосудительного или незаконного? На каком основании вы учиняете мне допрос?
— Я же все вам объяснил, дорогой товарищ. — Люсин закрыл форточку. — Человек пропал, его надо найти. Только поэтому мы с вами здесь и встретились.
— Но вы же допрашиваете меня!
— Правильно, допрашиваю. Но в качестве свидетеля. Если бы у вас оказался при себе паспорт, я бы просто выписал оттуда все необходимые данные. Таков порядок. Свидетель — лицо юридическое, и нужно установить его личность.
— У меня нет документов.
— Знаю. Вы уже говорили мне это. Поэтому я и спрашиваю вашу фамилию.
— И вы поверите мне на слово? — усмехнулся парень.
— Отчего же не поверить? — удивился Люсин. — Поверю. Вы скажете, я позвоню, проверю, и мы вместе с вами съездим к вам домой за документами.
— Ах вот как!
— Ну да! А как же еще? — Люсин опять удивленно выпятил нижнюю губу.
— А звонить-то тогда зачем?
— А это, — Люсин заговорщически подмигнул, — чтобы не пришлось лишний раз съездить совсем в другой конец города и по другому адресу. Бывают, знаете ли, такие простаки, что вместо своей фамилии называют чужую.
— Неужели бывают? — Парень сокрушенно покачал головой. — Действительно, простаки. Их небось не предупреждают, что будут звонить и проверять, а потом все равно возьмут да поедут к ним на дом. Нелогично как-то получается. Если уж ехать, то зачем звонить? Себя зачем утруждать?
— Ну ладно. — Люсин зевнул, прикрыв ладонью рот. — Уговорил. Звонить не будем. Время дорого. Фамилия, имя, отчество, адрес? — Он достал блокнот.
— Михайлов Виктор Михайлович. Малая Бронная, семнадцать, квартира шесть.
— Где работаете?
— Нигде.
— Как так?
— Я нигде официально не числюсь.
— А неофициально?
— Художник.
— Ну вот, а говорите, что нигде не работаете. Работаете, значит. В мастерской работаете, дома.
— Для вас же если не член МОСХа, так уже и не художник вовсе, а почти тунеядец.
— Для кого — для меня? — Люсин ткнул себя в грудь.
— Ну, может, не для вас лично, а так… вообще.
— Ну, напрасно это вы, Виктор Михайлович. У меня друг есть, писатель. Хороший, настоящий писатель, хотя и не член союза. Но будет, конечно, в союзе, обязательно будет… У вас дома телефон есть?
— Нет. А зачем вам?
— Да все за тем же. Больно уж не хочется мне ехать с вами за паспортом. Человек вы нервный, раздражительный. Вместо того чтобы помочь мне найти пропавшего иностранца, вы… К чему это все, Виктор Михайлович?
— Скажите мне, я обязан быть этим — как его? — свидетелем?
— Обязаны, товарищ Михайлов. А когда я вызову к себе или, если для вас это более удобно, нанесу вам визит, то попрошу подписаться, что вы уведомлены об ответственности по закону за дачу ложных показаний.
— Я? Уведомлен?
— Ну разумеется! Я ведь обязан буду уведомить вас.
— Сейчас, значит, составлять протокол не будете?
— К сожалению, бланков не захватил. Вы давно знаете этого человека?
— Недавно. Случайно познакомились.
— Где, если не секрет?
— Какой же тут секрет, если я обязан по закону? В магазине с ним разговорился, в антикварном, на Арбате. Между прочим, имейте в виду: я только сейчас от вас узнал, что этот субъект иностранец!
— А фамилия?
— Мало ли у нас людей с нерусскими фамилиями? Может, он из Прибалтики?
— Резонно. Но все это к делу отношения не имеет. Он что, картину у вас хотел купить?
— Можно сказать, что и картину, — усмехнулся Михайлов. — Во всяком случае, в этом роде.
— Вы-то сами картины пишете?
— Я, знаете ли, больше реставратор. Но и пишу, конечно, немного, для себя.
— Он у вас уже что-нибудь приобрел?
— Так, одну штучку. Пустячок.
— Платил советскими деньгами?
— Я же сказал вам, что принял его за нашего? А с валютой никогда дела не имел.
— Понимаю! — кивнул Люсин. — Сколько вы взяли с него за рублевскую «Троицу»?
— Ух ты! Не в бровь, а в глаз, товарищ начальник! Все ищете!
— Да нет, Виктор Михайлович, к сожалению, не все.
— Это он сам вам об иконе сказал, или своим умом дошли? Дедуктивным, так сказать, методом?
— Я охотно отвечу на ваши вопросы, но сначала все же позвольте спрашивать мне. Сколько вы получили за икону?
— Пятьсот.
— Это за рублевскую-то школу?
— Она такая же рублевская, как… — Силясь найти сравнение, он пошевелил пальцами, словно раздавал карты. — Это старая, безнадежно испорченная доска, вновь расписанная в девятнадцатом веке. Цена-то от силы ей рублей семьдесят. Ну, сто!
— Сознательно, значит, обманули покупателя?
— Обманул? И не думал. Она ему понравилась, я назвал цену, а он взял. Все законно.
— Выходит, он сам обманулся? По неопытности?
— Не думаю. Рублевская школа потянула бы как минимум еще на два нолика. Эта же штучка вполне качественная, редкая. Где ее достанешь? Тут и переплатить не грех. И тем более, вы говорите, что он иностранец. У них там она столько и потянет, да еще в долларах. Прямой смысл был ему купить.
— А вывезти?
— Это уж его дело. Я не знал, что он иностранец.
— Когда вы с ним познакомились?
— В понедельник.
— Где передали икону?
— У меня дома, на другой день.
«То есть во вторник, а в среду он уже не вернулся ночевать в свой номер. Так-то вот…»
— Кто-нибудь еще знал об этом?
— О чем это вы?
— Я имею в виду, знал ли кто-нибудь, что этот человек купил у вас за пятьсот рублей, как вы говорите, копию рублевской «Троицы»?
— Не думаю. Я-то, во всяком случае, никому ничего не рассказывал, но за иностранца, конечно, не поручусь.
— А если бы кто-то случайно узнал про это и, не будучи, конечно, осведомлен, что икона на самом деле представляет собой всего лишь копию, сделанную в прошлом веке, попытался ею завладеть?.. Улавливаете ли мою мысль?
— Тюкнул иностранца, чтобы присвоить ее?
— Ну, необязательно это… — поморщился Люсин, — но примерно. Возможно такое?
— Вам виднее, — пожал плечами Михайлов. — Скажу только, что и за меньшее убивают.
— Что вы имеете в виду?
— А вон таксиста позавчера какая-то сволочь по голове трахнула. Мне нынче шеф все рассказал, пока сюда в гостиницу вез. У него всего выручки-то семь рублей было, как потом по счетчику определили. А тут икона, за которую полкуска плачено, а она, может, куда больше стоит… Могли соблазниться…
— Не подозреваете — кто?
— Кто ж его знает, с кем он тут познакомился?
— А с вами как?
— Да разговорился я с ним, на свою беду, в комиссионке. Там три миниатюрки продавались на финифти: «Преподобный Серафим», «Сергий Радонежский» и «Нечаянная Радость» — всего сто рублей. Он их в лупу разглядывал, сомневался насчет трещин. Финифть, конечно, дело верное, чистый восемнадцатый век. Я ему и посоветовал купить. Он уже и чек велел выписывать, да махнул вдруг рукой и сказал, что возьмет одного Будду — он еще и Будду там присмотрел, — потому, как хочет настоящую, писанную на доске икону и, по возможности, древнюю. Ему, конечно, идола завернули и говорят, что иконами не торгуют! Тут я сказал, что зря он миниатюры не купил, долго они на прилавке не пролежат. Я как в воду глядел, потому что в среду их уже не было. Будь у меня тогда деньги — я бы сам их купил. Одним словом, вышли мы из магазина вместе, разговорились, я и пригласил его к себе кое-что поглядеть — не для продажи, конечно, тогда я об этом и не думал.
— У вас много икон?
— Нет, не очень… Случайно попадаются, конечно, я же реставратор.
— Ваши иконы, Виктор Михайлович, меня не волнуют, — заверил его Люсин, — собирайте себе на здоровье, дарите их или там продавайте, если это не нарушает закона. Меня только иностранец интересует. Он что, сам предложил вам продать ему икону?
— Конечно, сам! Он сразу на нее глаз положил. «Подлинник?» — спрашивает.
— А вы?
— А что я? Я говорю: «Подлинник, хотя и не рублевской школы». Разве не правду сказал? Он же спрашивает: «А время приблизительно то же?» — «Ну, — сказал ему я, — время точно установить не удалось». Он тут же полез за бумажником и спросил: «Сколько?» Я назвал ему цену, он без звука отдал. Вот так…
— Вы говорите, он в тот день приобрел в магазине Будду?
— Да, в понедельник.
— Не сможете ли описать мне его?
— Отчего же? Бронзовый, со стершейся позолотой. Страшный такой. Волосы — как пламя, пузатый, с натуралистическими подробностями.
«Он самый и есть. Надо будет позвонить — справиться, когда продали».
Люсин сделал в блокноте пометку, потер лоб, сморщившись, помолчал с минуту, потом спрятал свои записи и сказал:
— Ладно, товарищ Михайлов. Спасибо за информацию. На сегодня, думаю, все. Простите, что отнял у вас, — он взглянул на часы, — двадцать пять минут. Вы сейчас куда?
— Домой, с вашего позволения. Не возражаете?
— Помилуйте, Виктор Михайлович, какие могут быть возражения?! Я вас даже подвезу.
— Ай спасибо, дорогой! — Михайлов вскочил, раскланялся, поводя по полу пером воображаемой шляпы. — Вот уважил! А если я пешком хочу прогуляться, подышать свежим воздухом после дождя? Имею право?
— И то правда, — согласился Люсин, — воздух свежий, чистый, пыль всю прибило. Давайте пешочком пройдемся. А машина за нами поедет на тот случай, если устанем.
— Во! То-то и оно. Зачем же спрашивать да записывать, если у вас с самого начала доверия к человеку нет?
— Э, Виктор Михайлович, опять старая песня! Поймите же вы наконец, что я на работе и есть определенный порядок… Ну что, опять все надо сначала? У меня ведь, — он опять глянул на часы, которые по старой морской привычке носил циферблатом внутрь, — рабочий день уже кончился. Неужели надо милицию вызывать? Они, конечно, быстро установят вашу личность и все потом мне доложат. Но спрашивается: по какому моральному праву я так с вами поступать буду? В благодарность за ваш рассказ, который очень нам помог? Право, Виктор Михайлович, давайте уважать друг друга… Ну что, поедем или пройдемся пешком?
— Ладно, — махнул рукой Михайлов, — поехали. Только в гости к себе я вас не приглашаю. На лестницу паспорт вынесу, а то не поеду.
«Боится за свои иконы», — решил Люсин и, улыбнувшись, спросил:
— У вас лестница не очень темная?
— На площадке окошко есть, разберетесь, — ответил Михайлов и вдруг рассмеялся.
«Ну и жук ты, парень! Самый настоящий жук». Люсин раскрыл дверь и чуть не зашиб притулившегося к косяку администратора.
— Виноват! Мы заняли ваше помещение? Простите, уважаемый, и большое-пребольшое спасибо.
Он раскланялся с администратором и, пропустив вперед Михайлова, пошел к выходу.
Швейцар предупредительно распахнул стеклянные двери. «Капитан-директор», — определил Люсин, взглянув на пышные швейцарские галуны.
…Они свернули с улицы Горького на Садовое кольцо, и, когда проезжали мимо «Аквариума», Люсин заметил, что там идет «Бей первым, Фреди!» Приятели советовали посмотреть. Люсин решил, что на обратном пути обязательно слезет у «Аквариума», благо было недалеко и рабочий день действительно кончился.
А через минуту «Волга» развернулась и, сделав правый поворот, въехала на Малую Бронную. Промчавшись мимо Патриарших прудов, машина, взвизгнув тормозными колодками, резко остановилась у подъезда желтого четырехэтажного дома № 17.
— Кажется, приехали? — спросил Люсин, раскрыв дверцу. — Прошу вас, Виктор Михайлович. Я лучше в машине подожду.
Он вылез на тротуар; придержав дверцу, помог выйти Михайлову и пересел к шоферу. Как только Михайлов скрылся в подъезде, Люсин снял белую телефонную трубку:
— Нужна срочная справка. Михайлов Виктор Михайлович. Около тридцати лет. Предполагаемое местожительство: Малая Бронная.
Как только адрес подтвердили, Люсин велел уезжать. Они быстро развернулись и поехали обратно.
«Конечно, это кавалергардство. Ничего страшного, правда, через шестую квартиру я его все равно найду, кем бы он там ни был, но это кавалергардство, чистейшей воды гусарство».
И все же он был доволен, что послушался внезапного побуждения. Голос интуиции? Навряд ли… Но что-то мерещилось ему, где-то провидел он, что этот совершенно неожиданный для Михайлова отъезд еще сослужит свою службу.
У «Аквариума» он попросил остановиться. Попрощался с шофером и ленивой походкой фланирующего моряка устремился в сквер, прямо к зелененьким кассам.
Глава 4
Люсин положил трубку и сразу же позвонил по внутреннему телефону в гараж.
Только успел он сесть в машину, как начался грозовой ливень. И какой! Серые струи хлестали по мостовой. Из водосточных труб неслись пузырящиеся молочные реки. Прикрываясь газетами и портфелями, разбегались люди. В мгновение ока попрятались они под навесами подъездов и киосков, прижались к стенам домов и к стволам деревьев в саду «Эрмитаж».
«Прелестно! — подумал Люсин. — Чудненько! Волей-неволей этот тип останется в гостинице!»
«Волга» неслась в каком-то тумане. Мостовые дымились. Серые фонтаны вздымались выше крыльев. Но досадно стонущие «дворники» не успевали отгонять набегающую, пузырящуюся воду. Едва прочерчивался на ветровом стекле дрожащий, искажающий очертания сектор, как его сразу же затягивала слепая шевелящаяся плесень.
Люсин вспомнил вдруг, как тревожно ревут в туман тифоны в порту.
Машина остановилась у самых дверей северного входа. Подняв воротник пиджака и пряча голову в плечи, Люсин открыл дверцу и неуклюже запрыгал к дверям. Всего три шага. Но спина успела намокнуть, а залившая гранитные ступени ледяная вода, взлетев вверх, окатила его до колен. Целую неделю в предвидении непогоды он таскал с собой свою коричневую болонию, а сегодня забыл в кабинете.
Администратор дожидался у самого входа, стоя рядом со швейцаром.
— Тут! — Он шепнул Люсину и мотнул головой в сторону газетного киоска, возле которого уютно устроился в кресле парень с пышной, вьющейся шевелюрой и полубаками.
Он лениво листал югославский журнал «Филмски свет» и, видимо, совсем не торопился идти под дождь. Благо были на нем лишь легкие дакроновые брюки и серая нейлоновая водолазка.
— Это вы ждете иностранца из 1037-го номера? — спросил Люсин, вытирая платком мокрую шею.
— Да. А что? — Он согнул журнал и поднял голову.
— Мне придется задать вам несколько вопросов. — Люсин протянул ему раскрытое удостоверение.
— Пожалуйста, — равнодушно согласился парень, мельком глянув на документ.
— Какое у вас к нему дело?
— Личное.
— Это не ответ. Предупреждаю, что положение очень серьезное. Иностранец вот уже двое суток как исчез. Я должен официально допросить вас как свидетеля.
— Свидетеля чего? — Он подчеркнул последнее слово. — Я ничего не видел.
— Свидетель — это юридический термин. Ваше заявление в данном случае тоже свидетельство.
— В таком случае свидетельствую! — усмехнулся молодой человек и небрежно поднял руку.
Люсин вытер, наконец, мокрый затылок и, скомкав платок, спрятал его в карман. Огляделся. Кресло, в котором сидел парень, стояло у квадратной мраморной колонны, других кресел вблизи не было. Киоскерша вся подалась вперед, подмяв стопки заграничных газет, и буквально поедала их глазами.
Люсин улыбнулся ей и, достав кошелек, сказал:
— Мне «Юманите», «Уоркер»и «Морнинг стар».
— Тут не совсем удобное место для беседы, — пояснил он парню, свертывая газеты в трубку. — Люди делом заняты, а мы им мешаем. Пройдемте-ка лучше в комнату администратора.
Тот нехотя поднялся и, равнодушно пожав плечами, пошел вслед за Люсиным.
Веселая, покрашенная бледно-желтой эмульсионной краской администраторская после сумрака холла буквально слепила глаза. Дождь уже прошел. За окном сверкало свежее ярко-синее небо. В солнечных бездонных лужах купались взъерошенные голуби. Все блестело и переливалось. Откуда-то сверху еще срывались тяжелые, напитанные светом капли.
Люсин приоткрыл форточку. В комнату влетел влажный ветер. Шурша, заколыхался на стене отклеившийся рекламный плакат компании «Эйр-Индия» с темнолицым белозубым сикхом в зеленом тюрбане.
— У вас есть с собой какие-нибудь документы? — спросил вдруг Люсин.
Парень весело похлопал себя по брючным карманам и развел руками.
— Не держу. Не предусмотрел допроса. Виноват.
— Фамилия?
— Вы сперва скажите, что я такого сделал предосудительного или незаконного? На каком основании вы учиняете мне допрос?
— Я же все вам объяснил, дорогой товарищ. — Люсин закрыл форточку. — Человек пропал, его надо найти. Только поэтому мы с вами здесь и встретились.
— Но вы же допрашиваете меня!
— Правильно, допрашиваю. Но в качестве свидетеля. Если бы у вас оказался при себе паспорт, я бы просто выписал оттуда все необходимые данные. Таков порядок. Свидетель — лицо юридическое, и нужно установить его личность.
— У меня нет документов.
— Знаю. Вы уже говорили мне это. Поэтому я и спрашиваю вашу фамилию.
— И вы поверите мне на слово? — усмехнулся парень.
— Отчего же не поверить? — удивился Люсин. — Поверю. Вы скажете, я позвоню, проверю, и мы вместе с вами съездим к вам домой за документами.
— Ах вот как!
— Ну да! А как же еще? — Люсин опять удивленно выпятил нижнюю губу.
— А звонить-то тогда зачем?
— А это, — Люсин заговорщически подмигнул, — чтобы не пришлось лишний раз съездить совсем в другой конец города и по другому адресу. Бывают, знаете ли, такие простаки, что вместо своей фамилии называют чужую.
— Неужели бывают? — Парень сокрушенно покачал головой. — Действительно, простаки. Их небось не предупреждают, что будут звонить и проверять, а потом все равно возьмут да поедут к ним на дом. Нелогично как-то получается. Если уж ехать, то зачем звонить? Себя зачем утруждать?
— Ну ладно. — Люсин зевнул, прикрыв ладонью рот. — Уговорил. Звонить не будем. Время дорого. Фамилия, имя, отчество, адрес? — Он достал блокнот.
— Михайлов Виктор Михайлович. Малая Бронная, семнадцать, квартира шесть.
— Где работаете?
— Нигде.
— Как так?
— Я нигде официально не числюсь.
— А неофициально?
— Художник.
— Ну вот, а говорите, что нигде не работаете. Работаете, значит. В мастерской работаете, дома.
— Для вас же если не член МОСХа, так уже и не художник вовсе, а почти тунеядец.
— Для кого — для меня? — Люсин ткнул себя в грудь.
— Ну, может, не для вас лично, а так… вообще.
— Ну, напрасно это вы, Виктор Михайлович. У меня друг есть, писатель. Хороший, настоящий писатель, хотя и не член союза. Но будет, конечно, в союзе, обязательно будет… У вас дома телефон есть?
— Нет. А зачем вам?
— Да все за тем же. Больно уж не хочется мне ехать с вами за паспортом. Человек вы нервный, раздражительный. Вместо того чтобы помочь мне найти пропавшего иностранца, вы… К чему это все, Виктор Михайлович?
— Скажите мне, я обязан быть этим — как его? — свидетелем?
— Обязаны, товарищ Михайлов. А когда я вызову к себе или, если для вас это более удобно, нанесу вам визит, то попрошу подписаться, что вы уведомлены об ответственности по закону за дачу ложных показаний.
— Я? Уведомлен?
— Ну разумеется! Я ведь обязан буду уведомить вас.
— Сейчас, значит, составлять протокол не будете?
— К сожалению, бланков не захватил. Вы давно знаете этого человека?
— Недавно. Случайно познакомились.
— Где, если не секрет?
— Какой же тут секрет, если я обязан по закону? В магазине с ним разговорился, в антикварном, на Арбате. Между прочим, имейте в виду: я только сейчас от вас узнал, что этот субъект иностранец!
— А фамилия?
— Мало ли у нас людей с нерусскими фамилиями? Может, он из Прибалтики?
— Резонно. Но все это к делу отношения не имеет. Он что, картину у вас хотел купить?
— Можно сказать, что и картину, — усмехнулся Михайлов. — Во всяком случае, в этом роде.
— Вы-то сами картины пишете?
— Я, знаете ли, больше реставратор. Но и пишу, конечно, немного, для себя.
— Он у вас уже что-нибудь приобрел?
— Так, одну штучку. Пустячок.
— Платил советскими деньгами?
— Я же сказал вам, что принял его за нашего? А с валютой никогда дела не имел.
— Понимаю! — кивнул Люсин. — Сколько вы взяли с него за рублевскую «Троицу»?
— Ух ты! Не в бровь, а в глаз, товарищ начальник! Все ищете!
— Да нет, Виктор Михайлович, к сожалению, не все.
— Это он сам вам об иконе сказал, или своим умом дошли? Дедуктивным, так сказать, методом?
— Я охотно отвечу на ваши вопросы, но сначала все же позвольте спрашивать мне. Сколько вы получили за икону?
— Пятьсот.
— Это за рублевскую-то школу?
— Она такая же рублевская, как… — Силясь найти сравнение, он пошевелил пальцами, словно раздавал карты. — Это старая, безнадежно испорченная доска, вновь расписанная в девятнадцатом веке. Цена-то от силы ей рублей семьдесят. Ну, сто!
— Сознательно, значит, обманули покупателя?
— Обманул? И не думал. Она ему понравилась, я назвал цену, а он взял. Все законно.
— Выходит, он сам обманулся? По неопытности?
— Не думаю. Рублевская школа потянула бы как минимум еще на два нолика. Эта же штучка вполне качественная, редкая. Где ее достанешь? Тут и переплатить не грех. И тем более, вы говорите, что он иностранец. У них там она столько и потянет, да еще в долларах. Прямой смысл был ему купить.
— А вывезти?
— Это уж его дело. Я не знал, что он иностранец.
— Когда вы с ним познакомились?
— В понедельник.
— Где передали икону?
— У меня дома, на другой день.
«То есть во вторник, а в среду он уже не вернулся ночевать в свой номер. Так-то вот…»
— Кто-нибудь еще знал об этом?
— О чем это вы?
— Я имею в виду, знал ли кто-нибудь, что этот человек купил у вас за пятьсот рублей, как вы говорите, копию рублевской «Троицы»?
— Не думаю. Я-то, во всяком случае, никому ничего не рассказывал, но за иностранца, конечно, не поручусь.
— А если бы кто-то случайно узнал про это и, не будучи, конечно, осведомлен, что икона на самом деле представляет собой всего лишь копию, сделанную в прошлом веке, попытался ею завладеть?.. Улавливаете ли мою мысль?
— Тюкнул иностранца, чтобы присвоить ее?
— Ну, необязательно это… — поморщился Люсин, — но примерно. Возможно такое?
— Вам виднее, — пожал плечами Михайлов. — Скажу только, что и за меньшее убивают.
— Что вы имеете в виду?
— А вон таксиста позавчера какая-то сволочь по голове трахнула. Мне нынче шеф все рассказал, пока сюда в гостиницу вез. У него всего выручки-то семь рублей было, как потом по счетчику определили. А тут икона, за которую полкуска плачено, а она, может, куда больше стоит… Могли соблазниться…
— Не подозреваете — кто?
— Кто ж его знает, с кем он тут познакомился?
— А с вами как?
— Да разговорился я с ним, на свою беду, в комиссионке. Там три миниатюрки продавались на финифти: «Преподобный Серафим», «Сергий Радонежский» и «Нечаянная Радость» — всего сто рублей. Он их в лупу разглядывал, сомневался насчет трещин. Финифть, конечно, дело верное, чистый восемнадцатый век. Я ему и посоветовал купить. Он уже и чек велел выписывать, да махнул вдруг рукой и сказал, что возьмет одного Будду — он еще и Будду там присмотрел, — потому, как хочет настоящую, писанную на доске икону и, по возможности, древнюю. Ему, конечно, идола завернули и говорят, что иконами не торгуют! Тут я сказал, что зря он миниатюры не купил, долго они на прилавке не пролежат. Я как в воду глядел, потому что в среду их уже не было. Будь у меня тогда деньги — я бы сам их купил. Одним словом, вышли мы из магазина вместе, разговорились, я и пригласил его к себе кое-что поглядеть — не для продажи, конечно, тогда я об этом и не думал.
— У вас много икон?
— Нет, не очень… Случайно попадаются, конечно, я же реставратор.
— Ваши иконы, Виктор Михайлович, меня не волнуют, — заверил его Люсин, — собирайте себе на здоровье, дарите их или там продавайте, если это не нарушает закона. Меня только иностранец интересует. Он что, сам предложил вам продать ему икону?
— Конечно, сам! Он сразу на нее глаз положил. «Подлинник?» — спрашивает.
— А вы?
— А что я? Я говорю: «Подлинник, хотя и не рублевской школы». Разве не правду сказал? Он же спрашивает: «А время приблизительно то же?» — «Ну, — сказал ему я, — время точно установить не удалось». Он тут же полез за бумажником и спросил: «Сколько?» Я назвал ему цену, он без звука отдал. Вот так…
— Вы говорите, он в тот день приобрел в магазине Будду?
— Да, в понедельник.
— Не сможете ли описать мне его?
— Отчего же? Бронзовый, со стершейся позолотой. Страшный такой. Волосы — как пламя, пузатый, с натуралистическими подробностями.
«Он самый и есть. Надо будет позвонить — справиться, когда продали».
Люсин сделал в блокноте пометку, потер лоб, сморщившись, помолчал с минуту, потом спрятал свои записи и сказал:
— Ладно, товарищ Михайлов. Спасибо за информацию. На сегодня, думаю, все. Простите, что отнял у вас, — он взглянул на часы, — двадцать пять минут. Вы сейчас куда?
— Домой, с вашего позволения. Не возражаете?
— Помилуйте, Виктор Михайлович, какие могут быть возражения?! Я вас даже подвезу.
— Ай спасибо, дорогой! — Михайлов вскочил, раскланялся, поводя по полу пером воображаемой шляпы. — Вот уважил! А если я пешком хочу прогуляться, подышать свежим воздухом после дождя? Имею право?
— И то правда, — согласился Люсин, — воздух свежий, чистый, пыль всю прибило. Давайте пешочком пройдемся. А машина за нами поедет на тот случай, если устанем.
— Во! То-то и оно. Зачем же спрашивать да записывать, если у вас с самого начала доверия к человеку нет?
— Э, Виктор Михайлович, опять старая песня! Поймите же вы наконец, что я на работе и есть определенный порядок… Ну что, опять все надо сначала? У меня ведь, — он опять глянул на часы, которые по старой морской привычке носил циферблатом внутрь, — рабочий день уже кончился. Неужели надо милицию вызывать? Они, конечно, быстро установят вашу личность и все потом мне доложат. Но спрашивается: по какому моральному праву я так с вами поступать буду? В благодарность за ваш рассказ, который очень нам помог? Право, Виктор Михайлович, давайте уважать друг друга… Ну что, поедем или пройдемся пешком?
— Ладно, — махнул рукой Михайлов, — поехали. Только в гости к себе я вас не приглашаю. На лестницу паспорт вынесу, а то не поеду.
«Боится за свои иконы», — решил Люсин и, улыбнувшись, спросил:
— У вас лестница не очень темная?
— На площадке окошко есть, разберетесь, — ответил Михайлов и вдруг рассмеялся.
«Ну и жук ты, парень! Самый настоящий жук». Люсин раскрыл дверь и чуть не зашиб притулившегося к косяку администратора.
— Виноват! Мы заняли ваше помещение? Простите, уважаемый, и большое-пребольшое спасибо.
Он раскланялся с администратором и, пропустив вперед Михайлова, пошел к выходу.
Швейцар предупредительно распахнул стеклянные двери. «Капитан-директор», — определил Люсин, взглянув на пышные швейцарские галуны.
…Они свернули с улицы Горького на Садовое кольцо, и, когда проезжали мимо «Аквариума», Люсин заметил, что там идет «Бей первым, Фреди!» Приятели советовали посмотреть. Люсин решил, что на обратном пути обязательно слезет у «Аквариума», благо было недалеко и рабочий день действительно кончился.
А через минуту «Волга» развернулась и, сделав правый поворот, въехала на Малую Бронную. Промчавшись мимо Патриарших прудов, машина, взвизгнув тормозными колодками, резко остановилась у подъезда желтого четырехэтажного дома № 17.
— Кажется, приехали? — спросил Люсин, раскрыв дверцу. — Прошу вас, Виктор Михайлович. Я лучше в машине подожду.
Он вылез на тротуар; придержав дверцу, помог выйти Михайлову и пересел к шоферу. Как только Михайлов скрылся в подъезде, Люсин снял белую телефонную трубку:
— Нужна срочная справка. Михайлов Виктор Михайлович. Около тридцати лет. Предполагаемое местожительство: Малая Бронная.
Как только адрес подтвердили, Люсин велел уезжать. Они быстро развернулись и поехали обратно.
«Конечно, это кавалергардство. Ничего страшного, правда, через шестую квартиру я его все равно найду, кем бы он там ни был, но это кавалергардство, чистейшей воды гусарство».
И все же он был доволен, что послушался внезапного побуждения. Голос интуиции? Навряд ли… Но что-то мерещилось ему, где-то провидел он, что этот совершенно неожиданный для Михайлова отъезд еще сослужит свою службу.
У «Аквариума» он попросил остановиться. Попрощался с шофером и ленивой походкой фланирующего моряка устремился в сквер, прямо к зелененьким кассам.
Глава 4
Вера Фабиановна и Лев Минеевич
— Слышу, иду! — пропел Лев Минеевич и, теряя шлепанцы, засеменил к двери.
Звонок — кто-то намертво вдавил кнопку — неприятно резал уши.
— Иду, иду! Нельзя же так… — бормотал Лев Минеевич, открывая крепостные ворота.
Пали оковы и скрепы. Два верхних, один нижний, задвижка, цепочка — все!
Дверь распахнулась, и в прихожую влетел Витюся — единственный, но весьма беспокойный сосед Льва Минеевича.
— Опять ключик забыл? — сладенько спросил Лев Минеевич.
Но Витюся был невменяем. Он пронесся как вихрь, наполнив тихую, заставленную всяким ненужным скарбом полутемную прихожую грохотом и свистом.
Лев Минеевич, крохотный, но весьма бодрый и розовенький пенсионер, едва успел отскочить.
Где-то на Витюсиной половине уже нервно позвякивали ключи. «Значит, не забыл ключик, — покачал головой Лев Минеевич. — Ни спасибо, ни здрасте. Воспитание-с».
Он вздохнул и прошлепал в ванную, чтобы вымыть руки после прикосновения к дверным запорам.
Он не успел повернуть фарфоровую ручку допотопного выключателя, как грохот корыт и шелест бумажных рулонов в прихожей возвестили, что беспокойный сосед проследовал в обратном направлении. Загремели замки, оскорбленно звякнула нетерпеливо сорванная цепочка. Потом гулко загудели каменные ступени лестницы.
«Так и есть, дверь не захлопнул!» Лев Минеевич скорбно кивнул грустному лысому человеку, который смотрел на него из сумрачных глубин рябого и ржавого зеркального осколка.
Он машинально намылил руки, но тут же спохватился, вспомнив, что дверь на лестницу открыта. Ее следовало немедленно запереть, и мытье, таким образом, пропадало зря. Но руки уже были намылены… Лев Минеевич прибавил струю в кране. Тщательно вытерев пальцы розовым, с желтыми пуховыми цыплятками полотенцем, он погасил свет.
Но тут он услышал, как скрипнула входная дверь, и чьи-то растерянные шаги вновь разбудили ворчливое эхо прихожей. Лев Минеевич затаился и, приоткрыв дверь своего убежища, приник к щели. К величайшему облегчению, он распознал в сумраке знакомую тень неугомонного соседа.
«Вернулся».
Лев Минеевич властно распахнул дверь и, пройдя к выключателям, осветил прихожую.
Витюся стоял перед своей дверью, опустив голову и задумчиво выпятив нижнюю губу. В поникших руках он держал какой-то истрепанный и засаленный предмет, в котором только наметанное око Льва Минеевича могло распознать паспорт. «Совсем рехнулся. Это уже алкоголический маразм», — определил Лев Минеевич.
— Заприте, пожалуйста, за собой дверь, Витюся, — строго сказал он. — Я уже вымыл руки.
Лев Минеевич прошел в комнату и неторопливо принялся за свой туалет. Достал из глубин мрачного темно-красного шифоньера шелковую полосатую рубашку. Вдел в нее запонки, прикрепил свежий, с длинными острыми концами воротничок; благодушно и снисходительно оглядев себя в зеркале, выбрал зеленый, в широкую полоску галстук. С костюмом дело обстояло проще — он был у Льва Минеевича единственным.
Отойдя от шифоньера, Лев Минеевич любовно оглядел собрание своих картин (за резными завитушками и золотом багетов не было видно изодранных, в потеках и пятнах обоев), взял давно потерявшую форму фетровую шляпу с широченной засаленной лентой и прошел к стеклянной этажерке. Там среди великолепных, копенгагенского фарфора безделушек он углядел пузырек. На дне его вязкой янтарной полоской еще теплилась жизнь каких-то неведомых духов. Притукав горлышком галстук и пиджачные отвороты, Лев Минеевич покинул, наконец, свою резиденцию.
— Витю-уся! Ухо-жу-у! — пропел он, закрывая дверь.
Лев Минеевич направился с традиционным визитом к давнему и единственному другу, Вере Фабиановне Чарской, урожденной Пуркуа. Жила Вера Фабиановна неподалеку, на улице Алексея Толстого.
Лев Минеевич неторопливо шел вдоль Патриарших прудов, уверенно поигрывая свернутым зонтом. Он наслаждался нежарким летним вечером. Теряя остроту и пронзительность лучей, солнце уже опускалось за утыканные телевизионными антеннами крыши. В голубоватом еще, но уже невесомом небе таяла, расширяясь, белая полоса реактивного самолета. Шумел поток машин на Садовом. Меж стволов лип и тополей метались мальчишки, треща автоматами, в которых вспыхивали красные лампочки. Но, несмотря на эти осязаемые приметы времени, Лев Минеевич видел зеленые пивные ларьки, где грудились пунцовые раки и тяжело провисали связки баранок, слышал звон трамваев, явственно ощущал давным—давно забытые, но все еще такие тревожные, такие влекущие ароматы…
Легкие рессорные экипажи пролетали мимо, и он долго смотрел вслед раскрытому кружевному зонтику, что-то провидя за ним, что-то угадывая, с чем-то прощаясь.
Может, во всем было виновато вневременное, невесомое, грустно зеленеющее небо?
Лев Минеевич ощутил легкую жажду. Еще как бы окончательно не проснувшись, смутно возжелал он какого-то ситро, ароматной воды «Фиалка», а может быть, квасу или пива, но, уже пробуждаясь, огляделся и узрел поблизости красную батарею газированных автоматов. Не то чтобы плоха ему была эта шипящая и фыркающая за три копейки струя, напротив: он очень любил автоматы, потому что мог всласть намыть свой стакан, но стало ему грустно и тяжело, ибо, пробудившись, ощутил он себя старым и одиноким. Так оно, в сущности, и было.
Инстинктивно стараясь не касаться лишний раз губами стакана, допил Лев Минеевич свою отдающую химией крем-соду и поспешил затеряться в улочках и переулках, еще знакомых, еще не окончательно перестроенных, как будто могла в них, как в сонных излуках, застояться хоть частица прежнего времени.
Оставив в стороне высокий дом звукозаписи, нырнул он в подворотню и длинным туннелем проследовал куда-то на задний двор, где не закрываются ни окна, ни двери, а дома не стыдятся своего кирпично-малинового необлицованного нутра.
Возле одного из подъездов Лев Минеевич задержался. Там сидела на табуретке полная женщина и вязала что-то на круговых спицах.
Монументальная нога ее покоилась на крохотной скамеечке, под которой в красном пластмассовом шаре плясал клубок шерсти. Краем глаза она следила за малышом в коляске, который отчаянно тряс начиненного каким-то мусором целлулоидного попугая.
Лев Минеевич расшаркался перед дамой, похвалил малыша и попросил одолжить ему скамеечку. Женщина молча кивнула и убрала ногу. Лев Минеевич подхватил скамеечку, приставил ее к самой стене и, встав на цыпочки, потянулся к окну в бельэтаже.
— Тю-тю-тю! — пропел он, вытянув губы трубочкой, и ласково застучал подушечками пальцев по стеклу.
Кружевная занавеска дрогнула. На подоконник бесшумно прыгнула грациозная дымчатая кошка, за ней последовала несколько белая простоватая кошечка, а немного погодя к ним присоединился еще огромный тигровый котище. Презрительно щурясь, глядела на Льва Минеевича эта необычная троица сквозь двойную оконную раму.
— Тю-тю-тю! — игриво повторил он, расплющивая носик о стекло. — Ставенки не заперты, значит, дома кто-то есть или баю-баюшки, милая хозяюшка?
Вертикальные прорези кошачьих зрачков не дрогнули. Лев Минеевич забарабанил настойчивее. По кошкам прошло движение. Дымчатая красавица полуобернулась куда-то в глубину комнаты, белая резвушка выгнула спину и пистолетом подняла хвост, а котище тяжело спрыгнул вниз. Занавеска раздвинулась, и в темном ее разрезе появилось чуть одутловатое старушечье лицо. Тонкие бескровные губы раздвинулись то ли в улыбке, то ли в коротком слове «сейчас».
Лев Минеевич спрыгнул вниз. Сдул со скамеечки прах ног своих и с поклоном возвратил ее хозяйке.
— Тю-тю-тю! — сурово насупившись, погрозил он пальцем малышу, который уже дошел до того, что пытался разгрызть попугая.
Но тут же полное личико Льва Минеевича разгладилось и с улыбкой шутника — хе-хе-хе! — предназначенной охранительнице младенца, вступил он в каменный сумрак пропахшего кошками подъезда.
Поднявшись на четыре ступеньки, он остановился перед дверью, увешанной почтовыми ящиками и звонками, и замер в ожидании. Защелкали замки, громыхнул откинутый крюк, и его впустили.
Очутившись в комнате, Лев Минеевич галантно поцеловал Вере Фабиановне руку, стараясь не замечать сидящего на ее плече мистического чудовища. Это была любимая кошка Веры Фабиановны — тощая, шелковая и абсолютно черная. Глаза ее переливались влажным янтарем, внезапно вспыхивая, как дорожные знаки в ночи. «Моя египетская», — называла ее хозяйка. У Веры Фабиановны было четыре кошки, но белую резвушку и тигрового страшилу Лев Минеевич видел сегодня впервые.
— У вас прибавление семейства, Верочка?
— Да, Лев Минеевич, да, дорогой, так получилось… Это, — она указала на тигрового, который примостился на сундуке, застланном свернутым гобеленом, — Леонид (она произнесла «Лэонид») с бульвара. Я назвала его так, потому что принесла бедняжку с Гоголевского. Его мучили какие-то ужасные мальчишки. Насилу удалось вырвать из когтей этих извергов несчастное животное…
Звонок — кто-то намертво вдавил кнопку — неприятно резал уши.
— Иду, иду! Нельзя же так… — бормотал Лев Минеевич, открывая крепостные ворота.
Пали оковы и скрепы. Два верхних, один нижний, задвижка, цепочка — все!
Дверь распахнулась, и в прихожую влетел Витюся — единственный, но весьма беспокойный сосед Льва Минеевича.
— Опять ключик забыл? — сладенько спросил Лев Минеевич.
Но Витюся был невменяем. Он пронесся как вихрь, наполнив тихую, заставленную всяким ненужным скарбом полутемную прихожую грохотом и свистом.
Лев Минеевич, крохотный, но весьма бодрый и розовенький пенсионер, едва успел отскочить.
Где-то на Витюсиной половине уже нервно позвякивали ключи. «Значит, не забыл ключик, — покачал головой Лев Минеевич. — Ни спасибо, ни здрасте. Воспитание-с».
Он вздохнул и прошлепал в ванную, чтобы вымыть руки после прикосновения к дверным запорам.
Он не успел повернуть фарфоровую ручку допотопного выключателя, как грохот корыт и шелест бумажных рулонов в прихожей возвестили, что беспокойный сосед проследовал в обратном направлении. Загремели замки, оскорбленно звякнула нетерпеливо сорванная цепочка. Потом гулко загудели каменные ступени лестницы.
«Так и есть, дверь не захлопнул!» Лев Минеевич скорбно кивнул грустному лысому человеку, который смотрел на него из сумрачных глубин рябого и ржавого зеркального осколка.
Он машинально намылил руки, но тут же спохватился, вспомнив, что дверь на лестницу открыта. Ее следовало немедленно запереть, и мытье, таким образом, пропадало зря. Но руки уже были намылены… Лев Минеевич прибавил струю в кране. Тщательно вытерев пальцы розовым, с желтыми пуховыми цыплятками полотенцем, он погасил свет.
Но тут он услышал, как скрипнула входная дверь, и чьи-то растерянные шаги вновь разбудили ворчливое эхо прихожей. Лев Минеевич затаился и, приоткрыв дверь своего убежища, приник к щели. К величайшему облегчению, он распознал в сумраке знакомую тень неугомонного соседа.
«Вернулся».
Лев Минеевич властно распахнул дверь и, пройдя к выключателям, осветил прихожую.
Витюся стоял перед своей дверью, опустив голову и задумчиво выпятив нижнюю губу. В поникших руках он держал какой-то истрепанный и засаленный предмет, в котором только наметанное око Льва Минеевича могло распознать паспорт. «Совсем рехнулся. Это уже алкоголический маразм», — определил Лев Минеевич.
— Заприте, пожалуйста, за собой дверь, Витюся, — строго сказал он. — Я уже вымыл руки.
Лев Минеевич прошел в комнату и неторопливо принялся за свой туалет. Достал из глубин мрачного темно-красного шифоньера шелковую полосатую рубашку. Вдел в нее запонки, прикрепил свежий, с длинными острыми концами воротничок; благодушно и снисходительно оглядев себя в зеркале, выбрал зеленый, в широкую полоску галстук. С костюмом дело обстояло проще — он был у Льва Минеевича единственным.
Отойдя от шифоньера, Лев Минеевич любовно оглядел собрание своих картин (за резными завитушками и золотом багетов не было видно изодранных, в потеках и пятнах обоев), взял давно потерявшую форму фетровую шляпу с широченной засаленной лентой и прошел к стеклянной этажерке. Там среди великолепных, копенгагенского фарфора безделушек он углядел пузырек. На дне его вязкой янтарной полоской еще теплилась жизнь каких-то неведомых духов. Притукав горлышком галстук и пиджачные отвороты, Лев Минеевич покинул, наконец, свою резиденцию.
— Витю-уся! Ухо-жу-у! — пропел он, закрывая дверь.
Лев Минеевич направился с традиционным визитом к давнему и единственному другу, Вере Фабиановне Чарской, урожденной Пуркуа. Жила Вера Фабиановна неподалеку, на улице Алексея Толстого.
Лев Минеевич неторопливо шел вдоль Патриарших прудов, уверенно поигрывая свернутым зонтом. Он наслаждался нежарким летним вечером. Теряя остроту и пронзительность лучей, солнце уже опускалось за утыканные телевизионными антеннами крыши. В голубоватом еще, но уже невесомом небе таяла, расширяясь, белая полоса реактивного самолета. Шумел поток машин на Садовом. Меж стволов лип и тополей метались мальчишки, треща автоматами, в которых вспыхивали красные лампочки. Но, несмотря на эти осязаемые приметы времени, Лев Минеевич видел зеленые пивные ларьки, где грудились пунцовые раки и тяжело провисали связки баранок, слышал звон трамваев, явственно ощущал давным—давно забытые, но все еще такие тревожные, такие влекущие ароматы…
Легкие рессорные экипажи пролетали мимо, и он долго смотрел вслед раскрытому кружевному зонтику, что-то провидя за ним, что-то угадывая, с чем-то прощаясь.
Может, во всем было виновато вневременное, невесомое, грустно зеленеющее небо?
Лев Минеевич ощутил легкую жажду. Еще как бы окончательно не проснувшись, смутно возжелал он какого-то ситро, ароматной воды «Фиалка», а может быть, квасу или пива, но, уже пробуждаясь, огляделся и узрел поблизости красную батарею газированных автоматов. Не то чтобы плоха ему была эта шипящая и фыркающая за три копейки струя, напротив: он очень любил автоматы, потому что мог всласть намыть свой стакан, но стало ему грустно и тяжело, ибо, пробудившись, ощутил он себя старым и одиноким. Так оно, в сущности, и было.
Инстинктивно стараясь не касаться лишний раз губами стакана, допил Лев Минеевич свою отдающую химией крем-соду и поспешил затеряться в улочках и переулках, еще знакомых, еще не окончательно перестроенных, как будто могла в них, как в сонных излуках, застояться хоть частица прежнего времени.
Оставив в стороне высокий дом звукозаписи, нырнул он в подворотню и длинным туннелем проследовал куда-то на задний двор, где не закрываются ни окна, ни двери, а дома не стыдятся своего кирпично-малинового необлицованного нутра.
Возле одного из подъездов Лев Минеевич задержался. Там сидела на табуретке полная женщина и вязала что-то на круговых спицах.
Монументальная нога ее покоилась на крохотной скамеечке, под которой в красном пластмассовом шаре плясал клубок шерсти. Краем глаза она следила за малышом в коляске, который отчаянно тряс начиненного каким-то мусором целлулоидного попугая.
Лев Минеевич расшаркался перед дамой, похвалил малыша и попросил одолжить ему скамеечку. Женщина молча кивнула и убрала ногу. Лев Минеевич подхватил скамеечку, приставил ее к самой стене и, встав на цыпочки, потянулся к окну в бельэтаже.
— Тю-тю-тю! — пропел он, вытянув губы трубочкой, и ласково застучал подушечками пальцев по стеклу.
Кружевная занавеска дрогнула. На подоконник бесшумно прыгнула грациозная дымчатая кошка, за ней последовала несколько белая простоватая кошечка, а немного погодя к ним присоединился еще огромный тигровый котище. Презрительно щурясь, глядела на Льва Минеевича эта необычная троица сквозь двойную оконную раму.
— Тю-тю-тю! — игриво повторил он, расплющивая носик о стекло. — Ставенки не заперты, значит, дома кто-то есть или баю-баюшки, милая хозяюшка?
Вертикальные прорези кошачьих зрачков не дрогнули. Лев Минеевич забарабанил настойчивее. По кошкам прошло движение. Дымчатая красавица полуобернулась куда-то в глубину комнаты, белая резвушка выгнула спину и пистолетом подняла хвост, а котище тяжело спрыгнул вниз. Занавеска раздвинулась, и в темном ее разрезе появилось чуть одутловатое старушечье лицо. Тонкие бескровные губы раздвинулись то ли в улыбке, то ли в коротком слове «сейчас».
Лев Минеевич спрыгнул вниз. Сдул со скамеечки прах ног своих и с поклоном возвратил ее хозяйке.
— Тю-тю-тю! — сурово насупившись, погрозил он пальцем малышу, который уже дошел до того, что пытался разгрызть попугая.
Но тут же полное личико Льва Минеевича разгладилось и с улыбкой шутника — хе-хе-хе! — предназначенной охранительнице младенца, вступил он в каменный сумрак пропахшего кошками подъезда.
Поднявшись на четыре ступеньки, он остановился перед дверью, увешанной почтовыми ящиками и звонками, и замер в ожидании. Защелкали замки, громыхнул откинутый крюк, и его впустили.
Очутившись в комнате, Лев Минеевич галантно поцеловал Вере Фабиановне руку, стараясь не замечать сидящего на ее плече мистического чудовища. Это была любимая кошка Веры Фабиановны — тощая, шелковая и абсолютно черная. Глаза ее переливались влажным янтарем, внезапно вспыхивая, как дорожные знаки в ночи. «Моя египетская», — называла ее хозяйка. У Веры Фабиановны было четыре кошки, но белую резвушку и тигрового страшилу Лев Минеевич видел сегодня впервые.
— У вас прибавление семейства, Верочка?
— Да, Лев Минеевич, да, дорогой, так получилось… Это, — она указала на тигрового, который примостился на сундуке, застланном свернутым гобеленом, — Леонид (она произнесла «Лэонид») с бульвара. Я назвала его так, потому что принесла бедняжку с Гоголевского. Его мучили какие-то ужасные мальчишки. Насилу удалось вырвать из когтей этих извергов несчастное животное…