Парнов Еремей Иудович. Ларец Марии Медичи

   — А эта беляночка? Я ее вроде раньше не видел.
   — Ах, эта! Ее пришлось взять у соседей. У них подрастает ребенок, и они, странные люди, по этой причине решили расстаться с кошкой. Не понимаю! Я подумала, что это будет хорошая подружка для Леонида. Они сочетаются, не правда ли? Странный такой колорит. Как Рембрандт с Саскией. Вы не находите? Я назвала ее Саскией, но — вы сейчас будете смеяться, Лев Минеевич, я знаю! — понимаете ли, выяснилось, что Саския — кот! Ужасно, не правда ли?
   Лев Минеевич рассмеялся.
   — Вы очаровательны, Верочка! — сказал он, склоняясь к сухой морщинистой руке.
   На пальцах Веры Фабиановны поблескивали старинные перстни с огромными, мутными от пыли камнями.
   Вся внешность этой старой женщины и то, что окружало ее, характеризовались какой-то болезненной несопоставимостью. На ногах ее были старые боты, траченная молью шерстяная вязаная кофта вытянулась и висела почти до колен, ногти были обломаны и обкусаны. Зато совершенно свежий перманент, несметной цены кольца и янтарное ожерелье из округлых, с добрую картофелину бусин.
   Так же странно выглядела и ее комната, где нельзя было сесть, чтобы не придавить невзначай кошку. На туалетном столике стояли хрустальные флаконы с драгоценными, но давно высохшими эликсирами, шкатулки с неоправленными самоцветами, тантрическая позолоченная статуэтка, изображавшая тесные объятия трехголового восьмирукого юдама со своей шакти^[2], пыльные сухие бессмертники, тут же небрежно брошенное ожерелье, составленное из синих фаянсовых фигурок богов Верхнего и Нижнего Египта. Позолоченную статуэтку, напоминающую сплетенных по весне пауков, Вера Фабиановна иногда надевала на цепочке в театр, что всегда вызывало самый пристальный интерес, древнеегипетское же ожерелье она даже не примерила. Были у нее и скарабеи из оникса, аметиста, горного хрусталя и нефрита, редчайшие геммы и камеи, античные пряжки и знаменитые эмали, принадлежавшие когда-то семье Борджиа.
   В бездонных ее сундуках и шкафах хранились наброски Врубеля и театральные эскизы Рериха, японский веер русской императрицы Александры Федоровны, образ, подаренный Распутиным камер-фрейлине Вырубовой, молитвенная мельница из Тибета и огромный хрустальный шар для гадания. Да разве все перечислишь?.. И надо ли? Не лучше ли сказать о банках с какой-то наливкой, тазах, дачном рукомойнике, который висел на стене, хотя в квартире был водопровод. Или, может, упомянуть о персидском ковре, на котором валялись линяющие кошки, о лоскутном одеяле, которое хозяйка берегла пуще своих гобеленов?
   Все московские коллекционеры благоговейным шепотом говорили об этой комнате. И если даже молва преувеличивала размеры сокровищ старухи Чарской, все равно им могли бы позавидовать многие музеи мира. Пусть была подделкой висевшая над софой тряпичная кукла (Вера Фабиановна выдавала ее за орудие любовного приворота), пусть сама она скопировала Врубелевские наброски (Вера Фабиановна слыла способной художницей) и вылепила из воска венценосные фигурки, которыми якобы несчастный Ла Моль пытался вызвать ответное чувство у Маргариты Наваррской, пусть даже каменные скарабеи извлечены не из царских некрополей одиннадцатой династии, а куплены в знаменитых парижских магазинах для туристов, — пусть, все это возможно! Но эмали-то Цезаря Борджиа не подделаешь — секрет утерян; но пасторальный гобелен, принадлежавший Марии-Антуанетте, описан в литературе; а перстни Веры Фабиановны с закрытыми глазами возьмет любой ювелир. Так-то…
   Конечно, между нами, старуха любила приврать. Но врала она бескорыстно, не надеясь на выгоду, не пытаясь кого-то обмануть, врала для интереса. Впрочем, само грубое слово «врать» совершенно к ней не подходило. Она не врала, она совершала полет, она творила. Любя все старинное и таинственное, проникаясь скрытой жизнью вещей, заражаясь какой-то непостижимой, накопленной в них энергией, она скользила сквозь стены домов, вопреки запретам времени и пространства, витала среди давно исчезнувших городов, запросто общаясь с умершими маркизами и царями.
   Любопытна была и ее небольшая библиотека: «Великие посвящения» Шюре, все пять книжек йога Рамачараки, «Тайная доктрина» Блаватской, «Прижизненные призраки», «Символы Таро» Успенского, полное собрание Крыжановской, «Сокровенная религиозная философия Индии» брахмана Чаттерджи, несколько антикварных брошюр конца восемнадцатого века о знаменитом деле с ожерельем, в котором участвовали королева Франции, кардинал Роган и граф Калиостро…
   Но есть ли нужда продолжать этот сам по себе весьма примечательный список?
   Нет, Вера Фабиановна не врала. Все было куда сложнее. Жила она на небольшую пенсию, довольствовалась ржаным хлебом, картошкой, селедкой и кислой капустой. В капусту любила она мелко покрошить лучок и полить все постным маслом. Зато для своих кошечек никогда не забывала купить на рынке мясных обрезков. Да и себе не отказывала в хорошем кофе и фруктовом торте, который брала всегда в знаменитой филипповской (бывшей, конечно) булочной. Совершенно самозабвенно обожала она кино и старалась не пропускать немногих шедевров театрального сезона, которые удостаивались снисходительной похвалы знакомых. На это на все и уходила ее скромная пенсия. Тряпок она никогда не покупала.
   Но иногда, не совладав с собой, Вера Фабиановна приобретала какой-нибудь приглянувшийся ей раритет, и тогда на долгие дни приходилось ей отказываться от театра, от кофе и от залитого клюквенным и абрикосовым вареньем филипповского торта. Но кошки и кино от этого не страдали. В самом крайнем случае она могла что-нибудь продать. С принадлежащими ей редкостями она расставалась очень неохотно, можно даже сказать болезненно. Напрасно обхаживали ее со всех сторон богатые, а также едва сводящие концы с концами коллекционеры. Она почти ничего не продавала.
   Иногда, правда, дарила знакомым что-то не очень значительное, какой-нибудь второстепенный свой дубликат. Ее несметные сокровища прозябали, часто портясь и погибая, в темных хранилищах. Она сама уже точно не знала, что у нее есть. Иногда заново открывала вещи — изумленная и обрадованная, но чаще безуспешно искала какой-нибудь предмет, который, может быть, был у нее раньше, но, вернее всего, который ей просто когда-то хотелось иметь. Такие бесплодные поиски приводили ее в дурное настроение. Она начинала подозревать какие-то кражи, аферы и, запершись в тесном своем мирке, не выходила на улицу и никого не принимала.
   Она не просто жила среди своих вещей — она жила их собственной потаенной жизнью, которая непостижимым образом виделась ей. Как-то она приобрела копию бронзовой античной чаши. Этот предмет из шпиатра^[3], изготовленный в прошлом веке на саксонской фабрике, не мог бы обмануть мало-мальски понимающего человека.
   Отдав за чашу восемьдесят старых рублей, Вера Фабиановна тоже не питала на ее счет никаких иллюзий. Полюбовавшись рогатыми головами сатиров, она спрятала чашу куда-то в закрома и с тех пор ни разу не извлекла на Божий свет. Но знакомых уверила, что обладает тем самым сосудом, из которого Сократ, не дрогнув, выпил настой едкой цикуты. Постепенно рассказ ее обогащался красочными подробностями, и настал день, когда правда и вымысел слились в голове бедной женщины воедино. С того дня Вера Фабиановна, отдыхая на софе с книжкой или возясь с кошками, не раз думала о страшной участи великого мужа древности. Сократ вошел в ее крохотный, но безграничный и неподвластный времени мир и тихо зажил в нем. Одной тенью стало больше.
   Теперь, зная все или почти все, решитесь ли вы обвинить Веру Фабиановну во лжи? Впрочем, на все это можно взглянуть и совершенно иными глазами. Есть люди, для которых Вера Фабиановна всего лишь лживая, нечистоплотная старуха, для некоторых же она просто свихнувшаяся, малограмотная, нахватавшаяся каких-то оккультных верхушек баба, для третьих — эдакий Гобсек в юбке.
   Что ж, может, в каждой из этих характеристик и есть доля истины.
   Но для Льва Минеевича эта старая женщина — верный, испытанный друг. Бог весть когда и при каких обстоятельствах они познакомились. Никто не знает этого, и сами они никогда о том не говорят. Может, оттого, что неприятно напоминать, но скорее всего потому, что все быльем поросло, растворилось в радужном тумане, стало еще одной тенью кошачьей комнаты. Они часто виделись и, старея вместе, не замечали потому тех беспощадных изменений, которые, говоря научным языком, преподнесли им постепенно и необратимо деструктирующие белки, липоиды и коллагены. В его глазах она была все той же милой, но такой взбалмошной и увлекающейся Верочкой, такой сумасбродной фантазеркой. А он… Но это уже сложнее. Так случилось, что на протяжении жизни, в разные ее стадии, Вера почти готова была выйти замуж за этого человека. Но каждый раз что-то мешало. Непредвиденное, разное, неумолимое. И лишь теперь, по прошествии лет, старуха Чарская с обнаженной леностью видит, что главной причиной всего был смешной маленький пустяк — рост Льва Минеевича. Он едва достигал ей до подбородка, и это решало, даже если и казалось, что дело вовсе не в том. Именно в том! Теперь с дальнозоркой и мудрой усмешкой она понимала это. Но мысли ее текли легко и спокойно, отрешенно, сонливо текли. Давно уже думы о прошлом не вызывали в ней никаких чувств. Чужую любовь на киноэкране переживала она куда сильнее.
   — Не хотите ли кофе, голубчик?
   Лев Минеевич осторожно втянул ноздрями сладковато-затхлый кошачий дух и покачал головой:
   — Благодарю, Верочка. Я уже пил.
   Прошлое тоже мало мучило его. Он сентиментально жалел о нем, но не более. Гораздо сильнее волновал Льва Минеевича сегодняшний день. Годы не приглушили в нем ни остроту желаний, ни деловую сметку. Одна, но пламенная страсть владела маленьким и таким постоянным кавалером некогда прекрасной Веры: Лев Минеевич собирал картины. И кто знает, что сильнее влекло его в этот пропахший кошками дом: воспоминания юности или надежда в один прекрасный день стать обладателем небольшого наброска Врубеля.
   Кажется, Блок, а может, скорее Брюсов, в общем, кто-то из них, вспоминал, что видел у Врубеля — художник работал тогда над Демоном поверженным — голову сверхчеловеческой красоты. Врубель уничтожил рисунок. Много раз он потом пытался восстановить его, вновь поймать этот промелькнувший отблеск непостижимого. Демон, которого мы видим теперь в Третьяковке, — лишь слабая тень того исчезнувшего наброска..
   Так вот. Вера Фабиановна владела одним из тех картонов, на которых гениальный художник пытался воскресить утраченное, а Лев Минеевич готов был отдать последнее, чтобы этот картон заполучить.
   Но Вере Фабиановне ничего от Льва Минеевича не было нужно, а он ничего не смог бы отдать ей, поскольку ничем не владел. То есть у него было великолепное собрание картин русских художников начала двадцатого века: Ларионов, Сомов, Лансере, Билибин, ранний Кончаловский, Сарьян, Пастернак, Петров-Водкин, Остроумова-Лебедева, Яковлев, Рерих, Давид Бурлюк и даже Василий Кандинский. Один этот ранний Кандинский мог бы дать Льву Минеевичу безбедное существование до конца дней.
   Но маленький пенсионер жил только ради своей коллекции. В отличие от подруги юности, он не любил острые блюда. Предпочитая всем яствам кефир с белой булочкой и горошину поливитамина, он вкушал любимую пищу три раза в день, лишь изредка разнообразя ее чаем или антоновскими яблоками. Костюм из коричневой жатки верно служил ему вторую пятилетку, в кино же он не ходил, ибо купил за 15 рублей в комиссионке телевизор «КВН» с крохотным экраном. Книги Лев Минеевич брал в библиотеке.
   Все наличные деньги уходили на пополнение коллекции. Поэтому можно без преувеличения сказать, что Лев Минеевич готов был отдать за Верочкиного Врубеля все, кроме, конечно, картин, которые ему не принадлежали, так как были частью его существа.
   Так, по сути, не принадлежит нам наше собственное тело. Оно дается нам как бы взаймы. Парадокс настолько древний, что сделался банальностью.
   — У меня тахинная халва есть, — сообщила Вера Фабиановна и полезла в какой-то шкафчик.
   Она долго возилась там, шурша и погромыхивая, наконец извлекла заветный сверточек. Долго отлепляла суровую оберточную бумагу, но халва держалась стойко, как замазка на олифе.
   — Ради Бога, Верочка! — запротестовал Лев Минеевич, страдальчески глядя, как оставляет лоскутья отдираемая бумага. — А у меня вчера Дормидонтыч был, — то ли похвастался, то ли некстати выпалил он.
   — Вот как? — Вера Фабиановна положила халву на подоконник.
   Саския обнюхал загадочный предмет и легонько ударил его лапкой. Лев Минеевич даже глаза закрыл — до того живо представились ему кошачьи шерстинки, приставшие к халве.
   «И ведь не болеет ничем! — тайно вздохнул он. — Одно слово — колдунья!»
   — Так что же Дормидонтыч?
   — Ах, Дормидонтыч, — спохватился Лев Минеевич. — Он… ничего, он Яковлева приходил у меня торговать.
   — Это которого же?
   — «Букет ландышей», конечно. Все же знают, что с персидским натюрмортом я не расстанусь.
   — Конечно, — кивнула Вера Фабиановна. — Больно много хочет этот Дормидонтыч! Он меня тоже обхаживает. Так и вьется, так и пьется… Кстати, Лев Минеевич, вы не думаете, что его деловые визиты ко мне только предлог?
   — Предлог?
   — Ну да! Временами мне кажется, что все его разговоры об обменах, все хитроумные комбинации только уловка.
   — Да о чем это вы, Верочка?
   — Ну как вы не понимаете? Ах уж эти мужчины!.. Просто ему приятно быть со мной…
   — Да?.. — Лев Минеевич тут же представил себе выжигу Дормидонтыча, рябого и белого как лунь старца. — Очень даже возможно, — хмыкнул он отворачиваясь.
   — Вот и я так думаю! — всплеснула руками Вера Фабиановна. — Иначе он бы не закидывал удочку насчет этого… — усмехнувшись, она погладила вытянувшуюся на сундуке Мою египетскую.
   — Ну об этом и говорить нечего! — Лев Минеевич пренебрежительно вскинул подбородок. — Все знают этому истинную цену. Больше для очистки совести стараются: вдруг да клюнет? Такова уж природа человеческая.
   — Смешно! Да и всех их сокровищ не хватит! Я уж не говорю о завещании покойного отца. Ну ладно, допустим, это совершенно случайная для меня вещь, и я готова ее уступить. Но что, позвольте спросить, они дадут мне взамен? А? Ничего!
   — Ничего… — согласился Лев Минеевич. — Между прочим, Верочка, Дормидонтыч как будто готов отдать свою «Изиду». Вы же всегда хотели «Изиду»? Богиня волшебства, покрывало Изиды и все такое прочее.
   — И что он хочет?
   — Яковлева и еще одну штучку.
   — Ага! А вы потом потребуете моего Врубеля?
   — Что вы, Верочка! — сразу же дал задний ход Лев Минеевич. — Я и не думаю меняться с Дормидонтычем. Это я так, для вашего сведения. Может, вы сами с ним договоритесь?
   — Вот как? — недоверчиво подняла бровь Вера Фабиановна.
   — Ну, Верочка! — Лев Минеевич прижал ручки к сердцу.
   — Ах, ладно, ладно… Я вам верю, — смягчилась она. — Как там ваш драгоценный сосед?
   — И не спрашивайте! — отмахнулся Лев Минеевич. — Табуном к нему валят. Все эти непризнанные художнички, бородатые гении в свитерах, девчонки голоногие… Одним словом, народ подозрительный и ненадежный. А мой еще их подзуживает. Дескать, у соседа, у меня то есть, настоящий Третьяковский запасник. Очень этого я боюсь, Верочка, — вздохнул он.
   — А вы запирайтесь, запирайтесь. Замочки-то ваши мне, правда, не очень нравятся. Винтовой вам нужен, на шлицах.
   — Что замочки? Стукнут по голове — и конец.
   — Тогда дома сидите, не вылезайте, если у вашего изверга гости.
   — Я и то стараюсь. Да разве убережешься? Намедни, Верочка, у него архимандрит был.
   — Архимандрит? У него?
   — Может, и не архимандрит, но очень властительный поп, вальяжный такой иерей с золотым крестом и в орденах церковных.
   — Иконами интересовался?
   — Не скажу точно, потому как не присутствовал. Витюся потом хвастался на кухне, что важный заказ получил.
   — На реставрацию?
   — На реставрацию. На сей раз в самой Лавре работать будет, в Троице-Сергиевой. Ба-альшие деньги платят!
   — Не люблю я попов.
   — Знаю, знаю, сколько раз говорили… Только непонятно как-то: в приметы вы верите, в гадания всякие, о Боге и дьяволе порассуждать любите, а церкви не признаете. Почему так?
   — Моя религия вне исповедания, Лев Минеевич. Что знаю, то знаю. Ни Бога, ни диавола, может, вовсе и нет. Но что-то есть такое. Что-то есть! Астраль или что другое, только не все так просто. Далеко не так просто…
   — А я и не говорю…
   — Вот и не говорите! Случайностей не бывает! Ничто не случайно, поимейте это в виду! Вот хотя бы ваш Витюся. Почему вы этого дылду все Витюсей зовете?
   — Повелось уже так. Мать его, покойница, все Витюсей звала, ну и я привык… Как-никак тридцать лет в одной квартире… Признаться, мне скучно без него бывает. Вот завтра уедет он со своей пассией в Питер, неделю его не будет, так, думаете, я радуюсь? Ничуть! Это я сначала обрадовался, когда он мне сказал, а потом подумал: как останусь один в пустой квартире, так… — Лев Минеевич махнул рукой. — Привык я к нему. Он хоть непутевый, но человек очень даже по нынешним временам неплохой.
   — Дождетесь вы с вашей добротой, с толстовским всепрощением вашим.
   — А что мне все прощать? Чего он мне плохого-то сделал? Ну, погулять любит, выпьет там — так дело молодое. А ко мне он — ничего, не обижает… Конечно, шумно, боязно, но ведь знаю я его с малолетства.
   — Чегой-то мы все про вашего Витюсеньку распрекрасного?
   — А я… не знаю. Вы сами зачем-то спросили.
   — Я? Ах да, конечно… Я к тому, что в мире, дорогой мой, нет ничего случайного. Будет вам через этого Витюсеньку беда, помяните мое слово. Предчувствия меня никогда не обманывали.
   — Не каркайте, пожалуйста, не каркайте! Я предчувствиям не верю! — Лев Минеевич украдкой постучал три раза о ножку стола.
   — Что знаю, то знаю. Вот… — Она кивнула на куклу над софой. — Вроде бы пустяк, тряпки, но я сама, своими глазами видела, как простая деревенская баба приворожила этим великолепного кавалера. Жену и детей бросил ради нее. «Никого, говорит, мне, кроме тебя, не надо». Это он ей говорил.
   — А к вам-то как куколка попала? — лениво спросил Лев Минеевич, слышавший эту замечательную историю много раз.
   — Она подарила. Приглянулась я ей.
   — Зачем же дарила такую важную вещь? — привычно подыграл Лев Минеевич.
   — К тому времени все у них кончилось. Он к жене вернулся.
   — Не помог, значит, приворот?
   — Отчего же не помог? Помог. Просто ей надоело держать его силой воли. Устала она. Да и пил он сильно. Как приходил — так она сразу бутылку на стол. Без этого он и говорить-то не мог.
   — Да-а… — протянул Лев Минеевич, про себя усмехаясь. Он-то давно смекнул, что именно за бутылкой и приходил великолепный кавалер, которого излечили потом в больнице Ганнушкина и от любви и от водки с помощью инъекций.
   В Верином изложении это, правда, звучало так: бедняга не вынес семейной жизни и угодил в психиатричку, откуда вышел настолько сломленный, что даже пить бросил.
   — Вот и говорите после! — заключила Вера Фабиановна.
   — Чего уж тут говорить, — несколько двусмысленно согласился он. — Скажите мне, Верочка, лучше, какая тайна особая скрыта здесь? — Он двинул подбородком в сторону покрытого гобеленом сундука, на котором свернулись клубком уже две кошки: Моя египетская и еще какая-то, имя которой забылось. — Вы давно уж обещали, да все как-то… — Лев Минеевич неопределенно помотал рукой.
   — Не знаю. До конца так и не знаю! Эту тайну отец унес с собой. Вы ведь хорошо знали моего отца, Лев Минеевич?
   Он закивал, скорбно опустив уголки рта.
   — Вы же помните, какой это был необыкновенный человек?! Он так много ездил! Был в Египте, Мексике… Он никогда не рассказывал мне об этой вещи. Все обещал, обещал, но так и не успел. Ему постоянно не хватало времени. Ученые занятия, чтение старинных инкунабул на разных языках… Но при всем при том он очень любил людей и был необыкновенно обаятелен. Его живой, истинно галльский ум… Не правда ли, у него был настоящий галльский ум?
   — Еще бы! Он ведь француз!
   — Наполовину, Лев Минеевич, только наполовину. По отцу. Вообще-то наша фамилия Пуркуа де Кальве. Но дед — он был таким демократом, тогда это считалось модным — решительно отбросил де Кальве. «Почему, — спросил он, — де Кальве? Пусть будет просто Пуркуа, раз мы живем в России». Возможно, он уже тогда предвидел революцию.
   — Какую?
   — Ну, декабристов там, пятый год, — небрежно махнула ручкой Вера Фабиановна, которая была отнюдь не сильна и истории. — Не в этом дело. Просто отцу никогда не хватало времени на меня. Вы же знаете?
   Лев Минеевич опять прижал руку к сердцу и, закрыв глаза, поклонился. Он отлично знал, как порхала по балам очаровательная Верочка Пуркуа и как однажды сбежала она, так и не окончив гимназии, с актером Чарским, подвизавшимся в странствующих труппах на амплуа героя-любовника. Но Верочка, на которой он зачем-то женился, оказалась его последней ролью. Об этом ползли тогда какие-то глухие слухи, но толком ничего не было известно. Верочкин побег вызвал, конечно, громкую сенсацию, но что значил он в сравнении с последовавшей вскоре за ним революцией? Право, все знакомые и родные быстро забыли даже о Верочкином существовании, как, верно, и она забыла уже о своей юности, легко мешая теперь быль с небылицей. Чарский же не то спился, не то повесился, а может, и вовсе был расстрелян каким-нибудь «батькой». Верочка возвратилась в родной дом только в двадцать третьем году. Она быстро пришла в себя после бурных и неустроенных лет. Еще больше похорошела и вскоре сделалась широко известной в районе Столешникова и прилегающих улиц, где, как известно, гуляла тогда вся нэпманская Москва. Последний представитель захудалого дворянского рода Пуркуа де Кальве умер год с небольшим спустя после возвращения дочери. С ним случился удар — недуг, почти наследственный в этой семье, — который лишил его дара речи и возможности двигаться. Лев Минеевич случайно был при этом. Он-то и вызвал «скорую помощь», сбегал за докторами, достал сиделку.
   Сознание вернулось к больному только на пятый день. Он что-то мучительно пытался сказать, глаза его молили о чем-то, но лицо оставалось неподвижным, как гипсовая маска. Через неделю он умер. В доме в этот момент никого не было. Первой нашла его женщина, которая приносила молоко и возилась со стиркой. Она подняла шум, вызвала милицию, потом кто-то отыскал Верочку.
   Когда она вбежала в квартиру, то застала странную сцену. В столовой толпились какие-то люди. Бледный милиционер что-то втолковывал пьяному дворнику. Она вбежала в комнату отца и замерла в дверях. Голова его была запрокинута. Черная, халдейским клинышком бородка воинственно поднята вверх. Эту даже в смерти прекрасную голову окружал венец из пяти кошек. Осиротевшие животные, подняв хвосты и выгнув спины, жалобно мяукали.
   За квартирой Пуркуа утвердилась нехорошая репутация. Вера Фабиановна сначала думала выбросить кошек на улицу, но и ей они внушили какой-то суеверный страх.
   Постепенно она привыкла и полюбила эти загадочные существа, о которых так хорошо сказал Бодлер:
 

 
Эреб в свой фаэтон охотно впряг бы их,
Когда бы сделаться они могли рабами.
 

 
   С тех пор у нее не переводились кошки. Как она уверяла, это была наследственная черта.
   Сколько лет минуло с тех пор…
   Теперь и Лев Минеевич, вспоминая мучительную немоту в глазах парализованного, думал, что тот хотел тогда сообщить нечто необыкновенно важное, но не успел. Воспоминания вспыхивали, как солнечные блики на туманной реке. Вспышки, вспышки — отдельные, несоединимые… Может, и вправду необычный этот человек, который раньше был управляющим каким-то поместьем, а потом сделался антикваром, предавался таинственным ученым изысканиям? Может, и намекнул он дочери о важной тайне, да только не нашел времени рассказать все до конца? Сначала занят был, потом болезнь обрушилась — не успел.
   Многое порассказала Льву Минеевичу Вера Фабиановна за долгие годы. В том числе и такое, чему поверить было никак невозможно хотя бы потому, что противоречило собственным Льва Минеевича наблюдениям. Но Вера Фабиановна так часто повторяла свою версию тех давних событий, что постепенно они стали представляться совсем по-иному.
   Вот и теперь, слушая монотонную, но убедительно вкрадчивую речь Веры Фабиановны и упорно борясь с дремотой, Лев Минеевич не находил в себе сил проконтролировать рассказ о завещании Пуркуа собственной памятью. Туманная река этой памяти лениво поблескивала глянцевитыми вспышками, и Лев Минеевич не хотел окунаться в нее. Было холодно, да и лень.
   — Он часто говорил мне: «Веруся, это дело предстоит довершить тебе. Я не успею». Помню, возвратясь из Александрии, он привез ожерелье, составленное из главных богов. Вот это. — Она махнула рукой на туалетный столик. — Да вы знаете его.
   Лев Минеевич прекрасно знал это голубое ожерелье, но знал он и то, что Верин отец никогда не был ни в Египте, ни в Мексике, ни даже в Париже, откуда происходил корнями и куда каждый год ездил погулять какой-то бывший его хозяин.
   Но так убаюкивающе сверкала, так вкрадчиво рокотала вода (или это Верочка что-то говорила?), что увидел Лев Минеевич, как высокий седой человек с черной бородкой клинышком стоит возле большого белого парохода и следит за носильщиком, перевязывающим ремнем его чемоданы. А рядом — тоненькая гимназисточка с атласным белым бантом, который едва удерживает толстую, несколько раз сложенную русую косу. Человек раскрывает ручной саквояж и, лукаво улыбаясь, медленно вытягивает оттуда синие, сверкающие на солнце бусы…