Страница:
Лакей Шермехонов оказался не таким сообразительным, как мисс Берридж. Оговорка насчет двух первых писем его запутала, и он просто отдал письмо Дженевры Виктору Каролису. Письмо, в котором Дженевра просила Чарли сообщить Александру о ребенке, попало в огонь нераспечатанным, как и все предыдущие.
Дженевра в отчаянии писала письмо за письмом. Ответа не было. Приходили только полные печали письма от ее отца.
Сад постепенно оживал, расцветая красками, ярко желтели нарциссы, на солнце пестрели анютины глазки. Боль прочно поселилась в сердце Джепевры. Она больше не сомневалась в своем будущем. Ей придется поднимать ребенка одной. Не приходилось рассчитывать ни на отца, ни на кого-либо другого. Выбора у Джепевры не было, но она не собиралась сдаваться. Она заработает на жизнь шитьем или уроками. И однажды Александр увидит своего ребенка, зачатого в миг безрассудной страсти и, по крайней мерс с ее стороны, – любви.
Когда начались схватки, Дженевру перевели из ее по-спартански обставленной кельи в помещение для рожениц и оставили на попечение монахини, выполнявшей обязанности повивальной бабки. Сестра Мария Луиза была пожилой, несуетливой и по-матерински заботливой женщиной.
– Пойдем со мной, милая, ложись вот сюда, на кровать, – сказала она радушно, откинула одеяло и взбила подушки.
Дженевра в свободной монастырской рубахе из грубого полотна присела на край кровати и с любопытством спросила:
– Как вы думаете, сестра Мария Луиза, мой ребенок скоро появится на свет?
– Этого никто не знает, милая, – ответила Мария Луиза, поднимая ноги Дженевры и помогая ей улечься. – Первенец обычно не спешит увидеть свет Божий. Наберись терпения.
Схватки повторились, Дженевра вцепилась руками в края узкой кровати, ожидая, когда боль отпустит. Мария Луиза одобрительно улыбнулась.
– Все хорошо, милая. Так и должно быть. Если вначале схватки сильные, роды обычно проходят быстро, без осложнений. Держись за прутья спинки у тебя в изголовье, а не за края кровати, будет легче.
Дженевра закинула руки за голову и нащупала металлические прутья. Боль отпустила, она расслабилась и опять полюбопытствовала:
– Сколько младенцев родилось в этой комнате, сестра Мария Луиза?
– Не спрашивай, милая. Матушка-настоятельница запрещает говорить о малютках, что здесь родились.
– Я спрашиваю только о детях, а не о матерях. – Говоря это, Дженевра кривила душой. Ей хотелось разузнать о женщинах, рожавших здесь до нее, о девушках из знатных семей, которые попали в такое же положение, что и она. Забирал ли кто-нибудь из них новорожденных с собой, покидая монастырь, и если да, то как сложилась их судьба за его стенами. Вместо этого она спросила: – Сколько родов вы приняли, сестра Мария Луиза? Все младенцы были здоровы?
Доброе лицо Марии Луизы озарилось теплой улыбкой.
– Благослови тебя Господь, милая. Конечно, младенцы были здоровы. Разве у сестры Иммакулаты могло быть иначе?
Дженевра с трудом улыбнулась.
– Кто такая сестра Иммакулата? Я не встречала ее здесь.
Мария Луиза продолжала что-то делать, тихо передвигаясь по комнате.
– Не встречала, потому что она уже год как умерла, мир праху ее. Последний младенец, которого она приняла, был сыном… – Она оборвала себя на полуслове, поняв, что едва не проговорилась, и чуть было не назвала имя знатной молодой женщины-матери. – Последний младенец, которого она приняла, был мальчиком, – закончила сестра, ее здоровый румянец стал ярче обычного.
Дженевра чуть не задохнулась, когда начались очередные схватки. Она ухватилась за прутья над головой, как посоветовала Мария Луиза. Когда боль отпустила, Дженевра глубоко вздохнула и спросила:
– Сестра Иммакулата принимала здесь все роды?
Мария Луиза с трудом наклонилась и поставила на пол в изножье кровати большой фарфоровый таз.
– Все без исключения. – Она приложила скрюченную руку к пояснице. – По велению сестры Иммакулаты наш монастырь начал принимать матерей, чьи младенцы потом оставались в приюте.
Дженевра озадаченно сдвинула брови.
– И вы всегда помогали сестре Иммакулате при родах?
– Вначале нет. – Сестра Мария Луиза пододвинула поближе к кровати небольшой стул и опустилась на него. Она была рада возможности посплетничать на дозволенные темы теперь, когда все было готово к родам. – Матушка-настоятельница считала неприличным, чтобы при родах присутствовали посторонние, но сестра Иммакулата сказала, что я была бы ей большим подспорьем, так оно и вышло.
Дженевра верила ей. Это была добрая душа, ее присутствие, должно быть, утешало женщин в тяжелых обстоятельствах. Опять начались схватки, прошло несколько минут, прежде чем Дженевра смогла задать вопрос, особенно волновавший ее.
– Сколько родов вы приняли, сестра Мария Луиза, после смерти сестры Иммакулаты?
– Сейчас вспомню. В конце прошлого лета привезли совсем молоденькую испанку. Ну и шум устроила здесь эта мисс! После нее в октябре – леди немного постарше, ее привезли за две недели до родов, и сразу же после родов за ней приехала карета. – Сестра Мария Луиза наклонилась к Дженевре и, доверительно понизив голос, добавила: – По-моему, эта леди была замужем, но младенца все равно оставила в приюте.
Еще несколько часов назад Дженевра очень заинтересовалась бы этим откровением, но сейчас она ужаснулась тому, что у сестры Марии Луизы совсем нет опыта, и еще ее очень тревожили учащающиеся схватки, которые становились сильнее и сильнее.
Схватки продолжались весь день и весь вечер. Когда вечер сменился ночью, сестра Мария Луиза поудобнее устроилась в кресле.
– Постарайся уснуть, милая, – сказала она Дженевре. – Если выспишься, утром у тебя будет больше сил.
– Утром! – в ужасе повторила Дженевра. Каждая последующая схватка была все сильнее и продолжительнее, боль сводила ее с ума. Дженевра измучилась, ее лицо покрылось капельками пота, руки болели от напряжения, так как она непрерывно держалась за спинку кровати.
Когда начались роды, Дженевра поверила, что сильные и частые схватки означают, что все пройдет быстро и легко. Она терпеливо сносила боль, надеясь, что все быстро кончится. Но прошло уже очень много времени, а признаков того, что дело идет к концу, не было. Она попыталась заглушить боль счастливыми воспоминаниями. Вспомнила бал у Леонарда Джерома, встречу с Александром, их первый вальс.
Боль накатила опять. Дженевра зажала рот тыльной стороной ладони, чтобы сдержать крик. Она знала, что роды – дело нелегкое, но почему никто ее не предупредил, что будет так тяжело?
Сестра Мария Луиза спокойно похрапывала в кресле. Слабо мерцала свеча в подсвечнике. Боль накатывала волнами, но характер ее не менялся, не было никаких признаков, что ребенок скоро появится на свет.
Когда забрезжил рассвет, Дженевра больше не могла сдерживаться, казаться мужественной уже не было сил.
– Почему ребенок не выходит? – кричала она сестре Марии Луизе в отчаянии, обливаясь, слезами.
Сестра Мария Луиза почувствовала неладное, она больше не улыбалась. Ей и раньше приходилось принимать затяжные роды, но еще ни разу не было случая, чтобы схватки были бы столь частыми и болезненными, а ребенок не выходил.
– Уже скоро, потерпи еще немного, милая, – сказала она бодро, но голос ее звучал не очень уверенно, а на морщинистом лице проступила тревога.
В середине дня она все же решилась на из ряда вон выходящий поступок – оставила Дженсвру и поспешила к настоятельнице.
– Я знаю, это против правил, матушка, – начала она, задыхаясь, – но головка никак не показывается, необходимо пригласить доктора.
Настоятельница окинула ее ледяным взглядом.
– Надеюсь, вы отдаете себе отчет, что роды, которые здесь время от времени принимают, должны оставаться в полной тайне, сестра Мария Луиза. Пригласить доктора – означает подвести семью, оказавшую нам доверие.
– Да, матушка, – ответила сестра Мария Луиза, горестно сложив узловатые руки, – но если не пригласить доктора – дитя умрет…
Лицо настоятельницы не дрогнуло. Она знала, что смерть ребенка будет безразлична мистеру Гудзону.
– …и мать тоже умрет от слабости, – закончила сестра Мария Луиза.
Настоятельница поджала губы. Это в корне меняет дело. Мистер Гудзон произвел впечатление любящего отца, кто знает, как подобный исход может подействовать на него. Вдруг он потребует вернуть назад свое щедрое пожертвование? Рисковать нельзя. Сестра Мария Луиза права. Надо немедленно послать за доктором.
– Возвращайтесь к своей подопечной, сестра, – сухо произнесла она. – Я приму меры.
Местный доктор прибыл поздно вечером. Когда он вошел, Дженевра всхлипнула от радости – наконец-то хоть кто-то сможет ей помочь. Наконец она в надежных и умелых руках.
Доктор подошел к ней, высокий, с роскошными бакенбардами, в сюртуке и цилиндре. Он поставил свой саквояж на пол у кровати, осмотрел зрачки роженицы и измерил пульс. Опять начались схватки. Дженевра корчилась от боли, кричала, впадала в забытье. Доктор сбросил мятую, мокрую от пота простыню, прикрывавшую ее живот и ноги, и откинул рубашку.
Сестра Мария Луиза протестующе закудахтала, бросилась поднимать простыню, чтобы прикрыть Дженевру. Доктор повернулся и смерил ее таким взглядом, что сестра застыла с простыней в руках.
– Как можно принимать роды, не видя, что происходит? – возмутился доктор, он не мог поверить, что эта ветхая неумелая старуха выполняет обязанности акушерки. – Как можно быть уверенным, что все идет нормально, если не видеть промежность!
Он снял цилиндр и бросил его в кресло, за цилиндром последовал сюртук.
– Мне нужны горячая вода и карболовое мыло, разорвите эту простыню на полоски и сплетите из них жгут, – жара в комнате была невыносимая, доктор взглянул на закрытое окно, – и откройте окно.
Сестра Мария Луиза поспешила выполнить все распоряжения доктора, а он обратился к Дженевре:
– Возможно, ребенок лежит неправильно, поэтому и не выходит. Сейчас я рукой попробую определить его положение. Будет больно, но постарайтесь расслабиться, чтобы помочь мне. Возьмите жгут и закусите его, будет легче.
Дженевре было безразлично, что он сделает, лишь бы помог ребенку выйти и избавил ее от боли. Теперь боль не отпускала ни на миг, то ослабевая, то вновь усиливаясь, заставляя Дженевру выгибаться дугой. Она с ужасом слушала свой крик.
Доктор закатал рукава рубашки. Видя это, сестра дрожащим голосом спросила:
– Что вы собираетесь делать? Кесарево сечение? Девушка умрет?
Доктор опустил руки по локоть в таз с водой и намылил их карболовым мылом.
– Мои дальнейшие действия будут зависеть от того, что я обнаружу при осмотре. На всякий случай я захватил эфир, если потребуется операция.
Сестра Мария Луиза побледнела и ухватилась за спинку кресла, чтобы не упасть. Все, с нее хватит, это последние роды, которые она принимает. Теперь она хорошо знает, что роды не всегда проходят так легко, как ей казалось, когда она помогала сестре Иммакулате.
Доктор подошел к кровати.
– Когда начнутся схватки, я попробую определить положение ребенка, – сказал он уже теряющей сознание Дженевре. Эн протянул ей жгут из простыни. – Вот, закуси его и подтяни колени к животу.
Дженевра почти бессознательно закусила жгут.
– Вы не дадите умереть моему ребенку, правда? – выдохнула она. – Не дайте ему умереть!
Доктор не ответил. Одну руку он прижал к ее раздувшемуся животу, другую держал наготове у влагалища.
Сестра Мария Луиза застонала и опять схватилась за спинку кресла, уронив на пол цилиндр доктора. Она придерживалась твердого убеждения, что было бы гораздо более по-христиански позволить Дженевре умереть, чем подвергать такому позору и унижению. Когда сестра Иммакулата принимала роды, роженица всегда была пристойно прикрыта просторной рубашкой. Если сестра Иммакулата хотела посмотреть, как продвигается дело, или принять ребенка, когда он, наконец, появлялся на свет, она всегда заглядывала под рубашку. Она никогда не обнажала ноги и живот роженицы, это считалось верхом неприличия.
Дженевра уже больше не стеснялась. Она не чувствовала ничего, кроме нечеловеческой боли во всем теле. Эта боль превосходила границы возможного. Но когда доктор ввел руку в шейку матки, Дженевра закричала зверем.
Сестра Мария Луиза упала в кресло, закрыла глаза и начала молиться.
Дженевре казалось, что ее раздирают, разрывают на части, выворачивают наизнанку. Когда доктор вынул руку, Дженевра, как во сне, увидела, что она вся в крови. Пытаясь не потерять сознание, она не отрывала глаз от доктора. Она видела, как он что-то сказал сестре, как достал из баула блестящий металлический предмет, как опять подошел к ней.
Сестра Мария Луиза трясущейся рукой прижала к ее лицу эфирную маску, и это было последнее, что видела и чувствовала Дженевра. Потом сознание ненадолго вернулось к ней. Дженевра услышала крик младенца, она с трудом повернула голову, чтобы разглядеть его, и почувствовала, как горячая волна захлестнула ее. Она поняла, что умирает, что ей не суждено не только вырастить своего ребенка, но даже взять его на руки, уже никогда, ни при каких обстоятельствах не суждено встретиться с Александром. Понимание это было страшно. Из последних сил Дженевра приподнялась на подушках и обреченно позвала:
– Александр! Александр!
Потом спокойно и четко произнесла:
– Саша, назовите мальчика Сашей!
– Хирургическое вмешательство было неизбежно. Иначе умерли бы оба – и ваша дочь, и ребенок. – Настоятельница произнесла эти слова с явным неудовольствием. Случившееся было настоящей катастрофой. Из-за каприза доктора открыли окно, нечеловеческие крики Дженевры Гудзон разносились далеко вокруг, их слышали и в трапезной, и в приюте, слышали и последнее имя, которое она выкрикнула перед смертью. Сестра Мария Луиза наивно решила, что Дженевра хотела, чтобы одним из имен ребенка было имя Александр. Настоятельница не стала разубеждать ее, но сама не разделяла этого мнения. Дженевра Гудзон перед смертью выкрикнула имя любовника, это было непростительным нарушением приличий.
– Я хочу видеть дочь, – глухо сказал Уильям Гудзон. Комнату тщательно отмыли. Запах эфира полностью выветрился, но в воздухе еще витал слабый запах карболки.
Дженевра лежала на той же кровати, где умерла и которая теперь служила ей смертным одром. На ней был надет ситцевый саван, руки набожно сложены на груди. Сестра Мария Луиза попросила разрешения срезать в саду розу и вложила ее в скрещенные руки Дженевры.
Уильям посмотрел на дочь. При их последней встрече она нежно коснулась его лица и сказала, что любит его. А он промолчал в ответ. Не сказал, что, несмотря на весь позор, который она навлекла на них обоих, он любил ее так же, как прежде. Он не назвал ее тогда ни своей душенькой, ни своей кошечкой. А теперь поздно. Ее убил ублюдок Александра Каролиса.
– Вы хотите видеть ребенка? – спросила настоятельница позже, когда они вернулись к ней в приемную и закончили обсуждать все вопросы, связанные с перевозкой тела и захоронением его на семейном кладбище Гудзонов в Йоркшире. Уильям глубоко вдохнул, кровь отхлынула от его лица. Не дожидаясь ответа, настоятельница позвонила в колокольчик. Она прекрасно знала, что он не хочет видеть ребенка, но, в конце концов, это же его внук. Поскольку случившееся причинило ей немало неудобств, она считала, что и он вполне может пережить несколько неприятных мгновений.
– Нет, не хочу, черт побери! – рявкнул Уильям, но было уже поздно. Сестра Мария Луиза уже появилась в дверях с ребенком на руках.
Настоятельница стояла за столом, длинные рукава ее одеяния скрывали сложенные на животе руки.
Услышав богохульство Уильяма Гудзона, она возмущенно всплеснула руками. Потом, опершись широко расставленными пальцами о стол и обретя равновесие, она, не скрывая злорадного удовлетворения, произнесла:
– Ваш внук, мистер Гудзон.
Уильям Гудзон резко развернулся, его ноздри гневно раздулись, глаза горели. Сестра Мария Луиза прислонилась к косяку и замерла, напуганная его гневом. Ребенок у нее на руках был завернут в белую шерстяную шаль, он спал. Уильям заметил хохолок черных блестящих волос, таких же, как у Александра Каролиса, не английских, а среднеевропейских. Несколько невыносимо долгих секунд Уильям стоял неподвижно, словно прирос к полу, затем грубо оттолкнул сестру Марию Луизу с ее ношей и выскочил в коридор, стараясь как можно быстрее и подальше уйти от своего незаконнорожденного внука.
Минутой позже сестра Мария Луиза и настоятельница услышали, как захлопнулась за ним тяжелая входная дверь. Настоятельница облегченно вздохнула и опять спрятала руки в просторные рукава своего одеяния.
– Отнесите младенца в приют, – ровным голосом сказала она все еще не пришедшей в себя сестре Марии Луизе. – Я сомневаюсь, что мистер Гудзон вернется, но на усыновление пока не отдавать, на всякий случай.
ГЛАВА 8
Дженевра в отчаянии писала письмо за письмом. Ответа не было. Приходили только полные печали письма от ее отца.
Сад постепенно оживал, расцветая красками, ярко желтели нарциссы, на солнце пестрели анютины глазки. Боль прочно поселилась в сердце Джепевры. Она больше не сомневалась в своем будущем. Ей придется поднимать ребенка одной. Не приходилось рассчитывать ни на отца, ни на кого-либо другого. Выбора у Джепевры не было, но она не собиралась сдаваться. Она заработает на жизнь шитьем или уроками. И однажды Александр увидит своего ребенка, зачатого в миг безрассудной страсти и, по крайней мерс с ее стороны, – любви.
Когда начались схватки, Дженевру перевели из ее по-спартански обставленной кельи в помещение для рожениц и оставили на попечение монахини, выполнявшей обязанности повивальной бабки. Сестра Мария Луиза была пожилой, несуетливой и по-матерински заботливой женщиной.
– Пойдем со мной, милая, ложись вот сюда, на кровать, – сказала она радушно, откинула одеяло и взбила подушки.
Дженевра в свободной монастырской рубахе из грубого полотна присела на край кровати и с любопытством спросила:
– Как вы думаете, сестра Мария Луиза, мой ребенок скоро появится на свет?
– Этого никто не знает, милая, – ответила Мария Луиза, поднимая ноги Дженевры и помогая ей улечься. – Первенец обычно не спешит увидеть свет Божий. Наберись терпения.
Схватки повторились, Дженевра вцепилась руками в края узкой кровати, ожидая, когда боль отпустит. Мария Луиза одобрительно улыбнулась.
– Все хорошо, милая. Так и должно быть. Если вначале схватки сильные, роды обычно проходят быстро, без осложнений. Держись за прутья спинки у тебя в изголовье, а не за края кровати, будет легче.
Дженевра закинула руки за голову и нащупала металлические прутья. Боль отпустила, она расслабилась и опять полюбопытствовала:
– Сколько младенцев родилось в этой комнате, сестра Мария Луиза?
– Не спрашивай, милая. Матушка-настоятельница запрещает говорить о малютках, что здесь родились.
– Я спрашиваю только о детях, а не о матерях. – Говоря это, Дженевра кривила душой. Ей хотелось разузнать о женщинах, рожавших здесь до нее, о девушках из знатных семей, которые попали в такое же положение, что и она. Забирал ли кто-нибудь из них новорожденных с собой, покидая монастырь, и если да, то как сложилась их судьба за его стенами. Вместо этого она спросила: – Сколько родов вы приняли, сестра Мария Луиза? Все младенцы были здоровы?
Доброе лицо Марии Луизы озарилось теплой улыбкой.
– Благослови тебя Господь, милая. Конечно, младенцы были здоровы. Разве у сестры Иммакулаты могло быть иначе?
Дженевра с трудом улыбнулась.
– Кто такая сестра Иммакулата? Я не встречала ее здесь.
Мария Луиза продолжала что-то делать, тихо передвигаясь по комнате.
– Не встречала, потому что она уже год как умерла, мир праху ее. Последний младенец, которого она приняла, был сыном… – Она оборвала себя на полуслове, поняв, что едва не проговорилась, и чуть было не назвала имя знатной молодой женщины-матери. – Последний младенец, которого она приняла, был мальчиком, – закончила сестра, ее здоровый румянец стал ярче обычного.
Дженевра чуть не задохнулась, когда начались очередные схватки. Она ухватилась за прутья над головой, как посоветовала Мария Луиза. Когда боль отпустила, Дженевра глубоко вздохнула и спросила:
– Сестра Иммакулата принимала здесь все роды?
Мария Луиза с трудом наклонилась и поставила на пол в изножье кровати большой фарфоровый таз.
– Все без исключения. – Она приложила скрюченную руку к пояснице. – По велению сестры Иммакулаты наш монастырь начал принимать матерей, чьи младенцы потом оставались в приюте.
Дженевра озадаченно сдвинула брови.
– И вы всегда помогали сестре Иммакулате при родах?
– Вначале нет. – Сестра Мария Луиза пододвинула поближе к кровати небольшой стул и опустилась на него. Она была рада возможности посплетничать на дозволенные темы теперь, когда все было готово к родам. – Матушка-настоятельница считала неприличным, чтобы при родах присутствовали посторонние, но сестра Иммакулата сказала, что я была бы ей большим подспорьем, так оно и вышло.
Дженевра верила ей. Это была добрая душа, ее присутствие, должно быть, утешало женщин в тяжелых обстоятельствах. Опять начались схватки, прошло несколько минут, прежде чем Дженевра смогла задать вопрос, особенно волновавший ее.
– Сколько родов вы приняли, сестра Мария Луиза, после смерти сестры Иммакулаты?
– Сейчас вспомню. В конце прошлого лета привезли совсем молоденькую испанку. Ну и шум устроила здесь эта мисс! После нее в октябре – леди немного постарше, ее привезли за две недели до родов, и сразу же после родов за ней приехала карета. – Сестра Мария Луиза наклонилась к Дженевре и, доверительно понизив голос, добавила: – По-моему, эта леди была замужем, но младенца все равно оставила в приюте.
Еще несколько часов назад Дженевра очень заинтересовалась бы этим откровением, но сейчас она ужаснулась тому, что у сестры Марии Луизы совсем нет опыта, и еще ее очень тревожили учащающиеся схватки, которые становились сильнее и сильнее.
Схватки продолжались весь день и весь вечер. Когда вечер сменился ночью, сестра Мария Луиза поудобнее устроилась в кресле.
– Постарайся уснуть, милая, – сказала она Дженевре. – Если выспишься, утром у тебя будет больше сил.
– Утром! – в ужасе повторила Дженевра. Каждая последующая схватка была все сильнее и продолжительнее, боль сводила ее с ума. Дженевра измучилась, ее лицо покрылось капельками пота, руки болели от напряжения, так как она непрерывно держалась за спинку кровати.
Когда начались роды, Дженевра поверила, что сильные и частые схватки означают, что все пройдет быстро и легко. Она терпеливо сносила боль, надеясь, что все быстро кончится. Но прошло уже очень много времени, а признаков того, что дело идет к концу, не было. Она попыталась заглушить боль счастливыми воспоминаниями. Вспомнила бал у Леонарда Джерома, встречу с Александром, их первый вальс.
Боль накатила опять. Дженевра зажала рот тыльной стороной ладони, чтобы сдержать крик. Она знала, что роды – дело нелегкое, но почему никто ее не предупредил, что будет так тяжело?
Сестра Мария Луиза спокойно похрапывала в кресле. Слабо мерцала свеча в подсвечнике. Боль накатывала волнами, но характер ее не менялся, не было никаких признаков, что ребенок скоро появится на свет.
Когда забрезжил рассвет, Дженевра больше не могла сдерживаться, казаться мужественной уже не было сил.
– Почему ребенок не выходит? – кричала она сестре Марии Луизе в отчаянии, обливаясь, слезами.
Сестра Мария Луиза почувствовала неладное, она больше не улыбалась. Ей и раньше приходилось принимать затяжные роды, но еще ни разу не было случая, чтобы схватки были бы столь частыми и болезненными, а ребенок не выходил.
– Уже скоро, потерпи еще немного, милая, – сказала она бодро, но голос ее звучал не очень уверенно, а на морщинистом лице проступила тревога.
В середине дня она все же решилась на из ряда вон выходящий поступок – оставила Дженсвру и поспешила к настоятельнице.
– Я знаю, это против правил, матушка, – начала она, задыхаясь, – но головка никак не показывается, необходимо пригласить доктора.
Настоятельница окинула ее ледяным взглядом.
– Надеюсь, вы отдаете себе отчет, что роды, которые здесь время от времени принимают, должны оставаться в полной тайне, сестра Мария Луиза. Пригласить доктора – означает подвести семью, оказавшую нам доверие.
– Да, матушка, – ответила сестра Мария Луиза, горестно сложив узловатые руки, – но если не пригласить доктора – дитя умрет…
Лицо настоятельницы не дрогнуло. Она знала, что смерть ребенка будет безразлична мистеру Гудзону.
– …и мать тоже умрет от слабости, – закончила сестра Мария Луиза.
Настоятельница поджала губы. Это в корне меняет дело. Мистер Гудзон произвел впечатление любящего отца, кто знает, как подобный исход может подействовать на него. Вдруг он потребует вернуть назад свое щедрое пожертвование? Рисковать нельзя. Сестра Мария Луиза права. Надо немедленно послать за доктором.
– Возвращайтесь к своей подопечной, сестра, – сухо произнесла она. – Я приму меры.
Местный доктор прибыл поздно вечером. Когда он вошел, Дженевра всхлипнула от радости – наконец-то хоть кто-то сможет ей помочь. Наконец она в надежных и умелых руках.
Доктор подошел к ней, высокий, с роскошными бакенбардами, в сюртуке и цилиндре. Он поставил свой саквояж на пол у кровати, осмотрел зрачки роженицы и измерил пульс. Опять начались схватки. Дженевра корчилась от боли, кричала, впадала в забытье. Доктор сбросил мятую, мокрую от пота простыню, прикрывавшую ее живот и ноги, и откинул рубашку.
Сестра Мария Луиза протестующе закудахтала, бросилась поднимать простыню, чтобы прикрыть Дженевру. Доктор повернулся и смерил ее таким взглядом, что сестра застыла с простыней в руках.
– Как можно принимать роды, не видя, что происходит? – возмутился доктор, он не мог поверить, что эта ветхая неумелая старуха выполняет обязанности акушерки. – Как можно быть уверенным, что все идет нормально, если не видеть промежность!
Он снял цилиндр и бросил его в кресло, за цилиндром последовал сюртук.
– Мне нужны горячая вода и карболовое мыло, разорвите эту простыню на полоски и сплетите из них жгут, – жара в комнате была невыносимая, доктор взглянул на закрытое окно, – и откройте окно.
Сестра Мария Луиза поспешила выполнить все распоряжения доктора, а он обратился к Дженевре:
– Возможно, ребенок лежит неправильно, поэтому и не выходит. Сейчас я рукой попробую определить его положение. Будет больно, но постарайтесь расслабиться, чтобы помочь мне. Возьмите жгут и закусите его, будет легче.
Дженевре было безразлично, что он сделает, лишь бы помог ребенку выйти и избавил ее от боли. Теперь боль не отпускала ни на миг, то ослабевая, то вновь усиливаясь, заставляя Дженевру выгибаться дугой. Она с ужасом слушала свой крик.
Доктор закатал рукава рубашки. Видя это, сестра дрожащим голосом спросила:
– Что вы собираетесь делать? Кесарево сечение? Девушка умрет?
Доктор опустил руки по локоть в таз с водой и намылил их карболовым мылом.
– Мои дальнейшие действия будут зависеть от того, что я обнаружу при осмотре. На всякий случай я захватил эфир, если потребуется операция.
Сестра Мария Луиза побледнела и ухватилась за спинку кресла, чтобы не упасть. Все, с нее хватит, это последние роды, которые она принимает. Теперь она хорошо знает, что роды не всегда проходят так легко, как ей казалось, когда она помогала сестре Иммакулате.
Доктор подошел к кровати.
– Когда начнутся схватки, я попробую определить положение ребенка, – сказал он уже теряющей сознание Дженевре. Эн протянул ей жгут из простыни. – Вот, закуси его и подтяни колени к животу.
Дженевра почти бессознательно закусила жгут.
– Вы не дадите умереть моему ребенку, правда? – выдохнула она. – Не дайте ему умереть!
Доктор не ответил. Одну руку он прижал к ее раздувшемуся животу, другую держал наготове у влагалища.
Сестра Мария Луиза застонала и опять схватилась за спинку кресла, уронив на пол цилиндр доктора. Она придерживалась твердого убеждения, что было бы гораздо более по-христиански позволить Дженевре умереть, чем подвергать такому позору и унижению. Когда сестра Иммакулата принимала роды, роженица всегда была пристойно прикрыта просторной рубашкой. Если сестра Иммакулата хотела посмотреть, как продвигается дело, или принять ребенка, когда он, наконец, появлялся на свет, она всегда заглядывала под рубашку. Она никогда не обнажала ноги и живот роженицы, это считалось верхом неприличия.
Дженевра уже больше не стеснялась. Она не чувствовала ничего, кроме нечеловеческой боли во всем теле. Эта боль превосходила границы возможного. Но когда доктор ввел руку в шейку матки, Дженевра закричала зверем.
Сестра Мария Луиза упала в кресло, закрыла глаза и начала молиться.
Дженевре казалось, что ее раздирают, разрывают на части, выворачивают наизнанку. Когда доктор вынул руку, Дженевра, как во сне, увидела, что она вся в крови. Пытаясь не потерять сознание, она не отрывала глаз от доктора. Она видела, как он что-то сказал сестре, как достал из баула блестящий металлический предмет, как опять подошел к ней.
Сестра Мария Луиза трясущейся рукой прижала к ее лицу эфирную маску, и это было последнее, что видела и чувствовала Дженевра. Потом сознание ненадолго вернулось к ней. Дженевра услышала крик младенца, она с трудом повернула голову, чтобы разглядеть его, и почувствовала, как горячая волна захлестнула ее. Она поняла, что умирает, что ей не суждено не только вырастить своего ребенка, но даже взять его на руки, уже никогда, ни при каких обстоятельствах не суждено встретиться с Александром. Понимание это было страшно. Из последних сил Дженевра приподнялась на подушках и обреченно позвала:
– Александр! Александр!
Потом спокойно и четко произнесла:
– Саша, назовите мальчика Сашей!
– Хирургическое вмешательство было неизбежно. Иначе умерли бы оба – и ваша дочь, и ребенок. – Настоятельница произнесла эти слова с явным неудовольствием. Случившееся было настоящей катастрофой. Из-за каприза доктора открыли окно, нечеловеческие крики Дженевры Гудзон разносились далеко вокруг, их слышали и в трапезной, и в приюте, слышали и последнее имя, которое она выкрикнула перед смертью. Сестра Мария Луиза наивно решила, что Дженевра хотела, чтобы одним из имен ребенка было имя Александр. Настоятельница не стала разубеждать ее, но сама не разделяла этого мнения. Дженевра Гудзон перед смертью выкрикнула имя любовника, это было непростительным нарушением приличий.
– Я хочу видеть дочь, – глухо сказал Уильям Гудзон. Комнату тщательно отмыли. Запах эфира полностью выветрился, но в воздухе еще витал слабый запах карболки.
Дженевра лежала на той же кровати, где умерла и которая теперь служила ей смертным одром. На ней был надет ситцевый саван, руки набожно сложены на груди. Сестра Мария Луиза попросила разрешения срезать в саду розу и вложила ее в скрещенные руки Дженевры.
Уильям посмотрел на дочь. При их последней встрече она нежно коснулась его лица и сказала, что любит его. А он промолчал в ответ. Не сказал, что, несмотря на весь позор, который она навлекла на них обоих, он любил ее так же, как прежде. Он не назвал ее тогда ни своей душенькой, ни своей кошечкой. А теперь поздно. Ее убил ублюдок Александра Каролиса.
– Вы хотите видеть ребенка? – спросила настоятельница позже, когда они вернулись к ней в приемную и закончили обсуждать все вопросы, связанные с перевозкой тела и захоронением его на семейном кладбище Гудзонов в Йоркшире. Уильям глубоко вдохнул, кровь отхлынула от его лица. Не дожидаясь ответа, настоятельница позвонила в колокольчик. Она прекрасно знала, что он не хочет видеть ребенка, но, в конце концов, это же его внук. Поскольку случившееся причинило ей немало неудобств, она считала, что и он вполне может пережить несколько неприятных мгновений.
– Нет, не хочу, черт побери! – рявкнул Уильям, но было уже поздно. Сестра Мария Луиза уже появилась в дверях с ребенком на руках.
Настоятельница стояла за столом, длинные рукава ее одеяния скрывали сложенные на животе руки.
Услышав богохульство Уильяма Гудзона, она возмущенно всплеснула руками. Потом, опершись широко расставленными пальцами о стол и обретя равновесие, она, не скрывая злорадного удовлетворения, произнесла:
– Ваш внук, мистер Гудзон.
Уильям Гудзон резко развернулся, его ноздри гневно раздулись, глаза горели. Сестра Мария Луиза прислонилась к косяку и замерла, напуганная его гневом. Ребенок у нее на руках был завернут в белую шерстяную шаль, он спал. Уильям заметил хохолок черных блестящих волос, таких же, как у Александра Каролиса, не английских, а среднеевропейских. Несколько невыносимо долгих секунд Уильям стоял неподвижно, словно прирос к полу, затем грубо оттолкнул сестру Марию Луизу с ее ношей и выскочил в коридор, стараясь как можно быстрее и подальше уйти от своего незаконнорожденного внука.
Минутой позже сестра Мария Луиза и настоятельница услышали, как захлопнулась за ним тяжелая входная дверь. Настоятельница облегченно вздохнула и опять спрятала руки в просторные рукава своего одеяния.
– Отнесите младенца в приют, – ровным голосом сказала она все еще не пришедшей в себя сестре Марии Луизе. – Я сомневаюсь, что мистер Гудзон вернется, но на усыновление пока не отдавать, на всякий случай.
ГЛАВА 8
Месяцы, что Александр вынужденно гостил у лорда Пауэрскота, казались ему самыми долгими, самыми нудными и пустыми в жизни. Отец давно отозвал его компаньона и репетитора, не видя смысла платить ему жалованье за то время, пока Александр прикован к постели и не в состоянии бродить по музеям Европы. Лорд Пауэрскот не задерживался надолго в своем ирландском поместье, он наезжал сюда, только чтобы отдохнуть и расслабиться. Зиму он проводил у себя в лондонском доме, заседал в палате лордов, наслаждался уютом своего клуба и оперой.
Ранней весной на несколько недель приехала леди Пауэрскот с двумя дочерьми, которые немного развлекли Александра. Но время пролетело очень быстро. Он опять остался в компании доктора, снова потекли тоскливые дни и недели.
Иногда Александр думал, что, поправившись, первым делом придушит сэра Ральфа Финнз-Бортона. Этот пожилой человек и пальцем не пошевелил, чтобы как-то скрасить одиночество Александра. Каждое утро он торжественно входил в комнату своего пациента, бегло осматривал его и сразу же отправлялся на озеро Блэкуотер, где самозабвенно, в любую погоду, предавался рыбалке. Вечерами он работал над монографией.
Иногда, чтобы не умереть от скуки, Александр усаживался играть в карты с дворецким лорда Пауэрскота. Но чаще он лежал, растянувшись на постели в ожидании, когда заживут мышцы и сухожилия, и думал о Дженевре.
Лорд Пауэрскот узнал для него йоркширский адрес Гудзонов и навел справки о Дженевре. В начале марта он прислал Александру записку на бланке палаты лордов «Уильям Гудзон с начала года находится в Англии, но он приехал без мисс Гудзон. Насколько я понял, она сейчас путешевствует по Италии в сопровождении тетушки. Извините, что удалось узнать так мало».
Александр был благодарен лорду Пауэрскоту: он сделал все, что мог, и даже намного больше, чем сделал бы любой другой на его месте. Теперь надо дождаться, когда Дженевра вернется из Италии, а он поправится и восстановит силы.
В начале мая Александр сделал первые осторожные шаги. Сэр Ральф Финнз-Бортон, радостно потирая руки, заявил, что это результат его неустанных забот. Он поспешил тут же отправить письмо Виктору Каролису, а Александр опять обратился к лорду Пауэрскоту с просьбой выяснить, не вернулась ли Дженевра.
В середине мая Александр уже выходил из дома на костылях. Отец потребовал, чтобы он вернулся домой, как только окрепнет. Пришло известие от лорда Пауэрскота. Он писал, что Дженевра, кажется, в Лондоне с той же тетушкой, которая сопровождала ее в поездке по Италии.
Александр перечитывал письмо снова и снова, он сгорал от нетерпения, радость переполняла его. Всего несколько недель – он сможет ходить без посторонней помощи. Через несколько недель Александр покинет Ирландию, отправится в Йоркшир, и если придется, под дулом пистолета выбьет из Уильяма лондонский адрес Дженевры. А потом еще несколько часов – и они уедут вместе. Дженевра вернется в Нью-Йорк его невестой.
Час за часом, день за днем он упорно тренировал руки и ноги, восстанавливая их силу и подвижность.
– Друг мой, я так рад вашим успехам, – от души порадовался за него лорд Пауэрскот, когда в середине июня привез на пару недель своих друзей порыбачить. – Финнз-Бортон отлично потрудился.
Александр чуть заметно улыбнулся и ничего не сказал. Он-то хорошо знал, что Финнз-Бортон почти не имеет отношения к его выздоровлению. Это случилось только благодаря его собственной настойчивости и воле. Он поставил перед собой цель – поправиться, чтобы найти Дженевру.
– Через несколько дней я покину вас, сэр, – сообщил Александр лорду Пауэрскоту, когда они дружески беседовали, сидя в плетеных креслах в саду у дома в ожидании возвращения друзей лорда с рыбалки.
Лорд Пауэрскот чуть заметно нахмурился.
– Вы уверены, что не торопите события? Возможно, вам действительно немного лучше, но до полного выздоровления еще далеко. Почему бы вам не подождать до конца лета?
Александр вздрогнул при одной мысли, что может задержаться в Ирландии хотя бы на один день дольше, чем необходимо.
– Нет, сэр, – ответил он твердо. – Я высоко ценю ваше гостеприимство и доброту, но вполне могу завершить выздоровление в нашем поместье, условия там такие же.
– Или в Йоркшире? – Лорд Пауэрскот вопросительно поднял бровь.
Александр рассмеялся.
– Или в Йоркшире, – подтвердил он, чувствуя радостную легкость во всем теле от того, что совсем скоро сожмет Дженевру в своих объятиях.
На следующее утро Александр завтракал рано, когда друзья лорда Пауэрскота еще спали. В субботу он уезжает. Он доберется поездом до Дандолка и дальше морем из Дандолка в Холихед. Оттуда по железной дороге – в Иорк, а там оставшиеся пятнадцать миль до дома Гудзонов в Эйсгарте проделает на извозчике.
Покончив с блюдом из почек с пряностями и беконом, он принялся за подрумяненный хлебец с джемом. Ему потребуется еще один день, чтобы добраться до Лондона. На следующей неделе они с Дженеврой уже будут вместе. Он открыл свежую газету, которая лежала рядом с его тарелкой, и заметил, что от нетерпения у него дрожат руки. Всего несколько дней отделяют его от Дженевры, всего несколько десятков часов.
«Таймс» специально доставляли из Лондона в Уотерфорд для лорда Пауэрскота. Александр без всякого интереса перевернул первую страницу с частными объявлениями, пробежал глазами заголовки в поисках сообщений о войне в Америке, но с раздражением увидел, что все страницы заняты куда менее важными новостями: договором между Британией, Францией и Россией, по которому Ионические острова отходили к Греции. Он уже было перевернул очередную страницу, как вдруг в колонке «Некрологи» фамилия «Гудзон» привлекла его внимание.
Александр отодвинул тарелку и поудобнее разложил газету на столе. У него мелькнула мысль, что умерший, возможно, был родственником Дженевры, а может, умер сам Уильям Гудзон. Лакей убрал тарелку, другой лакей налил ему горячего кофе. Александр поднял чашку, сделал небольшой глоток и начал читать некролог. Он ничего не понял. Его охватило жуткое ощущение нереальности происходящего. Как будто он опять читал письмо Чарли. Александр вглядывался в слова, но их смысл был слишком ужасен, недоступен для понимания, разум отказывался верить прочитанному.
«Мисс Дженевра Гудзон… двадцати лет… единственная горячо любимая дочь железнодорожного короля мистера Уильяма Гудзона скоропостижно скончалась от лихорадки… разносторонне образованная… последние годы жила в Нью-Йорке… была украшением общества…»
Комната поплыла у него перед глазами, руки вдруг ослабели, чашка полетела вниз, горячий кофе вылился на брюки. Александр несколько раз перечитал некролог, ему стало душно, он не замечал, как засуетились вокруг лакеи, один из них попытался промокнуть пролитый кофе с его брюк, другой побежал сообщить лорду Пауэрскоту, что их гостю стало плохо.
Умерла! Джинни умерла! Невозможно! Не может быть! Напечатанное в газете наплывало на него со всей непреложностью и необратимостью. «Дженевра Гудзон… единственная горячо любимая дочь… скоропостижно скончалась от лихорадки…» Она умерла, и он уже никогда больше не увидит ее, никогда не прижмет к своей груди, никогда не поцелует, никогда не будет любить ее. Это неправда! Слишком чудовищно! Чувство ужасного, непоправимого несчастья овладело всем его существом.
Лорд Пауэрскот влетел в комнату, едва успев накинуть шелковый халат.
– Что случилось, друг мой? – спросил он с тревогой. – Вам нехорошо? Лакей сказал, вы чуть не задохнулись.
Александр оторвал взгляд от газеты и посмотрел на него.
– Она умерла, – глухо проговорил он, – Джинни умерла.
Лицо его посерело.
– Дорогой мой… – Лорд Пауэрскот подошел к столу, прочитал некролог, затем повернулся к слугам и велел оставить их одних. – Дорогой мой… – повторил он, сочувственно положив руку Александру на плечо, – мне очень жаль. Очень, очень жаль.
Ранней весной на несколько недель приехала леди Пауэрскот с двумя дочерьми, которые немного развлекли Александра. Но время пролетело очень быстро. Он опять остался в компании доктора, снова потекли тоскливые дни и недели.
Иногда Александр думал, что, поправившись, первым делом придушит сэра Ральфа Финнз-Бортона. Этот пожилой человек и пальцем не пошевелил, чтобы как-то скрасить одиночество Александра. Каждое утро он торжественно входил в комнату своего пациента, бегло осматривал его и сразу же отправлялся на озеро Блэкуотер, где самозабвенно, в любую погоду, предавался рыбалке. Вечерами он работал над монографией.
Иногда, чтобы не умереть от скуки, Александр усаживался играть в карты с дворецким лорда Пауэрскота. Но чаще он лежал, растянувшись на постели в ожидании, когда заживут мышцы и сухожилия, и думал о Дженевре.
Лорд Пауэрскот узнал для него йоркширский адрес Гудзонов и навел справки о Дженевре. В начале марта он прислал Александру записку на бланке палаты лордов «Уильям Гудзон с начала года находится в Англии, но он приехал без мисс Гудзон. Насколько я понял, она сейчас путешевствует по Италии в сопровождении тетушки. Извините, что удалось узнать так мало».
Александр был благодарен лорду Пауэрскоту: он сделал все, что мог, и даже намного больше, чем сделал бы любой другой на его месте. Теперь надо дождаться, когда Дженевра вернется из Италии, а он поправится и восстановит силы.
В начале мая Александр сделал первые осторожные шаги. Сэр Ральф Финнз-Бортон, радостно потирая руки, заявил, что это результат его неустанных забот. Он поспешил тут же отправить письмо Виктору Каролису, а Александр опять обратился к лорду Пауэрскоту с просьбой выяснить, не вернулась ли Дженевра.
В середине мая Александр уже выходил из дома на костылях. Отец потребовал, чтобы он вернулся домой, как только окрепнет. Пришло известие от лорда Пауэрскота. Он писал, что Дженевра, кажется, в Лондоне с той же тетушкой, которая сопровождала ее в поездке по Италии.
Александр перечитывал письмо снова и снова, он сгорал от нетерпения, радость переполняла его. Всего несколько недель – он сможет ходить без посторонней помощи. Через несколько недель Александр покинет Ирландию, отправится в Йоркшир, и если придется, под дулом пистолета выбьет из Уильяма лондонский адрес Дженевры. А потом еще несколько часов – и они уедут вместе. Дженевра вернется в Нью-Йорк его невестой.
Час за часом, день за днем он упорно тренировал руки и ноги, восстанавливая их силу и подвижность.
– Друг мой, я так рад вашим успехам, – от души порадовался за него лорд Пауэрскот, когда в середине июня привез на пару недель своих друзей порыбачить. – Финнз-Бортон отлично потрудился.
Александр чуть заметно улыбнулся и ничего не сказал. Он-то хорошо знал, что Финнз-Бортон почти не имеет отношения к его выздоровлению. Это случилось только благодаря его собственной настойчивости и воле. Он поставил перед собой цель – поправиться, чтобы найти Дженевру.
– Через несколько дней я покину вас, сэр, – сообщил Александр лорду Пауэрскоту, когда они дружески беседовали, сидя в плетеных креслах в саду у дома в ожидании возвращения друзей лорда с рыбалки.
Лорд Пауэрскот чуть заметно нахмурился.
– Вы уверены, что не торопите события? Возможно, вам действительно немного лучше, но до полного выздоровления еще далеко. Почему бы вам не подождать до конца лета?
Александр вздрогнул при одной мысли, что может задержаться в Ирландии хотя бы на один день дольше, чем необходимо.
– Нет, сэр, – ответил он твердо. – Я высоко ценю ваше гостеприимство и доброту, но вполне могу завершить выздоровление в нашем поместье, условия там такие же.
– Или в Йоркшире? – Лорд Пауэрскот вопросительно поднял бровь.
Александр рассмеялся.
– Или в Йоркшире, – подтвердил он, чувствуя радостную легкость во всем теле от того, что совсем скоро сожмет Дженевру в своих объятиях.
На следующее утро Александр завтракал рано, когда друзья лорда Пауэрскота еще спали. В субботу он уезжает. Он доберется поездом до Дандолка и дальше морем из Дандолка в Холихед. Оттуда по железной дороге – в Иорк, а там оставшиеся пятнадцать миль до дома Гудзонов в Эйсгарте проделает на извозчике.
Покончив с блюдом из почек с пряностями и беконом, он принялся за подрумяненный хлебец с джемом. Ему потребуется еще один день, чтобы добраться до Лондона. На следующей неделе они с Дженеврой уже будут вместе. Он открыл свежую газету, которая лежала рядом с его тарелкой, и заметил, что от нетерпения у него дрожат руки. Всего несколько дней отделяют его от Дженевры, всего несколько десятков часов.
«Таймс» специально доставляли из Лондона в Уотерфорд для лорда Пауэрскота. Александр без всякого интереса перевернул первую страницу с частными объявлениями, пробежал глазами заголовки в поисках сообщений о войне в Америке, но с раздражением увидел, что все страницы заняты куда менее важными новостями: договором между Британией, Францией и Россией, по которому Ионические острова отходили к Греции. Он уже было перевернул очередную страницу, как вдруг в колонке «Некрологи» фамилия «Гудзон» привлекла его внимание.
Александр отодвинул тарелку и поудобнее разложил газету на столе. У него мелькнула мысль, что умерший, возможно, был родственником Дженевры, а может, умер сам Уильям Гудзон. Лакей убрал тарелку, другой лакей налил ему горячего кофе. Александр поднял чашку, сделал небольшой глоток и начал читать некролог. Он ничего не понял. Его охватило жуткое ощущение нереальности происходящего. Как будто он опять читал письмо Чарли. Александр вглядывался в слова, но их смысл был слишком ужасен, недоступен для понимания, разум отказывался верить прочитанному.
«Мисс Дженевра Гудзон… двадцати лет… единственная горячо любимая дочь железнодорожного короля мистера Уильяма Гудзона скоропостижно скончалась от лихорадки… разносторонне образованная… последние годы жила в Нью-Йорке… была украшением общества…»
Комната поплыла у него перед глазами, руки вдруг ослабели, чашка полетела вниз, горячий кофе вылился на брюки. Александр несколько раз перечитал некролог, ему стало душно, он не замечал, как засуетились вокруг лакеи, один из них попытался промокнуть пролитый кофе с его брюк, другой побежал сообщить лорду Пауэрскоту, что их гостю стало плохо.
Умерла! Джинни умерла! Невозможно! Не может быть! Напечатанное в газете наплывало на него со всей непреложностью и необратимостью. «Дженевра Гудзон… единственная горячо любимая дочь… скоропостижно скончалась от лихорадки…» Она умерла, и он уже никогда больше не увидит ее, никогда не прижмет к своей груди, никогда не поцелует, никогда не будет любить ее. Это неправда! Слишком чудовищно! Чувство ужасного, непоправимого несчастья овладело всем его существом.
Лорд Пауэрскот влетел в комнату, едва успев накинуть шелковый халат.
– Что случилось, друг мой? – спросил он с тревогой. – Вам нехорошо? Лакей сказал, вы чуть не задохнулись.
Александр оторвал взгляд от газеты и посмотрел на него.
– Она умерла, – глухо проговорил он, – Джинни умерла.
Лицо его посерело.
– Дорогой мой… – Лорд Пауэрскот подошел к столу, прочитал некролог, затем повернулся к слугам и велел оставить их одних. – Дорогой мой… – повторил он, сочувственно положив руку Александру на плечо, – мне очень жаль. Очень, очень жаль.