Пеннак Даниэль. Господин Малоссен

   – Ты слышишь? – спросил Силистри.
   – Что это? – не понял Титюс.
   – Эхо наших шагов, слышишь?
   – Слышу.
   – Именно этот звук сделал меня честным.
   Это была правда. Когда Силистри угнал свою очередную машину, папаша Божё сам отвел сопляка в тюрьму, предварительно вздув его как следует. Один знакомый сторож оставил их в тюремном коридоре на целый день. Шестьсу сказал только одно: «Слушай».

***

   – Это здесь.
   Надсмотрщица указывала на дверь камеры. Титюс первым приник к глазку. Племянница сидела, как обычно, на краю кровати, прямо, уставившись на дверь, в своем безупречном розовом костюме. Первое впечатление Титюса подтвердилось. Решительно, у нее был накрахмаленный вид тех теток из модных бутиков, которые приходили проверять работу Таниты, его возлюбленной модистки. Светловолосые и загорелые, в шикарных костюмах, с побрякивающими браслетами на запястьях, точеными ножками и сухим тоном, они поучали Таниту, небрежно расправляясь с ее великолепно-ничтожными ситцами, умудряясь превратить легкость шелка в тяжесть свинца. Они требовали, чтобы мир соответствовал их раз и навсегда вырезанным лекалам. Стоя у них за спиной, Титюс показывал, как дает им пинка, каждой по очереди, а Танита тем временем показывала им свои эскизы, с ангельским простодушием выдерживая их каменные взгляды.
   Силистри же видел нечто иное в этой женщине, которая вросла в свой костюм, как рыцарь в доспехи: гроза подчиненных, зам по кадрам, распорядительница людских ресурсов, безразличная поставщица безработицы, разделывающая ваше предприятие с той же теплотой, что и мясник тушу в холодильнике. Одна из тех подтянутых дамочек-вурдалаков, о которых Элен вечерами, в приступе философской усталости, говорила: «Нет, все-таки лучше быть женщиной, которую бьют, чем женщиной, которая бьет».
   В общем, Титюс и Силистри сходились во мнении, что племянница была совершенно обычной. Каждая эпоха кроит норму по своей мерке. И сегодня эта норма становилась безмятежно убийственной.
   Силистри посторонился, уступая место Жервезе.
   – Нет.
   Жервеза не захотела смотреть в глазок.
   – Откройте, – сказала она надзирательнице. Кетчистка открыла. Не без некоторого колебания, но открыла.
   – Вы останетесь здесь.
   Оба инспектора подчинились беспрекословно.
   – Закройте за мной, – обратилась она к кетчистке. – И глазок тоже.

***

   Кроме кровати, привинченной к стене, в камере был еще табурет, привинченный к полу, и небольшой столик, привинченный к другой стене. «Ограничивать передвижения предметов – значит ограничивать свободу человека», – подумала Жервеза. На столе лежали блокнот и шариковая ручка, оставленные в распоряжении племянницы методичными инспекторами комиссара Лежандра. «На случай, если вы предпочтете общаться с нами письменно».
   Листы остались нетронутыми.
   Жервеза села на табурет.
   Ее колени касались коленей племянницы.
   Жервеза молчала.
   Две вечности, одна против другой.
   Жервеза наконец заговорила, но не для того чтобы прервать молчание. Она всего лишь сдернула вуаль, скрывавшую слова. Теперь они могли взлететь или остаться там, где были.
   – Здравствуй, Мари-Анж, – сказала Жервеза.
   Племянница не отреагировала. Установление личности стирало в пыль ее молчание, но она стойко держала удар.
   – Я не хотела верить, что это ты, – добавила Жервеза, – но когда мне показали антропометрические снимки…
   Честно говоря, Жервеза не сразу узнала ее на тех фотографиях. Сначала было впечатление абсолютной банальности. Лицо как лицо. «Невозможно быть до такой степени обыкновенной», – сказала себе Жервеза. И решила взять подборку фотографий домой. Она разглядывала их целую ночь, но так ничего и не высмотрела, кроме маски предпринимательницы. Но маска как-то не клеилась к лицу. Жервеза решила переснять фотографии. Она сделала то же, что сделал бы ее отец Тянь, будь он на ее месте. Она отправилась к Кларе Малоссен. Жервеза и Клара уединились под красной лампой проявочной. Сидя на руках у Жервезы, Верден светила двум женщинам своим испепеляющим взглядом. Начали с того, что племянницу увеличили. Глаза, губы, уши, скулы. Напрасно. Нос был переделан, брови выщипаны, губы намеренно прикушены. Если это лицо и было когда-нибудь кому-нибудь знакомо, то племянница постаралась сделать его неузнаваемым. «А если немного размыть?» – предложила Клара. Жервеза бросила удивленный взгляд на профиль Клары, склонившейся над кюветой. «Неясно, как сама истина», – говорил иногда дивизионный комиссар Кудрие. «Мы специалисты неясности». Клара слегка развела резкость черт лица этой женщины. И вот тогда, расплывшись в свете прожектора, лицо начало вырисовываться в памяти Жервезы. Да, именно в этом, теперь отдаленном и неясном овале Жервеза узнала что-то знакомое. Красивое широкое лицо Мари-Анж! «А можно убрать эту прическу?» – попросила Жервеза. Несколькими мазками гуаши Клара растрепала волосы женщины. «Подчеркнуть нос?.. Сгустить брови?» – подсказывала Жервеза. «Выделить губы… Помясистее…» Под кистью Клары воспоминание принимало более ясные очертания. «Да… это она, Мари-Анж».
   Уходя от Клары Малоссен, Жервеза только и сказала: «Сделайте мне приятное, Клара, поешьте хоть немного». И, обратившись к Верден, добавила: «Я скоро вернусь».
   Идя по улице, Жервеза без конца повторяла про себя список убитых девушек, перечисленных дивизионным комиссаром Кудрие: Мари-Анж Куррье, Северина Альбани, Тереза Барбезьен, Мелисса Копт, Анни Бельдон и Соланж Кутар. Как установили их личность?
   Чтобы получить ответ на этот вопрос, Жервеза отправилась к своему другу Постель-Вагнеру. Судебный врач предложил ей пол-литровую емкость с кофе. «Обычная процедура, чаще всего – слепки с зубов…» – «А тело Мари-Анж Куррье?» – спросила Жервеза. – «Ах, эта! Они ее не убили, они ее полностью изничтожили. Просто в вещах нашли ее документы». – «Вам не показалось это странным? – удивилась Жервеза. – Изрубить тело до неузнаваемости и оставить здесь же документы…» Нет, это не вызвало у них никаких подозрений. «Кудрие, должно быть, списал это на их зверство. Эти извращенцы нисколько не старались скрыть личность и других жертв, ты знаешь…» После чего Постель-Вагнер спросил: «Как ты себя чувствуешь? Что-то не нравится мне твой вид… Зайди как-нибудь, я осмотрю тебя, скажу, если что не так».

***

   И вот теперь Жервеза сидела в камере лицом к лицу с Иудой: в каком-то смысле это было так – Мари-Анж была самой первой из ее раскаявшихся проституток. Первый ученик. Любимица. Которая истребляла остальных, выдавая себя за мертвую.
   – Это, пожалуй, было для тебя не слишком сложно, ты знала всех девушек и знала, какие у них татуировки.
   Потом Жервеза замолчала. Ей не хотелось задавать вопросы. Зная Мари-Анж, она предполагала, какими будут ответы. Она уже читала их в ее глазах. Она вдруг вспомнила еще об одной фразе Постель-Вагнера насчет племянницы: «Любит порассуждать, как сдвинувшийся на морали параноик, очень образованная к тому же. Ты понимаешь?» Да, у Мари-Анж на все был свой ответ, свое объяснение, свое оправдание. Она в нескольких словах могла представить вам этику проституции. Она развлекала Жервезу: «Нравственность – это вопрос синтаксиса, Жервеза, все наши министры учатся этому с колыбели. Им бы следовало отдать под мое начало Министерство Нравственности». Сейчас Жервеза уже не находила Мари-Анж столь забавной. В глазах Мари-Анж Жервеза читала молчаливые ответы на свои вопросы:
   – Я выбралась из этого, Жервеза! Я стала тем, кем ты хотела, чтобы я стала. Я «адаптировалась». Ты хотела, чтобы я вернулась к медицине, не так ли? Чтобы я доучилась? Чтобы исполнила волю родителей, да? Стала хирургом, как папочка? «Лечить человека, – говорила ты, – это не давать ему лишнего повода злиться». Вот я и послушала тебя, Жервеза, я стала лечить, я резала по живому! Хирург! Я разом покончила со всеми поводами злиться. Благодаря тебе! Спасибо, Жервеза! Почему я это сделала? Да из любви к искусству, а как же! Из любви к твоему искусству!
   И так далее.
   Риторика зла. «Они всегда пытаются нас развести», – говорил Тянь о настоящих преступниках. – «Они втискивают свои преступления в рамки нашей логики», – объяснял дивизионный комиссар Кудрие. – «У них нет другого выхода, – говорил Тянь, – или остается признать, что они ненормальные». – «Удивительно, как все настоящие убийцы походят друг на друга в своем стремлении казаться единственными и неповторимыми», – мечтательно замечал Кудрие. – «Поэтому-то в тюрьме они на стенку и лезут», – заключал Тянь.
   – Нехорошо было так поступать со мной, – вдруг сказала Мари-Анж.
   Жервеза сначала не поняла, в чем дело.
   Звук голоса дошел до нее раньше, чем смысл слов. Мари-Анж и ее звонкий мальчишеский голос.
   – Некрасиво, Жервеза.
   Мальчугану было плохо.
   – Посадить меня в тюрьму…
   Жервеза не ответила.
   – Зачем? Во что я здесь превращусь, в тюрьме? Мари-Анж растерянно смотрела на нее.
   – Ты думаешь, тюрьма это выход?
   Она наклонилась к Жервезе.
   – Ну?.. Если честно?
   Она робко улыбнулась.
   – В одиночке, к тому же!
   Она покачала головой.
   – И это в тот момент, когда я нашла свой путь…
   Она нахмурила брови.
   – Кого же мне теперь убивать?
   Она смотрела с настойчивым убеждением.
   – Убивать стало моей жизнью, Жервеза! Это моя жизнь – убивать! Постарайся понять меня, господи боже. Ну, будь же гуманной! Кого, по-твоему, я могу здесь убить?
   Должно быть, Жервеза изменилась в лице, потому что эта дрянь расхохоталась ей в глаза.
   – Какой же ты можешь быть дурой, дорогуша!
   Ей и правда было весело. Она так покатывалась со смеху, что у нее даже немного растрепались волосы.
   – Бедная Жервеза! Что ты, интересно, напридумывала себе, глядя на меня? Уже разложила меня по полочкам, а? На свои перфокарты! Сдвиг по фазе: разбирает свои преступления! Обвиняет папу, маму, общество и всю систему, так? Да нет, Жервеза, убийство – это совсем не то. Это профессиональное занятие, не больше. И ничуть не менее прибыльное к тому же, чем все ваше Милосердие!
   Жервеза спросила:
   – Кому ты продавала татуировки, Мари-Анж?
   Смех спал так же мгновенно, как и налетел. Тоном преданной соратницы Мари-Анж ответила:
   – Ты хочешь знать имя посредника или коллекционера?
   – Кому ты продавала татуировки?
   Мари-Анж, казалось, вздохнула с облегчением:
   – Значит, посредника. Очень хорошо. Потому что коллекционера я не знаю.
   Она секунду помедлила.
   – Ты уверена, что хочешь знать его имя, Жервеза? Думаю, тебе это не понравится.
   Жервеза слушала.
   – Тебе и так, наверное, не очень-то приятно было узнать, что это я… Мне действительно очень жаль. Ты этого не заслужила. Только не ты. Порой мне было неловко думать о тебе во время работы. Я говорила себе…
   Она осеклась.
   – Ты правда хочешь знать, кому я продавала эти татуировки?
   Жервеза не стала повторять свой вопрос.
   – Ты уверена, Жервеза?
   Жервеза ждала.
   – Его зовут Малоссен, – ответила наконец Мари-Анж.
   Жервеза вытянулась в струнку.
   – Бенжамен Малоссен, Жервеза, знаешь такого? Святой. Со своим святым семейством: Лауной, Терезой, Кларой, Жереми, Малышом, Верден, Это-Ангелом и с этим своим толстым отвратительным псом, и своей мамочкой, которая развлекалась уж никак не меньше моего, но ее, непонятно почему, никто в этом не упрекает.
   Жервеза молчала. Мари-Анж сочувствующе посмотрела на нее.
   – Я понимаю тебя, Жервеза, всегда такой адский шум стоит, когда Иисус падает с креста.
   Жервеза сначала не смогла объяснить свою реакцию. Это было похоже на волну. Это поднялось из самой глубины, неудержимо, как гейзер, и выплеснулось изо рта прямо на розовый костюм.
   Против всякого ожидания, Мари-Анж даже не шелохнулась, чтобы закрыться. Не стала спасать ни тело, ни лицо, ни волосы, ни ноги. Когда Жервеза наконец поднялась, чувствуя во рту кислый привкус и глядя сквозь навернувшиеся слезы, эта девица отодвинулась на койке и, прислонившись спиной к стене, издали смотрела на Жервезу. Обобщающим взглядом. И наконец удовлетворенно произнесла, облизывая губы:
   – Она еще и беременная. Этого я уж не ожидала.

45

   – Малоссен? – удивился Силистри. – Тот самый?
   – Малоссен из Бельвиля? – переспросил Титюс. – Тот, что вечно со своими ребятишками? Малоссен из «Зебры»?
   – Малоссен, – повторила Жервеза, садясь в служебную машину.
   – И ты думаешь, это возможно?
   – Возможно или нет, но это то, что она сказала, и чему с радостью поверит Лежандр, и что она повторит на допросе.
   – Малоссен… – прошептал Титюс.
   И добавил:
   – Если еще добавить этого Клемана Клемана, который фотографировал татуировки повесившихся, получается, что Малоссен хорошо влип.
   – …
   Жервеза молчала.
   Силистри украдкой взглянул на нее.
   – Что, сильно тебя ошарашила эта новость, а?
   У нее драло в горле, нос покраснел, и вообще, Жервеза хотела сейчас лишь одного: добраться домой.
   – Тебя поэтому и вывернуло на ее розовый костюмчик? – спросил Силистри. – Это был шок?
   – Нет.
   – Нет? Тогда что? Ты нездорова, Жервеза? Оба инспектора пожирали ее глазами. Сама мысль, что Жервеза больна, была им невыносима.
   – Я беременна, – сказала она.

***

   Титюс и Силистри буквально смели входную дверь притона. От удара вышибала рухнул между столов. Высадка полицейского десанта не входила в установленные обычаи «Трефового Туза». Во всяком случае, этих двоих, креола и татарина, которые размахивали удостоверениями, выкрикивая имя Рыбака, здесь никогда еще не видели.
   – Рыбак. Нам нужен Рыбак. Он здесь?
   И тут встает сам Рыбак, медленно разворачивая свои два метра росту, в костюме с иголочки, все еще держа в руках сданные карты, и, как хороший осведомитель, делает вид, что не узнает этих двух легавых:
   – Что вам надо от Рыбака?
   – О любви хотим поговорить, – прошипел татарин, оскалив зубы.
   – Это вы – Рыбак? – спросил антилец.
   – Только для друзей.
   – Мы вас ждем снаружи.
   – А если я останусь внутри?
   – Если ты останешься внутри, то никто отсюда не выйдет, папаша, – ответил татарин с голубыми глазами. – У нас есть большой замок.

***

   – Какого черта вы сюда-то за мной приперлись? – спросил Рыбак, догоняя Титюса и Силистри на улице.
   – Пушка при тебе? – спросил Силистри. Трое мужчин широким шагом мерили ночную мостовую.
   – Все мое при мне. Почему вы спрашиваете? Подсобить где?
   – Дай сюда, – приказал Силистри, щелкнув пальцами.
   – Что?
   – Дай сюда.
   – Можешь не сомневаться, – прибавил Титюс, – обратно ты ее не получишь.
   – Что я такого сделал?
   Рыбак обиженно вздохнул, как наказанный ребенок, кладя свой «смит-вессон» на ладонь Силистри.
   – Держи наготове, – сказал Силистри, передавая револьвер Титюсу.
   Затем, втолкнув Рыбака в подворотню, угрожающе заговорил:
   – Эти трое твоих молодчиков, что охраняли Жервезу в больнице, ты им доверяешь?
   – Герметичная упаковка, какие вопросы! Никто не смог бы к ней туда пробраться. И к Мондин, кстати, тоже.
   Полных два метра Рыбака немного осели под кулаком Силистри. Что-то с печенью, наверное. И еще эта мигрень в придачу. Когда в голове у Рыбака перестало гудеть, он отчетливо услышал, как Силистри сказал ему:
   – Жервеза беременна.
   А Титюс добавил:
   – Мы вернем тебе пушку, когда ты приведешь нам того, кто это сделал.

***

   – Фабио! Эмилио! Тристан!
   Склонившись над одним бильярдным столом, трое сутенеров раздумывали, следует ли закатить красный от борта или пробить прямо по нему, слегка поцеловав слева, когда над ними прогремел голос патрона. По тону было ясно: припекло. Все трое обернулись как один. Кулак Рыбака смазал все три подбородка подряд.
   – Жервеза беременна!
   Они хотели было подняться, но ноги Рыбака приняли эстафету.
   – Кто это сделал?
   Они поспешили спрятаться под бильярд, но вот и бильярдный стол уже завис над их головами. Хуже того: он грозил упасть.
   – Кто?

***

   Из камеры, где она появилась, через надсмотрщицу-кетчистку, через охранников у входа и, наконец, через шоферов фургонов, новость вышла за пределы тюрьмы и разлетелась повсюду, докатившись и до кулуаров префектуры.
   – Жервеза беременна.
   – Прекрати.
   – Клянусь тебе.
   Ореол тамплиеров сильно померк при этом известии.
   – Тамплиеры поимели монашку.
   – Не может быть!
   – Может. Смешки.
   – Или монашка сама сняла себе тамплиеров. И тумаки.
   – Ну-ка, повтори! Только повтори мне еще раз, сволочь!
   – Да я же так, к слову.

***

   Так и расходятся дурные новости.
   Когда профессор Бертольд проник тем вечером в палату Мондин (той Мондин, что давным-давно уже поправилась, но ее почему-то все не выписывали), он нашел ее совсем поникшей.
   – Что такое с моим маленьким Понтормо?
   – Жервеза беременна.
   Всего два слова. Но произнесенные женщиной, чей ультрафиолетовый взгляд обнаружит ложь и на самом дне лживой тьмы.
   – Это ты сделал, профессор? – спросила Мондин.
   – Со спящей-то пациенткой?! – взорвался Бертольд. – Да мне… да чтобы я… со спящей пациенткой! Черт возьми, Мондин, если бы кто-нибудь другой, а не ты, спросил такое, клянусь, я бы…
   – Вот именно, – отрезала Мондин, – это я, так что без истерик.
   Но вспышка Бертольда ее убедила.
   – В любви не существует морали, профессор, одни вопросы.
   Она запустила руку в пышную шевелюру Бертольда и потрепала своего большого крикуна.
   – Я довольна твоим ответом.
   Конец серии. Снова ярость.
   – Это ничего не меняет, – мрачно сказала она, – я его на куски порву.
   И добавила:
   – Жервеза, это же Жервеза.

***

   Вернувшись к себе, Жервеза первым делом кинулась к своему автоответчику.
   – Там пять сообщений, – произнес женский голос у нее за спиной.
   Жервеза обернулась. На пороге комнаты стояла женщина.
   – Я слышала, как вы вошли. Я спряталась. Не была уверена, что это вы.
   – Вы – Жюли? – спросила Жервеза.
   Жюли кивнула.
   – Я боялась, что Сюзанне не удастся передать вам ключ, – сказала Жервеза. – За ними так пристально следят…
   – Она прислала мне Нурдина, самого маленького парнишку Бен-Тайеба.
   – Хорошо, – сказала Жервеза. – Выпьем чаю?
   Они молча орудовали на кухне, несколько смущенные тем, как много слышали друг о друге.
   – Хорошо, что вы пришли, – сказала Жервеза. – Никто не станет вас здесь искать.
   – Нет, нет, я не останусь. Не хочу вас компрометировать.
   Жервеза едва сдержалась, чтобы не рассмеяться. Компрометировать! Юркий подпольщик, который пробрался к ней в живот, об этом уже позаботился.
   – Не беспокойтесь о моем добром имени, Жюли. Вы останетесь у меня.
   Сидя за чаем, они подвели итоги. Жюли дала Жервезе прослушать пленку Клемана и пояснила, что крик Клемана: «Все расскажу дочке вьетнамца» показался ей чем-то вроде завещания. Клеман хотел, чтобы Жервеза услышала эту запись. Жервеза считала, что эта пленка должна снять подозрение с Бенжамена. Затем Жервеза показала Жюли фотографии Мари-Анж.
   – Нет, мы не знаем эту женщину, ни я, ни Бенжамен, – сказала Жюли, возвращая фотографии. – А почему вы спрашиваете?
   – Она заявляет, что это Бенжамен покупал у нее татуировки.
   – Боже милостивый! – прошептала Жюли.
   – Вы с ней не знакомы, но она всех вас прекрасно знает, – заключила Жервеза. – Она сделает все, чтобы утопить Бенжамена.
   – Боже милостивый! – повторила Жюли. – Но зачем ей это?
   – Именно это нам и нужно выяснить, – ответила Жервеза, – и перестаньте повторять, что Боже милостивый, – прибавила она, – это портит Его характер.
   И она вернулась к своему автоответчику.
   – Ну, что ты нам расскажешь?
   Он рассказывал то же, что и весь город.
   – Кажется, ты беременна, Жервеза? Что это еще за истории? Приходи ко мне сейчас же, я тебя осмотрю.

***

   Полчаса спустя, Жервеза лежала на свежевымытом столе для трупов, и ее друг Постель-Вагнер констатировал, что она и в самом деле носила в своем чреве новую жизнь.
   – И ты до сих пор ничего не замечала?
   – Да, была задержка, после больницы, – призналась Жервеза, – но я подумала, что это последствия ушиба… и машина снова заработает.
   Она улыбнулась.
   – Самое забавное это то, что Тереза Малоссен предсказывала мне это.
   – Когда? – спросил Постель-Вагнер, набивая свою трубку. – До или после того, как ты попала в больницу?
   – До. Накануне происшествия. Я заходила к ним сообщить о смерти Шестьсу.
   Постель-Вагнер два-три раза затянулся в задумчивости, потом спросил:
   – И ты веришь в ее предсказания?
   – Раньше не верила, но теперь приходится признать…
   – Вовсе нет, Жервеза. Когда Тереза тебе это объявила, ты уже была беременна.
   – О нет! Уж в этом я точно уверена.
   – Два месяца минимум, – подтвердил врач, вынимая трубку изо рта.
   – Но у меня был правильный цикл, как у доброй католички и праведной монахини! – запротестовала Жервеза.
   – Это были кровотечения, которые ты приняла за менструации. Твое следствие вымотало тебя, неутомимая. Бессонные ночи, волнения… Кого ты встретила три-четыре месяца назад?
   – Встретила? – не поняла Жервеза.
   – Ну, с кем ты познакомилась? Новые люди. Был кто-то, кроме твоей неподкупной стражи?
   Жервеза нахмурилась.
   – Два инспектора, с которыми ты прижал Мари-Анж, – наконец сказала она.
   – Титюс и Силистри?
   – Да. Комиссар Кудрие снял их с крупных бандитских разборок, чтобы они охраняли меня.
   Постель-Вагнер огорченно покачал головой:
   – Каким бы неправдоподобным это ни казалось, все равно искать следует именно в этом направлении, Жервеза…
   В ночь с субботы на воскресенье дверь «Трефового Туза» вновь открылась. На этот раз высокий антилец был один.
   – Рыбак!
   Сутенер опять вышел вслед за полицейским.
   – Держи свою пушку, Рыбак, твои люди здесь ни при чем.

***

   Назавтра, где-то около часу дня, сделав все покупки, Элен и Танита зашли в бистро «Анвьерж».
   Они немного помолчали в некотором смущении, сидя за стаканчиком воскресного портвейна, который только что принесла им Надин.
   – Итак, – спросила наконец Элен, – ты как думаешь, это твой, мой или они оба?
   – Это она, – мрачно ответила Танита.

***

   Последнее слово принадлежало дивизионному комиссару Лежандру.
   – Вы меня знаете, Жервеза, я не ханжа. Ваша личная жизнь это ваша личная жизнь. Но ваше… положение… вызвало такой переполох в наших рядах… все эти взаимные подозрения… это сказывается и на эффективности… вы понимаете?., на сплоченности коллектива… а это необходимо, сплоченность… речь не идет о том, чтобы принимать дисциплинарные меры, разумеется… вы хороший сотрудник… работаете… замечательно… даже отлично, по некоторым параметрам… но… я хочу сказать… для рабочей обстановки, здесь, в префектуре… ну… словом, если вы подадите на увольнение, я подпишу.

46

   «Держи его!», — кричит эта девка. Затем следует серия глухих ударов. Короткая борьба. Клеман – в малом весе, легкая добыча. Тишина. Микрофон, должно быть, отключился в свалке. А у меня в ушах только и осталось, что злобный женский крик: «Держи его!» Клеман! Клеман! А я-то представлял себе, что ты в этом доме в Лоссансе будешь как в раю! О, Клеман!.. В раю не умирают!
   – Ну вот.
   Голос дивизионного комиссара Лежандра возвращает меня в прозрачную реальность его кабинета. Он наблюдает за мной с того момента, как кончилась запись. Он видит слезы у меня на глазах. Он дает мне время их осушить, пока перематывается пленка. Щелчок. Комиссар Лежандр достает кассету и, держа ее двумя пальцами, показывает мне.
   – Это подтверждение того, что я объяснял вам в прошлый раз, господин Малоссен.
   А что он объяснял мне в прошлый раз, этот идиот?
   – Легковерность следователей, выпестованных моим предшественником, безгранична, и ваш кредит доверия у них неисчерпаем.
   Он смотрит на меня. Смотрит и смотрит, как будто впал в прострацию. Переводит взгляд на кассету.
   – Эта запись должна была бы вас оправдать, по их мнению.
   Но это не тот случай? Смерть Клемана меня не оправдывает? А он так старался помочь определить личность убийц! Значит, он отдал свою жизнь зазря?
   Дивизионный комиссар Лежандр не спеша убирает кассету в ящик, скрещивает руки и опять подставляет мне зеркало своей лысины.
   – Попробуем разобраться методически, согласны? Что нам дает эта аудиозапись?
   Он тут же спохватывается:
   – Или нет. Пойдем по порядку. Сначала вот что: откуда взялась та запись.
   От Барнабе! В самом начале там четко прослушивается, как Клеман переговаривается с Барнабе.
   – От некоего Барнабу. Знаете вы этого Барнабу, господин Малоссен?
   – По имени.
   – Верно. Он пожелал остаться невидимым. Наши сотрудники допросили его как сына и внука погибших, но мы не удостоились чести лицезреть его. В нашей республике, покровительствующей искусствам, признанные художники, похоже, пользуются особенными привилегиями…