Страница:
Из плотной массы тел сквозь решетку камеры протиснулась рука и отчаянно замахала. Маршалл подошел, успокаивающе похлопал по ней и оказался лицом к лицу с Бернис Крюгер, своим лучшим журналистом, превосходным репортером, а сейчас птицей-невольницей в тюремной клетке. Это была привлекательная молодая женщина лет двадцати пяти, с растрепанными темными волосами, в очках с массивной стальной оправой, сильно запачканных. Ясно было, что она провела тяжелую ночь с дюжиной других женщин, в большинстве профессиональных проституток. Некоторые из них были старше ее, другие
– шокирующе моложе. Маршалл не знал, смеяться ему или ругаться.
– Не нахожу слов, ты выглядишь ужасно, – сказал он.
– Соответствует моей профессии. Видал, куда меня запихали?
– Да, да, она такая же, как мы, – заметила из камеры крепко сложенная девушка.
Маршалл состроил гримасу и покачал головой.
– С какими же вопросами ты к ним вчера приставала?
– Мне сейчас не до шуток. Ни один анекдот о том, что произошло вчера вечером, меня не рассмешит. У меня внутри все кипит. Эта затея с репортажем была просто унизительной.
– Но послушай, должен же был кто-нибудь написать о фестивале.
– Наши предположения оправдались, как говорится, нет ничего нового под солнцем, в данном случае под луной тоже.
– Тебя арестовали… – попробовал он наладить разговор.
– Чтобы преподнести читателям скандальную историю. О чем же еще можно было писать?
– Ну, так прочти мне, что тебе удалось накропать? Испанка в дальнем углу камеры оборвала их разговор:
– Она попала не в свою тарелку.
Изо всех камер послышались насмешки и громкий смех.
– Я требую, чтобы меня выпустили! – взвилась Бернис. – Ты что, в землю врос? Сделай же что-нибудь!
– Джимми разговаривает с Кинни по телефону. Я внес залог. Сейчас мы тебя вытащим.
Бернис притихла, стараясь взять себя в руки, и приступила к отчету:
– Отвечая на твой вопрос, скажу, что я старалась собрать материал прямо в луна-парке: сделать несколько потрясающих снимков, взять сногсшибательное интервью, записать, что говорят люди… да мало ли еще что. Думаю, Нэнси и Рози, – она кивнула в сторону двух молодых женщин, очень похожих на близняшек, и те улыбнулись Маршаллу, – с удивлением глядели, как я слоняюсь с растерянным видом. Они заговорили со мной, и хотя наш разговор не обещал ничего интересного для печати, зато доставил нам массу проблем. Потому что Нэнси сделала недвусмысленное предложение переодетому в штатское полицейскому, и нас всех накрыли.
– Я думаю, что со временем у вашей журналисточки это тоже стало бы отлично получаться, – грубовато пошутила Нэнси, за что и получила от Рози игривый шлепок.
– Но разве ты не показывала ему свое удостоверение или пресс-карту? – раздраженно спросил Маршалл.
– Он меня даже не слушал. Я ему сказала, кто я такая.
– Может, он не расслышал? Слушал он ее? – обратился Маршалл к девушкам.
Они только пожали плечами, но Бернис, перейдя на фальцет, закричала:
– Ну что, так, по-твоему, достаточно громко? Именно так я вчера кричала, когда он надевал на меня наручники!
– Добро пожаловать в Аштон!
– Ну погоди же! Дай мне только выбраться отсюда, уж я постараюсь снять с него полицейскую бляху!
– Не марай руки, – Хоган протестующе поднял ладонь, чтобы предотвратить дальнейшую бурю. – Послушай, все это не стоит твоих переживаний.
– А это зависит от того, с какой стороны поглядеть!
– Бернис…
– Мне бы очень хотелось написать кое о чем, полосы на четыре. Об этом фараоне и о его безнадежном кретине-начальнике. Кстати, где он?
– Ты имеешь в виду Бруммеля?
– У него удивительная способность исчезать. Он-то знает, кто я такая. Где он?
– Не знаю, я его утром не застал.
– А вчера он повернулся ко мне спиной!
– Что?
Внезапно Бернис осеклась, но по ее лицу Маршалл сразу понял, что она хотела сказать: не забудь спросить меня об этом после.
В эту секунду отворилась решетка тюремного коридора, и к ним направился сержант Данлоп.
– Ладно, поговорим об этом позже, – произнес Маршалл. – Все в порядке, Джимми?
Полицейского тоже встретили градом насмешек, воплями и диким смехом, так что ответил он не сразу. Но у него был ключ от камеры, и этого было достаточно.
– Отойдите от двери, – приказал сержант.
– Эй, там, может, переменишь тон? – такой, примерно, ответ получил он, однако пространство у дверной решетки освободили. Джимми открыл ее, Бернис выскользнула, и клетка снова захлопнулась.
– Значит, так, – сказал полицейский, – тебя отпускают под залог. Когда нужно будет явиться в суд, тебя известят.
– Верните мне сумку, пресс-карту, блокнот и фотокамеру, – прошипела Бернис и двинулась к выходу.
За большим столом, заваленным ворохом бумаг, сидела женщина с двойным подбородком. Рядом с ней в пепельнице дымились сразу две сигареты, но у нее не хватало времени затянуться из-за бумаг, которые надо было оформить на каждого поступающего и выбывающего. По мнению Кэт, тут было слишком много беспорядка и суматохи. Несколько дешевых адвокатов раздавали свои визитные карточки. Однако ночь, проведенная в тюрьме, послужила серьезным наказанием для большинства, и теперь у них было только одно желание – поскорее убраться подальше от злополучного города.
Кэт бессознательно покачала головой. Подумать только, бедняжка Бернис попала в загон со всеми этими подонками. Она, должно быть, вне себя от возмущения.
Почувствовав на талии сильную ласковую руку, она прильнула к мужу.
– О-о-о… Какая приятная перемена.
– После того, что я насмотрелся внизу, – сказал Маршалл, – мне необходимо прийти в себя. Кэт притянула его к себе.
– И что же, так бывает каждый год?
– Нет, с каждым годом все хуже.
Кэт опять покачала головой, и Маршалл прибавил:
– Но на сей раз «Кларион» выскажет свое мнение. Аштон должен изменить курс, пора это наконец-то понять.
– Как Бернис?
– Ну, из нее в скором времени получится классный журналист. С ней все в порядке, она выжила.
– Собираешься ли ты поговорить с кем-нибудь о случившемся?
– Альфа Бруммеля нет на месте. Он достаточно хитер. Но я его сегодня поймаю, и тогда посмотрим, что можно сделать. И потом, я хочу получить назад мои двадцать пять долларов.
– Уверена, что он очень занят. Не хотела бы я быть шерифом в такой день, как сегодня.
– Он еще меньше этого захочет, когда я до него доберусь.
Отрывисто стуча каблуками в вестибюле, наконец появилась Бернис. Ночь, проведенная взаперти, оставила глубокий отпечаток на ее лице. В руках у нее тоже был бумажный пакет, в котором она с раздражением копалась, проверяя, все ли на месте.
Кэт протянула руки, чтобы обнять и утешить девушку.
– Бернис, как ты себя чувствуешь?
– Скоро все узнают, кто такой Бруммель, да и мэру не поздоровится, а эту полицейскую рожу я так пропечатаю – язык не повернется произнести. Я вне себя от возмущения. Меня тошнит от всей этой истории. Не знаю,
Удастся ли отмыться от этой грязи, но мне просто необходимо принять ванну.
– Конечно, конечно, – согласился быстро Маршалл. – Но сначала настучи-ка это на машинке, придави им хвост. Отчет о фестивале должен попасть в завтрашний номер.
Бернис, осторожно порывшись в кармане, вытащила скомканную ленту туалетной бумаги и выразительным жестом протянула ее Маршаллу.
– Твой лучший репортер всегда на службе, – сказала она. – А что же там еще делать, как не разглядывать надписи на стенах и стоять в очереди в туалет. Думаю, что ты найдешь тут весь отчет, в красках. И потом, я взяла интервью у соседок по камере для приправы. Кто знает? Может, удастся заставить этот город задуматься о том, куда он катится!
– А фотографии? – спросил Маршалл. Бернис протянула ему кассету с пленкой:
– Уверена, здесь ты найдешь что-нибудь подходящее. У меня есть еще несколько кадров, но они представляют для меня личный интерес.
Маршалл улыбнулся. На него это произвело впечатление:
– Даю тебе сегодня отгул, а завтра все будет выглядеть иначе.
– По крайней мере, ко мне вернется профессиональная объективность.
– И ты будешь лучше пахнуть.
– Маршалл!
– вмешалась Кэт.
– Ничего, – заметила Бернис, – он всегда так со мной разговаривает. – Она вытащила, наконец, из пакета сумку, пресс-карту и фотокамеру и, скомкав, швырнула пустой пакет в мусорную корзину.
– А что с моей машиной?
– Кэт пригнала ее сюда, – объяснил Маршалл. – Если ты согласишься подбросить ее домой, то окажешь мне большую услугу. У меня остались кое-какие дела в редакции, а потом я постараюсь поймать Бруммеля.
Эти слова напомнили Бернис что-то важное.
– Да, Бруммель! Я должна тебе сказать кое-что.
Она потянула Маршалла в сторону, не дав ему времени опомниться, и он, послав Кэт извиняющийся взгляд, очутился зажатым в углу возле туалетных комнат. Оттуда ни главного редактора, ни его корреспондента не было видно.
Бернис понизила голос:
– Если ты собираешься сегодня добраться до Бруммеля, ты должен знать то, что знаю я.
– Кроме того, что уже ясно: он трусливый кретин?
– Да, кроме этого. Пока у меня есть только несколько отдельных наблюдений, но, может быть, в один прекрасный день все станет понятным. Ведь ты учишь всегда замечать все детали? Думаю, что я видела твоего пастора вместе с Бруммелем вчера на фестивале.
– Пастора Янга?
– Пастора церкви «Аштон Юнайтед Крисчиан», председателя местной пасторской коллегии, сторонника религиозной терпимости и противника насилия над животными. Так ведь?
– Да, все верно.
– Но ведь Бруммель посещает не вашу церковь?
– Нет, он член маленькой церквушки на горе.
– Они стояли позади одной из палаток, в полутьме. С ними было еще три человека: светловолосая женщина средних лет, коротконогий толстяк и черноволосая выдра в солнцезащитных очках, похожая на привидение. Представляешь: в черных очках! Ночью!
На Маршалла это пока не произвело никакого впечатления. Бернис настойчиво продолжала говорить:
– Я думаю, что совершила роковую ошибку, когда попыталась их сфотографировать. Я сделала снимок, и, судя по всему, им это пришлось не по вкусу. Бруммель ужасно перепугался и даже начал заикаться. Янг, мягко выражаясь, попросил меня убраться подальше, сказав: «Это частная встреча». Толстяк отвернулся, а «привидение» уставилось на меня с открытым ртом.
– А теперь представь, как ты отнесешься ко всему, что произошло, после того как примешь ванну и отоспишься.
– Дай мне только договорить до конца, а тогда посмотришь, ладно? Сразу после этого на меня наскочили Рози и Нэнси. Я имею в виду, что не я к ним подошла, а они ко мне. И сразу же меня арестовали и отобрали фотоаппарат.
Она видела, что до Маршалла не доходит. Он нетерпеливо оглянулся и сделал шаг в сторону вестибюля.
– Ну, хорошо, хорошо, еще одно, – настаивала Бернис, пытаясь его удержать. – Бруммель был там, Маршалл, и он все видел.
– Что, все?
– Как меня арестовывали! Я старалась втолковать полицейскому, кто я такая, и показать удостоверение, но он выхватил у меня сумку и камеру и надел на меня наручники. Я снова оглянулась на палатку и увидела, что Бруммель следит за нами. Он тут же исчез, но я клянусь, что он все видел! Маршалл, я ломала голову над случившимся всю ночь, прокручивала от начала до конца и думаю… Я не знаю, право, что думать, но должно же это что-нибудь значить!
– В дополнение сценария скажи еще, что они вытащили пленку из камеры, – усмехнулся Маршалл. Бернис проверила:
– Нет, пленка на месте. Но это ничего не значит. Хоган вздохнул и, немного подумав, проговорил:
– Хорошо, досними пленку, посмотри, что можно использовать, а тогда увидим. Теперь можно идти?
– По-твоему, случалось мне прежде быть импульсивной, самонадеянной и делать такие глупые ошибки?
– Без сомнения!
– Ах вот как! Не можешь ли ты проявить милосердие хоть раз?
– Ладно, постараюсь на все закрыть глаза.
– Иди, тебя жена ждет.
– Знаю, знаю.
Вернувшись к Кэт, Маршалл даже не знал что ей сказать.
– Мне очень жаль…
– пробубнил он.
– Послушайте, – Кэт решила продолжить прерванный разговор, – мы говорили о машине. Бернис, мне пришлось приехать сюда на твоем автомобиле, чтобы ты могла вернуться на нем домой. Если ты будешь так добра подвезти меня…
– Конечно, конечно, – согласилась Бернис.
– Маршалл, у меня столько дел после обеда, не заберешь ли ты Санди? У нее лекция по психологии.
Маршалл не ответил ни слова, но на его лице было написано решительное «нет».
Кэт достала из сумки связку ключей и протянула ее Бернис:
– Твоя машина стоит возле нашей, на стоянке для прессы. Не подгонишь ли ты ее ко входу?
Бернис все поняла с полуслова и направилась к двери. Кэт ласково обняла мужа и некоторое время изучала его лицо.
– Пожалуйста, попытайся хотя бы раз.
– Но петушиные бои в этом штате запрещены.
– А я думаю, что вы с ней два сапога пара.
– Не знаю, с чего начать.
– Одно то, что ты за ней заедешь, будет для нее очень важно. Воспользуйся случаем.
Когда они выходили, Маршалл оглянулся и высказал то, что подсказывала ему интуиция:
– Тебе не кажется, Кэт, что с этим городом происходит нечто странное? Похоже на какую-то болезнь. Все заражены одной и той же странной болезнью.
Было утро, когда можно было отоспаться, а на ступеньках крыльца ожидали два литра молока. Он поднял пакеты, предвкушая тарелку кукурузных хлопьев, плавающих в молоке, – это отвлекло его от печальных мыслей о случившемся накануне.
Ханк многое пережил в своей жизни. Сын пастора, он и в детстве испытал множество чудесных, но и нелегких минут, связанных с пробуждением в церкви, пасторской ответственностью и миссионерскими разъездами. Уже в детстве Ханк знал, что именно так он и хотел бы жить и так служить Господу. Для него церковь всегда была местом увлекательной работы. Подростком он с радостью помогал отцу, потом, по окончании библейской школы и семинарии, два года проработал вторым пастором. Теперь тоже было интересно, но у него было ощущение, похожее на тревогу, которую испытали техасцы перед битвой при Аламо. Двадцатишестилетний Ханк был полон огня, но здесь, в его первой самостоятельной работе, разжечь огонь в других казалось безнадежным делом. Как будто кто-то подмочил все спички, и Ханк не понимал, как можно изменить положение. Так или иначе, его приняли на должность пастора большинством голосов. Это доказывало, что хотя бы некоторые члены церкви хотели видеть его в этой должности, но потом обнаружились те, кто сделал его служение таким… «увлекательным». По-настоящему они проявили себя, когда он проповедовал истинное покаяние, когда выступил против греха в жизни одного из членов общины, когда высоко поднял перед ними крест Христов, когда проповедовал весть о спасении. Сейчас только вера в то, что Бог хочет видеть его пастором этой церкви, удерживала его на баррикадах под всеобщим обстрелом. «Ну, хватит, – подумал Ханк, – будь доволен, по крайней мере, этим чудесным утром. Господь сотворил его специально для тебя».
Если бы пастор решил попасть в дом, пятясь спиной к двери, то, несомненно, сохранил бы приятное расположение духа. Но он развернулся, чтобы войти, и сразу же увидел огромные, с подтеками, черные буквы, написанные распылителем прямо на стене дома. «Считай, что ты дохлый…». Последнее слово было непристойным ругательством. Ханк непроизвольно окинул взором всю стену, от одного угла до другого, осознавая надпись. Оцепенев, он с неприятным удивлением соображал, кто бы мог ее сделать, затем – для чего, и, наконец, каким образом ее ликвидировать. Потом, подойдя поближе, он пальцем потрогал буквы. Писали ночью, потому что краска успела хорошо высохнуть.
– Дорогой, – послышался из дома голос Мэри, – ты не закрыл дверь.
Ханк даже не смог сообразить, что ответить жене. Ему не хотелось, чтобы она увидела эту гнусную картину.
Он вошел, решительно закрыв за собой дверь. Сел рядом с молодой и хорошенькой Мэри, чтобы съесть горячих кукурузных хлопьев и пару ломтиков жареного хлеба с маслом. Его жизнерадостная, чудесная жена, с мелодичным смехом и длинными локонами, была как солнечный луч на грозовом небе. Очень женственная, она, тем не менее, обладала твердым характером. Ханк часто жалел, что ей предстояло пройти через начатую им борьбу, ведь она без труда могла бы благополучно выйти замуж за занудливого бухгалтера или солидного страхового агента. Однако именно Мэри, всегда готовая прийти на помощь, была ему главной опорой в жизни. Она всегда верила Господу, зная, что Он подскажет наилучший выход из положения, и всегда верила в Ханка.
– Что случилось? – тотчас отозвалась она. «А! Как ни старайся скрыть от нее что-нибудь, чтобы не огорчать, она все равно заметит», – подумал Ханк.
– Гм… да, – начал он.
– Все еще переживаешь за правление? «Вот шанс перевести разговор, Буш», – решил Ханк и вслух ответил:
– Да, немного.
– Я даже не слышала, когда ты вернулся. Долго оно продолжалось?
– Нет. Альф Бруммель должен был уйти на какую-то встречу, о которой он не хотел говорить, а другие, ты знаешь… Словом, все разбрелись, оставив меня зализывать раны. Я остался, чтобы молиться. Думаю, Бог меня услышал, после этого мне стало лучше, – его лицо немного прояснилось. – В общем, Господь меня вчера укрепил.
– Я по-прежнему считаю, что они выбрали неудачное время для собрания: в самый разгар фестиваля! – заметила Мэри.
– Да еще в воскресный вечер, – рот Ханка был набит кукурузными хлопьями. – Я как раз приглашал выйти вперед для покаяния, когда мне подсунули записку.
– Опять о том же?
– Ах, я думаю, что они просто используют Лу как предлог, чтобы делать мне гадости. – Ну, и что ты им сказал?
– То, что уже говорил. Мы поступили так, как сказано в Библии: сначала я разговаривал со Стэнли наедине, потом мы с Джоном вместе продолжили разговор с Лу, и только после этого я вынес этот крайне непристойный вопрос на обсуждение всей церкви. И только после этого мы его исключили.
– Да, это было общее решение.
Почему же тогда правление не согласно?
– Может быть, они разучились читать? Разве в десяти заповедях не говорится о нарушении супружеской верности?
– Конечно, говорится.
Ханк отложил ложку, чтобы удобнее было жестикулировать:
– Но они так на меня разозлились вчера вечером! Я наслушался фраз типа «Не суди, да не судим будешь…».
– Кто это сказал?
– Все та же компания: Альф Бруммель, Сэм Тэрнер, Гордон Мэйер… Ты знаешь, старая гвардия.
– Ни в коем случае не позволяй им собою командовать!
– Я не отступлю. Но не думаю, что это улучшит мое положение.
Теперь возмутилась Мэри:
– И что это Бруммель себе позволяет? Он, что, не согласен с Библией или истиной, в чем дело, в конце концов? Если бы не этот случай, он придрался бы к чему-нибудь другому!
– Иисус любит его, Мэри, – остановил ее Ханк. – Похоже, что он испытывает угрызения совести. Он виноват, он грешит, и он это знает. И такие, как мы, всегда раздражают таких, как он. Прежний пастор искренне проповедовал Слово, и Альфу это не нравилось. Теперь я проповедую, и это ему тоже не нравится. Он тянет на себе большой груз в общине и поэтому считает, что имеет право диктовать, что проповедовать с кафедры.
– Ну, уж нет! Ничего у них не выйдет!
– По крайней мере, при мне.
– Почему же он тогда не уходит?
– А вот это, дорогая жена, интересный вопрос! – Ханк патетически поднял указательный палец. – Похоже, это его хобби, призвание, так сказать, – доводить пасторов.
– Они упрямо пытаются навязать другим свое мнение. Ты вовсе не такой, как они тебя расписывают!
– Хм… Расписывают? Ну, ладно, ты готова?
– К чему готова?
Ханк набрал полную грудь воздуха, с шумом выпустил его, посмотрел на жену и медленно произнес:
– У нас были ночные гости. Они… написали пакость на стене.
– Что? На нашем доме?!
– Ну, скажем, на доме, в котором мы живем. Мэри вскочила. «Где?» Она выбежала за дверь, и ее мягкие туфли зашлепали по бетонным плитам.
– О, Боже!
Ханк вышел следом за ней, и они оба молча рассматривали надпись. Она по-прежнему красовалась на стене.
– Ну, теперь и меня довели! – произнесла Мэри и заплакала. – Что мы им такого сделали?
– Я думаю, это как раз то, о чем мы сейчас говорили, – заметил Ханк.
Мэри не обратила внимания на его слова, она объяснила это по-другому:
– Это все фестиваль. Такие мероприятия всегда пробуждают в людях низменные инстинкты.
У Ханка было свое мнение, но он промолчал. «Должно быть кто-то из нашей церкви», – решил он про себя. За короткое время ему пришлось выслушать массу «лестных» эпитетов в свой адрес: ханжа, фанатик, любитель ставить подножки, мямля. Его обвиняли даже в гомосексуализме и избиении жены. Это ругательство мог написать один из разъяренных членов церкви, один из друзей Лу Стэнли, может быть, и сам Лу. Этого он, наверное, никогда не узнает, но это неважно – Бог знает.
Глава 3
– шокирующе моложе. Маршалл не знал, смеяться ему или ругаться.
– Не нахожу слов, ты выглядишь ужасно, – сказал он.
– Соответствует моей профессии. Видал, куда меня запихали?
– Да, да, она такая же, как мы, – заметила из камеры крепко сложенная девушка.
Маршалл состроил гримасу и покачал головой.
– С какими же вопросами ты к ним вчера приставала?
– Мне сейчас не до шуток. Ни один анекдот о том, что произошло вчера вечером, меня не рассмешит. У меня внутри все кипит. Эта затея с репортажем была просто унизительной.
– Но послушай, должен же был кто-нибудь написать о фестивале.
– Наши предположения оправдались, как говорится, нет ничего нового под солнцем, в данном случае под луной тоже.
– Тебя арестовали… – попробовал он наладить разговор.
– Чтобы преподнести читателям скандальную историю. О чем же еще можно было писать?
– Ну, так прочти мне, что тебе удалось накропать? Испанка в дальнем углу камеры оборвала их разговор:
– Она попала не в свою тарелку.
Изо всех камер послышались насмешки и громкий смех.
– Я требую, чтобы меня выпустили! – взвилась Бернис. – Ты что, в землю врос? Сделай же что-нибудь!
– Джимми разговаривает с Кинни по телефону. Я внес залог. Сейчас мы тебя вытащим.
Бернис притихла, стараясь взять себя в руки, и приступила к отчету:
– Отвечая на твой вопрос, скажу, что я старалась собрать материал прямо в луна-парке: сделать несколько потрясающих снимков, взять сногсшибательное интервью, записать, что говорят люди… да мало ли еще что. Думаю, Нэнси и Рози, – она кивнула в сторону двух молодых женщин, очень похожих на близняшек, и те улыбнулись Маршаллу, – с удивлением глядели, как я слоняюсь с растерянным видом. Они заговорили со мной, и хотя наш разговор не обещал ничего интересного для печати, зато доставил нам массу проблем. Потому что Нэнси сделала недвусмысленное предложение переодетому в штатское полицейскому, и нас всех накрыли.
– Я думаю, что со временем у вашей журналисточки это тоже стало бы отлично получаться, – грубовато пошутила Нэнси, за что и получила от Рози игривый шлепок.
– Но разве ты не показывала ему свое удостоверение или пресс-карту? – раздраженно спросил Маршалл.
– Он меня даже не слушал. Я ему сказала, кто я такая.
– Может, он не расслышал? Слушал он ее? – обратился Маршалл к девушкам.
Они только пожали плечами, но Бернис, перейдя на фальцет, закричала:
– Ну что, так, по-твоему, достаточно громко? Именно так я вчера кричала, когда он надевал на меня наручники!
– Добро пожаловать в Аштон!
– Ну погоди же! Дай мне только выбраться отсюда, уж я постараюсь снять с него полицейскую бляху!
– Не марай руки, – Хоган протестующе поднял ладонь, чтобы предотвратить дальнейшую бурю. – Послушай, все это не стоит твоих переживаний.
– А это зависит от того, с какой стороны поглядеть!
– Бернис…
– Мне бы очень хотелось написать кое о чем, полосы на четыре. Об этом фараоне и о его безнадежном кретине-начальнике. Кстати, где он?
– Ты имеешь в виду Бруммеля?
– У него удивительная способность исчезать. Он-то знает, кто я такая. Где он?
– Не знаю, я его утром не застал.
– А вчера он повернулся ко мне спиной!
– Что?
Внезапно Бернис осеклась, но по ее лицу Маршалл сразу понял, что она хотела сказать: не забудь спросить меня об этом после.
В эту секунду отворилась решетка тюремного коридора, и к ним направился сержант Данлоп.
– Ладно, поговорим об этом позже, – произнес Маршалл. – Все в порядке, Джимми?
Полицейского тоже встретили градом насмешек, воплями и диким смехом, так что ответил он не сразу. Но у него был ключ от камеры, и этого было достаточно.
– Отойдите от двери, – приказал сержант.
– Эй, там, может, переменишь тон? – такой, примерно, ответ получил он, однако пространство у дверной решетки освободили. Джимми открыл ее, Бернис выскользнула, и клетка снова захлопнулась.
– Значит, так, – сказал полицейский, – тебя отпускают под залог. Когда нужно будет явиться в суд, тебя известят.
– Верните мне сумку, пресс-карту, блокнот и фотокамеру, – прошипела Бернис и двинулась к выходу.
* * *
Наверху, в вестибюле суда, Кэт Хоган, грациозная рыжеволосая женщина, всегда полная достоинства, пыталась хоть чем-то заполнить время ожидания. По окончании фестиваля здесь было на что посмотреть, хотя, по правде говоря, зрелище было не из приятных: несколько разбушевавшихся человек, сопровождаемых полицейскими, входили, сражаясь с наручниками и грязно ругаясь, а вернее сказать, их бесцеремонно заталкивали в вестибюль. Другие, наоборот, выходили на свободу после ночи, проведенной за решеткой. Картина напоминала смену рабочих на какой-то странной фабрике. Первая смена растерянно покидала здание, неся свои скудные пожитки в маленьких бумажных пакетах. Вторая смена, в наручниках, отчаянно сопротивлялась. Большинство полицейских были чужаками, прибывшими из соседних городков для подкрепления малочисленной команды Аштона. За дружелюбие и вежливость им не платили.За большим столом, заваленным ворохом бумаг, сидела женщина с двойным подбородком. Рядом с ней в пепельнице дымились сразу две сигареты, но у нее не хватало времени затянуться из-за бумаг, которые надо было оформить на каждого поступающего и выбывающего. По мнению Кэт, тут было слишком много беспорядка и суматохи. Несколько дешевых адвокатов раздавали свои визитные карточки. Однако ночь, проведенная в тюрьме, послужила серьезным наказанием для большинства, и теперь у них было только одно желание – поскорее убраться подальше от злополучного города.
Кэт бессознательно покачала головой. Подумать только, бедняжка Бернис попала в загон со всеми этими подонками. Она, должно быть, вне себя от возмущения.
Почувствовав на талии сильную ласковую руку, она прильнула к мужу.
– О-о-о… Какая приятная перемена.
– После того, что я насмотрелся внизу, – сказал Маршалл, – мне необходимо прийти в себя. Кэт притянула его к себе.
– И что же, так бывает каждый год?
– Нет, с каждым годом все хуже.
Кэт опять покачала головой, и Маршалл прибавил:
– Но на сей раз «Кларион» выскажет свое мнение. Аштон должен изменить курс, пора это наконец-то понять.
– Как Бернис?
– Ну, из нее в скором времени получится классный журналист. С ней все в порядке, она выжила.
– Собираешься ли ты поговорить с кем-нибудь о случившемся?
– Альфа Бруммеля нет на месте. Он достаточно хитер. Но я его сегодня поймаю, и тогда посмотрим, что можно сделать. И потом, я хочу получить назад мои двадцать пять долларов.
– Уверена, что он очень занят. Не хотела бы я быть шерифом в такой день, как сегодня.
– Он еще меньше этого захочет, когда я до него доберусь.
Отрывисто стуча каблуками в вестибюле, наконец появилась Бернис. Ночь, проведенная взаперти, оставила глубокий отпечаток на ее лице. В руках у нее тоже был бумажный пакет, в котором она с раздражением копалась, проверяя, все ли на месте.
Кэт протянула руки, чтобы обнять и утешить девушку.
– Бернис, как ты себя чувствуешь?
– Скоро все узнают, кто такой Бруммель, да и мэру не поздоровится, а эту полицейскую рожу я так пропечатаю – язык не повернется произнести. Я вне себя от возмущения. Меня тошнит от всей этой истории. Не знаю,
Удастся ли отмыться от этой грязи, но мне просто необходимо принять ванну.
– Конечно, конечно, – согласился быстро Маршалл. – Но сначала настучи-ка это на машинке, придави им хвост. Отчет о фестивале должен попасть в завтрашний номер.
Бернис, осторожно порывшись в кармане, вытащила скомканную ленту туалетной бумаги и выразительным жестом протянула ее Маршаллу.
– Твой лучший репортер всегда на службе, – сказала она. – А что же там еще делать, как не разглядывать надписи на стенах и стоять в очереди в туалет. Думаю, что ты найдешь тут весь отчет, в красках. И потом, я взяла интервью у соседок по камере для приправы. Кто знает? Может, удастся заставить этот город задуматься о том, куда он катится!
– А фотографии? – спросил Маршалл. Бернис протянула ему кассету с пленкой:
– Уверена, здесь ты найдешь что-нибудь подходящее. У меня есть еще несколько кадров, но они представляют для меня личный интерес.
Маршалл улыбнулся. На него это произвело впечатление:
– Даю тебе сегодня отгул, а завтра все будет выглядеть иначе.
– По крайней мере, ко мне вернется профессиональная объективность.
– И ты будешь лучше пахнуть.
– Маршалл!
– вмешалась Кэт.
– Ничего, – заметила Бернис, – он всегда так со мной разговаривает. – Она вытащила, наконец, из пакета сумку, пресс-карту и фотокамеру и, скомкав, швырнула пустой пакет в мусорную корзину.
– А что с моей машиной?
– Кэт пригнала ее сюда, – объяснил Маршалл. – Если ты согласишься подбросить ее домой, то окажешь мне большую услугу. У меня остались кое-какие дела в редакции, а потом я постараюсь поймать Бруммеля.
Эти слова напомнили Бернис что-то важное.
– Да, Бруммель! Я должна тебе сказать кое-что.
Она потянула Маршалла в сторону, не дав ему времени опомниться, и он, послав Кэт извиняющийся взгляд, очутился зажатым в углу возле туалетных комнат. Оттуда ни главного редактора, ни его корреспондента не было видно.
Бернис понизила голос:
– Если ты собираешься сегодня добраться до Бруммеля, ты должен знать то, что знаю я.
– Кроме того, что уже ясно: он трусливый кретин?
– Да, кроме этого. Пока у меня есть только несколько отдельных наблюдений, но, может быть, в один прекрасный день все станет понятным. Ведь ты учишь всегда замечать все детали? Думаю, что я видела твоего пастора вместе с Бруммелем вчера на фестивале.
– Пастора Янга?
– Пастора церкви «Аштон Юнайтед Крисчиан», председателя местной пасторской коллегии, сторонника религиозной терпимости и противника насилия над животными. Так ведь?
– Да, все верно.
– Но ведь Бруммель посещает не вашу церковь?
– Нет, он член маленькой церквушки на горе.
– Они стояли позади одной из палаток, в полутьме. С ними было еще три человека: светловолосая женщина средних лет, коротконогий толстяк и черноволосая выдра в солнцезащитных очках, похожая на привидение. Представляешь: в черных очках! Ночью!
На Маршалла это пока не произвело никакого впечатления. Бернис настойчиво продолжала говорить:
– Я думаю, что совершила роковую ошибку, когда попыталась их сфотографировать. Я сделала снимок, и, судя по всему, им это пришлось не по вкусу. Бруммель ужасно перепугался и даже начал заикаться. Янг, мягко выражаясь, попросил меня убраться подальше, сказав: «Это частная встреча». Толстяк отвернулся, а «привидение» уставилось на меня с открытым ртом.
– А теперь представь, как ты отнесешься ко всему, что произошло, после того как примешь ванну и отоспишься.
– Дай мне только договорить до конца, а тогда посмотришь, ладно? Сразу после этого на меня наскочили Рози и Нэнси. Я имею в виду, что не я к ним подошла, а они ко мне. И сразу же меня арестовали и отобрали фотоаппарат.
Она видела, что до Маршалла не доходит. Он нетерпеливо оглянулся и сделал шаг в сторону вестибюля.
– Ну, хорошо, хорошо, еще одно, – настаивала Бернис, пытаясь его удержать. – Бруммель был там, Маршалл, и он все видел.
– Что, все?
– Как меня арестовывали! Я старалась втолковать полицейскому, кто я такая, и показать удостоверение, но он выхватил у меня сумку и камеру и надел на меня наручники. Я снова оглянулась на палатку и увидела, что Бруммель следит за нами. Он тут же исчез, но я клянусь, что он все видел! Маршалл, я ломала голову над случившимся всю ночь, прокручивала от начала до конца и думаю… Я не знаю, право, что думать, но должно же это что-нибудь значить!
– В дополнение сценария скажи еще, что они вытащили пленку из камеры, – усмехнулся Маршалл. Бернис проверила:
– Нет, пленка на месте. Но это ничего не значит. Хоган вздохнул и, немного подумав, проговорил:
– Хорошо, досними пленку, посмотри, что можно использовать, а тогда увидим. Теперь можно идти?
– По-твоему, случалось мне прежде быть импульсивной, самонадеянной и делать такие глупые ошибки?
– Без сомнения!
– Ах вот как! Не можешь ли ты проявить милосердие хоть раз?
– Ладно, постараюсь на все закрыть глаза.
– Иди, тебя жена ждет.
– Знаю, знаю.
Вернувшись к Кэт, Маршалл даже не знал что ей сказать.
– Мне очень жаль…
– пробубнил он.
– Послушайте, – Кэт решила продолжить прерванный разговор, – мы говорили о машине. Бернис, мне пришлось приехать сюда на твоем автомобиле, чтобы ты могла вернуться на нем домой. Если ты будешь так добра подвезти меня…
– Конечно, конечно, – согласилась Бернис.
– Маршалл, у меня столько дел после обеда, не заберешь ли ты Санди? У нее лекция по психологии.
Маршалл не ответил ни слова, но на его лице было написано решительное «нет».
Кэт достала из сумки связку ключей и протянула ее Бернис:
– Твоя машина стоит возле нашей, на стоянке для прессы. Не подгонишь ли ты ее ко входу?
Бернис все поняла с полуслова и направилась к двери. Кэт ласково обняла мужа и некоторое время изучала его лицо.
– Пожалуйста, попытайся хотя бы раз.
– Но петушиные бои в этом штате запрещены.
– А я думаю, что вы с ней два сапога пара.
– Не знаю, с чего начать.
– Одно то, что ты за ней заедешь, будет для нее очень важно. Воспользуйся случаем.
Когда они выходили, Маршалл оглянулся и высказал то, что подсказывала ему интуиция:
– Тебе не кажется, Кэт, что с этим городом происходит нечто странное? Похоже на какую-то болезнь. Все заражены одной и той же странной болезнью.
* * *
Ярким солнечным утром вчерашние неприятности всегда кажутся не такими серьезными, как накануне. Так думал Ханк Буш, распахивая наружную дверь и ступая на небольшую бетонную площадку перед входом. Он жил в дешевом домике из двух комнат недалеко от церкви. Маленькая беленая коробка с оштукатуренными стенами и замшелой крышей, окаймленная крошечным садиком, стояла на углу улицы. Владение было небольшое, а казалось и того меньше, но оно соответствовало его пасторской зарплате. Нет, он не жаловался. Они с Мэри чувствовали себя здесь уютно и надежно, а утро было просто замечательное.Было утро, когда можно было отоспаться, а на ступеньках крыльца ожидали два литра молока. Он поднял пакеты, предвкушая тарелку кукурузных хлопьев, плавающих в молоке, – это отвлекло его от печальных мыслей о случившемся накануне.
Ханк многое пережил в своей жизни. Сын пастора, он и в детстве испытал множество чудесных, но и нелегких минут, связанных с пробуждением в церкви, пасторской ответственностью и миссионерскими разъездами. Уже в детстве Ханк знал, что именно так он и хотел бы жить и так служить Господу. Для него церковь всегда была местом увлекательной работы. Подростком он с радостью помогал отцу, потом, по окончании библейской школы и семинарии, два года проработал вторым пастором. Теперь тоже было интересно, но у него было ощущение, похожее на тревогу, которую испытали техасцы перед битвой при Аламо. Двадцатишестилетний Ханк был полон огня, но здесь, в его первой самостоятельной работе, разжечь огонь в других казалось безнадежным делом. Как будто кто-то подмочил все спички, и Ханк не понимал, как можно изменить положение. Так или иначе, его приняли на должность пастора большинством голосов. Это доказывало, что хотя бы некоторые члены церкви хотели видеть его в этой должности, но потом обнаружились те, кто сделал его служение таким… «увлекательным». По-настоящему они проявили себя, когда он проповедовал истинное покаяние, когда выступил против греха в жизни одного из членов общины, когда высоко поднял перед ними крест Христов, когда проповедовал весть о спасении. Сейчас только вера в то, что Бог хочет видеть его пастором этой церкви, удерживала его на баррикадах под всеобщим обстрелом. «Ну, хватит, – подумал Ханк, – будь доволен, по крайней мере, этим чудесным утром. Господь сотворил его специально для тебя».
Если бы пастор решил попасть в дом, пятясь спиной к двери, то, несомненно, сохранил бы приятное расположение духа. Но он развернулся, чтобы войти, и сразу же увидел огромные, с подтеками, черные буквы, написанные распылителем прямо на стене дома. «Считай, что ты дохлый…». Последнее слово было непристойным ругательством. Ханк непроизвольно окинул взором всю стену, от одного угла до другого, осознавая надпись. Оцепенев, он с неприятным удивлением соображал, кто бы мог ее сделать, затем – для чего, и, наконец, каким образом ее ликвидировать. Потом, подойдя поближе, он пальцем потрогал буквы. Писали ночью, потому что краска успела хорошо высохнуть.
– Дорогой, – послышался из дома голос Мэри, – ты не закрыл дверь.
Ханк даже не смог сообразить, что ответить жене. Ему не хотелось, чтобы она увидела эту гнусную картину.
Он вошел, решительно закрыв за собой дверь. Сел рядом с молодой и хорошенькой Мэри, чтобы съесть горячих кукурузных хлопьев и пару ломтиков жареного хлеба с маслом. Его жизнерадостная, чудесная жена, с мелодичным смехом и длинными локонами, была как солнечный луч на грозовом небе. Очень женственная, она, тем не менее, обладала твердым характером. Ханк часто жалел, что ей предстояло пройти через начатую им борьбу, ведь она без труда могла бы благополучно выйти замуж за занудливого бухгалтера или солидного страхового агента. Однако именно Мэри, всегда готовая прийти на помощь, была ему главной опорой в жизни. Она всегда верила Господу, зная, что Он подскажет наилучший выход из положения, и всегда верила в Ханка.
– Что случилось? – тотчас отозвалась она. «А! Как ни старайся скрыть от нее что-нибудь, чтобы не огорчать, она все равно заметит», – подумал Ханк.
– Гм… да, – начал он.
– Все еще переживаешь за правление? «Вот шанс перевести разговор, Буш», – решил Ханк и вслух ответил:
– Да, немного.
– Я даже не слышала, когда ты вернулся. Долго оно продолжалось?
– Нет. Альф Бруммель должен был уйти на какую-то встречу, о которой он не хотел говорить, а другие, ты знаешь… Словом, все разбрелись, оставив меня зализывать раны. Я остался, чтобы молиться. Думаю, Бог меня услышал, после этого мне стало лучше, – его лицо немного прояснилось. – В общем, Господь меня вчера укрепил.
– Я по-прежнему считаю, что они выбрали неудачное время для собрания: в самый разгар фестиваля! – заметила Мэри.
– Да еще в воскресный вечер, – рот Ханка был набит кукурузными хлопьями. – Я как раз приглашал выйти вперед для покаяния, когда мне подсунули записку.
– Опять о том же?
– Ах, я думаю, что они просто используют Лу как предлог, чтобы делать мне гадости. – Ну, и что ты им сказал?
– То, что уже говорил. Мы поступили так, как сказано в Библии: сначала я разговаривал со Стэнли наедине, потом мы с Джоном вместе продолжили разговор с Лу, и только после этого я вынес этот крайне непристойный вопрос на обсуждение всей церкви. И только после этого мы его исключили.
– Да, это было общее решение.
Почему же тогда правление не согласно?
– Может быть, они разучились читать? Разве в десяти заповедях не говорится о нарушении супружеской верности?
– Конечно, говорится.
Ханк отложил ложку, чтобы удобнее было жестикулировать:
– Но они так на меня разозлились вчера вечером! Я наслушался фраз типа «Не суди, да не судим будешь…».
– Кто это сказал?
– Все та же компания: Альф Бруммель, Сэм Тэрнер, Гордон Мэйер… Ты знаешь, старая гвардия.
– Ни в коем случае не позволяй им собою командовать!
– Я не отступлю. Но не думаю, что это улучшит мое положение.
Теперь возмутилась Мэри:
– И что это Бруммель себе позволяет? Он, что, не согласен с Библией или истиной, в чем дело, в конце концов? Если бы не этот случай, он придрался бы к чему-нибудь другому!
– Иисус любит его, Мэри, – остановил ее Ханк. – Похоже, что он испытывает угрызения совести. Он виноват, он грешит, и он это знает. И такие, как мы, всегда раздражают таких, как он. Прежний пастор искренне проповедовал Слово, и Альфу это не нравилось. Теперь я проповедую, и это ему тоже не нравится. Он тянет на себе большой груз в общине и поэтому считает, что имеет право диктовать, что проповедовать с кафедры.
– Ну, уж нет! Ничего у них не выйдет!
– По крайней мере, при мне.
– Почему же он тогда не уходит?
– А вот это, дорогая жена, интересный вопрос! – Ханк патетически поднял указательный палец. – Похоже, это его хобби, призвание, так сказать, – доводить пасторов.
– Они упрямо пытаются навязать другим свое мнение. Ты вовсе не такой, как они тебя расписывают!
– Хм… Расписывают? Ну, ладно, ты готова?
– К чему готова?
Ханк набрал полную грудь воздуха, с шумом выпустил его, посмотрел на жену и медленно произнес:
– У нас были ночные гости. Они… написали пакость на стене.
– Что? На нашем доме?!
– Ну, скажем, на доме, в котором мы живем. Мэри вскочила. «Где?» Она выбежала за дверь, и ее мягкие туфли зашлепали по бетонным плитам.
– О, Боже!
Ханк вышел следом за ней, и они оба молча рассматривали надпись. Она по-прежнему красовалась на стене.
– Ну, теперь и меня довели! – произнесла Мэри и заплакала. – Что мы им такого сделали?
– Я думаю, это как раз то, о чем мы сейчас говорили, – заметил Ханк.
Мэри не обратила внимания на его слова, она объяснила это по-другому:
– Это все фестиваль. Такие мероприятия всегда пробуждают в людях низменные инстинкты.
У Ханка было свое мнение, но он промолчал. «Должно быть кто-то из нашей церкви», – решил он про себя. За короткое время ему пришлось выслушать массу «лестных» эпитетов в свой адрес: ханжа, фанатик, любитель ставить подножки, мямля. Его обвиняли даже в гомосексуализме и избиении жены. Это ругательство мог написать один из разъяренных членов церкви, один из друзей Лу Стэнли, может быть, и сам Лу. Этого он, наверное, никогда не узнает, но это неважно – Бог знает.
Глава 3
По скоростному шоссе 27 мчался огромный черный лимузин. На плюшевых подушках заднего сиденья развалился разжиревший мужчина средних лет. Он обсуждал дела с си девшей ^рядом с ним секретаршей, длинноногой изящной женщиной с длинными угольно-черными волосами и бледным, голубоватым лицом. Толстяк говорил внятно и отрывисто, диктуя ей план какой-то крупной сделки. Вдруг он замолк, что-то вспомнив.
– Между прочим, – произнес он, и секретарша оторвала взгляд от своего блокнота. – Профессор утверждает, что не так давно послала мне пакет. Но я что-то не помню, чтобы его получал.
– Что за пакет?
– Небольшая книжка, лично для меня. Возьми на заметку и поищи, когда приедем на ранчо.
Секретарша достала из портфеля блокнот и, похоже было, сделала пометку. На самом деле страница блокнота осталась чистой.
Он поставил «бьюик» на стоянку, зарезервированную для него перед новым комплексом городского суда, и некоторое время оставался в машине, разглядывая улицу и ужасаясь последствиям праздничного смерча, пронесшегося по городу накануне. Майн-стрит пыталась выглядеть все той же прежней спокойной, респектабельной улицей, но наметанный глаз журналиста сразу же подметил усталость и апатию направляющихся по своим обычным делам горожан. Они то и дело останавливались, озирались вокруг, укоризненно качали головами. В течение многих поколений Аштон гордился уютом и добропорядочностью и старался быть хорошим местом для подрастающего поколения. Но сейчас ощущался внутренний переворот: беспокойство и страх, как раковая опухоль, втихомолку разъедали здоровую атмосферу города. Разбитые витрины были наспех заклеены прозрачным пластиком, многие счетчики-автоматы на автостоянках сломаны, повсюду валялись мусор и осколки разбитого стекла. И несмотря на то, что хозяева магазинов и владельцы контор постарались замести следы бесчинств, вид разрушений наводил на мысль о том, что город в беде. Хулиганства и бесчинства становились обычным делом, особенно среди молодежи. Соседи перестали доверять друг другу. Никогда еще Аштон не был так наполнен скандальными слухами и злыми сплетнями. Из-за страха и подозрительности жизнь в городе утратила спокойствие и простоту, и никто не мог сказать, почему и каким образом это произошло.
– Между прочим, – произнес он, и секретарша оторвала взгляд от своего блокнота. – Профессор утверждает, что не так давно послала мне пакет. Но я что-то не помню, чтобы его получал.
– Что за пакет?
– Небольшая книжка, лично для меня. Возьми на заметку и поищи, когда приедем на ранчо.
Секретарша достала из портфеля блокнот и, похоже было, сделала пометку. На самом деле страница блокнота осталась чистой.
* * *
За сегодняшний день это было второе посещение Маршаллом здания суда. Первый раз он приезжал вызволять Бернис из камеры. Теперь же он должен был встретиться именно с тем человеком, которого Бернис хотела прижать к стене: с шефом полиции Альфом Бруммелем. Отправив номер в печать, Маршалл собирался позвонить ему, но Сара, секретарша Бруммеля, опередила его, сообщив, что встреча назначена на 14.00. «Прекрасно, – подумал Хоган, – Бруммель просит перемирия, не дожидаясь, пока войска пойдут в атаку».Он поставил «бьюик» на стоянку, зарезервированную для него перед новым комплексом городского суда, и некоторое время оставался в машине, разглядывая улицу и ужасаясь последствиям праздничного смерча, пронесшегося по городу накануне. Майн-стрит пыталась выглядеть все той же прежней спокойной, респектабельной улицей, но наметанный глаз журналиста сразу же подметил усталость и апатию направляющихся по своим обычным делам горожан. Они то и дело останавливались, озирались вокруг, укоризненно качали головами. В течение многих поколений Аштон гордился уютом и добропорядочностью и старался быть хорошим местом для подрастающего поколения. Но сейчас ощущался внутренний переворот: беспокойство и страх, как раковая опухоль, втихомолку разъедали здоровую атмосферу города. Разбитые витрины были наспех заклеены прозрачным пластиком, многие счетчики-автоматы на автостоянках сломаны, повсюду валялись мусор и осколки разбитого стекла. И несмотря на то, что хозяева магазинов и владельцы контор постарались замести следы бесчинств, вид разрушений наводил на мысль о том, что город в беде. Хулиганства и бесчинства становились обычным делом, особенно среди молодежи. Соседи перестали доверять друг другу. Никогда еще Аштон не был так наполнен скандальными слухами и злыми сплетнями. Из-за страха и подозрительности жизнь в городе утратила спокойствие и простоту, и никто не мог сказать, почему и каким образом это произошло.