Страница:
— Ладно, ясно! — оборвал старика Сергей. Он не любил, когда лезли в политику. Стреляют, значит, так надо, значит, и следует стрелять — душу-то все одно не расстреляешь, будь ты хоть палачом с двадцатью орденами, будь хоть по уши в крови — ты ручонки-то свои обагрил, тело искорёжил, бросил в яму, а Душа она сверху на тебя глядит и болезнует за тебя, ибо ей — вечная жизнь, а тебе — яма зловонная со всеми твоими орденами и регалиями, со всеми кожанками и маузерами, со звёздами и прочей мишурой.
— Ясно тебе, охломону! — недовольно проворчал дед Кулеха. — Тоды сам и предлогай, чего делать-то!
Сергей думал не слишком долго — какой-никакой, а опыт у него был — из дешёвеньких фильмов и книжек с детективными сюжетами — и потому он ответил твёрдо:
— Вот дождёмся ночи, приложим кого-нибудь из охраны, переоденемся в ихнее и вылезем!
Дед Кулеха поглядел на него с состраданием, как на больных глядят. И ничего не сказал.
Сергей сообразил, что сморозил глупость. Но ничего более путного в башку не лезло.
— Ладно, — выдавил он, — ночи дождёмся, там видно будет.
И заснул. Он страшно вымотался, ему нужен был маленький отдых.
Приснился Сергею дикарь, первобытный шаман. Был страшен он и здоров до невероятия. Гугукал, бубукал, прыгал над головою с огромным бубном, наколачивал в него со всей силы, бесновался, шаманствовал. И казалось Сергею, что это вовсе не один дикарь, не один шаман, а целый симпозиум, конгресс шаманов, беснующихся над ним. Лицо волосатого радостного здоровяка мельтешило, перескакивало с места на место как в плохом мультфильме — и вставало видение: кольцеобразный стол, посреди, на полу, сам Сергей, а вокруг ученое собрание шаманов, эдакий шаманский кворум — ни больше ни меньше. Вот оно — Большое Камлание, вот он — слет заклинателей формул! И уже были все двойники шамана не голые и увешанные побрякушками, а респектабельные и одетые в хорошие дорогие костюмы. А у самого респектабельного шамана, одетого в самый хороший и дорогой костюм, занавешенного от публики толстенными роговыми очками, из заколки, придерживающей галстук, торчал зуб Сергея — да, да, тот самый, выдранный грязными грубыми пальцами дикаря. Странно, казалось бы. Но Сергей глядел и совсем не удивлялся. Он уже знал, какой решение вынесут на Большом Конгрессе, на Симпозиуме Заклинателей. Шаманы в галстуках камлали долго и обстоятельно, Сергей их не слушал — он и во сне умудрился впасть в сон, хорошенечко выспаться. А когда проснулся, самый большой и самый респектабельный шаман зачитывал приговор. Приговор был нудный и скушный, он состоял из длиннющей полубессвязной цепи наворованных у других народов и наций слов — шаманы умели напустить дыму — но за словами этими стояло совсем коротенькое и понятное словечко: зависть. И еще одно стояло: нетерпение, точнее, нетерпимость. И еще одно, немного посложнее, но тоже вполне доходчивое: страх! Да, именно страх перед разоблачением — вот что двигало шаманами. Они боялись, что их раскусят! Они так боялись этого, что готовы были уничтожить все и вся вокруг, лишь бы никто их не заподозрил. Сама возможность разоблачения была для них смертельной угрозой, шаманы знали, что это почти невероятно, что они тысячекратно подстрахованы со всех сторон и тем не менее они раскидывали сети, расставляли ловушки и капканы — авось попадется кто-то из сомневающихся, из тех, в чьей среде только и может произрасти пускай в самом отдаленном будущем разоблачитель. Нет, они не могли допустить этого, они пропалывали поле заранее, они истребляли все, что несло для них опасность, что могло поколебать их власть. Ах, сорняком больше, сорняком меньше! Сергей лежал. И плевать он хотел на заклинателей-магов. Пускай приговаривают! И когда прозвучали заключительные слова «… к единственно возможной для пациента исключительной мере!», он рассмеялся. Большой шаман, как и был, в костюме, в галстуке, с заколкой-зубом, вскочил на кольцевой стол с ногами и принялся скакать, прыгать, гугукать и бубукать. Вот только бубна у него в руках не оказалось. И тогда один из шаманов поменьше сорвал со стены огромный портрет, написанный на холсте, подал с поклоном Большому шаману… и тот ударил! Да так звонко и гулко получилось, будто ударил в огромный тамтам. Вот это было камлание! Век прошел, нет, тысячелетие! А Большая Пляска заклинателей не кончалась. Уже послетали с ученых мужей их добротные штаны и пиджаки, отутюженные сорочки и галстуки, улетели в даль туманную ботиночки. И трясли они волосатыми жирными животами, прыгали, обливаясь потом, вопили и обрастали, обрастали шерстью, матерели, зверели на глазах, становились все ближе к своей природе, к своей подлинной сущности. Это было забавно. Сергей поглядывал на беснующихся, улыбался. Они боялись его. Но он их — нет. Наконец все малые и средние шаманы и шаманчики слились, а может, и влились в Большого шамана, превратились в перводикаря с портретом-бубном. На последнем издыхании, давясь собственной слюной и пеной, дикарь взвыл на тончайшей ноте, закатил глаза, бухнул в портрет-бубен и начал падать. И этот бубен развернулся наконец к Сергею ликом своим. И тогда только тот разобрал, кто же был там увековечен. Круглое, скуластое по-азиатски, лицо будто высовывалось из холстины, и глядели прямо в душу узенькие глазки с хитроватым прищуром, глядели столь проникновенно и мудро, что впору было их лучами чай подслащивать. Вот тут-то Сергей и не выдержал, тут-то он и сломался, закричал, задергался в ужасе, облился холодным потом… и проснулся.
Дед Кулеха гладил его по плечу и приговаривал:
— Не боись, милай, не боись! Вот мне тоже однова сам вельзевул адский привиделся во сне. Чуть не помер со страху! Но ниче, отпустило, отпустило, паря!
Для Сергея сейчас лицо с портрета было пострашнее всех вельзевулов вместе взятых. Это было как наваждение! Это было больше чем предчувствие собственного конца! Теперь он точно знал — это его последнее путешествие, все! А в ушах стоял картавый отечески добрый голосок, как бы напутствовавший, благословлявший, звучавший из души, из самого сердца: «мы не должны знать жалости, товагиши! р-р-растгеливайте! р-р-растгеливайте и р-р-растгеливайте! чем больше, товагиши, тем лучше!» И вместе с этими словами проваливались в небытие, в детские забавные сны все камлающие шаманы-теоретики, все инквизиторы-практики, все эти жертвоприносители во имя всевозможных пернатых змеев и дымящихся зеркал — да, как это все было экзотично, сказочно, романтично, черт возьми! И как все просто оказалось в реальности! Бери и губи души! Сгубил тысячу — орден, две — два ордена, главное, больше, как можно больше, чем больше, тем лучше!!!
— Ты че, паря, свихнулся, что ль?! — недоумевал дед Кулеха. — Че с тобою?!
— Да ниче! — огрызнулся Сергей. — Чую, кранты мне! Конец! Ты, может, и выберешься! А я — нет!
Старик заёрзал, захлюпал носом.
— Ты его, — проговорил он супясь, — ты себя-то не хорони, успеется ещё. Побарахтайся малость, паря!
Сергей рассмеялся прямо в лицо старику. Смех был совсем не весёлым, даже страшным.
— А куда ж деваться, дед Кулеха, — сказал он, глядя прямо в мутненькие глазки, — побарахтаемся, побарахтаемся ещё.
Ночью пригнали человек полтораста, насилу втиснули в подземелье. Всех уложили лицом в грязь. Подымали десятками. Подымали, заставляли раздеться догола, подталкивали к краю дыры и стреляли. Кому в затылок, кому в спину, отдельным смельчакам в грудь или в лицо. На верхних ступеньках лестницы сидел корявый малый с мастыркой в зубах и «максимом» у ног — ежели кто вздумает трепыхнуться во время выполнения ответственного задания, враз покосит! Но кому там было трепыхаться! Сергей сидел за семь метров, сидел, плотно вжавшись в земляную нишу, он видел, все видел — и мужчины, и женщины были до такой степени истерзаны, замучены, избиты, что они и на ногах-то еле держались, цеплялись друг за дружку, падали, куда им бунтовать!
Да, видно, главное происходило там, наверху, в камерах!
Колченогий коротышка увязывал сброшенное шмотье в тюки, подавал корявому, а тот выпихивал за железную дверцу. Если чего звенело или гремело, сразу пересыпали в карманы. Но мало у кого были с собой ценности, деньги — выгребали ещё там, наверху.
Сергей скрежетал зубами, в голове у него все мутилось. А дед Кулеха чуть придерживал его своей сморщенной лапкой, подносил палец к губам. Одно неосторожное движение — и получай пулю, лети в яму вверх ногами!
Какой-то тип в кожанке и полосатых штанцах выволок из очередного десятка субтильную голенькую дамочку, поволок прямо к нише. Сергей замер. Дед Кулеха и глаза прикрыл. Но тип не заметил их впотьмах, он прислонил дамочку к стенке, рассупонился, икнул и принялся молча, сосредоточенно насиловать упиравшуюся поначалу дамочку. Работал он деловито, распространяя на десять метров вокруг матёрый чесночно-самогонный перегар. Дамочка взвизгивала, охала и все время льстиво пристанывала:
— Ах, какой мужчина! Какой мужчина!!! Вы ведь не тронете меня теперь, после всего? Ведь нет? Ах, какой мужчина!
Был бы у Сергея револьвер, он бы одним выстрелом уложил обоих, в спину, наповал!
— Ах, какой… Вы ведь не убьёте меня? Не будете стрелять в меня?! Ах, какой вы могучий и дерзкий, ах!!!
— Ня буду я в тя стрелить, уговорила! — просипел тип, закончив дело.
Он тщательно застегнулся, расправил плечи, потом подхватил голенькую дамочку на руки, прошёл с ней к дыре и бросил свою ношу прямо вниз.
— Не-е-е-ет!!! — донеслось из неведомых глубин. — Не-е-е-е-ет!!!
— Как его нет, — просипел тип, — не нет, а да!!! У нас с мировой контрой один разговор! И никаких послаблений классовому врагу!!! Ясно, едрит вашу переедрит!!!
Какой-то офицерик, молоденький и тощенький, с рыженькой полоской усиков на верхней губе ринулся было на палачей своих. Но затарахтел «максим», и офицерик упал. Рядом с ним упало ещё человек восемь.
Тип в кожанке ткнул пальцем в двоих, рыгнул пьяно.
— Отволочь трупы паразитов в дыру, едрена! Живо! За расторопность вы у мене последними в расход пойдёте!
Пока отволакивали трупы к дыре, исполнители успели раздавить четверть с мутно-белесым содержимым.
— Вот черти! Вот иксплуататоры трудового люда! — шёпотом сокрушался дед Кулеха. — Пьють! Ведь в натуре самогонку пьють! А я уж девятый ден пощуся!!!
Сергей зажимал ему рот и сам матерился — но мысленно.
Потом опять стреляли — долго и нудно. Разлеталась крупными брызгами кровь, кричали жертвы, хлюпало и чавкало под сапогами. Шла обыденная, повседневная работа.
У Сергея ноги затекли, он и стоять-то больше не мог. Голова раскалывалась, в спину будто кол осиновый вбили — и не нечистая сила вроде, а хребтом этот кол чуял.
После восьмого десятка исполнители опять пили. Пили и ругали приговорённых. Потом начали палить. В подземелье от смрада и пороховых газов дышать нечем было. Половина оставшихся лежала без сознания в кровавой жиже, другая жалась к стенам, сидела на корточках, дрожала — это были живые трупы, их уже убили однажды — там, наверху, а теперь привели убивать во второй раз, и потому многим было не так страшно.
Трижды исполнители то поодиночке, то тройками, приходили мочиться. И Сергей все выбирал момент — сейчас, вот сейчас! он прыгнет на этого жирного гада во френче с чужого плеча, сломает ему шейные позвонки, придавит без звука, накинет на себя френч, фуражку… и наверх, наверх! Пока разберутся что к чему, он сомнёт корявого у «максима», выскочит за дверь… А там — была ни была!
Но всякий раз его что-то останавливало. То ли духу не хватало, то ли и впрямь не та раскладка раскладывалась.
— У мене патроны кончились! — пожаловался колченогий.
— Ты, сука, не сачкуй, не перекладай на других работёнку-то! — взъярился тип в кожанке. — Лупи гнид по башке! Баб можешь и так пихать, ети не выскочут, силёнок не хватит!
Колченогий стал «лупить» рукоятью в затылок. Судя по гулким и глухим ударам, всхряпам и хлюпам, у него получалось все преотлично.
Сергея тошнило. Но желудок его, кишки, пищевод были пусты, безнадёжно пусты. Он слизывал языком воду со стен. Но утолить жажды не мог, пить хотелось страшно. Да и какая это вода была, это выступала на сводах растворённая в воздухе кровь, конденсировалась, сочилась будто из самой земли-матушки.
— Все, Филя! Завязывай! Изработались! — пьяно выдал наконец тип в кожанке. — Остатних секи из пулемёта! С етими гидрами по-благородному никак нельзя, Филя!
— Заело чегой-то! — отозвался Филя.
Дед Кулеха нутром чуял, что приблудный мужичок подведёт его, подставит. Ох, не Господом он послан, не Господом! Совсем другой силой! Кулеха молился — но молился про себя, просил только о себе! Он восемь ночей продержался, и в девятую его Силы Небесные оберегут, не дадут на расправу. Но вот на приблудного надежды не было. Шаткий мужичишка! И-ех, Серенька!
Сегодня каты что-то много пили. Деду Кулехе было невмоготу — хучь глоточек бы, хучь полизать-то! Нет, стой и сопи себе в две дырочки на тверёзую башку! Ох, тяжко!
Часто ходили отливать. А один, по самый конец, тот, что в френче да фуражке, припёрся в угол по большому делу, уселся, раскорячился, надулся…
Кулеха не успел и за рукав ухватить приблудного — тот соколом вырвался из ниши, обрушился всем телом на сидящего. Только хрустнуло что-то, треснуло, хлюпнуло… и все!
— Моня! Засранец хренов! Че застрял-то?! — позвали от дыры. — Щя допивать станем, смотри!!!
— У-у-пту-у-у!!! — отозвался невнятно приблудный не своим басом.
А сам-то сдирал френч, напяливал фуражку, стаскивал сапоги — дед Кулеха все видел, все! И-эх, погубит, ни за что погубит приблудный! Сердчишко у старика дрожало заячьим хвостом, ноги подкашивались.
— Моня-я!!! Едрена канитель! Мотри, не оставим!!!
Исполнители были в дымину пьяные. Голоса их стали дурными и бабьими, как с недельного перепою. Дед Кулеха мелко-мелко крестился, закрывал глаза — он не хотел видеть таких страстей, чего же будет-то?!
— А-аййй!!! — вскрикнул вдруг кто-то от дырищи. — Мать вашу-у-у-у…
На секунду воцарилось молчание. Потом другой выдохнул проникновенно:
— А Семён-то наш, сучонок хренов, дармоед косопузый, в дыру сверзился, оскользнулся!
И ещё немного помолчали.
Потом басок выдал:
— Помянем же, товарищи, друга и бойца с мировой контрой! Ну! Вздрогнули! Несгибаемый был борец, матёрый человечище!
Дед Кулеха осторожно приоткрыл один глаз. И увидал, как приблудный Серенька, обряженный во френч и фуражку, подымается по лестнице. Вот он на первой ступеньке, вот на пятой…
— Куды, Моня?! — заволновался корявый Филя-пулемётчик.
Удар был настолько мощным, что Филя взлетел в воздух, обрушился всем своим корявым телом на типа в кожанке, сбил с ног. И тут же грянул пулемёт.
Когда дед Кулеха в следующий раз приоткрыл глаза, все исполнители валялись в кровавой жиже на земле. Позы их были страшны и непристойны, так могли валяться дохлые шакалы, но не люди. Дед Кулеха вышел из ниши, подошёл ближе и плюнул в катов.
На верхней площадочке лестницы никого не было. Только дверь тихонько поскрипывала. Дед Кулеха преодолел страх, поднялся, потянул дверцу на себя.
Сергей вихрем вырвался наверх. Первого охранника он сбил ударом в челюсть. Второй из дальнего конца заплёванного и загаженного коридора успел выстрелить — пуля сбила фуражку. Ещё раз нажать на спусковой крюк охранничек не смог — Сергей впечатал ему каблук в брюхо, а когда тот падал, напрочь перебил шею — теперь не постреляет.
— Караул, в ружьё!!! — завопил кто-то из-за стены визгливым перепуганным голосом.
Чёрная вертлявая тень шмыгнула в переходах и растворилась. Заключённые колотили в дверь изнутри, орали, гудели. Но Сергею было не до них. Да и кто они такие, чего от них ждать — Сергей не знал. Он выскочил на широкую мраморную лестницу, сбив с ног ещё троих попавшихся навстречу. Все трое были хлипкими юнцами с длинными птичьими шеями и наивно выпученными чёрными глазками. Все трое полегли молча, видно, так и не поняв толком, что происходит.
— Караул, в ружьё-е-е!!! — заполошно вопил сам Сергей.
И ему подтягивали, начинали орать на все голоса. Контора была большая, одних чёрных кожанок не счесть, и это не считая прочего служивого люда.
Перекрывая все вопли и призывы обороняться от неведомого врага, из чёрного четырехгранного рупора неслось оглушающе:
Пока часовой раздумывал, интернационалисты встали, сунули в рот цигарки, вынули и сделали шаг к Сергею — приближались они тоже, словно по команде.
— Разорву к едрене фене! — заорал Сергей во всю глотку и театрально вздел руки, ничего более умного ему не пришло в голову. — Ложись, сучары!!!
Интернационалисты также слаженно пали ниц, они явно не жаждали быть разорванными. Верзила стоял и раздумывал. Сергей ткнул его в грудь, вырвал винтовку. Прыгнул вперёд — не промахнулся: хребет первого интернационалиста хрустнул под его сапогами. Винтовочный штык пронзил спину второго. Третий с четвёртым не поднимали голов, они в основном любили расстреливать безоружных и потому просто не знали, как себя вести в данной обстановке. Русский парень все так и стоял столбом.
— Лежать!!! — крикнул Сергей для надёжности.
И дал деру. Это было единственным, что ему оставалось сделать.
— Держи контру! Хватай гада!!! — доносилось в спину. Это выскакивали из здания опомнившиеся юнцы с птичьими шеями. Но бежать вслед они побаивались — наверное, караул так и не поднялся «в ружьё». А без него юнцам с наивными глазками лезть на рожон не с руки было. Ходить по городу без сопровождения отборной и многочисленной охраны они не рисковали, всего год их власть в городе держалась, могли и не приветить.
Дед Кулеха под шумок преспокойненько выбрался сначала из подземелья, потом из темницы. Он мышкой шмыгнул в одну из боковых комнатушек здания. И выпрыгнул в окошко. Там его прихватили, встряхнули, отобрали шапку и валенки. А потом, набив морду и выдрав последние седые волоски из бородёнки, сунули в камеру. Законность восторжествовала.
— Изверги! — выругался вслед ушедшим старик. И выплюнул наземь выбитый зуб — последний свой зуб.
В камере по углам да вдоль стен, прямо на полу, сидело человек семь или восемь, дед Кулеха после света не разобрал.
— И-ех, Господи! — выкрикнул он, грозя кулаком низкому грязному потолку. — За что караешь?! Уже от чужих отличить не могешь, и-ех, ты-ы!!!
Монах, сидящий под зарешеченным крошечным окошком, цыкнул на старика. И тот успокоился.
Через час принесли с полковой кухни ведро помоев, сверху плавал смачный плевок в зелёных разводах.
— А это вам соус от комиссара! — съязвил выводящий. И хлопнул дверью.
Ведро опустошили за две минуты. Деду Кулехе досталось совсем чуток — три черпачка жижицы, только что жажду утолить.
— Авось не помрём с голодухи-то! — стоически произнёс он.
— Это точно, — согласился монах, — кому суждено быть повешенным, тот не утонет.
Кроме монаха в камере порядочных людей не было. Дед Кулеха это определил сразу, а у него глаз точный был. Сидела всякая непонятная шантропа — три нищих с площади, спившийся учитель, два пролетария, опоздавшие к началу смены, и ещё какие-то непонятные типы. Явной контры вроде и не наблюдалось, ежели не считать того же монаха, непонятно каким чудом уцелевшего.
— Ты чай не православный, браток? — поинтересовался дед у черноризца. — Чай какой-нито ненашенской веры?
— Чего вдруг? — обиделся монах, заёрзал.
— А того, — пояснил старик, — вот гляжу я и думаю, не стрельнули тебя как врага народа, не в прорубя не сунули, это ж как понимать-то?! Нашенских навроде всех посовали да постреляли! У их строго с етим!
— Значит, час не вышел, — философски заметил монах, — ещё стрельнут, не боись. Вот прорубей щас нету, весна… тут уж не обессудь.
Дед Кулеха не слышал ответа. Он уже посапывал вовсю — устал за прошедшие-то деньки и ночки, притомился.
Разбудил его под вечер жуткий лязг. Дверь в камеру распахнулась — и два охранника прикладами вбили внутрь кого-то.
— Крест Господень! Едрена оказия! — вырвалось у старика поневоле, от прилива чувств.
Видывал он битых и контуженных, раненых и калеченных. Но такое впервой увидал! На приведённом мужике живого места не было — казалось, какой-то великан и силач взял в одну руку огромную тёрку, а в другую этого мужичка, да и построгал его хорошенько как морковку. Все, торчащее из-под лохмотьев, голова, лицо, руки, ноги, грудь, было изрезано, исколото, разодрано, разбито. Кровь капала на пол, скатывалась в пыльные шарики.
— Бог ты мой, Серенька! — всплеснул ручонками дед Кулеха. — Отзовися, ты ли это?!
Мужик просипел чего-то и рухнул замертво на пол.
Сергей верил в свою удачу. А та, видно, отказалась от него. Да и была ли она когда-нибудь «своей»?! Его прихватил патруль на выходе из города. Прихватили, а пропуск, который лежал в кармане френча, вбили в рот вместе с зубами.
Это потом уже он вытащил двумя пальцами обрывки из-за щеки, запрятал под ремень. Хотели расстрелять на месте. Да однорукий матрос с косой чёлкой вдруг засомневался.
— Не-е, братва, тут чего-то не тае, у меня глаз верняк! Этот павлин не нашего поля ягода. Шлёпнуть-то проще простого! — он сдвинул бескозырку на глаза и всмотрелся неожиданно зоркими глазами в Сергея. — Эта гадина офицерских кровей! Из неё жилы драть, а не шлёпать, понимаешь, по-людски! Мы её спровадим, куда надо!
Сергею не дали и рта раскрыть.
— Пошёл, золотопогонная шваль! — ткнули в спину прикладом, коленом под зад.
И он пошёл, куда ж ещё деваться.
В большущем кабинете, который раньше, видать, был гостинной, а то и бальной залой, за огромным резным столом сидел измождённый бледный человек с вытянутым лошадиным лицом и колючими глазками. Впрочем, глаза его Сергей увидал позже. Когда его ввели, усадили на стул, завязали сзади руки, прикрутили проволокой к ножкам стула ноги, измождённый глаз не поднимал. Он их поднял, когда все вышли. И Сергей по одному взгляду догадался — этот жалеть не станет.
— Гдэ прятать винтовка? — спросил измождённый тусклым голосом.
— Какие у меня винтовки, нету ничего, это недоразумение, — промямлил Сергей.
— Склад? Винтовка?! Патроны?! — отрывисто выдал измождённый.
В мозгу с феерической одержимостью, в ритмах неистовых латино-американских плясок замельтешило прежнее: «патроны — эскадроны! патроны — эскадроны! патроны…»
— Отвечать!
— Вы меня не за того принимаете! — выпалил Сергей.
И получил в зубы.
Измождённый берег свои руки, он бил не кулаком, а дубинкой — короткой, непонятно из чего сотвореной, обмотанной чёрной тряпицей.
— Гдэ прятать винтовка?!
— Нету винтовка! — закричал Сергей. — Понимаешь, винтовка нету! Я тебе русским языком говорю!!!
— Нэ понимай! — скривился измождённый. — Отвечать! Гдэ прятать винтовка?!
В руке у измождённого появилась карта. Сергей вгляделся — судя по всему, это была карта города. Измождённый тыкал ею в лицо и на ломанном русском требовал указать, где склад с винтовками и прочими боеприпасами. Сергей начал подозревать, что этот дотошный следователь и на самом деле ни черта не понимал кроме трех-четырех нужных ему слов.
— Отвечать!!! — ревел он белугой. И бил дубинкой по голове, рукам, животу, спине. — Гдэ винтовка?!
— Нету! Ничего нету!!! — Сергей уже рыдал, он не мог сдержаться. — Было бы — все отдал, понимаешь, все-е-е!!!
— Нэ понимай!
И все начиналось сначала.
Через полтора часа Сергею начало казаться, что он сходит с ума, что так вообще не может быть в реальности. Но измождённый только входил в раж. Вытянутое его лошадиное лицо наливалось красками, оживало. Град ударов сыпался на допрашиваемого. Толку было маловато.
Ещё через полчаса в кабинет вошёл низенький пузанок в кожане. Он положил на стол перед измождённым какую-то бумагу. Потом пристально вгляделся в Сергея, просто пронизывая его острым взглядом прищуренных глаз. У того мурашки по коже побежали — ну почему у них у всех одинаковый взгляд, почему?! ведь это взгляд заведомого палача на заведомую жертву, неужто они абсолютно уверены в своей непогрешимости, в своём праве судить, казнить, пытать?! Это было страшной неразрешимой загадкой. Не могло быть на белом свете, среди людей созданных по Образу и Подобию, таких вот существ, просто не могло. Они пришли из иного мира, их породила иная вселенная, не иначе! Сергей прикрыл глаза.
— Ну что, мерзавец, — процедил пузанок, шевеля змеистыми бровями, — упорствуешь?! Пользуешься, гад, тем, что товарищ Генрих ни бельмеса на местных диалектах не сечёт, так?! Думаешь обдурить нас?! А ты знаешь, контра ползучая, отрыжка старого мира, что товарищ Генрих двадцать лет на царских каторгах просидел?!
— Ясно тебе, охломону! — недовольно проворчал дед Кулеха. — Тоды сам и предлогай, чего делать-то!
Сергей думал не слишком долго — какой-никакой, а опыт у него был — из дешёвеньких фильмов и книжек с детективными сюжетами — и потому он ответил твёрдо:
— Вот дождёмся ночи, приложим кого-нибудь из охраны, переоденемся в ихнее и вылезем!
Дед Кулеха поглядел на него с состраданием, как на больных глядят. И ничего не сказал.
Сергей сообразил, что сморозил глупость. Но ничего более путного в башку не лезло.
— Ладно, — выдавил он, — ночи дождёмся, там видно будет.
И заснул. Он страшно вымотался, ему нужен был маленький отдых.
Приснился Сергею дикарь, первобытный шаман. Был страшен он и здоров до невероятия. Гугукал, бубукал, прыгал над головою с огромным бубном, наколачивал в него со всей силы, бесновался, шаманствовал. И казалось Сергею, что это вовсе не один дикарь, не один шаман, а целый симпозиум, конгресс шаманов, беснующихся над ним. Лицо волосатого радостного здоровяка мельтешило, перескакивало с места на место как в плохом мультфильме — и вставало видение: кольцеобразный стол, посреди, на полу, сам Сергей, а вокруг ученое собрание шаманов, эдакий шаманский кворум — ни больше ни меньше. Вот оно — Большое Камлание, вот он — слет заклинателей формул! И уже были все двойники шамана не голые и увешанные побрякушками, а респектабельные и одетые в хорошие дорогие костюмы. А у самого респектабельного шамана, одетого в самый хороший и дорогой костюм, занавешенного от публики толстенными роговыми очками, из заколки, придерживающей галстук, торчал зуб Сергея — да, да, тот самый, выдранный грязными грубыми пальцами дикаря. Странно, казалось бы. Но Сергей глядел и совсем не удивлялся. Он уже знал, какой решение вынесут на Большом Конгрессе, на Симпозиуме Заклинателей. Шаманы в галстуках камлали долго и обстоятельно, Сергей их не слушал — он и во сне умудрился впасть в сон, хорошенечко выспаться. А когда проснулся, самый большой и самый респектабельный шаман зачитывал приговор. Приговор был нудный и скушный, он состоял из длиннющей полубессвязной цепи наворованных у других народов и наций слов — шаманы умели напустить дыму — но за словами этими стояло совсем коротенькое и понятное словечко: зависть. И еще одно стояло: нетерпение, точнее, нетерпимость. И еще одно, немного посложнее, но тоже вполне доходчивое: страх! Да, именно страх перед разоблачением — вот что двигало шаманами. Они боялись, что их раскусят! Они так боялись этого, что готовы были уничтожить все и вся вокруг, лишь бы никто их не заподозрил. Сама возможность разоблачения была для них смертельной угрозой, шаманы знали, что это почти невероятно, что они тысячекратно подстрахованы со всех сторон и тем не менее они раскидывали сети, расставляли ловушки и капканы — авось попадется кто-то из сомневающихся, из тех, в чьей среде только и может произрасти пускай в самом отдаленном будущем разоблачитель. Нет, они не могли допустить этого, они пропалывали поле заранее, они истребляли все, что несло для них опасность, что могло поколебать их власть. Ах, сорняком больше, сорняком меньше! Сергей лежал. И плевать он хотел на заклинателей-магов. Пускай приговаривают! И когда прозвучали заключительные слова «… к единственно возможной для пациента исключительной мере!», он рассмеялся. Большой шаман, как и был, в костюме, в галстуке, с заколкой-зубом, вскочил на кольцевой стол с ногами и принялся скакать, прыгать, гугукать и бубукать. Вот только бубна у него в руках не оказалось. И тогда один из шаманов поменьше сорвал со стены огромный портрет, написанный на холсте, подал с поклоном Большому шаману… и тот ударил! Да так звонко и гулко получилось, будто ударил в огромный тамтам. Вот это было камлание! Век прошел, нет, тысячелетие! А Большая Пляска заклинателей не кончалась. Уже послетали с ученых мужей их добротные штаны и пиджаки, отутюженные сорочки и галстуки, улетели в даль туманную ботиночки. И трясли они волосатыми жирными животами, прыгали, обливаясь потом, вопили и обрастали, обрастали шерстью, матерели, зверели на глазах, становились все ближе к своей природе, к своей подлинной сущности. Это было забавно. Сергей поглядывал на беснующихся, улыбался. Они боялись его. Но он их — нет. Наконец все малые и средние шаманы и шаманчики слились, а может, и влились в Большого шамана, превратились в перводикаря с портретом-бубном. На последнем издыхании, давясь собственной слюной и пеной, дикарь взвыл на тончайшей ноте, закатил глаза, бухнул в портрет-бубен и начал падать. И этот бубен развернулся наконец к Сергею ликом своим. И тогда только тот разобрал, кто же был там увековечен. Круглое, скуластое по-азиатски, лицо будто высовывалось из холстины, и глядели прямо в душу узенькие глазки с хитроватым прищуром, глядели столь проникновенно и мудро, что впору было их лучами чай подслащивать. Вот тут-то Сергей и не выдержал, тут-то он и сломался, закричал, задергался в ужасе, облился холодным потом… и проснулся.
Дед Кулеха гладил его по плечу и приговаривал:
— Не боись, милай, не боись! Вот мне тоже однова сам вельзевул адский привиделся во сне. Чуть не помер со страху! Но ниче, отпустило, отпустило, паря!
Для Сергея сейчас лицо с портрета было пострашнее всех вельзевулов вместе взятых. Это было как наваждение! Это было больше чем предчувствие собственного конца! Теперь он точно знал — это его последнее путешествие, все! А в ушах стоял картавый отечески добрый голосок, как бы напутствовавший, благословлявший, звучавший из души, из самого сердца: «мы не должны знать жалости, товагиши! р-р-растгеливайте! р-р-растгеливайте и р-р-растгеливайте! чем больше, товагиши, тем лучше!» И вместе с этими словами проваливались в небытие, в детские забавные сны все камлающие шаманы-теоретики, все инквизиторы-практики, все эти жертвоприносители во имя всевозможных пернатых змеев и дымящихся зеркал — да, как это все было экзотично, сказочно, романтично, черт возьми! И как все просто оказалось в реальности! Бери и губи души! Сгубил тысячу — орден, две — два ордена, главное, больше, как можно больше, чем больше, тем лучше!!!
— Ты че, паря, свихнулся, что ль?! — недоумевал дед Кулеха. — Че с тобою?!
— Да ниче! — огрызнулся Сергей. — Чую, кранты мне! Конец! Ты, может, и выберешься! А я — нет!
Старик заёрзал, захлюпал носом.
— Ты его, — проговорил он супясь, — ты себя-то не хорони, успеется ещё. Побарахтайся малость, паря!
Сергей рассмеялся прямо в лицо старику. Смех был совсем не весёлым, даже страшным.
— А куда ж деваться, дед Кулеха, — сказал он, глядя прямо в мутненькие глазки, — побарахтаемся, побарахтаемся ещё.
Ночью пригнали человек полтораста, насилу втиснули в подземелье. Всех уложили лицом в грязь. Подымали десятками. Подымали, заставляли раздеться догола, подталкивали к краю дыры и стреляли. Кому в затылок, кому в спину, отдельным смельчакам в грудь или в лицо. На верхних ступеньках лестницы сидел корявый малый с мастыркой в зубах и «максимом» у ног — ежели кто вздумает трепыхнуться во время выполнения ответственного задания, враз покосит! Но кому там было трепыхаться! Сергей сидел за семь метров, сидел, плотно вжавшись в земляную нишу, он видел, все видел — и мужчины, и женщины были до такой степени истерзаны, замучены, избиты, что они и на ногах-то еле держались, цеплялись друг за дружку, падали, куда им бунтовать!
Да, видно, главное происходило там, наверху, в камерах!
Колченогий коротышка увязывал сброшенное шмотье в тюки, подавал корявому, а тот выпихивал за железную дверцу. Если чего звенело или гремело, сразу пересыпали в карманы. Но мало у кого были с собой ценности, деньги — выгребали ещё там, наверху.
Сергей скрежетал зубами, в голове у него все мутилось. А дед Кулеха чуть придерживал его своей сморщенной лапкой, подносил палец к губам. Одно неосторожное движение — и получай пулю, лети в яму вверх ногами!
Какой-то тип в кожанке и полосатых штанцах выволок из очередного десятка субтильную голенькую дамочку, поволок прямо к нише. Сергей замер. Дед Кулеха и глаза прикрыл. Но тип не заметил их впотьмах, он прислонил дамочку к стенке, рассупонился, икнул и принялся молча, сосредоточенно насиловать упиравшуюся поначалу дамочку. Работал он деловито, распространяя на десять метров вокруг матёрый чесночно-самогонный перегар. Дамочка взвизгивала, охала и все время льстиво пристанывала:
— Ах, какой мужчина! Какой мужчина!!! Вы ведь не тронете меня теперь, после всего? Ведь нет? Ах, какой мужчина!
Был бы у Сергея револьвер, он бы одним выстрелом уложил обоих, в спину, наповал!
— Ах, какой… Вы ведь не убьёте меня? Не будете стрелять в меня?! Ах, какой вы могучий и дерзкий, ах!!!
— Ня буду я в тя стрелить, уговорила! — просипел тип, закончив дело.
Он тщательно застегнулся, расправил плечи, потом подхватил голенькую дамочку на руки, прошёл с ней к дыре и бросил свою ношу прямо вниз.
— Не-е-е-ет!!! — донеслось из неведомых глубин. — Не-е-е-е-ет!!!
— Как его нет, — просипел тип, — не нет, а да!!! У нас с мировой контрой один разговор! И никаких послаблений классовому врагу!!! Ясно, едрит вашу переедрит!!!
Какой-то офицерик, молоденький и тощенький, с рыженькой полоской усиков на верхней губе ринулся было на палачей своих. Но затарахтел «максим», и офицерик упал. Рядом с ним упало ещё человек восемь.
Тип в кожанке ткнул пальцем в двоих, рыгнул пьяно.
— Отволочь трупы паразитов в дыру, едрена! Живо! За расторопность вы у мене последними в расход пойдёте!
Пока отволакивали трупы к дыре, исполнители успели раздавить четверть с мутно-белесым содержимым.
— Вот черти! Вот иксплуататоры трудового люда! — шёпотом сокрушался дед Кулеха. — Пьють! Ведь в натуре самогонку пьють! А я уж девятый ден пощуся!!!
Сергей зажимал ему рот и сам матерился — но мысленно.
Потом опять стреляли — долго и нудно. Разлеталась крупными брызгами кровь, кричали жертвы, хлюпало и чавкало под сапогами. Шла обыденная, повседневная работа.
У Сергея ноги затекли, он и стоять-то больше не мог. Голова раскалывалась, в спину будто кол осиновый вбили — и не нечистая сила вроде, а хребтом этот кол чуял.
После восьмого десятка исполнители опять пили. Пили и ругали приговорённых. Потом начали палить. В подземелье от смрада и пороховых газов дышать нечем было. Половина оставшихся лежала без сознания в кровавой жиже, другая жалась к стенам, сидела на корточках, дрожала — это были живые трупы, их уже убили однажды — там, наверху, а теперь привели убивать во второй раз, и потому многим было не так страшно.
Трижды исполнители то поодиночке, то тройками, приходили мочиться. И Сергей все выбирал момент — сейчас, вот сейчас! он прыгнет на этого жирного гада во френче с чужого плеча, сломает ему шейные позвонки, придавит без звука, накинет на себя френч, фуражку… и наверх, наверх! Пока разберутся что к чему, он сомнёт корявого у «максима», выскочит за дверь… А там — была ни была!
Но всякий раз его что-то останавливало. То ли духу не хватало, то ли и впрямь не та раскладка раскладывалась.
— У мене патроны кончились! — пожаловался колченогий.
— Ты, сука, не сачкуй, не перекладай на других работёнку-то! — взъярился тип в кожанке. — Лупи гнид по башке! Баб можешь и так пихать, ети не выскочут, силёнок не хватит!
Колченогий стал «лупить» рукоятью в затылок. Судя по гулким и глухим ударам, всхряпам и хлюпам, у него получалось все преотлично.
Сергея тошнило. Но желудок его, кишки, пищевод были пусты, безнадёжно пусты. Он слизывал языком воду со стен. Но утолить жажды не мог, пить хотелось страшно. Да и какая это вода была, это выступала на сводах растворённая в воздухе кровь, конденсировалась, сочилась будто из самой земли-матушки.
— Все, Филя! Завязывай! Изработались! — пьяно выдал наконец тип в кожанке. — Остатних секи из пулемёта! С етими гидрами по-благородному никак нельзя, Филя!
— Заело чегой-то! — отозвался Филя.
Дед Кулеха нутром чуял, что приблудный мужичок подведёт его, подставит. Ох, не Господом он послан, не Господом! Совсем другой силой! Кулеха молился — но молился про себя, просил только о себе! Он восемь ночей продержался, и в девятую его Силы Небесные оберегут, не дадут на расправу. Но вот на приблудного надежды не было. Шаткий мужичишка! И-ех, Серенька!
Сегодня каты что-то много пили. Деду Кулехе было невмоготу — хучь глоточек бы, хучь полизать-то! Нет, стой и сопи себе в две дырочки на тверёзую башку! Ох, тяжко!
Часто ходили отливать. А один, по самый конец, тот, что в френче да фуражке, припёрся в угол по большому делу, уселся, раскорячился, надулся…
Кулеха не успел и за рукав ухватить приблудного — тот соколом вырвался из ниши, обрушился всем телом на сидящего. Только хрустнуло что-то, треснуло, хлюпнуло… и все!
— Моня! Засранец хренов! Че застрял-то?! — позвали от дыры. — Щя допивать станем, смотри!!!
— У-у-пту-у-у!!! — отозвался невнятно приблудный не своим басом.
А сам-то сдирал френч, напяливал фуражку, стаскивал сапоги — дед Кулеха все видел, все! И-эх, погубит, ни за что погубит приблудный! Сердчишко у старика дрожало заячьим хвостом, ноги подкашивались.
— Моня-я!!! Едрена канитель! Мотри, не оставим!!!
Исполнители были в дымину пьяные. Голоса их стали дурными и бабьими, как с недельного перепою. Дед Кулеха мелко-мелко крестился, закрывал глаза — он не хотел видеть таких страстей, чего же будет-то?!
— А-аййй!!! — вскрикнул вдруг кто-то от дырищи. — Мать вашу-у-у-у…
На секунду воцарилось молчание. Потом другой выдохнул проникновенно:
— А Семён-то наш, сучонок хренов, дармоед косопузый, в дыру сверзился, оскользнулся!
И ещё немного помолчали.
Потом басок выдал:
— Помянем же, товарищи, друга и бойца с мировой контрой! Ну! Вздрогнули! Несгибаемый был борец, матёрый человечище!
Дед Кулеха осторожно приоткрыл один глаз. И увидал, как приблудный Серенька, обряженный во френч и фуражку, подымается по лестнице. Вот он на первой ступеньке, вот на пятой…
— Куды, Моня?! — заволновался корявый Филя-пулемётчик.
Удар был настолько мощным, что Филя взлетел в воздух, обрушился всем своим корявым телом на типа в кожанке, сбил с ног. И тут же грянул пулемёт.
Когда дед Кулеха в следующий раз приоткрыл глаза, все исполнители валялись в кровавой жиже на земле. Позы их были страшны и непристойны, так могли валяться дохлые шакалы, но не люди. Дед Кулеха вышел из ниши, подошёл ближе и плюнул в катов.
На верхней площадочке лестницы никого не было. Только дверь тихонько поскрипывала. Дед Кулеха преодолел страх, поднялся, потянул дверцу на себя.
Сергей вихрем вырвался наверх. Первого охранника он сбил ударом в челюсть. Второй из дальнего конца заплёванного и загаженного коридора успел выстрелить — пуля сбила фуражку. Ещё раз нажать на спусковой крюк охранничек не смог — Сергей впечатал ему каблук в брюхо, а когда тот падал, напрочь перебил шею — теперь не постреляет.
— Караул, в ружьё!!! — завопил кто-то из-за стены визгливым перепуганным голосом.
Чёрная вертлявая тень шмыгнула в переходах и растворилась. Заключённые колотили в дверь изнутри, орали, гудели. Но Сергею было не до них. Да и кто они такие, чего от них ждать — Сергей не знал. Он выскочил на широкую мраморную лестницу, сбив с ног ещё троих попавшихся навстречу. Все трое были хлипкими юнцами с длинными птичьими шеями и наивно выпученными чёрными глазками. Все трое полегли молча, видно, так и не поняв толком, что происходит.
— Караул, в ружьё-е-е!!! — заполошно вопил сам Сергей.
И ему подтягивали, начинали орать на все голоса. Контора была большая, одних чёрных кожанок не счесть, и это не считая прочего служивого люда.
Перекрывая все вопли и призывы обороняться от неведомого врага, из чёрного четырехгранного рупора неслось оглушающе:
Сергей выскочил на улицу. Часовой — высоченный русский парень с прозрачно-бессмысленными глазами — недоумевающе поглядел на него, стал вытаскивать руку из кармана шинели. На улице была весна. Солнце отражалось в грязных лужах, распевали суетные птахи. Четверо молодцев сидело на корточках чуть поодаль. Все курили, поднося цигарки ко рту как по команде. Сергей не разбирался в тонкостях, но по лицам понял — интернационалисты, скорее всего, венгры, может и австрийцы.
Но от тайги до британских морей
Красная армия всех сильней!!'
Так — тра-та-та-та-та!!!
Тв-та-та-пам-пам!!!
Пока часовой раздумывал, интернационалисты встали, сунули в рот цигарки, вынули и сделали шаг к Сергею — приближались они тоже, словно по команде.
— Разорву к едрене фене! — заорал Сергей во всю глотку и театрально вздел руки, ничего более умного ему не пришло в голову. — Ложись, сучары!!!
Интернационалисты также слаженно пали ниц, они явно не жаждали быть разорванными. Верзила стоял и раздумывал. Сергей ткнул его в грудь, вырвал винтовку. Прыгнул вперёд — не промахнулся: хребет первого интернационалиста хрустнул под его сапогами. Винтовочный штык пронзил спину второго. Третий с четвёртым не поднимали голов, они в основном любили расстреливать безоружных и потому просто не знали, как себя вести в данной обстановке. Русский парень все так и стоял столбом.
— Лежать!!! — крикнул Сергей для надёжности.
И дал деру. Это было единственным, что ему оставалось сделать.
— Держи контру! Хватай гада!!! — доносилось в спину. Это выскакивали из здания опомнившиеся юнцы с птичьими шеями. Но бежать вслед они побаивались — наверное, караул так и не поднялся «в ружьё». А без него юнцам с наивными глазками лезть на рожон не с руки было. Ходить по городу без сопровождения отборной и многочисленной охраны они не рисковали, всего год их власть в городе держалась, могли и не приветить.
Дед Кулеха под шумок преспокойненько выбрался сначала из подземелья, потом из темницы. Он мышкой шмыгнул в одну из боковых комнатушек здания. И выпрыгнул в окошко. Там его прихватили, встряхнули, отобрали шапку и валенки. А потом, набив морду и выдрав последние седые волоски из бородёнки, сунули в камеру. Законность восторжествовала.
— Изверги! — выругался вслед ушедшим старик. И выплюнул наземь выбитый зуб — последний свой зуб.
В камере по углам да вдоль стен, прямо на полу, сидело человек семь или восемь, дед Кулеха после света не разобрал.
— И-ех, Господи! — выкрикнул он, грозя кулаком низкому грязному потолку. — За что караешь?! Уже от чужих отличить не могешь, и-ех, ты-ы!!!
Монах, сидящий под зарешеченным крошечным окошком, цыкнул на старика. И тот успокоился.
Через час принесли с полковой кухни ведро помоев, сверху плавал смачный плевок в зелёных разводах.
— А это вам соус от комиссара! — съязвил выводящий. И хлопнул дверью.
Ведро опустошили за две минуты. Деду Кулехе досталось совсем чуток — три черпачка жижицы, только что жажду утолить.
— Авось не помрём с голодухи-то! — стоически произнёс он.
— Это точно, — согласился монах, — кому суждено быть повешенным, тот не утонет.
Кроме монаха в камере порядочных людей не было. Дед Кулеха это определил сразу, а у него глаз точный был. Сидела всякая непонятная шантропа — три нищих с площади, спившийся учитель, два пролетария, опоздавшие к началу смены, и ещё какие-то непонятные типы. Явной контры вроде и не наблюдалось, ежели не считать того же монаха, непонятно каким чудом уцелевшего.
— Ты чай не православный, браток? — поинтересовался дед у черноризца. — Чай какой-нито ненашенской веры?
— Чего вдруг? — обиделся монах, заёрзал.
— А того, — пояснил старик, — вот гляжу я и думаю, не стрельнули тебя как врага народа, не в прорубя не сунули, это ж как понимать-то?! Нашенских навроде всех посовали да постреляли! У их строго с етим!
— Значит, час не вышел, — философски заметил монах, — ещё стрельнут, не боись. Вот прорубей щас нету, весна… тут уж не обессудь.
Дед Кулеха не слышал ответа. Он уже посапывал вовсю — устал за прошедшие-то деньки и ночки, притомился.
Разбудил его под вечер жуткий лязг. Дверь в камеру распахнулась — и два охранника прикладами вбили внутрь кого-то.
— Крест Господень! Едрена оказия! — вырвалось у старика поневоле, от прилива чувств.
Видывал он битых и контуженных, раненых и калеченных. Но такое впервой увидал! На приведённом мужике живого места не было — казалось, какой-то великан и силач взял в одну руку огромную тёрку, а в другую этого мужичка, да и построгал его хорошенько как морковку. Все, торчащее из-под лохмотьев, голова, лицо, руки, ноги, грудь, было изрезано, исколото, разодрано, разбито. Кровь капала на пол, скатывалась в пыльные шарики.
— Бог ты мой, Серенька! — всплеснул ручонками дед Кулеха. — Отзовися, ты ли это?!
Мужик просипел чего-то и рухнул замертво на пол.
Сергей верил в свою удачу. А та, видно, отказалась от него. Да и была ли она когда-нибудь «своей»?! Его прихватил патруль на выходе из города. Прихватили, а пропуск, который лежал в кармане френча, вбили в рот вместе с зубами.
Это потом уже он вытащил двумя пальцами обрывки из-за щеки, запрятал под ремень. Хотели расстрелять на месте. Да однорукий матрос с косой чёлкой вдруг засомневался.
— Не-е, братва, тут чего-то не тае, у меня глаз верняк! Этот павлин не нашего поля ягода. Шлёпнуть-то проще простого! — он сдвинул бескозырку на глаза и всмотрелся неожиданно зоркими глазами в Сергея. — Эта гадина офицерских кровей! Из неё жилы драть, а не шлёпать, понимаешь, по-людски! Мы её спровадим, куда надо!
Сергею не дали и рта раскрыть.
— Пошёл, золотопогонная шваль! — ткнули в спину прикладом, коленом под зад.
И он пошёл, куда ж ещё деваться.
В большущем кабинете, который раньше, видать, был гостинной, а то и бальной залой, за огромным резным столом сидел измождённый бледный человек с вытянутым лошадиным лицом и колючими глазками. Впрочем, глаза его Сергей увидал позже. Когда его ввели, усадили на стул, завязали сзади руки, прикрутили проволокой к ножкам стула ноги, измождённый глаз не поднимал. Он их поднял, когда все вышли. И Сергей по одному взгляду догадался — этот жалеть не станет.
— Гдэ прятать винтовка? — спросил измождённый тусклым голосом.
— Какие у меня винтовки, нету ничего, это недоразумение, — промямлил Сергей.
— Склад? Винтовка?! Патроны?! — отрывисто выдал измождённый.
В мозгу с феерической одержимостью, в ритмах неистовых латино-американских плясок замельтешило прежнее: «патроны — эскадроны! патроны — эскадроны! патроны…»
— Отвечать!
— Вы меня не за того принимаете! — выпалил Сергей.
И получил в зубы.
Измождённый берег свои руки, он бил не кулаком, а дубинкой — короткой, непонятно из чего сотвореной, обмотанной чёрной тряпицей.
— Гдэ прятать винтовка?!
— Нету винтовка! — закричал Сергей. — Понимаешь, винтовка нету! Я тебе русским языком говорю!!!
— Нэ понимай! — скривился измождённый. — Отвечать! Гдэ прятать винтовка?!
В руке у измождённого появилась карта. Сергей вгляделся — судя по всему, это была карта города. Измождённый тыкал ею в лицо и на ломанном русском требовал указать, где склад с винтовками и прочими боеприпасами. Сергей начал подозревать, что этот дотошный следователь и на самом деле ни черта не понимал кроме трех-четырех нужных ему слов.
— Отвечать!!! — ревел он белугой. И бил дубинкой по голове, рукам, животу, спине. — Гдэ винтовка?!
— Нету! Ничего нету!!! — Сергей уже рыдал, он не мог сдержаться. — Было бы — все отдал, понимаешь, все-е-е!!!
— Нэ понимай!
И все начиналось сначала.
Через полтора часа Сергею начало казаться, что он сходит с ума, что так вообще не может быть в реальности. Но измождённый только входил в раж. Вытянутое его лошадиное лицо наливалось красками, оживало. Град ударов сыпался на допрашиваемого. Толку было маловато.
Ещё через полчаса в кабинет вошёл низенький пузанок в кожане. Он положил на стол перед измождённым какую-то бумагу. Потом пристально вгляделся в Сергея, просто пронизывая его острым взглядом прищуренных глаз. У того мурашки по коже побежали — ну почему у них у всех одинаковый взгляд, почему?! ведь это взгляд заведомого палача на заведомую жертву, неужто они абсолютно уверены в своей непогрешимости, в своём праве судить, казнить, пытать?! Это было страшной неразрешимой загадкой. Не могло быть на белом свете, среди людей созданных по Образу и Подобию, таких вот существ, просто не могло. Они пришли из иного мира, их породила иная вселенная, не иначе! Сергей прикрыл глаза.
— Ну что, мерзавец, — процедил пузанок, шевеля змеистыми бровями, — упорствуешь?! Пользуешься, гад, тем, что товарищ Генрих ни бельмеса на местных диалектах не сечёт, так?! Думаешь обдурить нас?! А ты знаешь, контра ползучая, отрыжка старого мира, что товарищ Генрих двадцать лет на царских каторгах просидел?!