Пинчук Аркадий Федорович. К своей звезде

 
   Потом, позже, она поняла, что именно в этот раз должна была не послушаться его, переломить себя и остаться с ним. Но у нее даже не хватило сил для формального возражения. Его решение отправить ее в Ленинград показалось ей тогда своевременным и мудрым. Радость билась в ней трепетной птицей от одного воспоминания о Ленинграде. И он все это чувствовал. И понимал. Больше Ольга никогда не видела в его взгляде такого огня, как в тот миг, когда она сказала: «Плевала я на диссертацию!»
   – Тебя не могут перевести в Ленинград? – спросила она перед трапом самолета.
   – Сие от меня не зависит, – Чиж был откровенно грустен, и эта его грусть еще долго преследовала Ольгу.
 
   Она вернулась в Ленинград переполненная жаждой работы. Накинулась на информационные бюллетени, вестники, на зарубежные журналы. Она и хотела, и боялась увидеть что-то новое в области научных исследований природы и свойств сероорганических соединений нефти. Уже на третьем курсе института Ольга поняла, что сжигание нефтяных углеводородов – непростительное расточительство. Иметь возможность делать из них бесчисленное множество ценных химических продуктов и не воспользоваться такой возможностью ей казалось преступным.
   Ольга понимала, что здесь нужен комплексный поиск, опирающийся на достижения фундаментальной химии, но тем не менее увлеклась проблемой и уже в своей кандидатской вплотную подошла к порогу научных исследований природы и свойств сероорганических соединений. Из информационных источников узнала, что в Уфе над этой проблемой работает несколько лабораторий. Попросила командировку.
   Уфимцы подходили к проблеме широким фронтом. Они уже выделили часть сероорганических соединений в особый класс сульфидов и вели научный поиск возможностей этих веществ. А возможности, она сама убедилась, у сульфидов удивительные. Они способны образовывать вместе с цветными металлами новые соединения. В перспективе это открытие позволяло разработать высокоэффективные методы выделения из руд и очистки ряда дефицитных и дорогих металлов.
   Она провела серию лабораторных исследований, перетряхнула, перелопатила свою диссертацию и заявила о готовности к защите.
   Ольга спешила. Под сердцем уже стучалась новая жизнь. И хотя внешних признаков не было, она сама чувствовала, как меняется у нее характер, жесты. Природа властной рукой вмешивалась в ее доселе вольную и независимую жизнь. Она и не противилась, втайне вынашивая надежду, что появление ребенка внесет в их брачный союз положительные коррективы.
 
   Защита диссертации была трудной. Не от слабости материала – от его обилия и проблемности. Ольга вольно или невольно затрагивала вопросы огромного народнохозяйственного значения. С теми же сульфидами. Путем весьма несложных операций их можно превратить в сульфоксиды. А это уже новый класс органических реагентов с уникальными свойствами и широкими возможностями практического применения. В промышленных установках предприятий гидрометаллургии сульфоксиды во многих случаях могут быть использованы по всей технологической «нитке», начиная от флотации руд и кончая доведением металлов до высокой степени чистоты.
   Ольга обрушивала на оппонентов новые и новые доводы, доказывая, что сульфоксиды способны также улавливать вредные примеси из сточных вод и выбросных газов, выделять ценные продукты из технологических растворов.
   Продолжая доклад о возможностях создания безотходных технологий, Ольга особенно горячо говорила о проблеме многотоннажных отходов, ибо в большинстве случаев их можно превратить в ценные продукты.
   – Но сделать это непросто из-за отсутствия комплексного подхода к проблеме. – Она выступала взволнованно, потому что материал, вложенный в диссертацию, как ей казалось, был подан бесстрастно, с холодной математической логикой. – Посмотрите, как неопределенно и сложно складывается судьба некоторых фракций пиролиза, являющихся прекрасным сырьем для получения синтетических каучуков, лакокрасочных материалов, других ценных продуктов.
   Она ставила вопрос о необходимости создания общегосударственного кадастра отходов, в котором должна быть информация о точном химическом составе, тоннаже, перспективах роста или сокращения. Убеждала, что с этими данными необходимо периодически знакомить институты Академии наук и отраслей, соответствующие кафедры вузов.
   – Я уверена, – утверждала диссертантка, – что многие академические, научно-исследовательские институты и кафедры вузов с готовностью откликнутся на предложение о постановке работ, посвященных открытию новых технологий на основе отходов.
   Ей задавали сложные вопросы, но Ольга, хотя ей и было трудно, все-таки старалась отвечать с тем же страстным запалом.
   – Щедро, весьма щедро вы отдаете себя маленькой кандидатской диссертации, – сказал ей после защиты один из гостей и, вручив визитную карточку, попросил зайти к нему через день.
   Это был заместитель директора по науке Всесоюзного научно-исследовательского института нефтехимических процессов. Высокий, узколицый, с большими залысинами и глубокими, широко поставленными глазами, он произвел на Ольгу впечатление человека, озабоченного делом. И она, предварительно позвонив ему, зашла через день на прием.
   Он встал, поздоровался, провел ее к креслу, стоявшему у развесистого фикуса, сам сел напротив, взяв возле длинного стола стул, и сразу сказал:
   – Есть решение министерства о создании специализированной лаборатории по исследованию сероорганических соединений. Я вам предлагаю возглавить эту лабораторию.
   Ольга была убеждена, что реализация такого предложения – утопия, а посему засмеялась и заговорила смело и раскованно.
   – Во-первых, – сказала она, – у меня никакого опыта руководства. Во-вторых, я еще не имею ученой степени. В-третьих, готовлюсь стать матерью, в-четвертых, мой муж летчик и может увезти меня к черту на кулички, в-пятых, вы совершенно не знаете моих возможностей. Вот, – она показала кулак из загнутых пальцев, – пять против и ни одного за.
   Он улыбнулся.
   – Отвечаю на ваши возражения. Во-первых, опыт руководства приобретается в процессе руководства, во-вторых, ученая степень – дело ближайшего будущего. Остались формальности. В-третьих, все женщины должны рожать детей, это их украшает, в-четвертых, с мужем мы надеемся уладить все через командование ВВС. Кроме того, мы вам сразу даем квартиру, хороший оклад, вы сможете пригласить няню, если пожелаете, а если нет, к вашим услугам любые ясли Ленинграда.
   – Вы хорошо подготовились к нашему разговору, – только и сказала она.
 
   Когда подошло время идти в роддом, лаборатория уже вчерне сформировалась. Часть сотрудников пришла из Политехнического, часть из НИИ нефтехимических процессов, часть из Технологического, остальные – по объявлению. Ольга успела сделать главное – дать рабочую перспективу лаборатории. Поэтому знала: ее отсутствие не очень отразится на деле. Молодость и отменное здоровье помогли ей без осложнений справиться с теми трудностями, которые знакомы каждой рожавшей женщине.
   В телеграмме Чижу она просила срочно сообщить имя дочери. Срочно не получилось, и трехдневное молчание мужа не на шутку взволновало Ольгу. Она снова корила себя за предательство, за измену, за то, что уступила бредовому желанию отдаться науке, забыв свое извечное женское предназначение. Ее самоистязание не прошло бесследно, пропало молоко, она перестала спать, под глазами отчетливо вырисовались темно-коричневые полукружья.
   На четвертый день вошедшая утром в палату сестра сказала:
   – К вам приехал муж.
   Вопреки правилам, его впустили в роддом, дали возможность через застекленную дверь увидеть жену и дочь. В записке он написал: «Спасибо за девочку, дочь назови Юлей». Записка лежала в огромном кусте багульника. К дню выписки из роддома он расцвел нежными фиолетовыми цветочками. Они были такие нежные и такие нарядные среди белизны палаты, что даже в ночное время источали загадочный сине-сиреневый свет.
 
   Его неожиданные отъезды, как, впрочем, и приезды, стали для нее настолько привычными, что Ольга откровенно удивилась, услышав от него точную дату окончания отпуска. В ее распоряжении было еще целых десять дней. В доме появилась нянечка – хрестоматийная бабуля с очками на переносице. Роза уверяла, что надежнее сиделки, чем тетя Соня, не найти во всем Ленинграде.
   Тетя Соня умела обращаться с младенцами, умела шить, готовить, стирать, была подкована в самых необходимых вопросах медицины, знала много колыбельных песен, но имела одну слабость – любила в конце дня пропустить стаканчик-другой портвейна.
   Ольга на этот недостаток закрыла глаза: «Лишь бы она днем не пила, а вечером я сама буду дома».
   Они могли хотя бы эти десять дней побыть неразлучно вместе. Но Ольге предложили новую квартиру, и она, воспользовавшись тем, что Чиж все хлопоты по ремонту и переезду взял на себя, окунулась в дела лаборатории. Ей показалось, что за прошедший месяц ни одна проблема не сдвинулась с места, что еще месяц отсутствия руководителя, и все, что так трудно создавалось, рухнет в одно мгновение.
   Вернувшись однажды после работы домой, Ольга увидела в своей комнате на Пионерской голые стены. Значит, ремонт закончен и Чиж перевез вещи в квартиру на Фонтанку. Какое счастье. Она понимала, что надо радоваться, а радости не было.
   Роза обняла ее, прижалась щекой к щеке, размазывая слезы. Она любила Ольгу искренне, как родную.
   – Я же не в тридевятое царство уезжаю, – утешала Ольга, – всего-навсего на Фонтанку.
   – Все равно. Это все. Мы больше не встретимся.
   – Какая ерунда, Роза!
   – Я чувствую…
 
   Вспоминая прощальные слова Розы, Ольга не раз потом клялась, что в ближайший свободный вечер она побывает в гостях у своей старшей подруги. Но проходил один вечер, третий, десятый, а выбраться на Пионерскую она так и не смогла. И теперь только проклинала свою нескладную жизнь, ничего впредь не загадывая.
 
   В тот вечер она впервые увидела в Чиже отца. Тетя Соня, выпив свой стакан портвейна, тихо пела на кухне песню про Чуйский тракт и про лихого водителя «АМО», который трагически погиб, пытаясь обогнать «форд», управляемый возлюбленной Раей. Швейная машина стрекотала в такт словам. А Чиж, слушая песню и мило растопырив пальцы, держал в руках кроху Юльку. На плите грелась вода для купания девочки.
   – Давай я, – попросила Ольга.
   – У тебя еще будет возможность, – сказал он и, попробовав локтем температуру воды, осторожно вместе с пеленкой опустил Юльку в ванночку. Малышка удовлетворенно морщилась, улыбалась, причмокивала губами, будто благодарила за полученное удовольствие. А Чиж, подложив ей под спинку руку, другой ловко намыливал, тер, массировал. Ополоснув ребенка, он умело промокнул влагу простынею и так же умело запеленал его. Юля только попискивала от блаженства. Кроватки у нее тогда еще не было, и спала она в коляске. Уложив дочь, Чиж повернул коляску к Ольге и сказал:
   – Принимай, мать. Мне пора.
   – Куда пора? – не поняла Ольга.
   – Я же тебе говорил, – сказал он без упрека, – что сегодня в двадцать три часа уезжаю. Забыла?
   И Ольга вспомнила: действительно говорил. А она как последняя стерва бегала по городу в поисках гипосульфита, словно без этой дурацкой соли завтра расколется на несколько частей земной шар.
   – Какая же я дрянь, – сказала она вслух. – Ведь сегодня был последний день твоего отпуска.
   – Не кори себя, – Чиж укладывал в чемодан вещи, на Ольгу не смотрел. – Даже в последний день жизни человек должен быть самим собой. Перед смертью не надышишься, говорят в народе. Так что все нормально. Ты обрела себя в науке, в лаборатории. Другие этого не имеют.
   – Я очень виновата перед тобой, Паша?
   – Не надо об этом, – попросил он.
   – Я тебя провожу на вокзал?
   – Ни к чему. Тетя Соня уже не справится с Юлькой, если она проснется. Ты ее береги. Это моя единственная просьба.
 
   Ольга воспитывала девочку в своем духе. Но Юля выросла, как принято говорить, папиной дочкой. Даже первое слово сказала «папа». Вся ее жизнь до окончания семилетки состояла из встреч с отцом и ожидания этих встреч. Чтобы они были чаще, Чиж приезжал в отпуск зимой. Летом Юля все каникулы жила у него. Когда Чижа перевели в полк, с которым он прошел войну, Юля закончила седьмой класс и переехала к отцу. Объяснить феномен этой привязанности Ольга не могла.
   Иногда бежали дни, месяцы, и она не замечала своего одиночества. А потом вдруг на нее находило, и тогда все летело к чертям собачьим. Она как угорелая мчалась на вокзал, садилась в поезд на любое место и ехала к Юльке.
   В этот раз ее потянуло к дочери во время загранкомандировки. Ольга даже не заехала в институт по возвращении. Приняла душ, переоделась с дороги – и на вокзал.

20

   Чиж в тот вечер рано вернулся домой. Когда в прихожей ударил звонок, они с Юлей сидели у телевизора.
   – Папка, меня нет, – сказала Юля.
   – На вранье толкаешь?
   – Папуля, горит контрольная.
   – Тогда брысь.
   Юля мгновенно закрылась в своей комнате. Чиж поправил усы и открыл дверь. На пороге с большой дорожной сумкой стояла Ольга. В темном платье с треугольным вырезом, с цепочкой бус вокруг шеи и небрежно заколотыми волосами. Она казалась еще совсем молодой.
   Чиж взял у нее сумку и сделал широкий приглашающий жест:
   – Входите, Ольга Алексеевна, – и тут же крикнул: – Юлька! Выходи из укрытия, мать прикатила.
   Ольга подставила щеку, Чиж по-родственному чмокнул ее и занялся замком, будто в нем что-то сломалось.
   – Ох, господи! – тихо вырвалось у Ольги, но уже в следующее мгновение она взяла себя в руки и, отвернувшись к зеркалу, начала поправлять волосы.
   – Мамуля, каким ветром?
   Заложив пальцем учебник, Юля держала его за спиной.
   – Совсем невеста, – удивленно сказала Ольга. – Как успехи?
   – Нормально. А у тебя?
   – И у меня. – Они поцеловались. – Какие новости?
   – «Запорожца» покупаем.
   – Зачем?
   – Внуков катать, – сказал Чиж.
   – А что, – с веселым вызовом сказала Юля, – запросто обеспечу.
   – Каких внуков? – Ольга еще ничего не понимала.
   – Обыкновенных! – продолжала Юля в прежнем тоне. – Нарожаю полный дом чижиков. Демографический взрыв. Дед Мазай и зайцы.
   Поняв шутку, Ольга шлепнула Юлю ниже спины и повернулась к Чижу:
   – Как чувствуешь себя, Паша?
   – А что со мной станется? Здоровый, как конь.
   – Юлька, – ухватил дочь за халат, – давай-ка в гастроном, у нас один кефир.
   – После семи не дают.
   – Это у них в Ленинграде не дают, а у нас дадут.
   Юля взяла мать под руку и повернула к кухонной двери:
   – Товарищ директор, займитесь картошкой, пожалуйста.
   Мгновенно надела джинсы, кофточку и вылетела в дверь, взмахнув сумкой.
   Ольга сняла босоножки, обошла квартиру, заглянула в кухню и ванную, села рядом с Чижом на диван.
   – В командировке? – спросил он.
   – Два дня осталось… Что у тебя нового?
   – Все по-старому.
   – Ни звонков, ни писем, совсем уж…
   – Юлька ездила на днях в Ленинград. Не застала тебя.
   – В Англии была.
   – Интересно?
   – Интересно. Только устала.
   – А что там интересного? Сплошные туманы. Как они только летают?
   – Нету там, Паша, туманов. Над Лондоном голубое небо. Как у нас в Крыму. Туманы там висели от печного дыма. А теперь везде паровое отопление. – Помолчав, она сказала дрогнувшим голосом: – В Ленинград бы приехали.
   – Наш полк на Север переводят.
   – Ох, господи, – сказала она тихо. – Юлька, надеюсь, останется?
   – Спроси у нее.
   – Уговори ее, Паша. Последний курс ведь, диплом. Дома есть все, что ей надо для учебы. Это было бы разумно, Паша.
   – Конечно, разумно.
   – Тебя она послушает.
   – Послушает… И сделает наоборот.
   – Паша, – Ольга посмотрела ему в глаза, – мне страшно…
   Он хотел, как всегда, отшутиться, но подступила неожиданная жалость. Подступила, как далекое эхо бушевавшей когда-то в душе грозы. Захотелось утешить, а слов искренних не нашлось. И Чиж только сильнее сжал челюсти.
   Ольга протянула руку, потрогала его висок, поправила упавшую прядь.
   – Весь уж белый.
   – Серый, – поправил он жестко.
   Она уткнулась носом в платок, подышала, словно всхлипнула, и резко встала:
   – Помоюсь с дороги. Там в сумке коробка. Трубку тебе из Лондона привезла.
   Чиж раскрыл сумку и увидел сверху темно-коричневую коробку с золотым тиснением по коже.
   – С этого и надо было начинать, – буркнул он себе под нос. – Трубка, она и в Африке трубка.
 
   Проснулась Ольга от тихого неясного шепота. Плотные шторы на окне были закрыты, и она с трудом разглядела рядом с кроватью силуэт дочери.
   Юля сняла берет и склонилась к матери. У нее были ароматные тяжелые волосы. И Ольга жадно обняла дочь за шею.
   – Ты не скучай, мы скоро, – сказала Юля и поцеловала Ольгу в нос.
   Когда на лестнице затихли шаги, Ольга встала, убрала постель, распахнула кухонное окно и, сев за маленький столик, приставленный к подоконнику, расслабленно откинулась на спинку стула. За окном устало шептались тополиные верхушки, а внизу сыпал и сыпал по клумбам водяной веер. Вырывался он из перевязанного проволокой шланга, который держала в руках полная, но подвижная женщина, одетая в полинявший спортивный костюм.
   Юля рассказывала, что эта известная в прошлом спортсменка не на шутку занялась цветоводством, собрала уникальную библиотеку, много экспериментирует по выращиванию специальных трав для спортивных площадок, консультирует любителей, в дни рождений всем жильцам дома приносит букеты цветов.
   Понаблюдав за ее работой, Ольга со слипшимися еще глазами пошла под душ и стояла, пока утренний сон бесповоротно не был смыт. Привыкшая к энергичному ритму жизни, она готовила завтрак и одновременно приводила в порядок себя. Косметику Ольга не жаловала, но иногда, когда ей хотелось выглядеть чуточку помоложе, она подкрашивала ресницы, накладывала очень легкие тени на веки и тонким, едва заметным слоем пудры покрывала лицо. Ее волосы все еще сохраняли свежий блеск и упругость.
   Сегодня ей очень хотелось выглядеть молодой. Приглушенные голоса в доме, тихое позвякиванье чайных стаканов, волнующие запахи – все это разбудило в ней полузабытую радость причастности к семейному очагу, радость чувствовать себя матерью и женой. Утренний концерт по радио, составленный из песен послевоенных лет, усиливал ощущение праздника, и Ольга, наспех позавтракав и надев Юлины джинсы и спортивную безрукавку, окунулась в домашнюю работу. Она радовалась, что умеет быстро и почти профессионально все это делать, доходя до истины чисто логическим путем. Гудела стиральная машина, гудели пылесос и вентилятор над плитой, гудели в воздухе самолеты.
   Праздник улетучился с приходом Алины Васильевны. Боль всколыхнулась, как осевший ил в тихом карьере. И впервые пришло тревожное ощущение непоправимой ошибки. Она взяла такси и поехала на аэродром. Ждать до вечера не было сил. Но у ворот, где стояла толпа женщин, она поняла – ее боль, ее тревога в этой ситуации насквозь фальшивы. И если Чиж ее здесь увидит, в его душе кроме досады ничего не шевельнется.
   Вернувшись домой, она собралась и уехала в Ленинград.
 
   Когда Большов подвез Чижа к дому, тот, не вылезая из машины, попросил:
   – Подвези к госпиталю.
   Если дежурит Олег, можно будет подробнее об Алине разузнать, в палату заглянуть. Да и самому давление померить не помешает.
   – Приехали, Павел Иванович…
   Чиж поблагодарил Большова и прошел в госпиталь. Вахтер его знал, он с готовностью поздоровался, открыл замок вертушки. «Домой все-таки надо было заехать», – укорил себя Чиж, но подумал, что Юля давно дома, и успокоился.
   Снова он заволновался, когда увидел Юлю у дежурного ординатора. Булатов встал, подал Чижу стул, пододвинул пепельницу.
   – Здесь можно подымить. Как вы себя чувствуете, Павел Иванович?
   – Видите, вполне прилично. Как Новикова?
   – Спит. Мы ей сообщили.
   – Взглянуть бы…
   – Нельзя, Павел Иванович. Давайте я вам кардиограмму сделаю. Давайте, давайте… До пояса раздевайтесь и на диванчик.
   Чиж посмотрел на Юлю.
   – Мама уехала, – сказала она, – какая-то комиссия прибыла в институт.
   – Ну и прекрасно, – сказал Чиж, снимая куртку. «Мелькнуло ясное солнышко и закатилось за горизонт». Стало почему-то досадно, и осколок незамедлительно тронулся с места, заставив затаить выдох. «Паразит, – выругался Чиж, – мало что сидит в теле трудового народа, так еще и спокойную жизнь себе требует!»
   Развернув на столе бумажную ленту, Булатов быстро пробежался глазами по изломанным следам самописцев и вышел в коридор.
   – Ты видела ее? – спросил Чиж у Юли.
   – Да. У нее какой-то синдром. Я забыла.
   Вернулся Булатов. С ним вошла медсестра, держа перед собой стерилизатор.
   – Укольчик вам сделаю, Павел Иванович.
   – Нет-нет, – решительно отмахнулся Чиж и даже шагнул назад.
   – Здесь я приказываю, Павел Иванович, иначе вызову санитаров и мы вас оставим в госпитале. Не до шуток.
   – Папа, – с укором сказала Юля, – ты как маленький.
   – Сговорились… – сказал Чиж и начал снимать рубашку.
   Когда они шли домой, Юля крепко прижалась к отцу и сказала:
   – Олег мне сделал предложение.
   – А ты? – спросил Чиж.
   – Сказала, подумаю.
   – А он?
   – Спросил, долго ли буду думать.
   – А ты?
   – Пока не надумаю, сказала.
   – И все?
   – И все… Мне еще учиться сколько, диплом защищать.
   – Причина серьезная.
   – Хороший он человек, прекрасный врач, но…
   – Что мать сказала? – перевел Чиж разговор на другую тему.
   – Ничего не говорила. Расстроенная уехала. Сказала только, что мы все трое психи ненормальные.
   – Значит, так и есть. Она ученая, ей виднее…
 
   В это же самое время Федор Ефимов подымался по лестнице подъезда, где он снимал по договору комнату. На лестничной площадке третьего этажа под его дверью на разостланной газете сидела с сигаретой в руке молодая женщина. На коленях у нее лежал портативный магнитофон, тихо отбивающий ритм знакомой мелодии. На шаги она повернула голову и вскинула руку в приветственном жесте.
   – Ура! Все-таки ты живой!
   – Катя?
   – Не ожидал? Конечно, не ожидал. Меня никто нигде не ожидает. А я решила – хоть до утра буду сидеть, но дождусь. Соседи твои уже раз пять на чай приглашали. – Она встала, убрала газету и магнитофон в сумку, подставила для поцелуя губы.
   Ефимов чмокнул ее и обнял за плечо.
   – Приятная неожиданность, Катерина. Честное слово.
   – Ну, если приятная, тогда все в порядке. Я ведь думала, выгонишь. Тем более что после Нины явилась.
   Ефимов уже открыл дверь и впустил Катю в коридор. Услышав про Нину, он замер, забыв включить свет.
   – Где у тебя выключатель? – спросила она.
   – Ах да, – он нажал клавишу, и под потолком зажглась тусклая лампочка.
   – Свет, как моя жизнь, – сказала Катя. – Я ее видела в толпе возле аэродрома. Бабы тут у вас вышколенные. Как по команде примчались. Зрелище, я тебе скажу, жуткое. Хорошо, что ты на мне не женился. Я бы, наверное, каждый день стояла под воротами.
   – Нина знала, что ты здесь?
   – Стану я выставляться. Я на чем приехала, на том и уехала. Даже из такси не вышла, когда ее увидела.
   – Садись, располагайся. Я чай приготовлю.
   – Насиделась под дверью. Есть хочу. И мочевой пузырь на пределе. Извини, я, когда голодная, хулиганить начинаю.
   Ефимов открыл банку шпрот, поставил печенье, халву, бутылку шампанского. Больше у него в доме ничего не было.
   – Печенье со шпротами?.. Под шампанское?.. Все снобы лопнут от зависти, когда расскажу. Нет, Ефимов, ты неповторим. Я не зря тебя люблю с детского сада.
   Они взяли бокалы.
   – За любовь! – сказала Катя и жадно выпила все до капельки. – Тебе Нина рассказала про своего? – спросила Катя, дожевывая печенье со шпротами. – Нет? Ну, тогда и я молчу.
   – А что у них случилось, Катя?
   – Отвечаю: случилась – трагедь. По вине ее мужа погибла лаборантка. Я уже консультировалась у юриста. Ковалеву по совокупности статей могут до десяти лет дать. Так что Нинка твоя очень скоро будет свободной.
   Катя что-то говорила еще про знакомого адвоката, про какой-то условный срок, про казусы юриспруденции, но Ефимов ее не слушал. Нина попала в ловушку. Это арифметика. Дважды два – четыре. Теперь Ефимов понимал, почему она сегодня прощалась с ним, словно уезжала навсегда.
   Переполненный горькими мыслями, он рассеянно слушал Катину болтовню.
   – Я никогда никому ни в чем не завидовала, – говорила она, – а Нинке завидую до боли в сердце… И злюсь, как волчица. Дрянь она препорядочная, собака на сене. Да если бы ты мне сказал хоть одно ласковое слово, поползла бы за тобой хоть в тартарары. На четвереньках. А она выбирает еще. Ленинград оставить боится, квартирку свою, Олежку ей жалко! Ох, как бы я рада была, если бы ты ей от ворот поворот показал. Пусть бы помучилась, как я, пусть бы хоть капельку узнала из того, что пришлось узнать мне.
   Ефимов успокаивал ее, вытирал слезы, давал воду. А она плакала и просила что-то совершенно немыслимое.