Пинчук Аркадий Федорович. К своей звезде

   «Алина Васильевна, – хотел сказать Волков, – не сбивайте с толку Сергея Петровича, не заставляйте его сейчас заниматься делами семейного устройства, потерпите. Очень у нас трудное время. Перелетим, освоимся, и я сам его отпущу с богом».
   Но в ее глубоких карих глазах, которые только и выделялись на бледном лице, он прочел плохо спрятанную боль и, боясь ее усугубить, сказал совсем не то, что ему хотелось:
   – Набирайтесь сил. Насчет Сергея Петровича завтра сам буду говорить с начальником политотдела. Найдут ему и здесь должность.
   – Вы думаете, это возможно?
   Алина пристально посмотрела на Волкова, и он, как в открытой книге, прочел в ее глазах надежду.
   – Возможно. У нас все возможно. Хотя, не хочу скрывать, полк без него осиротеет. Ну, да мы все не вечные. Поправляйтесь.
   К их разговору уже прислушивались другие женщины, лежащие в палате, и Волков попрощался.
   «Дернул меня черт выдавать такие векселя», – подумал он, выходя из госпиталя. Но огорчения особого не было. Поговорит он завтра с начальником политотдела, предупредит его, попросит подумать над вариантом такого перевода, который можно будет осуществить без ущерба для дела после перелета полка к новому месту базирования.
   – Я говорю ему – ходют тут, – снова ворчливо встретила Волкова вахтерша, – а мне выговор от доктора. Я в жисть выговоров не слышала.
   – От какого же это доктора? – всерьез поинтересовался Волков.
   – Какого надо. Лечащего. Булатова.
   – Где же он, ваш грозный доктор?
   – Здесь я, – сказал Булатов, спускаясь по лестнице со второго этажа. – Здравствуйте, Иван Дмитриевич.
   – Добрый вечер, Олег Викентьевич. Вахту вы тут выставили, как в испытательном центре.
   – Какая есть, такую и выставили, – тут же вмешалась в разговор старуха.
   – Тетя Дуня, – строго посмотрел на нее Булатов, – вы не справляетесь с обязанностями вахтера.
   – Я ему и говорю, – тут же вставила она реплику.
   – Здесь надо вежливо молчать, а не говорить. А если говорить, то уважительно.
   – Так ходют же всякие…
   – Тетя Дуня!
   – Ну, молчу, молчу.
   Булатов жестом пригласил Волкова подняться наверх. Здесь, прямо у лестничной площадки, начинался уютный холл, уставленный вдоль стен сверкающими аквариумами. Их было около десятка. Одинаковой формы, но с разным содержанием. «На Севере такое завести в летном домике, – подумал Волков, – это же красота!» И тут же решил: заведу обязательно.
   – Я вас слушаю, Иван Дмитриевич.
   – Скажите, Олег Викентьевич, если можно, у Алины Васильевны что-то серьезное?
   – Она жила последнее время в напряжении. Случай с Новиковым был той каплей…
   – Это инфаркт?
   Булатов едва заметно улыбнулся.
   – Синдром Миньера это называется. В общем, надо полежать ей. После выписки, естественно, максимум спокойствия. Вы понимаете, о чем я говорю?
   Волков все отлично понимал. С Новиковым придется расставаться.
   – Олег Викентьевич, – решился Волков на главный вопрос. – Вы лечите Павла Ивановича Чижа…
   – Слушаю вас.
   – Посоветуйте, доктор… У нас есть возможность не брать его на Север. Но он и слышать не хочет. Порекомендуйте что-нибудь.
   Булатов встал и нервно заходил вдоль аквариумов. Сцепленные в замок руки за спиной хрустнули, косточки на пальцах побелели.
   – Ему лучше с вами ехать, – сказал Булатов тихо и убежденно. Волков искренне удивился этой противоречивой рекомендации.
   – Север – не Крым, доктор.
   – Я знаю. Ему не климат опасен. Ему надо беречься от психологических стрессов.
   – Где же логика, милый доктор? Вы же знаете характер его работы. У нас этих стрессов, как в психбольнице.
   – Это привычные стрессы. Организм уже выработал на них стереотипные реакции, приспособления к защите. Уход от любимого дела, при глубоком убеждении, что ты еще можешь быть полезным этому делу, – такой стресс опасен. Он может иметь непоправимые последствия.
   – Все это лирика, доктор, – сказал Волков, а сам подумал: «Сговорились с Новиковым». – Кстати, Олег Викентьевич, за что вы получили звание кандидата медицинских наук?
   – Вот за эту самую лирику, – грустно улыбнулся Булатов.
   – Тогда вам и карты в руки, – Волков обрадовался, словно поймал врача на неправде. – Под вашим бдительным наблюдением его сердцу будет гораздо спокойнее. Там, где мы будем, нет таких квалифицированных врачей. Тем более специализированных клиник. А если случится что?
   – Вы попросили совета, я вам его дал. Вопреки своим желаниям. Видеть Павла Ивановича мне всегда приятно. И дочь его, Юлю, тоже. Если бы вы ее оставили, это было бы мудро.
   Волков вскинул брови.
   – У нее последний курс в институте, подготовка диплома. Нужны лаборатории, библиотеки…
   – Если она такое пожелание выскажет, держать не стану, – пообещал Волков, и они простились.
 
   – Домой! – сказал он водителю и захлопнул дверцу машины. Маше будет приятно, что он сегодня раньше обычного возвращается домой. Волков шумно потер руки и бодро усмехнулся:
   – Закурим, чтобы дома не журили!
   Он был доволен собой. Все, что еще вчера бередило душу, сегодня отступило.
   У дома он подписал водителю путевку, сорвал на клумбе цветок и, вытащив из почтового ящика газеты, поднялся на второй этаж. Обычно он всегда открывал дверь своими ключами, а в этот раз с удовольствием нажал кнопку звонка.
   Маша и в самом деле была приятно удивлена.
   – Какая сила гонит моего муженька домой? В такой ранний час ты еще никогда не появлялся.
   – Ранний, – буркнул Волков. – Восемь вечера! Все нормальные люди уже поужинали и давно сидят в пижамах у телевизоров. А для меня ранний?
   Закрывая дверь, Волков любовался Машей. Он высоко ценил ее требовательность к своим туалетам. Она еще ни разу его не встретила непричесанной, в заношенном халате или в растоптанных шлепанцах. Маша умела одеваться удобно и красиво. Для кухни у нее было несколько нарядно расцвеченных передников, к телевизору она натягивала немнущиеся брюки и мягкий свитер, чтобы с ногами забираться на диван, ее комнатная обувь отличалась удобством и изяществом.
   – Отвернись, я переоденусь, – попросил Волков, и Маша, улыбнувшись, вышла. Она тоже выставляла его из комнаты, когда меняла одежду. «Одно дело – раздеваться для тебя и совсем другое – при тебе», – любила повторять она где-то вычитанные слова.
   – Что пишет блудный сын?
   – Блудный сын молчит.
   – Все-таки я доберусь до него.
   – Давно бы пора, – улыбнулась Маша, продолжая орудовать вязальными спицами.
   – Что будет? – кивнул Волков на ее вязание и развернул газету.
   – Свитер будет.
   – Такой толстый?
   – Для Севера все-таки. Как Новиков? – неожиданно спросила она.
   – По-моему, в порядке. Хуже с Алиной. Видимо, Новикова придется оставить здесь.
   – Для нее это вопрос очень серьезный.
   – А что у нас имеется на ужин?
   Маша отложила вязание.
   – Пирог сварганим?
   – Пошли.
   – Мне нравится твое настроение, – сказала Маша, раскатывая тесто. – Ты что надумал?
   – В Ленинград поедем, Маша, – весело посмотрел на жену Волков. – Сегодня командующий опять напомнил о новой должности. Это, конечно, не полк, работа чиновничья, зато Ленинград… Пора свой опыт другим передавать.
   – Ну, Ваня… Не ожидала. Что я со свитером буду делать?
   – Ленинград тоже не Ялта.
   – Любопытную новость подбросил ты. – Она обняла мужа, свесив за его спиной кисти рук так, чтобы они не запачкали мукой его одежды. Прижалась, вытянула губы для поцелуя.
   В коридоре раздался звонок.
   – Кто бы это? – удивился Волков.
   – Кто угодно, только бы не посыльный за тобой, – сказала Маша, вытирая полотенцем руки. – Если посыльный, скажу, что тебя нет дома.
   – Обманывать детей нехорошо, – погрозил ей пальцем Волков и тоже вышел в прихожую.
   На пороге стоял Чиж. В отглаженном кителе с новенькими орденскими нашивками и Золотой Звездой над ними, в начищенных до блеска туфлях.
   – Даже не представляете, как вы вовремя, Павел Иванович, – обрадовалась Маша. – Пироги пеку! Наливочку достанем. И закатим пир на весь мир.
   – Спасибо, Маша. Но я ненадолго. – Чиж был торжественно-строг. – Хочу с Иваном Дмитричем кое о чем посоветоваться.
   – Павел Иванович, вы такой редкий в нашем доме гость…
   – И дорогой, – добавил Волков.
   – Что мы вас просто так не отпустим.
   – И советоваться за чаркой как-то сподручней. Проходите. Мы все-таки не чужие.
   – Как у сына дела? – спросил Чиж, вешая на олений рог фуражку.
   – Не пишет, бандит.
   – Не ругался командующий? ЧП все-таки.
   – Да нет…
   – Виноват я в чем-то, Ваня, – сказал Чиж словно самому себе, – чего-то недоглядел.
   Волкову было знакомо это чувство. Командир всегда чувствует себя виноватым, если в полку что-то случается. Но что Чижу казниться? Все еще думает, что без него полк погибнет? Как та тетя Дуня в госпитале, считает себя незаменимым? «Заменимы мы все под этим небом, Павел Иванович!» – хотел сказать Волков, но Чиж его опередил:
   – Видно, уже не тот нюх.
   И тон, и выразительная пауза подсказывали Волкову продолжение разговора: возражай! Но Волков промолчал. Вмешалась Маша, расставлявшая посуду на столе:
   – Не прибедняйтесь, Павел Иванович, ваш опыт не имеет цены.
   – Опыт, Машенька, к сожалению, капитал индивидуальный. В полном объеме им может пользоваться только тот, кто его накопил.
   «Хитрый Павел Иванович, подъезжает издалека», – решил Волков и снова промолчал.
   – То, что можно передать другим, – продолжал Чиж, – это не опыт, это только его отдельные слагаемые. Опыт, Машенька, не просто количество накопленной информации, это новое качество. Это информация, пропущенная через сердце и душу человека. А поскольку каждый человек неповторим, опыт его может материализоваться только при его личном участии. Согласны?
   – Убедительно, – кивнула Маша.
   Волкову мысль Чижа казалась тоже убедительной, но что-то в нем сопротивлялось. «Сейчас он скажет о том, – решил Волков, – что в эту критическую минуту, когда полк должен передислоцироваться на Север, его опыту нет цены, и потому он решил быть со своими чижатами до конца». И Волкову останется одно: согласиться.
   «Нет, Павел Иванович, – думал он, – не хватило вам мудрости вовремя выйти из игры. А жаль».
   – Ну ладно, – шевельнул плечами Чиж, словно хотел расправить грудь. – Я, собственно, вот о чем тебя хотел спросить, Ваня…
   Он отвернулся к окну, осторожно, чтобы не выдать волнения, кашлянул. И снова шевельнул плечами, расправляя их.
   – Надумал я, Ваня, подаваться в запас.
   «Вот и хорошо, – обрадовался Волков, – теперь только надо не смалодушничать и помочь ему».
   – Юльке учиться еще, Ольга совсем затосковала… И у меня не те силы. Что-то, конечно, могу, но, пожалуй, хватит. Как сказал поэт, пора, мой друг, пора…
   Он повернулся к Волкову и посмотрел ему в глаза:
   – Если, конечно, я не нужен полку.
   «Вы всегда нужны полку», – уже готовы были сорваться слова. Их ждал Чиж, их ждала Маша, напряженно умолкшая с прижатым к груди подносом.
   – Я думаю, Павел Иванович, – сказал он твердо, – вы приняли очень правильное решение.
   – Ваня! – вырвалось у Маши.
   – А что? – так же жестко продолжил Волков. – Павел Иванович послужил, слава богу, за четверых. Нашего уважения и почета ему хватит, как говорится, на всю оставшуюся жизнь.
   – Ваня, – снова вмешалась Маша, – ты же сам говорил, что Павел Иванович…
   – Говорил, – перебил он жену, – говорил, что Павел Иванович еще мог бы летать да летать… Но против медицины не попрешь. Я одобряю и поддерживаю ваше решение.
   – Так я завтра и напишу рапорт. Так, мол, и так, в связи с тем-то и тем-то прошу…
   Спина Чижа вдруг начала сутулиться, и Волкову захотелось хоть немножко подсластить горькую пилюлю.
   – Не будем спешить. По-людски сделаем. Проводим по всем правилам, будьте спокойны. Вынесем Знамя, пригласим семьи, представителей города, воздушный парад запланируем, оркестр – пусть все знают, как провожают заслуженных летчиков на заслуженный отдых.
   – Прости, Ваня, – Чиж положил ладонь на его плечо, – не надо проводов. Это лишние волнения. А мне врачи не велят.
   – Нет, Павел Иванович, боюсь, что нас не поймут. Это надо для тех, кому еще служить да служить.
   – Проводы, Ваня, они и в Африке проводы. – Он посмотрел на Машу, подошел к ней, убрал мизинцем выкатившуюся на щеку слезу и философски подытожил: – Лучше на год раньше, чем на день позже…

22

   К вечеру небо затянуло плотными, как серый войлок, облаками. Безветрие и настороженное молчание птиц свидетельствовали о приближающемся ненастье. И Юля обрадовалась: полетов не будет, можно поработать над курсовой. Сроки поджимали, надо спешить. Работу она решила начать немедленно. Чтобы завтрашний день использовать максимально, необходимо сегодня проделать подготовительную часть. Отобрать литературу, составить план, прикинуть, что потребуется из иллюстративного материала. Юля любила делать всевозможные графики, диаграммы, чертежи, они удавались ей и, как правило, нравились институтским преподавателям. Другие заочники почему-то избегали иллюстраций в своих контрольных, и Юлины работы на их фоне выгодно отличались.
   Она убрала со стола все лишнее, постелила ватманский лист, чтобы все, что неожиданно придет в голову и что вычитается в книгах, записывать прямо на нем, обложилась книгами. Разговор, что тема курсовой ей досталась нетрудная: объяснить принцип действия и обосновать расчеты авиационного гирокомпаса, был обыкновенным женским кокетством. Над курсовой предстояло попотеть.
   А погода испортилась. Словно из-за угла вырвался тугой ветер, пригнул верхушки деревьев, зашумел в листве, заставил испуганно вздрогнуть кровельное железо. Юля не услышала, как вошел отец, а когда случайно обернулась, коротко вскрикнула, увидев в прихожей человека.
   – Что с тобой, малыш? – спросил Чиж каким-то отстраненным голосом.
   – Напугал ты меня, папка. Как тень, проскользнул, даже не услышала.
   – Тень – это точно, – сказал он. – Поработать решила?
   – Курсовая горит.
   – Хвалю за храбрость.
   Чиж прошел в свою комнату, и Юля слышала, как он долго возился, что-то, снимал, что-то надевал и наконец появился в новом кителе с Золотой Звездой, в новых брюках и новых коричневых туфлях. Юля привыкла его видеть в потертой кожаной куртке, в старой, с выгоревшим верхом фуражке, полинялых, хотя и всегда отутюженных брюках. В новом костюме Чиж выглядел стройнее и моложе.
   – И куда мы собрались?
   – На свидание.
   Юля осмотрела отца.
   – Жених что надо.
   – Может, побриться? – посмотрел он в зеркало и поправил усы.
   – Не надо. Ты отлично выглядишь.
   – Некоторые думают иначе.
   – А ты не обращай внимания.
   Чиж покивал головой, но думал о чем-то другом. Словно решал какую-то трудную задачу: быть или не быть?
   – Ну, что ты, как Гамлет?
   Чиж застенчиво улыбнулся, словно она прочитала его мысли, и быстро вышел.
   Юля после ухода отца села к столу и попыталась снова углубиться в текст. Но ниточка была упущена. В голову лезли непрошеные мысли. Она знала, что отец пошел к Волкову. Он уже несколько дней собирался сходить к командиру в гости. «Накопилось всякой всячины, – объяснял Чиж, – надо поговорить». Но так торжественно для житейских бесед он еще никогда не одевался. «Будет опять проситься в передовую команду», – решила Юля и немного успокоилась.
 
   С очередным порывом ветра о стекло глухо разбились первые капли дождя. Юля надела плащ, туфли, взяла зонт и вышла из дому. Она еще не успела подойти к подъезду, где жил Волков, как увидела отца. Он сидел на краю детской песочницы, держа в руках фуражку. Ветер бесцеремонно трепал его седой чуб, желтым огоньком посвечивала на груди Золотая Звезда.
   Юля подошла и молча села рядом. Он обнял ее, рывком прижал и отпустил.
   – Все, дочка. Отслужили.
   – Ты о чем, пап?
   – Пишу рапорт и ухожу в запас. Последний перелет на дворовый козлодром.
   Юля взяла отца под руку и положила на его плечо голову. Чутье ей подсказывало: отцу сейчас как никогда плохо, необходимо тепло близкого человека, участие и ласка.
   – Пойдем-ка мы, папуля, погуляем с тобой, – она встала и подала ему руку. – При Звезде ты еще со мной никогда не гулял по улицам. Пофланируем, как говорят наши студенты, себя покажем, на других посмотрим.
   – Теперь у нас будет много времени для прогулок. – Он поднялся, надел фуражку. – Гуляй не хочу.
   – Не заблуждайся, папуля, мне до пенсии еще далеко, – Юля крепко взяла отца под руку.
   – Пенсия, она и в Африке пенсия, – сказал он. – К ней не опоздаешь… Все, сегодня же напишу рапорт и завтра отдам Волкову. Он прав…
   – В чем?
   – Это же какая-то райская жизнь у меня начнется, представляешь? Сплю сколько хочу, гуляю сколько хочу, на рыбалку буду ездить, когда захочу.
   – Ты не умеешь удить.
   – Научусь. На охоту тоже буду ездить. А что, и «Запорожца» купим. Как участнику войны без очереди положено. Утром отвезу тебя на аэродром и загорать. Вечером приеду и заберу. В выходной поедем в Ленинград.
   – А не лучше ли нам вообще в Ленинград переехать?
   – Можно и в Ленинград, – безразлично согласился Чиж.
 
   Они вышли на центральный бульвар и в свете рекламных огней выглядели беззаботно болтающей парочкой. Юля цепко ловила сопровождающие их взгляды. Чижа в городе знали многие, дочь его – единицы. Все, кого они встретили, оглядывались им вслед. Одни знали Чижа, другие Юлю, третьи смотрели просто так. На Героя.
   Хотя Юля и понимала, что отцовская слава достается ей, так сказать, отраженно, все равно она очень гордилась в такие минуты.
   Они уже подходили к центральному телеграфу, когда на землю обрушился быстрый косой ливень. Он почти сразу пробился сквозь крону молодых тополей, под которые спрятались Юля с отцом, и тяжело забарабанил по раскрытому зонту.
   – Давай перебежим в здание, – предложила Юля и, не дожидаясь согласия, потянула отца в подъезд.
   – А если дождь до утра? – спросил Чиж.
   – Поймаем такси, – успокоила Юля и сунула в руки отцу мокрый зонт. – Постой здесь, я сейчас вернусь.
   Она вспомнила, что в зале телеграфа есть междугородный телефон-автомат. У кассы разменяла рубль на пятнадцатикопеечные монеты и вошла в кабину. Автомат мягко, с фиксирующим ударом заглотнул три монеты, подтвердив индикаторным глазком готовность к связи, и выдал непрерывный зуммер. Юля набрала единицу, характер звука сменился. Номер она помнила наизусть и, когда в трубке пошли сигналы вызова, почувствовала, что волнуется.
   – Да, – жестко сказал женский голос.
   – Это ты, мамуля?
   – Юленька! Ты откуда, деточка?
   – Мама, мы тут гуляем, я по междугородному. В общем… Тут у нас серьезные перемены намечаются. Отец завтра несет рапорт на увольнение. Решение, кажется, окончательное.
   – Как он себя чувствует?
   – Нормально.
   Индикатор показывал – осталась одна монета.
   – Спасибо, доченька, что позвонила.
   – А ты как, мам?
   – По-разному. В общем, ничего. За границу опять завтра вечером.
   – Куда, мам?
   – В Голландию.
   – Привези портативный диктофон. Привезешь? Английский изучать.
   – Хорошо, если попадется.
   – А ты поищи, ладно?
   – Ладно. Только будь умницей.
   Время истекало.
   – Ну, пока! Счастливой тебе поездки. Целую.
   – Спасибо, доченька, спасибо.
 
   Чиж стоял в тамбуре и сквозь застекленную дверь смотрел, как на асфальте тротуара плясал мелкими фонтанчиками дождь. Набившиеся в тамбур люди возбужденно ругали погоду, кто-то пытался привести в порядок прическу, кто-то с кем-то шептался, кто-то складывал зонт. Объединенные общей причиной, они бесцеремонно толкались, острили, высказывали ближайшие прогнозы.
   Фуражку Чиж держал в руке, может, потому и не разглядела его Юля в толпе. Привыкла всегда видеть отца в центре внимания среди летчиков. А тут – полное безразличие к седоголовому полковнику. Его теснили спинами, толкали локтями, терлись мокрой одеждой, бесцеремонно отжимая в угол.
 
   И Юля вдруг остро почувствовала тревогу отца. Вся его жизнь прошла среди летчиков, в коллективе, который складывается благодаря строгому естественному отбору, – небо селекционирует безошибочно. Он прожил жизнь в атмосфере доброты и уважения, веры и верности. Сам эту атмосферу создавал.
   Что ждет его за порогом авиационного полка?
   Юля вспомнила слова, сказанные год назад старым сослуживцем отца, потерявшим на фронте ногу.
   – Когда мы воевали, Паша, думали, всё после победы будет по-другому, – говорил он. – Верили – нас не забудут. Забыли, Паша. В первые годы после войны всем было плохо, мы понимали. А что происходит теперь, Паша? Разве мы можем угнаться за ними, молодыми и здоровыми? Скажешь, нам льготы дали… Как же – дали. В каждой пивной, в кассах, в поликлиниках табличек навешали: инвалидам и Героям без очереди. А попробуй сунься без очереди – ненависть в глазах… И таблички эти, Паша, не от хорошей жизни. Безнравственные таблички, оскорбительные. Нет, Паша, что-то здесь не так. Не такой мы эту жизнь представляли…
   Такой ли представляет эту жизнь Чиж, какая она есть на самом деле?
 
   На автобусной остановке размышления Юли нашли подтверждение. На замечание Чижа: «Соблюдайте очередь, ребята», прилично одетый подросток нахально осклабился и сказал прямо Чижу в лицо:
   – Героям, папаша, в магазинах отпускают без очереди, а здесь ты брось качать права! – и полез вперед.
   Чиж стушевался перед неприкрытой наглостью и только удивленно качнул головой. А Юля, словно кошка, так рванула на юнце обшлаг пиджака, что только стрельнули отлетевшие пуговицы, и острым наконечником зонта поддела снизу его подбородок.
   – А ну, извиняйся, мразь, – прошипела она, – иначе проткну твое поганое горло! Ну!..
   Ошеломившие всех напор и решимость Юли были такими неукротимыми, что он дрогнул и сполз на корточки.
   – Юля, что ты? – бросился к ней Чиж. Он, вероятно, подумал, что его дочь уже осуществила свою угрозу, но парень залепетал о том, что он не собирался никого оскорблять. Его дружки, двое их было или трое – Юля не заметила, настороженно ждали развязки.
   – Только так с ними и надо, – сказала какая-то женщина из очереди, и все, кто до этого безразлично отнесся к хулиганской реплике наглого юнца, вдруг объединились в своем гневе:
   – Распоясались!..
   – Молодец девка!
   – В милицию их, подонков!
   – Что позволяют себе…
   – И вино им продают…
   Ребята дернули пострадавшего за руку.
   – Тебе говорили – идем пешком… А ты полез… Пошли.
   До самого дома Чиж и Юля молчали. Лишь однажды он посмотрел ей в глаза и, тряхнув головой, улыбнулся. Юля весело засмеялась в ответ.
   – Если бы мне кто-нибудь сказал, что ты способна на такие подвиги, – смеялся Чиж уже дома, – не поверил бы ни за что. Ну, Юля…
   – А кто меня воспитывал? – парировала она. – Пожинай плоды.
   Помолчав, она серьезно сказала:
   – За тебя, папка, я любому бандиту перекушу глотку, как овчарка. Не успеет и пискнуть. А вот за себя…
   Чиж обнял Юлю, прижал ее голову к плечу и тихо сказал:
   – Все равно я счастливый человек… Еще не знаю, как это будет, но не я первый и не я последний ухожу из авиации… А боль пройдет. Должна пройти… Все проходит.
   – Я и сама не знала, что я такая отчаянная, – призналась Юля и решительно предложила: – Давай-ка, папуля, поработаем. Ты почитай, а я над курсовой покумекаю.
 
   Она пыталась углубиться в работу, но мысли ускользали, не хотели за что-либо цепляться. Юля пыталась представить себе новую жизнь на Севере.
   В том, что она туда поедет, сомнений не было. Во-первых, срок трудового соглашения у нее истекает только через год, а во-вторых… Конечно же, из-за Муравко. Она уже не представляет, как можно прожить хотя бы один день, не увидев его глаза, не услышав голоса, от которого вздрагивает сердце. Вдали от него жить она уже не сможет.
   Юля видела, как отец за кухонным столом что-то писал. Он уже несколько листов скомкал и выбросил в мусорное ведро. Юля прошла в кухню, вроде за ножом, и через плечо Чижа посмотрела, что он пишет. Бросилось в глаза слово «Рапорт». А дальше строчки были торопливо-мелкие; они не умещались на бумажном листе и загибались у правого среза вниз, как струи из садовой лейки.
   И боль отца вдруг передалась Юле. Она обвила сзади его шею, прижалась к колючей щеке и почувствовала почти забытое детское желание выплакаться. Не сопротивляясь ему, она уткнулась носом в шею отцу, вздрогнула, сглотнула сдавивший горло комок и дала волю слезам. Ни о чем не спрашивая ее, Чиж только гладил волосы дочери, промокал платком глаза и тихо приговаривал:
   – Это хорошо… Это надо иногда… Поплачь, маленькая…

23

   Ему казалось, что плачет не Юля, что слезы текут не из ее глаз, а рвутся из его измученного сердца. Дать бы им сейчас возможность излиться, и кончились бы все страдания. Проклятый кусочек стали не выбирал дороги, шел напропалую поперек груди и резал все живое. В сознании сидела только одна мысль – не поддаваться боли, выстоять. Он даже прикрикнул на себя: «Разве можно такую слабину давать? Распустил ты, братец, нюни. Хватит, возьми себя в руки!» И боль вдруг сразу отпустила. Словно почувствовав это, Юля всхлипнула в последний раз и затихла.